Глава первая. Общая характеристика толпы.
Психологический закон ее духовного единства
Толпа так же легко становится героичной, как и преступной.
Под словом "Толпа" подразумевается в обыкновенном смысле собрание
индивидов, какова бы ни была их национальность, профессия или пол и каковы
бы ни были случайности, вызвавшие это собрание. Но с психологической точки
зрения слово это получает уже совершенно другое значение. При известных
условиях -- и притом только при этих условиях -- собрание людей имеет
совершенно новые черты, отличающиеся от тех, которые характеризуют
отдельных
индивидов, входящих в состав этого собрания. Сознательная личность
исчезает,
причем чувства и Идеи всех отдельных единиц, образующих целое, именуемое
толпой, принимают одно и то же направление. Образуется коллективная душа,
имеющая, конечно, временный характер, но и очень определенные черты.
Собрание в таких случаях становится тем, что я назвал бы, за неимением
лучшего выражения, организованной толпой или толпой одухотворенной,
составляющей единое существо и подчиняющейся закону духовного единства
толпы.
Без всякого сомнения, одного факта случайного нахождения вместе многих
индивидов недостаточно для того, чтобы они приобрели характер
организованной
толпы; для этого нужно влияние некоторых возбудителей, природу которых мы
и
постараемся определить.
Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в
известном направлении -- главные черты, характеризующие толпу, вступившую
на
путь организации, -- не требуют непременного и одновременного присутствия
нескольких индивидов в одном и том же месте. Тысячи индивидов, отделенных
друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под
влияние
некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события
и
приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы. Стоит
какой-нибудь случайности свести этих индивидов вместе, чтобы все их
действия
и поступки немедленно приобрели характер действий и поступков толпы. В
известные моменты даже шести человек достаточно, чтобы образовать
одухотворенную толпу, между тем как в другое время сотня человек, случайно
собравшихся вместе, при отсутствии необходимых условий, не образует
подобной
толпы. С другой стороны, целый народ под действием известных влияний
иногда
становится толпой, не представляя при этом собрания в собственном смысле
этого слова. Одухотворенная Толпа после своего образования приобретает
общие
черты -- временные, но совершенно определенные. К этим общим чертам
присоединяются частные, меняющиеся сообразно элементам, образующим толпу и
могущим в свою очередь изменить ее духовный состав. Одухотворенная Толпа
может быть подвергнута известной классификации. Мы увидим далее, что
разнокалиберная Толпа, т.е. такая, которая состоит из разнородных
элементов,
имеет много общих черт с однородной толпой, т.е. такой, которая состоит из
более или менее родственных элементов (секты, касты и классы). Рядом с
этими
общими чертами, однако, резко выступают особенности, которые дают
возможность различать оба рода толпы.
Прежде чем говорить о различных категориях толпы, мы должны изучить ее
общие черты и будем поступать, как натуралист, начинающий с описания общих
признаков, существующих у всех индивидов одной семьи, и затем уже
переходящий к частностям, позволяющим различать виды и роды этой семьи.
Не легко изобразить с точностью душу толпы, так как ее организация
меняется не только сообразно расе и составу собраний, но и соответственно
природе и силе возбудителей, которым подчиняются эти собрания. Впрочем, на
такие же затруднения мы наталкиваемся и приступая к психологическому
изучению отдельного индивида. Только в романах характер отдельных
личностей
не меняется в течение всей их жизни; в действительности же однообразие
среды
создает лишь кажущееся однообразие характеров. В другом месте я указал
уже,
что в каждой духовной организации заключаются такие задатки характера,
которые тотчас же заявляют о своем существовании, как только в окружающей
среде произойдет внезапная перемена. Так, например, среди наиболее суровых
членов Конвента можно было встретить совершенно безобидных буржуа, которые
при обыкновенных условиях, конечно, были бы простыми мирными гражданами,
занимая должности нотариусов или судей. Когда гроза миновала, они
вернулись
к своему нормальному состоянию мирных буржуа, и Наполеон именно среди них
нашел себе самых покорных слуг.
Не имея возможности изучить здесь все степени организации толпы, мы
ограничимся преимущественно толпой, уже совершенно организованной. Таким
образом, из нашего изложения будет видно лишь то, чем может быть Толпа, но
не то, чем она всегда бывает. Только в этой позднейшей фазе организации
толпы среди неизменных и преобладающих основных черт расы выделяются новые
специальные черты и происходит ориентирование чувств и мыслей собрания в
одном и том же направлении, и только тогда обнаруживает свою силу
вышеназванный психологический закон духовного единства толпы,
Некоторые психологические черты характера толпы общи у нее с
изолированными индивидами; другие же, наоборот, присущи только ей одной и
встречаются только в собраниях. Мы прежде всего рассмотрим именно эти
специальные черты, для того чтобы лучше выяснить их важное значение.
Самый поразительный факт, наблюдающийся в одухотворенной толпе,
следующий: каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их
образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу
достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души,
заставляющей их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем
думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности. Существуют
такие Идеи и чувства, которые возникают и превращаются в действия лишь у
индивидов, составляющих толпу. Одухотворенная Толпа представляет собой
временный организм, образовавшийся из разнородных элементов, на одно
мгновение соединившихся вместе, подобно тому, как соединяются клетки,
входящие в состав живого тела и образующие посредством этого соединения
новое существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми
обладает каждая клетка в отдельности.
Вопреки мнению, встречающемуся, к нашему удивлению, у такого
проницательного философа, как Герберт Спенсер, в агрегате, образующем
толпу,
нет ни суммы, ни среднего входящих в состав ее элементов, но существует
комбинация этих элементов и образование новых свойств, подобно тому, как
это
происходит в химии при сочетании некоторых элементов, оснований и кислот,
например, образующих новое тело, обладающее совершенно иными свойствами,
чем
те, которыми обладают элементы, послужившие для его образования.
Не трудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от
индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы. Для
того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны
вспомнить
одно из положений современной психологии, а именно то, что явления
бессознательного играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но
и
в отправлениях ума. Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую
часть
по сравнению с его бессознательной жизнью. Самый тонкий аналитик, самый
проницательный наблюдатель в состоянии подметить лишь очень небольшое
число
бессознательных двигателей, которым он повинуется. Наши сознательные
поступки вытекают из субстрата бессознательного, создаваемого в
особенности
влияниями наследственности. В этом субстрате заключается бесчисленные
наследственные остатки, составляющие собственно душу расы. Кроме открыто
признаваемых нами причин, руководящих нашими действиями, существуют еще
тайные причины, в которых мы не признаемся, но за этими тайными причинами
есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим. Большинство
наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями, ускользающими
от
нашего наблюдения.
Элементы бессознательного, образующие душу расы, именно и являются
причиной сходства индивидов этой расы, отличающихся друг от друга главным
образом элементами сознательного, -- тем, что составляет плод воспитания
или
же результат исключительной наследственности. Самые несходные между собой
по
своему .уму люди могут обладать одинаковыми страстями, инстинктами и
чувствами; и во всем, что касается чувства, религии, политики, морали,
привязанностей и антипатий и т.п., люди самые знаменитые только очень
редко
возвышаются над уровнем самых обыкновенных индивидов. Между великим
математиком и его сапожником может существовать целая пропасть с точки
зрения интеллектуальной жизни, но с точки зрения характера между ними
часто
не замечается никакой разницы или же очень небольшая.
Эти общие качества характера, управляемые бессознательным и
существующие в почти одинаковой степени у большинства нормальных индивидов
расы, соединяются вместе в толпе. В коллективной душе интеллектуальные
способности индивидов и, следовательно, их индивидуальность исчезают;
разнородное утопает в однородном, и берут верх бессознательные качества.
Такое именно соединение заурядных качеств в толпе и объясняет нам,
почему Толпа никогда не может выполнить действия, требующие возвышенного
ума. Решения, касающиеся общих интересов, принятые собранием даже
знаменитых
людей в области разных специальностей, мало все-таки отличаются от
решений,
принятых собранием глупцов, так как и в том и в другом случае соединяются
не
какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающиеся у
всех.
В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума. "Весь
мир",
как это часто принято говорить, никак не может быть умнее Вольтера, а
наоборот, Вольте? умнее, нежели "весь мир", если под этим словом надо
понимать толпу.
Если бы индивиды в толпе ограничивались только соединением заурядных
качеств, которыми обладает каждый из них в отдельности, то мы имели бы
среднюю величину, а никак не образование новых черт. Каким же образом
возникают эти новые черты? Вот этим то вопросом мы и займемся теперь.
Появление этих новых специальных черт, характерных для толпы и притом
не встречающихся у отдельных индивидов, входящих в ее состав,
обусловливается различными причинами. Первая из них заключается в том, что
индивид в толпе приобретает, благодаря только численности, сознание
непреодолимой силы, и это сознание дозволяет ему поддаваться таким
инстинктам, которым он никогда не дает волю, когда бывает один. В толпе же
он менее склонен обуздывать эти инстинкты, потому что Толпа анонимна и не
несет на себе ответственности. Чувство ответственности, сдерживающее
всегда
отдельных индивидов, совершенно исчезает в толпе.
Вторая причина -- заразительность или зараза -- также способствует
образованию в толпе специальных свойств и определяет их направление.
Зараза
представляет собой такое явление, которое легко указать, но не объяснить;
ее
надо причислить к разряду гипнотических явлений, к которым мы сейчас
перейдем. В толпе всякое чувство, всякое действие заразительно, и притом в
такой степени, что индивид очень легко приносит в жертву свои личные
интересы интересу коллективному. Подобное поведение, однако, противоречит
человеческой природе, и потому человек способен на него лишь тогда, когда
он
составляет частицу толпы.
Третья причина, и притом самая главная, обусловливающая появление у
индивидов в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться
у
них в изолированном положении, -- это восприимчивость к внушению; зараза,
о
которой мы только что говорили, служит лишь следствием этой
восприимчивости.
Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия
физиологии. Мы знаем теперь, что различными способами можно привести
индивида в такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность, и
он подчиняется всем внушениям лица, заставившего его прийти в это
состояние,
совершая по его приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его
личному характеру и привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид,
пробыв
несколько времени среди действующей толпы, под влиянием ли токов,
исходящих
от этой толпы, или каких-либо других причин -- неизвестно, приходит скоро
в
такое состояние, которое очень напоминает состояние загипнотизированного
субъекта. Такой субъект вследствие парализованности своей сознательной
мозговой жизни становится рабом бессознательной деятельности своего
спинного
мозга, которой гипнотизер управляет по своему произволу. Сознательная
личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и
рассудок, и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера.
Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу
одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у
загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до
крайней степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет
совершать известные действия с неудержимой стремительностью; в толпе же
эта
неудержимая стремительность проявляется с еще большей силой, так как
влияние
внушения, одинакового для всех, увеличивается путем взаимности. Люди,
обладающие достаточно сильной индивидуальностью, чтобы противиться
внушению,
в толпе слишком малочисленны, и потому не в состоянии бороться с течением.
Самое большее, что они могут сделать, -- это отвлечь толпу посредством
какого-нибудь нового внушения. Так, например, удачное слово, какой-нибудь
образ, вызванный кстати в воображении толпы, отвлекали ее иной раз от
самых
кровожадных поступков.
Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности
бессознательной, одинаковое направление чувств и Идей, определяемое
внушением, и стремление превратить немедленно в действия внушенные Идеи --
вот главные черты, характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть
самим собой и становится автоматом, у которого своей воли не существует.
Таким образом, становясь частицей организованной толпы, человек
спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В
изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в
толпе
-- это варвар, т.е. существо инстинктивное. У него обнаруживается
склонность
к произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму,
свойственным первобытному человеку, сходство с которым еще более
усиливается
тем, что человек в толпе чрезвычайно легко подчиняется словам и
представлениям, не оказавшим бы на него в изолированном положении никакого
влияния, и совершает поступки, явно противоречащие и его интересам, и его
привычкам. Индивид в толпе -- это песчинка среди Массы других песчинок,
вздымаемых и уносимых ветром. Благодаря именно этому свойству толпы, нам
приходится иной раз наблюдать, что присяжные выносят приговор, который
каждый из них в отдельности никогда бы не произнес; мы видим, что
парламентские собрания соглашаются на такие мероприятия и законы, которые
осудил бы каждый из членов этого собрания в отдельности. Члены Конвента,
взятые отдельно, были просвещенными буржуа, имевшими мирные привычки. Но,
соединившись в толпу, они уже без всякого колебания принимали самые
свирепые
предложения и отсылали на гильотину людей, совершенно невинных; в
довершение
они отказались от своей неприкосновенности, вопреки своим собственным
интересам, и сами себя наказывали.
Но не одними только поступками индивид в толпе отличается от самого же
себя в изолированном положении. Прежде чем он потеряет всякую
независимость,
в его Идеях и чувствах должно произойти изменение, и притом настолько
глубокое, что оно может превратить скупого в расточительного, скептика --
в
верующего, честного человека -- в преступника, труса -- в героя. Отречение
от всех своих привилегий, вотированное аристократией под влиянием
энтузиазма
в знаменитую ночь 4 августа 1789 года, никогда не было бы принято ни одним
из ее членов в отдельности.
Из всего вышесказанного мы делаем вывод, что Толпа в интеллектуальном
отношении всегда стоит ниже изолированного индивида, но с точки зрения
чувств и поступков, вызываемых этими чувствами, она может быть лучше или
хуже его, смотря по обстоятельствам. Все зависит от того, какому внушению
повинуется Толпа. Именно это обстоятельство упускали совершенно из виду
все
писатели, изучавшие толпу лишь с точки зрения ее преступности. Толпа часто
бывает преступна -- это правда, но часто также она бывает героична. Толпа
пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или Идеи; в толпе
можно пробудить энтузиазм и заставить ее, ради славы и чести, идти без
хлеба
и оружия, как во времена крестовых походов, освобождать Гроб Господен из
рук
неверных, или же, как в 93-м году, защищать родную землю. Это героизм,
несколько бессознательный, конечно, но именно при егото помощи и делается
история. Если бы на счет народам ставились только одни великие дела,
хладнокровно обдуманные, то в мировых списках их значилось бы весьма
немного.
Глава вторая. Чувства и нравственность толпы
Указав в общих чертах на главные свойства толпы, мы перейдем теперь к
подробному рассмотрению этих свойств.
В числе специальных свойств, характеризующих толпу, мы встречаем,
например, такие: импульсивность, раздражительность, неспособность
обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенную
чувствительность и т.п., которые наблюдаются у существ, принадлежащих к
низшим формам эволюции, как то: у женщин, дикарей и детей. На эту
аналогию,
однако, я указываю лишь мимоходом, так как мне пришлось бы нарушить рамки
этой работы, если бы я захотел ее доказывать. Впрочем, это было бы
бесполезно для людей, знакомых с психологией первобытного человека, тогда
как для тех, кто не знаком с нею, такие доказательства все равно были бы
недостаточно убедительны.
Теперь я перехожу к последовательному рассмотрению различных свойств,
наблюдаемых в толпе в большинстве случаев.
1. ИМПУЛЬСИВНОСТЬ, ИЗМЕНЧИВОСТЬ И РАЗДРАЖИТЕЛЬНОСТЬ ТОЛПЫ
Изучая основные свойства толпы, мы указали, что она почти исключительно
управляется бессознательным. Ее действия гораздо более подчиняются влиянию
спинного, нежели головного мозга, и в этом отношении они приближается к
совершенно первобытным существам. Совершенные толпою поступки могут быть
превосходны сами по себе, но так как ум не руководит ими, то индивид в
толпе
действует сообразно случайностям. Толпа служит игралищем всех внешних
возбуждении и отражает все их перемены; она, следовательно, рабски
покоряется импульсам, которые получает. Отдельный индивид может
подвергаться
тем же возбуждениям, какие действуют на него в толпе, но, изолированный от
толпы, он уже подчиняется рассудку и противостоит влиянию этих
возбуждений.
Физиологически это можно выразить следующим образом: изолированный индивид
обладает способностью подавлять свои рефлексы, тогда как Толпа этой
способности не имеет.
Различные импульсы, которым повинуется Толпа, могут быть, смотря по
характеру возбуждении, великодушными или свирепыми, героическими или
трусливыми, но они всегда настолько сильны, что никакой личный интерес,
даже
чувство самосохранения, не в состоянии их подавить. Так как возбудители,
действующие на толпу, весьма разнообразны и Толпа всегда им повинуется, то
отсюда вытекает ее чрезвычайная изменчивость. Вот почему мы видим, что
Толпа
может внезапно перейти от самой кровожадной жестокости к великодушию и
выказать даже при случае самый абсолютный героизм. Толпа легко становится
палачом, но так же легко она идет и на мученичество. Из ее недр лились те
потоки крови, которые нужны были для того, чтобы восторжествовала
какая-нибудь вера. Незачем обращаться к героическому веку для того, чтобы
увидеть, на что способна Толпа именно с этой точки зрения. Толпа никогда
не
дорожит своей жизнью во время возмущения, и еще очень недавно один генерал
(Буланже?), внезапно сделавшийся популярным, легко мог бы найти сотни
тысяч
человек, готовых умереть за его дело, если бы он только того потребовал.
В толпе нет предумышленности; она может последовательно пройти всю
школу противоречивых чувствований, но всегда будет находиться под влиянием
возбуждений минуты. Толпа похожа на листья, поднимаемые ураганом и
разносимые в разные стороны, а затем падающие на землю. Говоря далее о
некоторых видах революционной толпы, мы укажем несколько примеров
изменчивости ее чувств.
Из-за этой изменчивости толпой очень трудно руководить, особенно если
часть общественной власти находится в ее руках. Если бы нужды обыденной
жизни не представляли собой род невидимого регулятора вещей, то
народодержавие не могло бы долго просуществовать. Но хотя все желания
толпы
всегда бывают очень страстными, они все же продолжаются не долго, и Толпа
так же мало способна проявить настойчивую волю, как и рассудительность.
Толпа не только импульсивна и изменчива; как и дикарь, она не
допускает, чтобы что-нибудь становилось между ее желанием и реализацией
этого желания. Толпа тем ме-нее способна допустить это, что численность
создает в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе
понятия о невозможности не существует. Изолированный индивид сознает, что
он
не может один поджечь дворец, разграбить магазин, а если даже он
почувствует
влечение сделать это, то легко устоит против него. В толпе же у него
является сознание могущества, доставляемого ему численностью, и достаточно
лишь внушить ему Идеи убийства и грабежа, чтобы он тотчас же поддался
искушению. Всякое неожиданное препятствие будет уничтожено толпой со
свойственной . ей стремительностью, и если бы человеческий организм
допускал
неослабевающее состояние ярости, то можно было бы сказать, что нормальное
состояние толпы, наткнувшейся на препятствие, -- это ярость.
В раздражительности толпы, в ее импульсивности и изменчивости, так же
как и во всех народных чувствах, которые мы будем рассматривать далее,
всегда проявляются основные черты расы, образующие неизменную почву, на
которой развиваются все наши чувства. Всякая Толпа всегда раздражительна и
импульсивна -- это вне сомнения. Но степень этой раздражительности и
импульсивности бывает различна. Так, например, разница в этом отношении
между латинской и англосаксонской толпой поразительна, и даже в новейшей
истории есть факты, указывающие на это. Достаточно было, например,
опубликования двадцать пять лет тому назад простой телеграммы, сообщающей
о
предполагаемом оскорблении посланника, для того, чтобы произошел взрыв
ярости, немедленным результатом которого явилась ужасная война. Несколько
лет спустя телеграфное извещение о незначительной неудаче в Лангсоне опять
вызвало новый взрыв, который повлек за собой низвержение правительства. В
то
же время гораздо более значительная неудача английской экспедиции в
Хартуме
вызвала в Англии лишь весьма слабое волнение, и никакое министерство от
этого не пострадало. Толпа всегда обнаруживает черты женского характера, и
всего резче эти черты выражаются в латинской толпе. Кто опирается на нее,
тот может взобраться очень высоко и очень быстро, но постоянно будет
прикасаться к Тарпейской скале и всегда должен ожидать, что в один
прекрасный день он будет свергнут с этой скалы.
2. ПОДАТЛИВОСТЬ ВНУШЕНИЮ И ЛЕГКОВЕРИЕ ТОЛПЫ
Мы уже говорили, описывая толпу, что одним из ее общих свойств является
необыкновенная податливость внушению. Мы указывали, что во всякой
человеческой агломерации внушение становится заразительным, и этим
объясняется быстрое ориентирование чувств в известном направлении.
Как бы ни была нейтральна Толпа, она все-таки находится чаще всего в
состоянии выжидательного внимания, которое облегчает всякое внушение.
Первое
формулированное внушение тотчас же передастся вследствие заразительности
всем умам, и немедленно возникает соответствующее настроение. Как у всех
существ, находящихся под влиянием внушения, Идея, овладевшая умом,
стремится
выразиться в действии. Толпа так же легко совершит поджог дворца, как и
какой-нибудь высший акт самоотвержения; все будет зависеть от природы
возбудителя, а нс от тех отношений, которые у изолированного индивида
существуют между внушенным актом и суммой рассудочности,
противодействующей
его выполнению.
Блуждая всегда на границе бессознательного, легко подчиняясь всяким
внушениям и обладая буйными чувствами, свойственными тем существам,
которые
нс могут подчиняться влиянию рассудка, Толпа, лишенная всяких критических
способностей, должна быть чрезвычайно легковерна. Невероятное для ее не
существует, и это надо помнить, так как этим объясняется та необычная
легкость, с которой создаются и распространяются легенды и самые
неправдоподобные рассказы.
Люди, находившиеся в Париже во время осады, видели множество примеров
такого легковерия толпы. Зажженная свеча в верхнем этаже принималась
тотчас
же за сигнал неприятелю, хотя довольно было бы минуты размышления, чтобы
убедиться в нелепости этого предположения, так как, конечно, неприятель не
мог различить пламя свечи на расстоянии нескольких миль.
Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обусловливается
не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые
претерпевают события в воображении людей, собравшихся толпой. В глазах
толпы
самое простое событие быстро принимает совсем другие размеры. Толпа мыслит
образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает
другие,
не имеющие никакой логической связи с первым. Мы легко поймем это
состояние,
если вспомним, какое странное сцепление мыслей порождает у нас иногда
воспоминание о какомнибудь факте. Рассудок указывает нам на те
несообразности, которые заключаются в этих образах, но Толпа их не видит и
примешивает к действительному событию то, что создано ее искажающим
воображением. Толпа совсем не отделяет субъективное от объективного; она
считает реальными образы, вызванные в ее уме и зачастую имеющие лишь очень
отдаленную связь с наблюдаемым ею фактом.
Казалось бы, что искажения, которые претерпевает какое-нибудь событие в
глазах толпы, должны иметь весьма разнообразный характер, потому что
индивиды, составляющие толпу, обладают весьма различными темпераментами.
Но
ничуть не бывало. Под влиянием заразы эти искажения имеют всегда
одинаковый
характер для всех индивидов. Первое искажение, созданное воображением
одного
из индивидов собрания, служит ядром заразительного внушения. Прежде чем
изображение св. Георгия было замечено всеми на стенах Иерусалима и на всех
окнах, его увидел сначала только один из присутствующих, и путем внушения
и
заразы чудо, указанное им, было тотчас же принято на веру всеми
остальными.
Таков всегда механизм всех коллективных галлюцинаций, о которых часто
говорится в истории и достоверность которых подтверждается тысячами
человек.
Было бы лишнее, ввиду опровержения вышесказанного, указывать на умственные
качества индивидов, входящих в состав толпы. Эти качества не имеют
значения;
невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются
способности к наблюдению. Положение это может, пожалуй, показаться
парадоксальным, но чтобы доказать его, нам пришлось бы цитировать такое
множество исторических фактов, что на это понадобились бы целые тома. Не
желая, однако, оставлять читателя под впечатлением бездоказательных
утверждений, я приведу несколько примеров, взятых случайно среди той Массы
фактов, которую мне пришлось бы цитировать.
Наиболее типичный случай такой коллективной галлюцинации -- причем
Толпа состояла из индивидов всякого рода, как самых невежественных, так и
самых образованных, -- рассказан лейтенантом Жюльеном Феликсом в его книге
о
морских течениях и был напечатан некогда в "Revue Scientifique". Фрегат
"La
Ве11е Роule" крейсировал в море, разыскивая корвет "Веrcеаu" с которым он
был разъединен сильной бурей. Дело было днем и солнце светило ярко. Вдруг
часовой увидал покинутое судно. Экипаж направил свои взоры на указанный
пункт, и все, офицеры и матросы, ясно заметили плот, нагруженный людьми,
прикрепленный буксиром к лодкам, на которых виднелись сигналь>! бедствия.
Все это было, однако, ничем иным, как коллективной галлюцинацией. Адмирал
Дефоссе тотчас же отправил лодки на помощь погибающим. Приближаясь к месту
катастрофы, офицеры и матросы ясно видели кучи людей, волнующихся,
протягивающих руки, и слышали глухой и смешанный шум большого количества
голосов. Когда же наконец лодки подошли к этому месту, то оказалось, что
там
ничего не было, кроме нескольких ветвей с листьями, унесенных волнами с
соседнего берега. Такие явные доказательства, конечно, заставили
галлюцинацию исчезнуть.
На этом примере мы можем ясно проследить механизм образования
коллективной галлюцинации. С одной стороны мы имеем толпу в состоянии
выжидательного внимания, с другой -- внушение, сделанное часовым,
увидевшим
покинутое судно в море; это внушение уже путем заразы распространилось на
всех присутствовавших, как офицеров, так и матросов.
Не обязательно Толпа должна быть многочисленна, чтобы способность
видеть правильно то, что происходит перед нею, была бы в ней уничтожена, и
чтобы место реальных фактов заступили галлюцинации, не имеющие с ними
никакой связи. Как только несколько индивидов соберутся вместе, то они уже
составляют толпу, даже в таком случае, если они -- выдающиеся ученые.
Иногда
они все-таки приобретают все свойства толпы по отношению ко всему, что
выходит за пределы их специальности. Способность наблюдения и критики,
существующие у каждого из этих ученых в отдельности, тотчас же исчезают в
толпе. Остроумный психолог Даве представил нам очень любопытный пример
такого состояния, описанный в "Annales des Sciences psychiques". Созвав
выдающихся наблюдателей, в числе которых находился один из первых ученых
Англии, Уоллес, Даве представил перед ними (предварительно предложив им
исследовать все предметы, находящиеся в комнате, и положить всюду печати)
все классические феномены спиритов, как то: материализацию духов, писание
на
доске и т.д. Получив затем от них письменное подтверждение виденного, в
котором заявлялось, что вышеназванные феномены не могут быть произведены
иначе, как при посредстве сверхъестественных сил, Даве сознался, что эти
явления были результатом весьма простого обмана. "Самое изумительное в
опытах Даве, -- говорит автор рассказа, -- это не столько сами фокусы,
весьма, впрочем, диковинные, сколько замечательная несостоятельность
показаний, данных свидетелями, не посвященными в его цели. Из этого
следует,
что положительные рассказы многочисленных свидетелей могут быть совершенно
неверными, так как в данном случае, например, если признать верными эти
показания, то пришлось бы согласиться, что описанные явления нельзя
объяснить никаким обманом. Однако методы, употребленные Даве, были так
просты, что надо удивляться его смелости пользоваться ими. Но он имел
такую
власть над умами толпы, что мог уверить и в том, что она видит то, чего
нет
на самом деле". И в этом случае опять-таки мы видим проявление власти
гипнотизера над загипнотизированным, и если этой власти подчиняются высшие
умы, недоверие которых предварительно возбуждено, то как же легко должна
ей
подчиняться обыкновенная Толпа!
Таких примеров множество. В то время как я пишу эти строки, все газеты
переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены.
По
крайней мере около дюжины свидетелей признали личность этих детей самым
категорическим образом. Все их показания были так согласны, что в уме
следователя не могло возникнуть никакого сомнения, и он написал уже
свидетельство о смерти. Но в тот момент, когда хотели хоронить утопленниц,
обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только чуть-чуть похожи на
утонувших. Как во всех предыдущих примерах, и тут довольно было уверений
первого свидетеля, поддавшегося иллюзии, чтобы немедленно образовалось
внушение, повлиявшее уже и на всех прочих свидетелей.
Во всех таких случаях источником внушения всегда является иллюзия,
вызванная у одного какого-нибудь индивида более или менее смутными
воспоминаниями. Эта первоначальная иллюзия путем утверждения становится
источником заразы. Для впечатлительного человека достаточно бывает
случайного незначительного сходства, какойнибудь подробности, напоминающей
другое лицо, чтобы ему показалось, что это именно и есть то самое лицо.
Вызванное представление становится, таким образом, ядром для дальнейшей
кристаллизации, заполняющей всю область разума и парализующей всякие
критические способности. Этим объясняется, например, такой удивительный
факт, как ошибка матери, признавшей в чужом своего собственного ребенка,
как
это было в том случае, о котором теперь напомнили газеты. В этом случае
можно проследить такой же механизм внушения, какой был уже описан мною.
"Ребенок узнал в мертвом своего товарища, но это было ошибка, вызвавшая
тотчас же целый ряд подобных же ошибок, причем произошла следующая
удивительная вещь: одна женщина, увидев труп ребенка, воскликнула:
"Ах, Боже мой, это мой ребенок! " Посмотрев ближе, она заметила шрам на
лбу и сказала: "Да, это мой бедный сынок, пропавший в июле. У меня его
похитили и убили!"
Женщина эта была привратницей в улице дю-Фур и называлась Шаводрэ.
Пригласили ее зятя, который без всякого колебания объявил: "Вот маленький
Филибер". Несколько обитателей этой улицы также признали в мертвом ребенке
Филибера Шаводрэ, и даже его собственный учитель, заметив медаль, признал
в
мертвеце своего прежнего ученика.
И что же? Соседи, зять, школьный учитель и мать -- все ошиблись! Шесть
недель спустя личность ребенка была окончательно установлена: оказалось,
что
это был ребенок из Бордо, там убитый и привезенный дилижансом в Париж
("Ес1аir", 21 апреля 1895 г.).
Такие ошибочные распознавания, как это уже замечено, чаще всего
делаются женщинами и детьми, т.е. наиболее впечатлительными субъектами, и
указывают нам в то же время, какое значение для правосудия могут иметь
подобные свидетельства. Что касается детей например, то их показания
никогда
бы не следовало принимать во внимание. Судьи любят повторять, что в
детском
возрасте не лгут, но если бы они сколько-нибудь знали психологию, то им
было
бы известно, что, наоборот, в этом возрасте всегда и лгут. Ложь эта, без
сомнения, невинная, но это всетаки ложь. Лучше было бы жребием решать
судьбу
какого-нибудь подсудимого, нежели произносить приговор, как это много раз
бывало, на основании показаний ребенка!
Возвращаясь к наблюдениям, производимым толпой, скажем, что эти
коллективные наблюдения -- самые ошибочные из всех и чаще всего
представляют
не что иное, как иллюзию одного индивида, распространившуюся путем заразы
и
вызвавшую внушение. Можно было бы до бесконечности умножить число таких
фактов, указывающих, с каким недоверием надо относиться к показаниям
толпы.
, Тысячи людей, например, присутствовали при знаменитой кавалерийской
атаке
во время Седанской битвы, между тем, невозможно, ввиду самых
противоречивых
показаний очевидцев, узнать, кто командовал этой атакой. Английский
генерал
Уолслей доказывает в своем новом сочинении, что до сих пор относительно
важнейших факторов битвы при Ватерлоо существуют самые ошибочные
представления, несмотря на то, что эти факты подтверждаются сотнями
свидетелей.
Можем ли мы знать относительно какого бы то ни было сражения, как оно в
действительности происходило? Я сильно в этом сомневаюсь. Мы знаем, кто
были
побежденные и победители, и далее этого наши знания, вероятно, не идут.
То,
что Д'Аркур, участник и свидетель, рассказывает о Сольферинской битве,
может
быть применено ко всяким сражениям: "Генералы, получающие сведения конечно
от сотни свидетелей, составляют свои официальные доклады; офицеры, которым
поручено передавать приказы, изменяют эти документы и составляют
окончательный проект отчета; начальник главного штаба опровергает его и
составляет сызнова. Тогда уже его несут к маршалу, который восклицает: "Вы
решительно ошибаетесь!" и составляет новую редакцию. От первоначального
доклада уже не остается ничего". Д'Аркур рассказывает этот факт, как
доказательство невозможности установить Истину даже относительно события,
наиболее поразительного и наиболее известного.
Подобного рода факты достаточно указывают, какое значение имеют
показания толпы. Согласно логике, единогласное показание многочисленных
свидетелей следовало бы, по-видимому, причислить к разряду самых прочных
доказательств какого-нибудь факта. Но то, что нам известно из психологии
толпы, показывает, что именно в этом отношении трактаты логики следовало
бы
совершенно переделать. Самые сомнительные события -- это именно те,
которые
наблюдались наибольшим числом людей. Говорить, что какой-нибудь факт
единовременно подтверждается тысячами свидетелей, -- это значит сказать, в
большинстве случаев, что действительный факт совершенно не похож на
существующие о нем рассказы.
Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим
сочинениям надо относиться как к произведениям чистой фантазии,
фантастическим рассказам о фактах, наблюдавшихся плохо и сопровождаемых
объяснениями, сделанными позднее. Месить известку -- дело гораздо более
полезное, чем писать такие книги. Если бы прошедшее не завещало нам своих
литературных и художественных произведений и памятников, то мы бы не знали
Истины о прошлом. Разве мы знаем хоть одно слово правды о жизни великих
людей, игравших выдающуюся роль в истории человечества, например, о
Геркулесе, Будде и Магомете? По всей вероятности, нет! В сущности,
впрочем,
действительная жизнь их для нас имеет мало значения; нам интересно знать
этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда.
Именно
такие легендарные, а вовсе не действительные герои и оказывали влияние на
душу толпы.
К несчастью, легенды, даже когда они записаны, всетаки не имеют сами по
себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их сообразно
времени и особенно сообразно расам. Как далек, например, кровожадный
библейский Иегова от Бога любви, которому поклонялась св.Тереза; и Будда,
обожаемый в Китае, не имеет ничего общего с Буддой, которому поклоняются в
Индии!
Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того,
чтобы воображение толпы совершенно видоизменило их легенду. Превращение
легенды совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась
несколько раз, менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из величайших
героев истории. При Бурбонах Наполеон изображался каким-то идиллическим
филантропом и либералом, другом униженных, воспоминание о котором, по
словам
поэтов, должно жить долго под кровлей хижин. Тридцать лет спустя
добродушный
герой превратился в кровожадного деспота, который, завладев властью и
свободой, погубил три миллиона человек, единственно только для
удовлетворения своего тщеславия. Теперь мы присутствуем при новом
превращении этой легенды. Когда пройдет еще несколько десятков столетий,
то
ученые будущего, ввиду таких противоречивых повествований о герое, быть
может, подвергнут сомнению и самое его существование, подобно тому, как
они
сомневаются иногда в существовал нии Будды, и, пожалуй, будут видеть в
этих
сказаниях о герое какой-нибудь солнечный миф или же дальнейшее развитие
легенды о Геркулесе. Но эти эти ученые, вероятно, легко примирятся с
такими
сомнениями, так как лучше нас посвященные в психологию толпы, они будут,
конечно, знать, что история может увековечивать только мифы.
3. ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕ И ОДНОСТОРОННОСТЬ ЧУВСТВ ТОЛПЫ
Каковы бы ни были чувства толпы, хорошие или дурные, характерными их
чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и
во
многих других, индивид в толпе приближается к примитивным существам. Не
замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает
никаких
переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что
это
самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения и заразы,
вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует в значительной степени
увеличению его силы.
Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не
ведает ни сомнений, ни колебаний. Как женщина, Толпа всегда впадает в
крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую
очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в
отдельном
индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую
ненависть.
Сила чувств толпы еще более увеличивается отсутствием ответственности,
особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности, тем более
сильная, чем многочисленнее Толпа, и сознание значительного, хотя и
временного, могущества, доставляемого численностью, дает возможность
скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие действия, которые
невозможны для отдельного человека. В толпе дурак, невежда и завистник
освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у
них
сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью,
преувеличение
чаще обнаруживается в дурных чувствах толпы, атавистическом остатке
инстинктов первобытного человека, которые подавляются у изолированного и
ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной
легкости,
с которой Толпа совершает самые худшие насилия.
Из этого не следует, однако, что Толпа неспособна к героизму,
самоотвержению и очень высоким добродетелям. Она даже более способна к
ним,
нежели изолированный индивид. Мы скоро вернемся к этому предмету, изучая
нравственность толпы.
Обладая преувеличенными чувствами, Толпа способна подчиняться влиянию
только таких же преувеличенных чувств. Оратор, желающий увлечь ее, должен
злоупотреблять сильными выражениями. Преувеличивать, утверждать, повторять
и
никогда не пробовать доказывать что-нибудь рассуждениями -- вот способы
аргументации, хорошо известные всем ораторам публичных собраний. Толпа
желает видеть и в своих героях такое же преувеличение чувств; их кажущиеся
качества и добродетели всегда должны быть увеличены в размерах.
Справедливо
замечено, что в театре Толпа требует от героя пьесы таких качеств,
мужества,
нравственности и добродетели, 'какие никогда не практикуются в жизни.
Совершенно верно указывалось при этом, что в театре существуют специальные
оптические условия, но, тем не менее, правила театральной оптики чаще
всего
не имеют ничего общего со здравым смыслом и логикой. Искусство говорить
толпе, без сомнения, принадлежит к искусствам низшего разряда, но, тем не
менее, требует специальных способностей. Часто совсем невозможно объяснить
себе при чтении успех некоторых театральных пьес.
Директора театров, когда им приносят такую пьесу, зачастую сами бывают
неуверены в ее успехе, так как для того, чтобы судить о ней, они должны
были
бы превратиться в толпу. И здесь, если бы нам можно было войти в
подробности, мы указали бы выдающееся влияние расы. Театральная пьеса,
вызывающая восторги толпы в одной стране, часто не имеет никакого успеха в
другой, или же только условный успех, потому что она не действует на те
пружины, которые двигают ее новой публикой.
Этим объясняется то, что иногда пьесы, отвергнутые всеми директорами
театров и случайно сыгранные на какой-нибудь сцене, имеют поразительный
успех. Так, например, пьеса Коппе "Рour 1а соuronneе", отвергавшаяся в
течение десяти лет всеми театрами, имела недавно огромный успех; такой же
успех выпал на долю "Маrrainе dе Сharlеу", отвергнутой во всех театрах и в
конце концов поставленной за счет одного биржевого маклера, после чего она
выдержала 200 представлений во Франции и более тысячи -- в Англии. Если бы
не эта невозможность мысленно превратиться в толпу, то такие грубые ошибки
со стороны директоров театров, лиц компетентных в этом отношении и
наиболее
заинтересованных в этом деле, просто были бы необъяснимы. Я не могу
подробнее разобрать здесь этот вопрос, который заслуживал бы, чтобы им
занялся какой-нибудь знаток театра и в то же время тонкий психолог вроде
Сарсэ.
Мне нечего прибавлять, что преувеличение выражается только в чувствах,
а не в умственных способностях толпы. Я уже указывал раньше, что одного
факта участия в толпе достаточно для немедленного и значительного
понижения
интеллектуального уровня. Ученый юрист Тард также констатировал это в
своих
исследованиях преступлений толпы. Только в области чувств Толпа может
подняться очень высоко или спуститься очень низко.
4. НЕТЕРПИМОСТЬ, АВТОРИТЕТНОСТЬ И КОНСЕРВАТИЗМ ТОЛПЫ
Толпе знакомы только простые и крайние чувства; всякое мнение, Идею или
верование, внушенные ей, Толпа принимает или отвергает целиком и относится
к
ним или как к абсолютным истинам, или же как к столь же абсолютным
заблуждениям. Так всегда бывает с верованиями, которые установились путем
внушения, а не путем рассуждения. Каждому известно, насколько сильна
религиозная нетерпимость и какую деспотическую власть имеют религиозные
верования над душами.
Не испытывая никаких сомнений относительно того, что есть Истина и что
-- заблуждение, Толпа выражает такую же авторитетность в своих суждениях,
как и нетерпимость. Индивид может перенести противоречие и оспаривание,
Толпа же никогда их не переносит. В публичных собраниях малейшее
прекословие
со стороны какого-нибудь оратора немедленно вызывает яростные крики и
бурные
ругательства в толпе, за которыми следуют действия и изгнание оратора,
если
он будет настаивать на своем. Если бы не мешающее присутствие агентов
власти, то жизнь спорщика весьма часто подвергалась бы опасности.
Нетерпимость и авторитетность суждений общи для всех категорий толпы,
но выражаются все-таки в различных степенях. Тут также выступают основные
свойства расы, подавляющие все чувства и мысли людей. В латинской толпе
нетерпимость и авторитетность преимущественно развиты в высокой степени, и
притом настолько, что они совершенно уничтожают то чувство индивидуальной
независимости, которое так сильно развито у англосаксов. Латинская Толпа
относится чувствительно только к коллективной независимости своей секты;
характерной чертой этой независимости является потребность немедленно и
насильственно подчинить своей вере всех диссидентов. В латинской толпе
якобинцы всех времен, начиная с инквизиции, никогда не могли возвыситься
до
иного понятия о свободе.
Авторитетность и нетерпимость представляют собой такие определенные
чувства, которые легко понимаются и усваиваются толпой и так же легко
применяются ею на практике, как только они будут ей навязаны. Массы
уважают
только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на
одну из форм слабости. Симпатии толпы всегда были на стороне тиранов,
подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых властителей, и самые высокие
статуи Толпа всегда воздвигает первым, а не последним. Если Толпа охотно
топчет ногами повергнутого деспота, то это происходит лишь оттого, что,
потеряв свою силу, деспот этот уже попадает в категорию слабых, которых
презирают, потому что их не боятся. Тип героя, дорогого сердцу толпы,
всегда
будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей
уважение, а меч заставляет бояться.
Всегда готовая восстать против слабой власти, Толпа раболепно
преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся
характер, то Толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит
попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии.
Верить в преобладание революционных инстинктов в толпе -- это значит не
знать ее психологии. Нас вводит тут в заблуждение только стремиггельность
этих инстинктов. Взрывы возмущения и стремления к разрешению всегда
эфемерны
в толпе. Толпа слишком управляется бессознательным и поэтому слишком
подчиняется влиянию вековой наследственности, чтобы не быть на самом деле
чрезвычайно консервативной. Предоставленная самой себе, Толпа скоро
утомляется своими собственными беспорядками и инстинктивно стремится к
рабству. Самые гордые и самые непримиримые из якобинцев именно-то и
приветствовали наиболее энергическим образом Бонапарта, когда он уничтожал
все права и дал тяжело почувствовать Франции свою железную руку.
Трудно понять историю, и особенно историю народных революций, если не
уяснить себе хорошенько глубоко консервативных инстинктов толпы. Толпа
готова менять названия своих учреждений и иногда устраивает бурные
революции
для того, чтобы добиться такой перемены, но основы этих учреждений служат
выражением наследственных потребностей расы, и поэтому Толпа всегда к ним
возвращается. Изменчивость толпы выражается только поверхностным образом;
в
сущности же в толпе действуют консервативные инстинкты, столь же
несокрушимые, как и у всех первобытных людей. Она питает самое священное
уважение к традициям и бессознательный ужас, очень глубокий, ко всякого
рода
новшествам, способным изменить реальные условия ее существования. Если бы
демократия обладала таким же могуществом, как теперь, в ту эпоху, когда
было
изобретено машинное производство, пар и железные дороги, то реализация
этих
изобретений была бы невозможна, или же она осуществилась бы ценой
повторных
революций и побоищ. Большое счастье для прогресса цивилизации, что власть
толпы начала нарождаться уже тогда, когда были выполнены великие открытия
в
промышленности и науке.
5. НРАВСТВЕННОСТЬ ТОЛПЫ
Если под словом "нравственность" понимать
неизменное уважение известных социальных постановлений и постоянное
подавление эгоистических побуждений, то, без сомнения, Толпа слишком
импульсивна и слишком изменчива, чтобы ее можно было назвать нравственной.
Но если мы сюда же причислим и временное проявление известных качеств,
например: самоотвержения, преданности, бескорыстия, самопожертвования,
чувства справедливости, то должны будем признать, что Толпа может выказать
иногда очень высокую нравственность. Немногие психологи, изучавшие толпу,
рассматривали ее лишь с точки зрения се преступных действий и, наблюдая,
как
часто Толпа совершает такие действия, они пришли к заключению, что
нравственный уровень толпы очень низок. Это верно в большинстве случаев,
но
отчего? Просто оттого, что инстинкты разрушительной свирепости,
составляющие
остаток первобытных времен, дремлют в глубине души каждого из нас.
Поддаваться этим инстинктам опасно для изолированного индивида, но когда
он
находится в неответственной толпе, где, следовательно, обеспечена ему
безнаказанность, он может свободно следовать велению своих инстинктов. Не
будучи в состоянии в обыкновенное время удовлетворять эти свирепые
инстинкты
на наших ближних, мы ограничиваемся тем, что удовлетворяем их на животных.
Общераспространенная страсть к охоте и свирепые действия толпы вытекают из
одного и того же источника. Толпа, медленно избивающая какую-нибудь
беззащитную жертву, обнаруживает, конечно, очень подлую свирепость, но для
философа в этой свирепости существует много общего со свирепостью
охотников,
собирающихся дюжинами для одного только удовольствия присутствовать при
том,
как их собаки преследуют и разрывают несчастного оленя.
Но если Толпа способна на убийство, поджоги и всякого рода
преступления, то она способна также и на очень возвышенные проявления
преданности, самопожертвования и бескорыстия, более возвышенные чем даже
те,
на которые способен отдельный индивид. Действуя на индивида в толпе и
вызывая у него чувство славы, чести, религии и патриотизма, легко можно
заставить его пожертвовать даже своей жизнью. История богата примерами,
подобными крестовым походам и волонтерам 93-го года. Только Толпа способна
к
проявлению величайшего бескорыстия и величайшей преданности. Как много раз
Толпа героически умирала за какое-нибудь верование, слова или Идеи,
которые
она сама едва понимала! Толпа, устраивающая стачки, делает это не столько
для того, чтобы добиться увеличения своего скудного заработка, которым она
удовлетворяется, сколько для того, чтобы повиноваться приказанию. Личный
интерес очень редко бывает могущественным двигателем в толпе, тогда как у
отдельного индивида он занимает первое место. Никак не интерес, конечно,
руководил толпой во многих войнах, всего чаще недоступных ее понятиям, но
она шла на смерть и так же легко принимала ее, как легко дают себя убивать
ласточки, загипнотизированные зеркалом охотника.
Случается очень часто, что даже совершенные негодяи, находясь в толпе,
проникаются временно самыми строгими принципами морали. Тэн говорит, что
сентябрьские убийцы приносили в комитеты все деньги и драгоценности,
которые
они находили на своих жертвах, хотя им легко было утаить все это.
Завывающая
многочисленная Толпа оборванцев, завладевшая Тюильрийским дворцом во время
революции 1848 года, не захватила ничего из великолепных вещей, ослепивших
ее, хотя каждая из этих вещей могла обеспечить ей пропитание на несколько
дней.
Такое нравственное влияние толпы на отдельных индивидов хотя и не
составляет постоянного правила, но всетаки встречается довольно часто; оно
наблюдается даже в случаях менее серьезных, чем те, о которых я только что
упомянул. Я уже говорил, что в театре Толпа требует от героев пьесы
преувеличенных добродетелей, и самое простое наблюдение указывает, что
собрание, даже состоящее из элементов низшего разряда, обыкновенно
обнаруживает большую щепетильность в этом отношении. Профессиональный
вивер,
зубоскал, оборванец и сутенер зачастую возмущаются, если в пьесе есть
рискованные сцены и не совсем приличные разговоры, которые, однако, в
сравнении с их всегдашними разговорами должны бы показаться очень
невинными.
Итак, если Толпа часто подпадает под влияние низших инстинктов, то все
же иногда она в состоянии явить примеры очень высокой нравственности. Если
считать нравственными качествами бескорыстие, покорность и абсолютную
преданность химерическому или реальному идеалу, то надо признать, что
Толпа
очень часто обладает этими качествами в такой степени, в какой они редко
встречаются даже у самого мудрого из философов. Эти качества Толпа
прилагает
к делу бессознательно, но что за беда! Не будем слишком сетовать о том,
что
Толпа главным образом управляется бессознательными инстинктами и совсем не
рассуждает. Если бы она рассуждала иногда и справлялась бы со своими
непосредственными интересами, то, быть может, никакая цивилизация не
развилась бы на поверхности нашей планеты, и человечество не имело бы
истории.
Глава третья. Идеи, рассуждения и воображение
толпы
Чудесное и легендарное
являются
истинной опорой цивилизации.
1. Идеи ТОЛПЫ
Изучая в первой части этой книги ("Психология народов") роль Идей в
эволюции народов, мы указали, что всякая цивилизация вытекает из
небольшого
количества основных Идей, очень редко обновляемых. Мы представили, как эти
Идеи утверждаются в душе толпы, с какой трудностью они проникают в нее и
какое приобретают могущество после того, как утвердились в ней. Мы видели,
как часто великие исторические перевороты вытекают из изменения основных
Идей толпы.
Я уже достаточно говорил об этом предмете, и потому не буду к нему
возвращаться теперь; скажу только несколько слов об Идеях, доступных
толпе,
и о том, в какой форме они усваиваются толпой.
Эти Идеи можно разделить на два разряда. К первому мы причисляем
временные и скоропреходящие Идеи, зародившиеся под влиянием минуты;
преклонение перед какимнибудь индивидом или доктриной, например; ко
второму
-- все основные Идеи, которым среда, наследственность, общественное мнение
дают очень большую устойчивость, таковы прежние религиозные верования и
нынешние социальные и демократические Идеи.
Основные Идеи можно представить себе в виде Массы вод какой-нибудь
реки, медленно развивающей свое течение, тогда как преходящие Идеи -- это
маленькие волны, постоянно изменяющиеся и возмущающие поверхность большой
Массы вод; эти волны не имеют действительного значения, но более заметны
для
глаз, нежели движение самой реки.
В настоящее время великие основные Идеи, которыми жили наши предки,
стали расшатываться; они потеряли всякую прочность, и вследствие этого
глубоко поколебались также и все учреждения, опирающиеся на эти Идеи. Мы
наблюдаем ежедневно образование мелких преходя- ' щих Идей, о которых я
только что говорил, но весьма немногие из этих Идей развиваются далее и
могут приобрести выдающееся влияние.
Каковы бы ни были Идеи, внушенные толпе, они могут сделаться
преобладающими не иначе, как при условии быть облеченными в самую
категорическую и простую форму. В таком случае эти Идеи представляются в
виде образов, и только в такой форме они доступны толпе. Такие идеиобразы
не
соединяются между собой никакой логической связью аналогии или
последовательности и могут заменять одна другую совершенно так, как в
волшебном фонаре одно стекло заменяется другим рукой фокусника,
вынимающего
их из ящика, где они были сложены вместе. Вот почему в толпе удерживаются
рядом Идеи самого противоречивого характера. Сообразно случайностям
минуты,
Толпа подпадает под влияние одной из разнообразных Идей, имеющихся у нее в
запасе, и поэтому может совершать самые противоположные действия;
отсутствие
же критической способности мешает ей заметить эти противоречия.
Такое явление, однако, не составляет специального свойства толпы; его
можно заметить у многих изолированных индивидов, и не только у
первобытного
человека, но и у всех тех, которые какой-нибудь стороной своего ума
приближаются к нему, например, у последователей какого-нибудь резко
выраженного религиозного верования. Я наблюдал это явление у ученых
индусов,
воспитанных в наших европейских университетах и имеющих дипломы. На
незыблемых основных религиозных или наследственных специальных Идей у них
положен был слой западных Идей, нисколько не изменивший прежних основ и не
имеющий с ними никакой родственной связи. Под влиянием случайностей
минуты,
те или другие из этих Идей выступали на поверхность, вызывая
соответствующие
поступки и речи, и один и тот же индивид мог на этом основании представить
самые резкие противоречия. Впрочем, все эти противоречия больше кажущиеся,
нежели действительные, потому что лишь одни только наследственные Идеи
обладают такой силой в изолированном индивиде, что могут руководить всеми
его поступками. Только тогда, когда вследствие скрещивания человек
очутился
под влиянием различных наследственных импульсов, его поступки на самом
деле
становятся противоречивыми. Было бы лишне настаивать здесь на этих
явлениях,
хотя их психологическое значение и очень важно; но я думаю, что нужно по
крайней мере десять лет наблюдений и путешествий для того, чтобы их понять
как следует.
Идеи, доступные толпе лишь в самой простой форме, для того, чтобы
сделаться популярными, часто должны претерпеть глубокие изменения. В
области
философских и научных, более возвышенных, Идей в особенности можно
заметить
глубину изменений, которые необходимы для того, чтобы эти Идеи могли
постепенно спуститься до уровня понятий толпы. Изменения эти находятся в
зависимости от категории и расы, к которым принадлежит Толпа, но всегда
имеют упрощающий и понижающий характер. Вот почему, с социальной точки
зрения, не существует в действительности идейной иерархии, т.е. более или
менее возвышенных Идей. Уже одного факта проникновения Идеи в толпу и
выражения ее в действиях бывает достаточно, чтобы лишить ее всего того,
что
способствовало ее возвышенности и величию, как бы она ни была истинна и
велика при своем начале.
С социальной точки зрения иерархическая ценность Идеи, впрочем, не
имеет значения, а принимать во внимание надо только ее последствия.
Средневековые мистические Идеи, демократические Идеи прошлого века,
современные социальные Идеи нельзя назвать очень возвышенными. С
философской
точки зрения нельзя не считать их довольно прискорбными заблуждениями, а
между тем, их роль была и будет очень велика, и они долго будут считаться
самыми существенными факторами в поведении государств.
Но даже когда Идея претерпела изменения, сделавшие ее доступной толпе,
она все-таки действует лишь в том случае, если посредством известных
процессов, о которых будет речь в другом месте, она проникла в область
бессознательного и стала чувством, а на это требуется всегда довольно
продолжительное время.
Не следует думать, что Идея производит впечатление, даже на культурные
умы, лишь в том случае, если доказана ее справедливость. Легко убедиться в
этом, наблюдая, как мало действуют даже самые непреложные доказательства
на
большинство людей. Очевидность, если она очень бросается в глаза, может
быть
замечена каким-нибудь образованным индивидом в толпе, но новообращенный,
находясь под властью бессознательного, все-таки очень быстро вер-нется к
своим первоначальным воззрениям. Если вы увидитесь с ним через несколько
дней, то он вам снова представит все свои прежние аргументы и в тех же
самых
выражениях, так как находится под влиянием прежних Идей, сделавшихся
чувствами; эти-то последние служат глубокими двигателями наших речей и
поступков. В толпе происходит то же самое.
Когда посредством известных процессов Идея проникает, наконец, в душу
толпы, она получает непреодолимую власть над нею и порождает ряд
последствий, которые приходится переносить. Философские Идеи, приведшие к
французской революции, потребовали целое столетие для того, чтобы
укрепиться
в душе толпы. Известно уже, какую непреодолимую силу они приобрели после
того, как укрепились. Стремление целого народа к приобретению социального
равенства, к реализации абстрактных прав и вольностей расшатало все троны
и
глубоко потрясло западный мир. В течение целых двадцати лет народы
устремлялись друг на друга, и Европа пережила такие гекатомбы, которые
могли
бы испугать Чингисхана и Тамерлана. Никогда еще миру не приходилось
наблюдать в такой степени результаты владычества какой-нибудь Идеи.
Нужно очень долгое время для того, чтобы Идеи укрепились в душе толпы,
но не менее времени надо и для того, чтобы они исчезли из нее. Поэтому-то
Толпа в отношении Идей всегда отставала на несколько поколений от ученых и
философов. Все государственные люди знают в настоящее время, как много
ошибочного заключается в основных Идеях, о которых я только что говорил,
но
так как влияние этих Идей еще очень сильно, то государственные деятели
вынуждены управлять согласно принципам, в истинность которых они сами уже
не
верят более.
2. РАССУЖДЕНИЯ ТОЛПЫ
Нельзя утверждать абсолютным образом, что Толпа не рассуждает и не
подчиняется рассуждениям. Но аргументы, употребляемые ею, и те, которые на
нее действуют, принадлежат с точки зрения логики к такому разряду, что
разве
только на основании аналогии их можно назвать рассуждениями.
Рассуждения толпы, несмотря на свое невысокое достоинство, также
основываются на ассоциациях, как и рассуждения более возвышенного рода, но
они связаны между собой лишь кажущейся аналогией и последовательностью. В
них замечается точно такая же связь, как и в Идеях эскимоса, знающего по
опыту, что лед прозрачен и тает во рту, и выводящего отсюда заключение,
что
и стекло, как прозрачное тело, должно также таять во рту; или же в Идеях
дикаря, полагающего, что если он съест сердце мужественного врага, то тем
самым усвоит себе его храбрость; или в Идеях рабочего, подвергавшегося
эксплуатации со стороны своего хозяина и выводящего отсюда заключение, что
все хозяйства должны быть эксплуататорами.
Ассоциация разнородных вещей, имеющих лишь кажущееся отношение друг к
другу, и немедленное обобщение частных случаев -- вот характеристичные
черты
рассуждений толпы. Подобного рода аргументация всегда выставляется теми,
кто
умеет управлять толпой, и это единственная, которая может влиять на нее.
Сцепление логических рассуждений совершенно непонятно толпе, вот почему
нам
и дозволяется говорить, что Толпа не рассуждает или рассуждает ложно и не
подчиняется влиянию рассуждений. Не раз приходится удивляться, как плохи в
чтении речи, имевшие огромное влияние на толпу, слушавшую их. Не следует,
однако, забывать, что эти речи предназначались именно для того, чтобы
увлечь
толпу, а нс для того, чтобы их читали философы. Оратор, находящийся в
тесном
общении с толпой, умеет вызвать образы, увлекающие ее. Если он успеет в
этом, то цель его будет достигнута, и двадцать томов речей, всегда
придуманных потом, зачастую не стоят нескольких удачных фраз,
произнесенных
в должную минуту и подействовавших на умы тех, кого нужно было убедить.
Считаем лишним прибавлять здесь, что эта неспособность толпы правильно
рассуждать мешает ей критически относиться к чему-либо, т.е. отличать
Истину
от заблуждений и имеет определенное суждение о чем бы то ни было. Суждения
толпы всегда навязаны ей и никогда не бывают результатом всестороннего
обсуждения. Но как много есть людей, которые не возвышаются в данном
случае
над уровнем толпы! Легкость, с которой распространяются иногда известные
мнения, именно и зависит от того, что большинство людей не в состоянии
составить себе частное мнение, основывающееся на собственных рассуждениях.
3. ВООБРАЖЕНИЕ ТОЛПЫ
Как у всех существ, неспособных к рассуждению,
воспроизводительная способность воображения толпы очень развита, очень
деятельна, и очень восприимчива к впечатлениям. Вызванные в уме толпы
каким-нибудь лицом образы, представление о каком-нибудь событии или случае
по своей живости почти равняются реальным образам. Толпа до некоторой
степени напоминает спящего, рассудок которого временно бездействует и в
уме
которого возникают образы чрезвычайно живые, но эти образы скоро
рассеялись
бы, если бы их можно было подчинить размышлению. Для толпы, неспособной ни
к
размышлению, ни к рассуждению, не существует поэтому ничего невероятного,
а
ведь невероятное-то всегда и поражает всего сильнее.
Вот почему Толпа поражается больше всего чудесной и легендарной
стороной событий. Подвергая анализу какую-нибудь цивилизацию, мы видим,
что
в действительности настоящей ее опорой является чудесное и легендарное. В
истории кажущееся всегда играло более важную роль, нежели действительное,
и
нереальное всегда преобладает в ней над реальным.
Толпа, способная мыслить только образами, восприимчива только к
образам. Только образы могут увлечь ее или породить в ней ужас и сделаться
двигателями ее поступков.
Театральные представления, где образы представляются толпе в самой
явственной форме, всегда имеют на нее огромное влияние. Хлеб и зрелища
некогда составляли для римской черни идеал счастья, и она больше ничего не
требовала. Века прошли, но этот идеал мало изменился. Ничто так не
действует
на воображение толпы всех категорий, как театральные представления. Вся
зрительная зала испытывает одни и те же эмоции, и если они не превращаются
немедленно в действия, то это потому что даже самый бессознательный из
зрителей не может не знать в данном случае, что он -- жертва иллюзии и что
он смеялся и плакал над воображаемыми, а не истинными приключениями.
Иногда,
впрочем, внушенные образами чувства бывают так сильны, что стремятся,
подобно обыкновенным внушениям, выразиться в действиях. Много раз уже
цитировалась история одного народного театра, где всегда игрались на сцене
лишь одни только мрачные драмы. Актер, изображавший изменника, подвергался
постоянной опасности при выходе из театра, и его должны были охранять, так
как зрители, возмущенные его воображаемыми преступлениями, готовы были
растерзать его. Я полагаю, что это может служить одним из самых
замечательных указаний умственного состояния толпы и того в особенности,
как
легко она поддается внушению. Нереальное действует на нее почти так же,
как
и реальное, и она имеет явную склонность не отличать их друг от друга.
Могущество победителей и сила государств именно-то и основываются на
народном воображении. Толпу увлекают за собой, действуя главным образом на
се воображение. Все великие исторические события -- буддизм, христианство,
исламизм, реформа и революция и угрожающее в наши дни нашествие социализма
-- являются непосредственным или отдаленным последствием сильных
впечатлений, произведенных на воображение толпы. Таким образом, все
государственные люди всех веков и стран, включая сюда и абсолютных
деспотов,
всегда смотрели на народное воображение, как на основу своего могущества,
и
никогда не решались действовать наперекор ему. "Представившись католиком,
--
сказал Наполеон в государственном совете, -- я мог окончить вандейскую
войну; представившись мусульманином, я укрепился в Египте, а
представившись
ультрамонтаном, я привлек на свою сторону итальянских патеров. Если бы мне
нужно было управлять еврейским народом, то я восстановил бы храм
Соломона".
Никогда еще со времен Александра и Цезаря ни один человек не умел лучше
Наполеона действовать на воображение толпы. Он постоянно думал только о
том,
как бы поразить ее воображение; он заботился об этом во всех своих
победах,
речах, во всех своих действиях и даже на одре смерти.
Как действуют на воображение толпы -- это мы скоро увидим. Теперь же
ограничимся только тем замечанием, что влиять на толпу нельзя, действуя на
ее ум и рассудок, т.е. путем доказательств. Антонию, например, удалось
возбудить народ против убийц Цезаря никак не посредством искусной
риторики,
а посредством чтения его завещания и указания на его труп.
Образы, поражающие воображение толпы, всегда бывают простыми и ясными,
не сопровождающимися никакими толкованиями, и только иногда к ним
присоединяются какие-нибудь чудесные или таинственные факты: великая
победа,
великое чудо, крупное преступление, великая надежда. Толпе надо всегда
представлять вещи в цельных образах, не указывая на их происхождение.
Мелкие
преступления и несчастные случаи вовсе не поражают воображения толпы, как
бы
они ни были многочисленны; наоборот, какой-нибудь крупный несчастный
случай
или преступление глубоко действуют на толпу, хотя бы последствия их были
далеко не так пагубны, как последствия многочисленных, но мелких
несчастных
случаев и преступлений.
Эпидемия инфлюэнцы, унесшая несколько лет тому назад в Париже около
5000 жертв, очень мало подействовала на народное воображение. Эта
настоящая
гекатомба не выразилась какими-нибудь явственными образами, и на нее
указывали лишь еженедельные статистические отчеты. Но какой-нибудь другой
крупный несчастный случай, например, падение Эйфелевой башни, причем если
погибло бы не 5000, а всего 500 человек, но зато единовременно и в
общественном месте, непременно подействовал бы гораздо сильнее на
воображение толпы. Предполагаемая гибель
одного трансатлантического парохода на том основании, что о нем долго
не получалось известий, сильно поразила воображение толпы, между тем как
официальная статистика указывает, что в одном только 1894 году погибло 850
парусных судов и 203 паровых. Эта гибель судов, гораздо более важная, если
смотреть на нее с точки зрения потери человеческих жизней и товаров,
нежели
гибель трансатлантического парохода, не произвела ровно никакого
впечатления
на толпу. Из этого следует, что не факты сами по себе поражают народное
воображение, а то, каким образом они распределяются и представляются
толпе.
Необходимо, чтобы, сгущаясь, если мне будет позволено так выразиться, эти
факты представили бы такой поразительный образ, что он мог бы овладеть
всецело умом толпы и наполнить всю область ее понятий. Кто владеет
искусством производить впечатление на воображение толпы, тот и обладает
искусством ею управлять.
Глава IV.
Религиозные формы, в которые облекаются все убеждения толпы
Мы уже
говорили о том, что Толпа не рассуждает, что она принимает или отбрасывает
Идеи целиком, не переносит ни споров, ни противоречий, что внушения
всецело овладевают ее мыслительными способностями и немедленно стремятся
перейти в действие. Мы указывали, что Толпа под влиянием соответствующего
внушения готова принести себя в жертву ради внушенного ей идеала и что ей
свойственны только сильные и крайние чувства, причем симпатия у нее быстро
превращается в обожание, а антипатия, едва народившись, тотчас же
превращается в ненависть. Эти общие указания дозволяют нам предугадывать
убеждения толпы. Исследуя ближе убеждения толпы как во время эпох веры,
так и во время великих политических переворотов, например, переворотов
предшествовавшего века, можно видеть, что всегда эти убеждения принимают
специальную форму, которую я не могу лучше определить, как назвав ее
религиозным чувством. Это чувство характеризуется очень просто: обожание
предполагаемого верховного существа, боязнь приписываемой ему магической
силы, слепое подчинение его велениям, невозможность оспаривать его
догматы, желание распространять их, стремление смотреть как на врагов на
всех тех, кто не признает их -- вот главные черты этого чувства. Относится
ли это чувство к невидимому Богу, к каменному или деревянному идолу, или к
герою, к политической Идее, -- с того самого момента, как в нем
обнаруживаются вышеуказанные черты, оно уже имеет религиозную сущность.
Сверхъестественное и чудесное встречаются в нем в одинаковой степени.
Толпа бессознательно награждает таинственной силой политическую формулу
или победоносного вождя, возбуждающего в данный момент ее фанатизм.
Религиозность обусловливается нс одним только обожанием какого-нибудь
божества; она выражается и тогда, когда все средства ума, подчинение воли,
пылкость фанатизма всецело отдаются на службу какому-нибудь делу или
существу, которое становится целью и руководителем помыслов и действий
толпы. Нетерпимость и фанатизм составляют необходимую принадлежность
каждого религиозного чувства и неизбежны у тех, кто думает, что обладает
секретом земного или вечного блаженства. Эти черты встречаются в каждой
группе людей, восстающих во имя какого-нибудь убеждения. Якобинцы времен
террора были так же глубоко религиозны, как и католики времен инквизиции,
и их свирепая пылкость вытекала из одного и того же источника. Все
убеждения толпы имеют такие черты слепого подчинения, свирепой
нетерпимости, потребности в самой неистовой пропаганде, которые присущи
религиозному чувству; вот почему мы и вправе сказать, что верования толпы
всегда имеют религиозную форму. Герой, которому поклоняется Толпа,
поистине для нее Бог. Наполеон был им в течение пятнадцати лет, и никогда
еще ни одно божество нс имело таких преданных поклонников и ни одно из них
не посылало с такой легкостью людей на смерть. Языческие и христианские
боги никогда не пользовались такой абсолютной властью над покоренными ими
душами. Основатели религиозных или политических верований только потому
могли достигнуть цели, что умели внушить толпе чувство фанатизма,
заставляющее человека находить счастье в обожании и подчинении и с
готовностью жертвовать своей жизнью для своего идола. Так было во все
времена. В своей прекрасной книге о римской Галлии Фюстель де Куланж
указывает, что римская империя держалась не силой, а чувством религиозного
восхищения, которое она внушала. "Это был бы беспримерный случай в
истории, -- говорит он не без основания, -- когда режим, ненавидимый
народом, держался целых пять веков... Нельзя было бы объяснить себе, как
тридцать легионов империи могли принуждать к послушанию стомиллионный
народ. Если же эти миллионы людей повиновались, то потому лишь, что
император, олицетворявший в их глазах римское величие, пользовался
обожанием с общего согласия, подобно божеству. В самой маленькой деревушке
империи императору воздвигались алтари. В душе народа, от одного края
империи до другого, народилась новая религия, в которой божествами были
императоры. За несколько лет до христианской эры вся Галлия, составляющая
шестьдесят городов, воздвигла сообща храм Августу близ Лиона...
Священники, выбранные собранием галльских городов, были первыми лицами в
стране... Нельзя приписывать все это чувству страха и раболепству. Целые
народы раболепны быть не могут или, во всяком случае, не могут
раболепствовать в течение трех веков. Императора обожали не царедворцы, а
Рим, и не только Рим, а вся Галлия, Испания, Греция и Азия". В настоящее
время великим завоевателям душ не строят больше алтарей, но зато им
воздвигают статуи, и культ, оказываемый им теперь, не отличается заметным
образом от того, который им оказывали в прежние времена. Философия истории
становнгся нам понятной лишь тогда, когда мы вполне усвоим себе основные
пункты психологии толпы, указывающие, что для толпы надо быть богом или
ничем. Не следует думать, что эти предрассудки прошлых веков окончательно
изгнаны рассудком. В своей вечной борьбе против разума чувство никогда не
бывало побежденным. Толпа не хочет более слышать слов "божество" и
"религия", во имя которых она так долго порабощалась, но никогда еще она
не обладала таким множеством фетишей, как в последние сто лет, и никогда
не воздвигала столько алтарей и памятников своим старым божествам.
Изучавшие народное движение последних лет, известное под именем
буланжизма, должны были убедиться, с какой легкостью возрождаются
религиозные инстинкты толпы. Не было ни одной деревенской гостиницы, в
которой не имелось бы изображения героя. Ему приписывалась сила уничтожить
все бедствия и восстановить справедливость; тысячи людей готовы были
отдать за него свою жизнь. Какое бы место он мог занять в истории, если бы
его характер оказался на высоте этой легенды! Незачем повторять здесь, что
Толпа нуждается в религии, так как все верования, политические,
божественные и социальные, усваиваются ею лишь в том случае, если они
облечены в религиозную форму, недопускающую оспариваний. Если бы было
возможно заставить толпу усвоить атеизм, то он выразился бы в такой же
пылкой нетерпимости, как и всякое религиозное чувство, и в своих внешних
формах скоро превратился бы в настоящий культ. Эволюция маленькой секты
позитивистов любопытным образом подтверждает это положение. С нею
случилось то же, что с тем нигилистом, историю которого нам рассказывает
глубокий писатель Достоевский. Озаренный в один прекрасный день светом
разума, этот нигилист разбил изображения божества и святых, украшавшие
алтарь его часовни, потушил восковые свечи и, не теряя ни минуты, заменил
уничтоженные изображения творениями философов-атеистов, таких как Бюхнер и
Молешотт, и снова благоговейно зажег свечи. Предмет его религиозных
верований изменился, но можно ли сказать в самом деле, что изменилось
также и его религиозное чувство? Некоторые исторические события, и притом
наиболее важные, только тогда становятся понятными, -- еще раз повторяю
это, -- когда мы вполне уясним себе ту религиозную форму, в которую всегда
в конце концов облекаются все убеждения толпы. Существуют социальные
явления, которые надо изучать скорее с точки зрения психолога, нежели
натуралиста. Наш великий историк Тэн изучал революцию только как
натуралист, вот почему генезис событий часто ускользал от него. Он
прекрасно наблюдал факты, но, не зная психологии толпы, не всегда
добирался до их источников. Факты испугали его своим кровожадным,
анархистским и свирепым характером; он видел в героях этой великой эпопеи
только стаю диких эпилептиков, повинующихся без всяких преград своим
инстинктам; однако все насилия революции, убийства, потребность в
пропаганде, объявление войны всем королям, легко объясняются, если
смотреть на них просто как на возникновение нового религиозного верования
в душе толпы. Реформа, Варфоломеевская ночь, религиозные войны,
инквизиция, террор -- все это явления тожественные, совершенные толпой,
воодушевленной религиозными чувствами, которые необходимым образом требуют
истребления огнем и мечом всего того, что противится упрочению нового
верования. Методы инквизиции -- это методы всех искренно убежденных людей,
и эти люди не были бы таковыми, если бы употребляли другие методы.
Перевороты, аналогичные тем, которые я только что приводил, не были бы
возможны, если бы душа толпы не вызывала их. Ни один из самых абсолютных
деспотов не мог бы их вызвать. Когда историки рассказывают нам, что
Варфоломеевская ночь была делом короля, то они лишь указывают этим, что
психология толпы им так же незнакома, как и психология королей. Подобного
рода манифестации порождаются только душою толпы; самый абсолютный из
монархов, самый деспотичный может только или ускорить их появление, или же
замедлить их. Не короли создали Варфоломеевскую ночь, религиозные войны, и
не Робеспьер, Дантон или Сен-Жюст создали террор. Во всех этих событиях
действовала душа толпы, а не могущество королей.
Оглавление
www.pseudology.org
|