Сигизмунд Фрейд, Уильям Буллит Томас Вудро Вильсон, 28-й президент США Психологическое исследование Томаса Вудро Вильсона XXVIII После 14 марта 1919 года Вильсон ежедневно встречался с Клемансо и Ллойд Джорджем на секретных переговорах и, по словам м-ра Бейкера, "сжав зубы, мужественно сражался, пытаясь посредством чистой логики и воззванием к более высоким мотивам заставить Клемансо изменить свою позицию, убедить его в том, что все эти военные средства никогда не гарантируют Франции того, что она в действительности хочет, и что имеются лучшие - не только более справедливые, но и более практичные - способы обеспечения будущего Франции". В приведенном выше описании лишь одно слово представляется нам до некоторой степени неточным: слово "мужественно", возможно, следует заменить словом "по-женски". Клемансо слушал. 20 марта Хауз, которого Вильсон более не информировал о ходе своих обсуждений с главами государств, спросил у Клемансо, как обстоят дела. "Превосходно, - сказал Клемансо, - мы разошлись во взглядах по всем вопросам". Трудно восхищаться стратегией и тактикой, применяемыми президентом США в его борьбе за достижение того мира, который он обещал человечеству, но невозможно не симпатизировать уставшему, больному человеку, который, цепляясь за свою веру в то, что Всемогущий Отец послал его на Землю для того, чтобы дать миру справедливый и прочный мир, растрачивал свои убывающие силы в призывах к Клемансо и Ллойд Джорджу. В конце концов, Вильсон стоял за человеческое достоинство, и, хотя он был слабым борцом за него, он стоял за дело, защищать которое почетно. Ему было 62 года, уставший и больной, лишившийся единственного близкого друга из-за своего недоверия к нему, он был очень одинок   Он испытывал сильную потребность в друге, который верил бы в его миссию. Вильсон направил свою симпатию на эмоционального Джорджа Б.Херрона, который написал о его сходстве с Христом. Херрон взывал к нему покинуть конференцию, но не идти на компромисс. Клемансо оставался непоколебимым. Ллойд Джордж переходил от вопроса к вопросу с такой ошеломляющей быстротой, что Вильсон не успевал за ходом его мыслей. 26 марта Хауз сказал Вильсону, что "Ллойд Джордж отказывается от данного им накануне обещания включить соглашения о создании Лиги Наций в мирный договор, утверждая, что ничего не обещал". Президент ответил: "Тогда он лжет, ибо он не только согласился, но согласился в присутствии Орландо и Клемансо, которые могут подтвердить это". Бедный Томми Вильсон, который всю свою жизнь боготворил английских государственных деятелей и презирал французских, оказался в кризисной ситуации, презирающим Ллойд Джорджа и уважающим Клемансо. К 27 марта Вильсон, все еще делающий призывы и воззвания, был близок к нервному коллапсу. Клемансо требовал 30-летней оккупации Рейнской области и аннексии Саара. В припадке раздражительности Вильсон ответил, что французы поднимают территориальные вопросы, которые не имеют ничего общего с военными целями какой-либо страны, что никто не слышал об их намерении аннексировать Саарскую область до того, как было подписано соглашение о временном перемирии. Клемансо гневно ответил: "Вы прогерманец. Вы хотите разрушить Францию". "Это неправда, и вы знаете, что это неправда", - ответил Вильсон. Затем Клемансо сказал, что, если Франция не получит Саар, он не подпишет мирный договор. Вильсон спросил: "Если Франция не получит того, что она хочет, она отказывается сотрудничать с нами? В этом случае не лучше ли мне будет вернуться домой? " "Я не хочу, чтобы вы отправились домой, но намереваюсь сделать это сам", - сказал Клемансо и, надев шляпу, покинул совещание. М-р Бейкер следующим образом описывает то, что последовало далее: "В полдень, во время перерыва, президент, глубоко оскорбленный, отправился на продолжительную прогулку в Булонский лес". Во второй половине дня Вильсон выступил с речью, которая, по словам Грейсона, была одной из наиболее сильных речей, когда-либо произнесенных президентом. "Речь Вильсона, - продолжает Бейкер, - очень растрогала м-ра Клемансо. Пожав президенту руку, он сказал: "Вы хороший человек, м-р президент, вы - великий человек". Хотя президент затронул чувства Клемансо, он не смог заставить его уступить. "Разновидность женского рассудка" - так охарактеризовал президент своего трудного оппонента". Мнение Вильсона о том, что Клемансо обладает "разновидностью женского рассудка", проливает больше света на личность Вильсона, чем на личность Клемансо. Нельзя вообразить ничего менее женственного, чем отказ Клемансо быть повергнутым в прах разглагольствованиями Вильсона, и трудно представить себе что-либо более женственное, чем реакция Вильсона на поведение Клемансо в это утро. Клемансо нарушил границы вежливости. Он оскорбил Вильсона, и мало найдется мужчин, которые отказались бы после этого применить те мужские средства борьбы, которые были в руках Вильсона. Но Вильсон в своей речи снова обрисовал свое видение мира. Таким образом, ответ Вильсона был продуктом чистейшей женственности, а его замечание о том, что Клемансо обладает "разновидностью женского рассудка", явно было попыткой убедить себя в том, что его собственное поведение не является женственным, посредством перенесения своего собственного отношения на Клемансо. Как и всегда, он и в мыслях не мог допустить, что женственность взяла верх в его натуре. Комплимент Клемансо был, несомненно, искренним. Четыре дня спустя, описывая Вильсона, он отметил: "Он считает, что является еще одним Иисусом Христом, сошедшим на Землю, чтобы исправлять людей".   Клемансо, возможно, ничего не знал о психоанализе, но бессознательное отождествление Вильсоном себя со Спасителем стало настолько очевидным, что вынудило даже тех, кто никогда не изучал более глубокие пласты психики, признать его существование. Комплимент Клемансо произвел на Вильсона большое впечатление   Он считал, что все еще может обратить Клемансо в свою веру посредством слов и добиться обещанного им мира без открытой борьбы. Вечером 27 марта м-р Бейкер предложил Вильсону опубликовать заявление, осуждающее "препятствующие группы", которые высказывают требования о расширении границ и национальном усилении... и своими действиями сеют семена будущих войн. Вильсон отказался опубликовать такое заявление. Вечером следующего дня м-р Бейкер снова побуждал его к открытой атаке. Вильсон, все еще испытывая колебания и надеясь, ответил: "Время еще не пришло, мы не можем рисковать - поставить, под угрозу мирную конференцию". К этому моменту каждому, имеющему отношение к переговорам, за исключением Вильсона, было ясно, что, если он не хочет принять условия Ллойд Джорджа и Клемансо, ему придется использовать мужские средства борьбы, от которых он столь долго отказывался. Херрон, который все еще полностью верил в сходство Вильсона с Христом, умолял его покинуть конференцию. "Президент был очень тронут словами Херрона и, шагая взад и вперед по комнате, восклицал: "Боже мой, я никогда не смогу довести это дело до конца"". К сожалению, это было истинной правдой. В этот момент, когда судьба мира зависела от его личного характера, он не мог найти в себе храбрости сражаться. Единственный источник его мужской храбрости, его реактивное образование против пассивности по отношению к отцу, был направлен не против лидеров союзников, а против Лоджа. Однако в то же самое время он не мог открыто пойти на компромисс. Все его отождествления себя с Божеством не позволяли ему признаться в том, что он был не чем иным, кроме как орудием союзников. Он упорствовал, надеясь и молясь своему Богу Отцу, что он все еще может выиграть, разглагольствуя, как Христос. М-р Бейкер писал: "2 апреля президент дошел до предела своих сил. В моих записях в этот день я нашел следующее: "Президент сказал, что так не может продолжаться долгое время; что, если не будет достигнуто какого-либо решения к середине следующей недели, он определенно вынужден будет взять перерыв..."". Я говорил о чувстве тревоги в мире, о новых восстаниях в Германии и Венгрии и об обвинениях, которые несправедливо направлены против него. "Я знаю об этом, - сказал он. - Я знаю об этом. - Он помолчал. - Но мы должны добиться заключения мира на основании приемлемых для нас принципов или не заключать его совсем". Вильсон избегал, пока только это было возможно, личного контакта с Хаузом   Но вечером 2 апреля 1919 года он позвонил Хаузу по телефону, и Хауз записал в своем дневнике: "Мы обсудили сложившуюся ситуацию от начала до конца... Он заявил, что старик упрям и что он не может заставить его прийти к решению. Что Вильсон в действительности имел в виду, так это то, что он не может заставить Клемансо прийти к его способу мышления... Президент спросил, считаю ли я, что Ллойд Джордж ведет с ним искренний диалог... Складывается общее впечатление о том, что Ллойд Джордж ведет его к разрыву с Францией... Я спросил Вильсона, ведутся ли кем-либо на встречах Совета четырех записи. Вильсон ответил, что профессор Мэнтоукс присутствует на встречах в качестве переводчика сеньора Орландо и делает какие-то записи. Президент признал, что, по его мнению, Мэнтоукс не любит его. И добавил: "Действительно, я не уверен в том, что кто-либо меня любит"". В словах "действительно, я не уверен в том, что кто-либо меня любит" заключен искренний пафос. Они были сказаны президентом США, которого тремя месяцами ранее принимали Франция, Англия и Италия с такой искренней любовью и благоговением, что он казался всем и самому себе Властелином мира. И действительно, по его призыву все еще откликнулись бы и пошли за ним в бой столько людей, сколько их не имел никто ни до, ни после него. Он все еще оставался лидером всех идеалистов. Они были озадачены и обеспокоены, так как он не звал их на битву, но они еще не потеряли веру в него. Он сам потерял веру в себя. Конфликт между его решимостью вступить в борьбу, которая ожидала его, и его страхом борьбы снова сделал из него маленького Томми Вильсона: слабого, болезненного, в очках, с головными болями и диспепсией, который не осмеливался играть с грубыми мальчишками на улицах Огасты, ощущая себя изгоем. На следующий день после своего разговора с Хаузом он занемог, испытывая полное нервное и физическое истощение. "Он был охвачен яростными приступами кашля, которые были столь сильными и частыми, что затрудняли его дыхание. У него была лихорадка с температурой 103 по Фарингейту и сильный понос... его состояние представлялось крайне тяжелым". Ранним утром 4 апреля 1919 года состояние Вильсона резко ухудшилось. Он корчился в постели от болей в животе, его рвало, не прекращался сильный понос с кровью. Он задыхался от кашля, испытывал стреляющую боль от воспаления предстательной железы и неврита в левом плече. Левую сторону лица сводило судорогой. Но физические мучения в данный момент были, возможно, менее страшными для него, чем умственные. Он стоял перед двумя альтернативами, обе из которых были ужасны. Он мог нарушить свои обещания и стать орудием в руках союзников, а не "принцем мира", или мог сдержать свои обещания отказать Европе в финансовой поддержке, заклеймить Клемансо и Ллойд Джорджа, возвратиться в Вашингтон и оставить Европу на - что? - и себя на - что? Он пришел в ужас от возможных последствий применения мужских средств борьбы, преувеличивая опасность и сводя до минимума шанс на успех. Достаточно было одной его угрозы покинуть Францию и оставить ее наедине с Германией, чтобы заставить Клемансо пойти на компромисс; достаточно было одного удара кнутом финансовых санкций, чтобы поставить Ллойд Джорджа на колени. Но больному человеку, прикованному к постели, мир снова начал представляться глазами маленького Томми Вильсона. Он воображал кошмарную картину возможных последствий своих действий. Он страшился, что его отъезд с конференции вызовет немедленное возобновление войны в Европе, что голодающие французские армии пройдут маршем по телам голодающих немцев, австрийцев, венгров, русских и установят в конечном счете мир намного хуже того, чем это может сделать он. Вильсон опасался, что такие события могут вызвать столь широкое революционное движение, что весь Европейский континент подпадет под власть большевизма, и, самое главное, он страшился даже мысли о такой возможности. Он ненавидел и боялся коммунистов гораздо более сильно и глубоко, чем ненавидел и боялся милитаристов. В его теле не было ни искры радикализма. Он был "христианским государственным деятелем", посланным просветить капиталистический мир посредством пересказа божественной проповеди. Его видение совершенного мира было видением "новой свободы" - видением процветающих маленьких городков, подобных тем, в которых он прожил большую часть своей жизни. На самом деле коммунистическая революция как во Франции, так и в Англии была вне границ возможности, но она фигурировала в опасениях Вильсона. Снова и снова в эти дни и ночи, когда судьба мира зависела от его решения, он повторял: "Европа в огне, и я не могу подливать масла в огонь!" А каков будет результат борьбы не на жизнь, а на смерть?   Он представлял себе, как его поносят во всем капиталистическом мире, а это был его единственный мир. Пресса Парижа и Лондона уже злобно нападала на него, что причиняло ему крайнюю боль. Он знал, что, хотя он будет превозноситься как пророк либеральными и идеалистически настроенными кругами Америки, основная масса нации пойдет против него. Его назовут "прогерманцем", как назвал его Клемансо. Его обвинят в желании отпустить немцев без наказания. Его назовут большевиком. Пропаганда, которую он начал в Америке с помощью своего друга Джорджа Криля, приносила свои результаты. Американцев приучили ненавидеть Германию и Россию.   Престарелые леди требовали крови. Если американцам покажется, что он выступает в защиту Германии и коммунизма, они направят свою ненависть против него. Весь мир станет ненавидеть его, за исключением немногих американских и английских либералов, мнением которых он дорожил, да социалистов и коммунистов Европы, одобрение которых он не мог вынести, с которыми он даже не мог помыслить каким-либо образом отождествить себя. И самое худшее, ему придется вывести США из Лиги Наций. Лига будет основана, но без него. Ему придется лишить себя титула на бессмертие. Таким образом, альтернатива отъезда с конференции была для него непереносима; но его другая альтернатива была в равной степени непереносима. Одним из его самых глубоких чувств было чувство того, что, если он привел США к войне, он должен вести страну к войне за мир. Почти вся энергия его чрезмерно могущественной пассивности по отношению к отцу заряжала его бессознательное отождествление себя с Христом. Пойти на компромисс, уступить означало признать, что он не является "принцем мира".   Более того, она нарушит свое слово, его обещания станут предметом насмешек. Он сделает посмешищем идеалы идеалистов. Он разрушит все либеральное движение в Америке, лидером которого он являлся. Его будут осуждать все те люди, хорошим мнением которых он дорожил больше всего. Что скажет Херрон, человек, "который по-настоящему понял его"? Что подумают все те молодые люди, которые верили в него? Что он сам подумает о себе? Он предстанет перед миром не как Сын Бога, который вступил в войну, чтобы добиться королевской короны и получить ее, а как Сын Бога, который вступил в войну и проиграл, когда увидел крестное знамение. XXIX На протяжении всего дня и ночи 4 апреля 1919 года Вильсон метался в кровати, будучи не в состоянии сделать выбор между двумя альтернативами, которые были в равной степени ужасны для него. 5 апреля 1919 года Вильсон все еще был прикован к постели. Клемансо, Ллойд Джордж и Орландо встретились с Хаузом в кабинете Вильсона, находившемся рядом с его спальней. Полковник исполнял роль курьера, курсируя между спальней и кабинетом. Вильсон уже уступил требованию Англии в вопросе о пенсиях и различных денежных выплатах, которые по требованию английской стороны должны были быть включены в счет репараций. Он также приказал американским экспертам прекратить борьбу за свое первоначальное намерение проставить в договоре какую-либо определенную сумму, которую Германия должна будет выплатить. По остальным вопросам Вильсон не собирался идти на компромиссы, надеясь, что Ллойд Джордж поддержит его в том, что все репарационные платежи должны быть ограничены суммой, которую Германия сможет выплатить в течение 30 лет. Однако, к удивлению Вильсона и Хауза, Ллойд Джордж высказался против любого ограничения как в годах, так и в количестве денег, которые должна выплатить Германия. Отчаявшийся Хауз уступил Ллойд Джорджу и Клемансо и облек эту уступку в форму слов "репарационного компромисса", что в действительности означало отказ от всей американской позиции. "График платежей враждебных государств будет составлен комиссией. При этом при установлении времени выплат будет приниматься во внимание их способность к выплате". Он считал, что будет лучше заключить "немедленный мир и установить в нем порядок... чем... пытаться добиться в будущем более справедливого мира". Хауз сам был настолько взбешен требованиями Клемансо и Ллойд Джорджа, что посоветовал Вильсону пойти на этот компромисс, но покинуть конференцию, если союзники потребуют дальнейших уступок. Таким образом, в субботу 5 апреля 1919 года даже Хауз, который был главным защитником компромисса, рекомендовал Вильсону бороться. Из Америки Вильсон получит такой же совет. Как раз перед болезнью Вильсона Грейсон, его врач и друг, послал каблограмму Тьюмалти, в которой говорилось: "Все еще уверен в том, что президент победит. Столкновение с трудностями, серьезная ситуация. Президент более, чем когда-либо, является надеждой всего мира, и при его смелости, мудрости и силе он добьется своего. Есть ли у Вас какие-либо предложения относительно гласности или иного способа борьбы?"   5 апреля 1919 года Тьюмалти ответил: "По моему мнению, президент должен... очистить воздух от сомнений, непонимания и отчаяния, которые в настоящее время характеризуют всю ситуацию в мире. Он должен взять руководство в свои руки, чтобы спасти мир от происков политиканов. Лишь смелый удар, нанесенный президентом, спасет Европу и, возможно, весь мир. Этот удар необходимо нанести, невзирая на крики и предостережения его друзей-советников. Он пытался решить этот вопрос тихо, без огласки; лишь гласность, и очень драматическая, может спасти ситуацию, которая требует от него той смелости, которая помогала ему побеждать в любой битве". Вильсон получил каблограмму от Тьюмалти и 6 апреля, в воскресенье, принял решение изложить перед прихожанами, которыми являлось все человечество, закон Бога. Президент послал за специально уполномоченными членами американской делегации. Таким образом, 6 апреля 1919 года Вильсон принял решение либо отправиться домой, если в течение нескольких последующих дней Клемансо и Ллойд Джордж не согласятся с условиями мира, соответствующими их обещаниям заключить мир на основе 14 пунктов, либо настаивать на том, чтобы они открыто высказывали свои предложения, и таким образом бороться против них в открытую. Такое решение позволяло ему "увильнуть от затруднений" еще на несколько дней и снова выражало утешительную надежду на то, что он наконец-то сможет поднять мирную конференцию до уровня университетских дискуссионных клубов, в которых он доминировал за счет своей моральной честности и ораторского искусства. И снова, как ив 1918 году, он надеялся, что ему не придется использовать мужественные средства борьбы Тем не менее это решение было важным, так как указывало на его готовность начать борьбу. Однако вскоре он отступает, согласившись на "репарационный компромисс" Хауза. В воскресенье того же дня Хауз записал в своем дневнике: "Я обсуждал с президентом вопрос о репарациях, над которым в этот день работали эксперты, и убедил его согласиться с внесением несущественных изменений". Таким образом (так как "репарационный компромисс" в действительности означал полный отказ от американской позиции), Вильсон после принятого им решения не идти более ни на какие уступки совершил столь громадную уступку, что она, скорее, была не компромиссом, а поражением. Ясно, что он все еще был в тисках своих конфликтующих желаний и страхов, хотел по-прежнему говорить и верить в то, что не пойдет на компромисс, и в то же самое время путем уступок избежать страшащей его борьбы. Позднее, вечером того же воскресного дня, 6 апреля 1919 года, он, по-видимому, действительно пришел к решению сражаться. Он находился в постели, рядом с которой сидела с вязаньем в руках миссис Вильсон, когда Грейсон привел к нему Бернарда М. Баруха, близость которого с Вильсонами начала расти по мере охлаждения отношений с Хаузом. Вильсон сказал, что его терпение истощилось в спорах с англичанами, французами и итальянцами и придется каким-либо образом оказать на них давление. Барух предложил прекратить их кредитование. Вильсон послал каблограмму секретарю казначейства, приказывая не давать новых кредитов Англии, Франции и Италии. Затем он подчеркнул свою решимость бороться, попросив Грейсона отправить каблограмму на корабль "Джордж Вашингтон" с указанием немедленно вернуться в Брест. Вильсон решил держать корабль наготове, чтобы иметь возможность сразу же покинуть Францию, если Ллойд Джордж и Клемансо не захотят выполнять свои обещания заключить мир на основе 14 пунктов. Когда Клемансо, говоря о цели Вильсона, приказавшего привести корабль "Джордж Вашингтон" в Брест, сказал: "Это запугивание, не правда ли?" - Грейсон с полнейшей искренностью ответил: "Он ни на йоту не обладает ничем подобным в своем характере". В то же воскресенье, 6 апреля 1919 года, Грейсон по просьбе одного из авторов этой книги пытался получить от Вильсона решение относительно предложения советского правительства о мире, срок которого истекал 10 апреля. Вильсон, "однонаправленный разум" которого был целиком поглощен Германией, сказал, что передал этот вопрос для рассмотрения Хаузу, и отказался лично беспокоиться о мире в России и с Россией. Ленин предлагал заключить немедленное перемирие на всех фронтах и признать де-факто установление антикоммунистических правительств, которые возникли в следующих областях на территории бывшей русской империи: 1) Финляндия, 2) Мурманск - Архангельск, 3) Эстония, 4) Латвия, 5) Литва, 6) Польша, 7) Западная Белоруссия, 8) Румыния, включая Бессарабию, 9) более половины Украины, 10) Крым, 11) Кавказ, 12) Грузия, 13) Армения, 14) Азербайджан, 15) весь Урал, 16) вся Сибирь. Таким образом, Ленин предлагал ограничить власть коммунистов Москвой и небольшой прилегающей площадью плюс городом, известным теперь как Ленинград. Будучи коммунистом, Ленин, естественно, рассчитывал расширить область большевистского правления, как только он сможет безопасно это сделать, невзирая ни на какие обещания, которые он вынужден будет дать. Однако, сокращая коммунистическое государство до площади, немного больше той, которая была у первого русского диктатора, назвавшего себя царем, - Ивана Грозного, - Ленин предлагал Западу уникальную возможность предотвратить насильственное завоевание коммунистами прилегающих областей.   Между прочим, Ленин также предложил принятие советской республикой долгов Российской империи Последствия отказа Вильсона обратить внимание на вопрос о России были значительными. Действительно, мы даже по сегодняшний день не знаем, сколь колоссальны могут быть последствия этого. Может оказаться и так, что отказ Вильсона перегружать свой "однонаправленный разум" Россией в конечном счете окажется единственным, самым важным решением, которое он принял в Париже. На следующий день, в понедельник 7 апреля 1919 года, Хауз занял место Вильсона на встрече премьер-министров, которая проводилась в апартаментах Ллойд Джорджа. Представители союзников столь рассердили Хауза своими придирками, что полковник в гневе ушел. По всей видимости, наконец-то наступил явный разрыв. Хауз записал в своем дневнике: "Я пришел к президенту, чтобы сообщить ему о ходе встречи, и он полностью одобрил мои действия. Мы провели вместе всю вторую половину дня, ничего не предпринимая. ...Когда мы обсудили создавшееся положение, президент был сильно обескуражен и не знал, каковы будут последствия этого". После ухода Хауза Рей Стэннард Бейкер разговаривал с Вильсоном: "Я поднялся к президенту в 6.30 - в первый раз после его болезни - и имел с ним продолжительную беседу. Я застал его изможденным и бледным... Я понял, что он не пойдет на дальнейшие уступки... "Значит, Италия не получит порта Фиуме?" - спросил я. "Конечно, нет - до тех пор, пока я здесь", - резко ответил он. "А Франция не получит Саарскую область?" - "Нет..." Я спросил его, что я могу сказать корреспондентам. Он поручил мне посоветовать им снова перечитать наши соглашения с союзниками и Германией и заверить их в том, что он не откажется от этих принципов. Я сказал президенту о том эффекте, который произвело заявление относительно прибытия "Джорджа Вашингтона". "Пришло время довести это до сознания, - сказал он. - Хауз тоже был здесь и сказал мне, что Клемансо и Клоц весь день совещались... Я не буду более ничего с ними обсуждать. Мы согласились между собой, а также с Германией относительно определенных общих принципов. Весь ход конференции состоял из неоднократных попыток, особенно со стороны Франции, нарушить это соглашение, завладеть территорией и установить громадные контрибуции. Единственная действительная заинтересованность Франции в Польше состоит в ослаблении Германии посредством передачи Польше территории, на которую она не имеет прав"". М-р Бейкер записал также в связи с этим разговором с Вильсоном следующее: "Мы говорили также о переменчивой позиции Ллойд Джорджа; было даже сказано, что Ллойд Джордж ввиду этого кризиса намеревается опубликовать заявление, обвиняющее Вильсона в задержке принятия решений. Я никогда не забуду ту крайнюю печаль, отразившуюся на изможденном после недавней болезни лице президента, когда он стоял у своего рабочего стола. "Хорошо, - ответил он. - Полагаю, мне придется сражаться в одиночку"". В свете всех этих слов трудно поверить, что вечером 7 апреля 1919 года у Вильсона была какая-либо иная мысль, нежели мысль о борьбе в противовес дальнейшему компромиссу. Но мы уже видели, сколь часто он приближался к мысли о борьбе и сколь часто в последний момент шел на компромисс. И мы можем быть шокированы, но не удивлены, узнав о том, что в полдень 8 апреля 1919 года, спустя менее 24 часов после того, как он сделал все эти заявления м-ру Бейкеру, он в первый раз после своей болезни принял премьер-министров и уступил их требованиям, приняв соглашение о репарациях, которое разрушило экономическую жизнь Европы. Хауз записал в своем дневнике: "К моей большой радости, они пришли к пробному соглашению по вопросу о репарациях. Президент уступил больше, чем, как мне казалось, ему следовало уступить, но не больше того, чем требовалось в данном случае". Начиная с этого момента падение Вильсона к Версальскому договору было быстрым. Оно было ускорено каблограммой, посланной ему Тьюмалти 9 апреля 1919 года: "Приказание "Джорджу Вашингтону" вернуться в Европу рассматривается здесь как акт нетерпеливости и обиды со стороны президента и не одобряется ни друзьями, ни врагами. Оно рассматривается как свидетельство того, что президент намеревается покинуть конференцию, если не будет принята его точка зрения... Отъезд в такое время будет равнозначен дезертирству". Более того, секретарь казначейства сообщил ему, что уже были выданы кредиты, покрывающие потребности союзников до июля. 9 апреля Вильсон согласился уступить Франции Саарскую область, и никогда более он не грозил бороться за тот мир, который обещал дать человечеству. До того как мы попытаемся проанализировать моральное падение Вильсона, представляется разумным отметить еще одно изменение в его дружбе с Хаузом. После их беседы 14 марта Вильсон до минимума сократил личный контакт с Хаузом. Но когда он заболел 3 апреля, он должен был назначить кого-либо, кто занял бы его место в Совете четырех, и, так как он не доверял Лансингу даже больше, чем Хаузу, он выбрал полковника. В течение нескольких дней казалось возможным, что их отношения могут стать близкими. Но среди друзей Хауза в Париже был политический корреспондент лондонской "Тайме" по имени Уикхэм Стид, который писал передовицы для парижской "Дэй-ли мэйл".   Хауз хвастался миссис Вильсон, что Стид напишет все, что он пожелает   Когда миссис Вильсон взяла вырезку из "Тайме", датированную понедельником 7 апреля 1919 года, и, протянув ее полковнику, сказала: "Мне кажется, вы попросили его написать это", Хауз увидел следующее: "Поборники мира... (От нашего политического корреспондента) Париж, апрель 6 Деятельность полковника Хауза ...До настоящего времени всякое реальное улучшение перспектив на благоприятный исход конференции, как считают, главным образом связано с государственной деятельностью полковника Хауза, который, вследствие недомогания президента Вильсона, снова направил свой такт и примиренческий строй мысли на службу главным миротворцам. Полковник Хауз - один из очень немногих делегатов, "приносящих пользу" во время работы конференции. И действительно, представляется вероятным, что мир был бы успешно заключен уже много недель тому назад, если бы не болезнь, которая застигла его в начале работы конференции. Когда же он выздоровел, Совет десяти уже усвоил плохие манеры... Мало что можно было сделать, чтобы поправить дела до возвращения м-ра Ллойд Джорджа в Англию, а президента - в Америку. Во время их отсутствия полковник Хауз, у которого никогда не было затруднений в работе со своими коллегами, так как он бескорыстный человек, не боящийся кропотливой работы, быстро продвинул дело вперед. Проволочка, имеющая место со времени возвращения президента Вильсона и м-ра Ллойд Джорджа, была главным образом обусловлена расстройством той хорошей работы, которая была проведена в их отсутствие, и отказом от здравых методов в пользу "прекраснодушных импровизаций...". Если и есть шансы на то, что конференция выйдет из полосы неудач на относительно здравую почву, то они главным образом обусловлены усилиями полковника Хауза и целебным воздействием того общего чувства, что народы союзных держав становятся серьезно встревожены по поводу секретных манипуляций их главных представителей". Хауз был ошеломлен. Некоторое время он безмолвно стоял, глядя на миссис Вильсон. Затем поспешил к президенту, говоря, что объяснит все позже. Но он так и не пришел объясниться. Да какое могло быть объяснение. Стид завершил круг личной размолвки, который начал Очинклос. Миссис Вильсон была убеждена в том, что Хауз был инспиратором как Очинклоса, так и Сти-да. Начиная с этого времени она ненавидела Хауза и верила в то, что он предает ее мужа, чтобы присваивать его достижения, в то время как всю вину за свои ошибки сваливает на Вильсона. Президент был менее резок, нежели миссис Вильсон, по отношению к Хаузу. Он не доверял Хаузу, но не испытывал к нему ненависти. Его отождествление Хауза с маленьким Томми Вильсоном еще было живо, хотя постепенно и отмирало. Он продолжал использовать Хауза как помощника, так же как продолжал использовать в качестве секретаря Тьюмалти после того, как потерял в него веру, но следил за тем, чтобы Хауз знал не слишком много о его мыслях и действиях, так же как из-за предосторожности держал Тьюмалти на расстоянии. В первых числах апреля на одной из встреч Совета четырех появился сэр Морис Ханки, которого рекомендовал Ллойд Джордж для ведения протоколов заседаний.   Итак, Ллойд Джорджу помогал Ханки, Клемансо - Мэнтоукс, у Вильсона же не было никого (к тому же в это время вместо него на заседаниях присутствовал полковник Хауз). Англичане предложили Вильсону, чтобы Ханки ежедневно передавал протоколы совещаний Хаузу. Вильсон ответил, что протоколы не должны предоставляться ни Хаузу, ни кому-либо другому из американской делегации, кроме него. После этого ни один американец не знал, какие соглашения подписывает президент США. Вильсон перед всеми решил продемонстрировать, что он, а не Хауз является правителем США. В апреле 1919 года он согласился на внесение изменений в свои 14 пунктов в Версальском договоре. XXX Читателю, вероятно, наскучило наше подробное исследование слов и действий Вильсона в феврале, марте и апреле 1919 года. Но мы чувствуем, что нет никакой потребности в оправдании за детальность нашего исследования. Весь поток человеческой жизни может быть изменен вследствие характера одного индивида   Если бы Мильтиад бежал из Марафона или Карл Мартелл бежал из-под Пуатье, западная цивилизация развивалась бы иным образом. И вся жизнь текла бы по-иному, если бы Христос отрекся от своей веры, стоя перед Пилатом. Когда Вильсон покинул Париж, поток западной цивилизации был направлен в такое русло, о котором не очень приятно размышлять. Психологические последствия его морального поражения были, возможно, такими же серьезными, как и политические и экономические последствия. Человечество нуждается в героях, и так же, как герой, который оправдывает веру в него человечества, вносит свой вклад в развитие цивилизации, герой, который предает надежды человечества, снижает уровень развития общества. Вильсон великолепно проповедовал, обещал великие свершения, а затем позорно бежал от данных им обещаний. Обещать и убегать от обещаний не соответствует лучшей американской традиции и не является общепринятой линией поведения в Европе. Западному миру нелегко будет стереть из памяти трагикомическую фигуру своего героя, президента, который обещал и убежал от выполнения обещанного. Поэтому нам кажется, что мы не должны каким-либо образом оправдывать нашу попытку определить точную причину и момент поражения Вильсона. Если бы Вильсон был жив и подвергся психоанализу, могло бы оказаться возможным точно определить, почему и когда он отказался от обещанной им борьбы. В действительности лее, располагая материалами об этом периоде, мы в состоянии указать лишь на возможную причину этого. Ясно, что кризис начался 3 апреля с болезни Вильсона и закончился 10 дней спустя. Так как вечером 7 апреля Вильсон, по-видимому, был преисполнен реши мости вести борьбу и уступил в полдень следующего дня в важном вопросе репараций, никогда более не вступая в борьбу (за исключением второстепенного вопроса о порте Фиуме), то представляется очевидным, что в ночь с 7 на 8 апреля или утром 8 апреля он решил прекратить борьбу. Но 6 апреля он говорил Хаузу, что согласится с "репарационным компромиссом", так что его уступка 8 апреля была уступкой, которую он согласился сделать ранее. Он мог совершить ее с твердой уверенностью ни когда более не уступать, и его окончательное решение идти на компромисс до конца, возможно, было принято, когда он получил каблограмму от Тьюмалти, которая оканчивалась следующими словами: "Отъезд в такое время будет равнозначен дезертирству". Действитель но, начиная с этого времени он, возможно, вообще не принимал никаких решений и просто распадался как личность. С другой стороны, после своей беседы с Хаузом 6 апреля он стал намного более воинственным. Он приказал вернуться кораблю "Джордж Вашингтон" и отдал распоряжение прекратить кредитование союзников. На протяжении всего дня 7 апреля он, казалось, настолько решительно был настроен сражаться, что даже Хауз был изумлен полнотой его капитуляции в полдень 8 апреля. Таким образом, трудно избежать заключения о том, что значительные изменения в его взглядах произошли в период между вечером 7 и полуднем 8 апреля. Без Вильсона невозможно определить точный момент его упадка духа, но создается впечатление, что окончательное решение Вильсона отказаться от борьбы за заключение того мира, который он обещал человечеству, очевидно, было принято ночью 7 апреля. Вероятно, он лежал без сна в эту ночь, раздираемый сомнениями и страхом перед мужской борьбой, который таился в душе маленького Томми Вильсона, никогда в своей жизни не вступавшего в кулачную драку. И он принял решение сдаться.   Возможно, так и было   Но Вильсон не умел и не желал смотреть фактам в лицо, и ни одно из его будущих оправданий или действий не указывает на то, что он сознательно понимал правду о себе. Напротив, они указывали на то, что он вытеснил ее, загнав в бессознательное, а сознательно убедил себя в том, что путем компромисса достигнет всего того, и даже большего, что могло бы быть достигнуто вследствие борьбы. Мы отмечали, что для того, чтобы разрешить внутренний конфликт, терзающий его, Вильсон нуждался лишь в нахождении некоторой рационализации, которая позволит ему одновременно уступить и остаться в своей собственной вере спасителем человечества. Мы находим, что он обнаружил не только одну такую рационализацию, а целых три! В месяц, последующий за его компромиссом 8 апреля 1919 года, Вильсон снова и снова повторял три рационализации. Конечно, его самой главной рационализацией была Лига Наций.   Каждый раз, когда он шел на компромисс, несовместимый с обещанием, данным ранее человечеству, заключить мир на основании 14 пунктов, он говорил сопровождающим его лицам: "Я никогда не сделал бы этого, если бы не был уверен в том, что Лига Наций пересмотрит это решение". Он убедил себя в том, что Лига изменит все несправедливые постановления договора. Когда его спросили о том, как Лига сможет изменить договор, если она не является парламентом, а каждый член совета Лиги обладает абсолютным вето, он ответил, что в данное время Лига действительно не может изменить договор, но уверен, что когда-нибудь она станет столь могущественной, что сможет изменить его.   Таким образом он освободил себя от какой-либо моральной ответственности бороться. В тот момент, когда он поверил в то, что условия мирного договора являются лишь временными и будут заменены постоянной Лигой, он мог поверить в то, что в действительности ничто не имеет большого значения, кроме существования Лиги. В это он крайне хотел верить, так как создание Лиги Наций, по его мнению, даровало ему бессмертие.   Он закрыл глаза на тот факт, что Лига может оказаться временной, а условия мира - постоянными, пока они не будут изменены войной. В своем желании быть крестным отцом Лиги он абсолютно забыл о своей точке зрения, которой придерживался в прошлом году, а именно: просить американский народ вступить в Лигу Наций, чтобы гарантировать условия мирного договора, если этот договор будет столь справедливым, что сделает новые войны крайне маловероятными.   Он так сильно нуждался в рационализации, что был способен закрыть глаза на тот факт, что Лига по своему существу являлась органом, который должен был гарантировать неизменность условий Версальского договора, а также поверить в то, что Лига по своей сути была органом, созданным для пересмотра тех самых условий мира, которые она должна будет гарантировать как неизменные! Путем использования этой рационализации он смог одновременно подчиниться и сохранить свою веру в то, что все еще является спасителем человечества. Его вторая рационализация была и продолжает быть вызывающей изумление   Он всегда был способен найти некоторый принцип для прикрытия поведения, которое является шокирующим для обычной человеческой личности и порядочности. Тем не менее вызывают удивление его уверения в том, что он сделал Версальский договор вопросом принципа. Вильсон изобрел великолепный софизм: он говорил своим друзьям, что так как прибыл в Европу для установления принципа международного сотрудничества, то должен поддерживать этот принцип и сотрудничать с Ллойд Джорджем и Клемансо даже за счет компромиссов, которые трудно было примирить с 14 пунктами.   Его компромиссы, сделанные во имя принципа международного сотрудничества, делали его невозможным. Он боролся за международное сотрудничество, подготавливая решение о репарациях и "польский коридор"! Он применял этот принцип не к реальности, а к своей совести с таким успехом, что снова чувствовал себя освобожденным от обязанности бороться. Действительно, вопросом принципа стало не вступать в борьбу! И опять, как столь часто случалось в его жизни, красивая фраза пришла ему на помощь и убила злобный факт, который угрожал миру в его душе. Его последней рационализацией был большевизм. Снова и снова он рисовал картины того, что произойдет, если он будет бороться и покинет мирную конференцию вместо того, чтобы пойти на компромисс. Сно ва и снова он повторял: "Европа в огне, и я не могу подливать масла в огонь".   Таким образом, он окончательно смог убедить себя в том, что подавил свое личное мужское желание вести борьбу для того, чтобы спасти Европу от тех страшных последствий, которые были бы неизбежны при его участии в борьбе. Не сражаться стало для него равносильно принесению себя в жертву. Посредством такого, до некоторой степени окольного, пути рассуждений он смог еще более убедить себя в том, что жертвует собой ради благосостояния человечества и поэтому напоминает Христа. Вильсон, по всей видимости, полностью и окончательно принял эти рационализации во 2-ю неделю апреля 1919 года.   Ему хотелось верить в их законность, поэтому он поверил в них   Так крайне удовлетворительным для себя образом он избежал внутреннего конфликта, который мучил его. Но все его рационализации основывались на игнорировании фактов, а факты нелегко игнорировать. Человек может вытеснить знание о неприятном факте и загнать его в бессознательное, но оно остается там, пытаясь прорваться в сознание, и он вынужден вытеснять не только воспоминание об этом факте, но также все тесно связанные с ним другие факты для того, чтобы продолжать не помнить о нем.   Его душевная целостность нарушается, и он неуклонно движется в сторону от этого факта, все более и более отрицая его существование. Человек, который "смотрит в лицо" фактам, какими бы неприятными они ни были, сохраняет свою душевную целостность.   Те факты, которым Вильсону приходилось "смотреть в лицо", были, конечно, крайне неприятными: он призывал своих соотечественников следовать за ним в крестовом походе за мир. И они последовали за ним храбро и самоотверженно. Он обещал как им, так и врагу, да и всему человечеству, заключить абсолютно справедливый мир, основанный на 14 пунктах.   Он выступал как пророк, готовый пойти на смерть ради своих принципов. И он убежал от борьбы. Если, хотя бы очень робко, вместо изобретения успокаивающих рационализации Вильсон сказал бы себе: "Я нарушил свои обещания, так как опасаюсь борьбы", он бы не распался душевно как личность, что с ним произошло после апреля 1919 года.   Его душевная жизнь, начиная с апреля и по сентябрь 1919 года, была диким бегством от факта   Такой душевный распад является добавочным указанием на то, что в апреле 1919 года он не мог "смотреть в лицо" своей женственности и страху, а просто окончательно ухватился за рационализации, которые позволяли ему уходить от правды. Во время этого кризиса Вильсон фактически был подавлен своей пассивностью и своим страхом перед отцом. Но, по-видимому, он никогда не позволил знанию этого факта пробиться в свое сознание. Очевидно, что, когда он решил позволить изменить 14 пунктов в Версальском договоре, он осознавал лишь самые благородные мотивы. Он предал то доверие, которое питало к нему человечество, как "дело принципа". XXXI Когда Вильсон решил уступить до конца, нежели вступить в борьбу, и спас свое отождествление со Спасителем, убедив себя в том, что Лига Наций изменит все несправедливые постановления, которые он может допустить в мирном договоре, и установит прочный мир, он поразительно быстро пошел на уступки. 7 апреля он угрожал уехать с конференции, а неделю спустя, 14 апреля, договор о мире оказался настолько продвинутым, что германскому правительству предложили послать делегатов в Версаль для подписания договора. Быстрота уступок, на которые шел Вильсон, вызывалась не только его рационализацией о том, что условия мирного договора имели относительно небольшое значение, пока существовала Лига Наций, но также его желанием внести поправки в соглашение о создании Лиги Наций. Стало ясно, что, если Доктрина Монро не будет резервирована Лигой Наций, сенат Соединенных Штатов не ратифицирует договор о ее создании. Поэтому Вильсону приходилось просить о неприятных поправках в отношении Доктрины Монро в соглашении о создании Лиги Наций. Наконец-то он оказался в положении, когда вынужден был о чем-то просить французов и англичан. Ему было дано понять, что его просьба не будет удовлетворена, пока он не пообещает англичанам сократить американский флот и не согласится на условия мира, выдвигаемые Англией и Францией.   8 апреля Вильсон согласился с репарационными условиями Ллойд Джорджа и Клемансо. 9 и 10 апреля уступил в вопросе о Саарской области и об американском флоте. 11 апреля были внесены поправки в отношении Доктрины Монро. 15 апреля он согласился с требованиями Клемансо относительно оккупации Рейна. Как мы видели, Вильсон настаивал на образовании Лиги Наций и дал гарантию с американской стороны в том, что мир будет заключен до определения каких-либо условий мира, в надежде на то, что посредством этого он сможет поднять переговоры на уровень божественной проповеди и избежать борьбы. А затем, в апреле, когда он испугался вступить в борьбу, принял создание Лиги как свое моральное оправдание. Ллойд Джордж и Клемансо наконец осознали, что Вильсон и помыслить не может о том, чтобы остаться без этой мечты, что он готов согласиться ради ее создания с любыми условиями мира. Так что, когда Вильсон возражал против условий заключения мира, которые нельзя было примирить с 14 пунктами, Ллойд Джордж вежливо напоминал ему о том, что дальнейшее сопротивление "положит конец Лиге Наций". Ллойд Джордж мог эффективно использовать эту угрозу лишь вследствие внутренней психической потребности Вильсона сохранить свое отождествление с Христом посредством рационализации о том, что Лига изменит все несправедливые условия мира. Однако Вильсон нуждался не просто в создании Лиги, а в особой ее разновидности, чтобы спасти "слабый привкус" рассудка, оправдывающий его рационализацию.   Вильсону нужна была такая Лига, которая бы одновременно удовлетворяла сенат США и не была слабой   В противном случае надо было отказаться от рационализации, которая делала для него возможным верить в то, что он действительно спас мир. Действия Вильсона в этот последний период его жизни главным образом контролировались его потребностью заполучить такую Лигу. Лишь однажды он на мгновение остановил свое опрометчивое "скатывание" к Версальскому договору. 23 апреля он опубликовал манифест относительно порта Фиуме, призывая народ Италии поддержать его против премьер-министра Орландо.   Он опубликовал это воззвание после продолжительных безрезультатных переговоров, не представляющих большого значения. Итальянцы отказались принять предложение комитета американских "экспертов". Хауз создал другой комитет, во главе которого поставил своего зятя Мезеса, разработавшего компромиссное предложение. Вильсон, который настороженно следил за действиями полковника, посчитал, что создание комитета во главе с Мезесом было попыткой Хауза нанести ему удар в спину. Говоря словами м-ра Бейкера: "Несомненно, позиция полковника Хауза в отношении комитета экспертов, а также поддержание им концессий в пользу Италии, хотя он и твердил постоянно, что это необходимо сделать "ради спасения Лиги", углубили разрыв, который уже существовал между ним и президентом Вильсоном". Вильсон не желал идти на компромисс с Италией не только потому, что столь часто уступал Франции и Англии, но также вследствие глубокого стыда из-за своего абсолютного невежества в этом вопросе. Он пообещал Италии весь юг Тироля вдоль перевала Бреннера с 250 000 австрийского населения, говорящего по-немецки. Он решил, что Италия не получит от него более никаких незаслуженных аннексий. Он опубликовал свой манифест. Орландо возвратился в Италию и заявил итальянскому народу: выбирайте между Вильсоном и мной. Портреты Вильсона, перед которыми ранее итальянские крестьяне зажигали свечи, внезапно исчезли, зато появились многочисленные карикатуры, изображавшие его с немецким шлемом на голове. До Вильсона дошли слухи, что его манифест не имел успеха из-за действий Мезеса и Хауза, которые якобы объяснили итальянцам, что президент США их просто запугивает. Это был конец. Его любовь к Хаузу истощилась. Более не существовало отождествления Хауза с маленьким Томми Вильсоном. Полковник стал для президента составной параноидальной фигурой: Джо Вильсоном, Гиббеном, Искариотом. Нет необходимости детально описывать те уступки, которые Вильсон сделал в оставшиеся апрельские дни 1919 года. Его реакция на требования союзников стала стереотипной: подчинение, сожаление, самооправдание. Его поведение вечером 30 апреля, после того как он уступил китайскую провинцию Шаньдун Японии, было типичным. М-р Бейкер записал: "Я, как обычно, встретился с президентом в 6.30 утра, и он подробно рассказал мне все детали (решения этого вопроса японцами). Он сказал, что не мог заснуть всю ночь, думая об этом решении. Он ничего не мог сделать. Президент сказал, что вследствие тяжкого наследия прошлого решение не могло быть иным... Единственная его надежда - сохранить целостность мира, создать Лигу с участием в ней Японии, а затем попытаться добиться справедливости в отношении Китая... Он знает, что его решение не найдет должного отклика в Америке, китайцы выразят недовольство, Япония будет праздновать победу, его же обвинят в нарушении собственных принципов. Но тем не менее он должен работать ради упрочения порядка и стабильности в мире, борясь против анархии и возвращения к старому милитаризму, отдавая, в противовес здравому смыслу, китайскую провинцию японским милитаристам". Версальский договор был вручен немцам 7 мая в Веймаре   При его чтении президент национальной ассамблеи заметил: "Непостижимо, чтобы человек, который обещал человечеству справедливый мир, на котором будет основано содружество наций, мог поддержать этот проект, продиктованный ненавистью". Первый официальный ответ Германии на этот договор был дан 10 мая 1919 года. В нем говорилось, что "по существенным пунктам нарушены требования о справедливом мире, на которые согласились воюющие стороны", что некоторые из требований являются таковыми, что "их не потерпит ни одна нация" и что "многие из пунктов договора, вероятно, не могут быть осуществлены". Это заявление привело Вильсона в ярость. Он стремился вычеркнуть из своей памяти тот факт, что заключил мир, который нельзя примирить с его 14 пунктами. Напоминание о правде, по всей видимости, было непереносимо для его Супер-Эго. М-р Бейкер писал: "Послание оказало крайне неблагоприятное воздействие на президента Вильсона... который попросту возмутился по поводу этого бессмысленного обвинения. Он достаточно хорошо знал о том, что было сделано. Знал, что принятые решения не соответствуют его стандартам и не удовлетворяют его, но что они были приняты для того, чтобы дать немедленный мир ввергнутому в хаос человечеству и создать могущественную новую организацию для гарантии мира. Неоправданное обвинение породило в нем лишь дух отрицания и ввергло обсуждение этого вопроса в атмосферу яростного спора".   Он обладал магической способностью игнорировать факты и верить в то, во что хотел верить, но для него, по всей видимости, было трудно сохранять уверенность в собственном сходстве со Спасителем в свете немецкого заявления. Однако ему удалось это сделать с помощью веры в то, что Лига исправит договор. Начиная с этого времени он игнорировал, насколько только возможно, всю критику по поводу заключенного договора. 12 мая Хауз записал в своем дневнике: ""Ассошэйтед пресс" дало мне копию тирады президента Эберта, направленной против президента Вильсона и его 14 пунктов. Я спросил Вильсона, желает ли он дать на нее ответ. Он ответил: "Нет, я даже не хочу читать ее, ибо американский народ доволен заключенным миром и его не беспокоит, довольна ли этим Германия или нет"". Это утверждение Вильсона, по-видимому, знаменует собой важное продвижение в его бегстве от реальности. Очевидно, что он отказался читать немецкую критику не потому, что ни во что ее не ставил, а потому, что она столь много значила для него. Его чрезмерно могущественное Супер-Эго все еще требовало, чтобы он был справедливым судьей человечества. Й в конце концов, именно он в свое время настаивал на том, чтобы союзники приняли как часть соглашения о временном перемирии его заявление от 27 сентября 1918 года, включавшее в себя требование справедливого отношения ко всем нациям. Ни один человек, который произносил бы такие речи, как он, и обладал таким Супер-Эго, не мог бы читать комментарии немцев по поводу договора без чувства личного стыда - возможно, вытесненного, однако жгучего. В конце концов, он предал человечество, и его чувство вины, должно быть, было громадным; и каждый раз, когда его внимание обращали на совершенное им предательство, его чувство вины, очевидно, грозило прорваться из его бессознательного в сознание. Многие из соотечественников Вильсона почти ничего не знали о международных событиях и об условиях Версальского договора. Более того, под влиянием пропаганды они испытывали преувеличенную ненависть к Германии, так что строгость договора была близка им по духу. Но большинство американцев также выступало против "впутывания в дела Европы", и, так как Лига в качестве неотъемлемой части договора рассматривалась как впутывание США в европейские склоки, имело место значительное недовольство по поводу ратификации договора даже среди тех американцев, которые не возражали против его условий и были готовы нападать как на "прогерманца и большевистского" на каждого, кто говорил правду об условиях заключенного мира. Кроме того, те немногие американцы, которые более или менее разбирались в международных событиях и могли представить политические и экономические последствия такого мира, резко протестовали против его ратификации из-за порочности его условий. Даже среди членов американской делегации в Париже критика договора была яростной. Репарационные требования, как предполагалось, ввергнут Европу в экономический хаос, политические требования посеют семена новых войн, а положения Лиги сделают возможным вовлечение США в такие войны. Эта критика, большей частью, проходила за закрытыми дверьми, так как многие члены американской делегации чувствовали себя участниками преступления, соучастниками в совершавшемся факте, а другие не решались подать в отставку из-за опасения прослыть "прогерманцами и большевиками".   Однако 17 мая 1919 года один из авторов этой книги подал в отставку и открыл публичную атаку на договор публикацией следующего письма, адресованного Вильсону: Уважаемый м-р Президент! Я передал сегодня государственному секретарю прошение о своей отставке с поста помощника председателя государственного департамента, атташе американской комиссии по ведению переговоров о мире. Я был одним из миллионов, который полностью и беспрекословно доверял Вашему руководству и считал, что Вы не согласитесь ни с чем, кроме "прочного мира", основанного на "бескорыстной и беспристрастной справедливости". Но наше правительство согласилось в данное время подвергнуть страдающие народы земли новым притеснениям, зависимости и раздробленности, ведя человечество к новому веку войн. Я более не могу убеждать себя в том, что возможна эффективная работа за "новый порядок в мире" в качестве слуги этого правительства. Россия, "большое испытание нашей доброй воли", как для меня, так и для Вас, не была даже понята. Несправедливые решения конференции относительно провинции Шаньдун, Тироля, Фракии, Венгрии, восточной части России, Данцига, Саарской области и отказ от принципа свободы морей делают новые международные конфликты неизбежными. По моему мнению, существующая в настоящее время Лига Наций будет беспомощна предотвратить эти войны и США будут втянуты в них вследствие обязательств, заключенных в договоре об образовании Лиги и в отношениях с Францией.   Поэтому обязанностью правительства США перед своим народом и человечеством является отказ от подписания или ратификации этого несправедливого договора, отказ от гарантирования принятых в нем решений посредством неприсоединения к Лиге Наций, отказ от дальнейшего впутывания США в дела Европы вследствие особых соглашений с Францией. Хорошо известно, что Вы лично значительно противодействовали принятию этих несправедливых решений и согласились на них лишь под огромным давлением. Тем не менее, по моему мнению, если бы Вы вступили в открытую борьбу, а не вели переговоры за закрытыми дверьми, то мировое общественное мнение было бы на Вашей стороне. Вы смогли бы противостоять оказываемому на Вас давлению и, возможно, установили бы "новый международный порядок, основанный на всеобъемлющих и универсальных принципах правоты и справедливости", о которых Вы имели обыкновение говорить. Мне жаль, что Вы не сражались до конца за наше дело и что Вы питали столь малое доверие к миллионам людей, которые, подобно мне, верили в Вас. Май 17, 1919 Искренне Ваш, Уильям С.Буллит Влияние этого письма было огромным    Конечно, его заклеймили как "пронемецкое" и "большевистское" те люди, которые были столь охвачены ненавистью к Германии и России, что не желали возвращаться к реальности. Но оно породило всемирную волну одобрения и благодарности у тех, кто был знаком с реалиями международных отношений. Эта реакция была особенно сильна в Англии. Вильсон не ответил на письмо, но неделю спустя ему пришлось столкнуться с выражаемой в нем точкой зрения. Ллойд Джордж, который с гордостью отвез этот договор в Лондон, возвратился в Париж в таком душевном состоянии, которое Вильсон описал как "полнейшая паника". Несмотря на тот факт, что он добился для Британской империи новых владений в Африке, Малой Азии, восточных морях и разрушил экономическую, морскую и военную мощь Германии, его коллеги в правительстве резко критиковали его за то, что он позволил Франции стать слишком могущественной. Ему было указано на то, что он разрушил баланс сил в Европе и сделал Францию главным потенциальным врагом Англии. Он возвратился в Париж, полный решимости изменить договор за счет ослабления Франции и Польши, союзника Франции, в то же время сохранив все полученные Англией преимущества.   Он пытался убедить Вильсона присоединиться к его нападкам на те условия договора, которые были выгодны Франции, но ему удалось лишь возбудить презрение и гнев Вильсона: презрение - потому что такая позиция Англии действительно вызывала презрение; гнев - потому что Ллойд Джордж осмеливался предполагать, что сын преподобного Джозефа Раглеса Вильсона предъявил Германии условия, которые не соответствовали 14 пунктам. Вильсон боялся публичной огласки своего отступления от этих пунктов. Он, возможно, и приветствовал бы такое изменение взглядов Ллойд Джорджа, и потребовал бы пересмотра и устранения незаконных приобретений как Франции, так и Англии, если бы не тот факт, что при проведении такого курса он вынужден был бы признать свои действия неправильными, подписанный мир - порочным и отказаться от признания себя справедливым и беспристрастным судьей человечества.   Предложения Ллойд Джорджа грозили подорвать его веру в свою правоту. Он не мог просить об общем пересмотре договора, который сам санкционировал. Испытывая гнев и презрение, Вильсон указал на то, что условия договора оказались такими лишь потому, что Ллойд Джордж объединился против него с Клемансо. Он отказался оказать нажим на Клемансо, но сказал, что согласится на любые изменения в направлении милосердия, на которые Ллойд Джордж сможет убедить пойти Клемансо. Страх того, что немцы не подпишут этот договор, начал распространяться в Париже, и отказ Вильсона сотрудничать с Ллойд Джорджем в целях достижения последних модификаций договора вызвал широкую критику. 30 мая 1919 года Хауз, который более не являлся любимым учеником, записал в своем дневнике: "Стало распространяться мнение о том, что слова президента расходятся с его делами. В Лондоне и Париже часто услышишь следующую злую шутку: "Вильсон говорит, как Иисус Христос, а действует, как Ллойд Джордж!"   Я почти не имею возможности поговорить с ним серьезно, и на данное время он практически вышел из-под моего влияния   Мы встречаемся для решения некой насущной проблемы, а не для обсуждения создавшегося положения в целом или составления планов на будущее, что мы имели обыкновение делать ранее. Если бы я смог встречаться с президентом в спокойной обстановке, то, как мне кажется, смог бы воздействовать на него таким образом, чтобы его слова не расходились с делом. Хотя наши взгляды на многие вещи различны, я всегда мог взывать к его интеллектуальному либерализму". 3 июня 1919 года Вильсон собрал американскую делегацию и высказал следующие замечания относительно новой тактики Ллойд Джорджа: "Конечно, я не хочу показаться неразумным, но, по моему мнению... мы должны были рассматривать все эти вопросы во время составления договора, и мне несколько надоедают люди, которые теперь приходят и говорят, что они опасаются отказа Германии подписать этот договор. Причем их страх основывается на тех самых вещах, на принятии которых они настаивали во время составления договора. Все это крайне раздражает меня... Эти люди, оказавшие влияние на ход переговоров, из-за чего в договор вошли положения, породившие настоящие затруднения, сейчас лезут из кожи вон для устранения этих затруднений. Далее, если их следует устранить, то давайте устраним их, но не надо устранять их на основании лишь того факта, что договор был подписан... Хотя и не удалось полностью воспрепятствовать введению ими в статьи договора нерациональных положений, нам удалось значительно видоизменить их. Если бы мы подписали договор, который им хотелось получить, немцы без колебаний отказались бы его подписать. Да будет с нами Бог". Речи Ллойд Джорджа стали напоминать дешевые копии речей Вильсона, ибо он начал говорить о том, что пришло время решить, будет ли мир "несправедливым" или "божественным", но Клемансо оставался невозмутимым и просто-напросто говорил Ллойд Джорджу, что выгоды, полученные английской империей, намного превышают выгоды, полученные Францией, и что речи Ллойд Джорджа произвели бы на него большее впечатление, если бы он был готов вернуть немецкие колонии, а не старался выглядеть милосердным за счет одной лишь Франции. В первый раз за весь ход конференции английские интересы и человеческая порядочность совпадали друг с другом.   Однако та степень, до которой евангелизм Ллойд Джорджа вызывался первым, а не вторым из этих мотивов, ясно выявилась 9 июня на Совете четырех. Когда американцы предложили изменить условия репараций и указать определенную сумму в договоре, Ллойд Джордж наотрез отказался рассматривать любое посягательство на свои чрезмерные требования. Британский премьер-министр, который желал превратить "несправедливый" мир в "божественный", не желал ни на йоту отказываться от получения Англией выгод. Таким образом, трагедия мирной конференции, в ее последние дни, озарилась комическим, хотя и несколько надоедливым, зрелищем маленького уэльского Шейлока, который, тщательно оберегая свое добро, проповедовал бескорыстие - для других. XXXII На мирной конференции Вильсон не пытался "набить себе карманы"   Его презрение к Ллойд Джорджу и британской политике, взывающей к милосердию и в то же время грабящей, в июне 1919 года стало яростным. Развенчались все его детские иллюзии относительно благородства британских государственных деятелей. Он начал испытывать дружеские чувства к Клемансо, который говорил правду и не подслащивал требования Франции английским моральным мармеладом. Он устал от всей этой грязной сделки и хотел лишь скорейшего подписания договора, чтобы вернуться в Америку и добиться его ратификации сенатом, основав, таким образом, Лигу Наций. Чем большую критику в отношении договора высказывали Ллойд Джордж и другие, тем с большей отчаянностью Вильсон цеплялся за свою рационализацию о том, что Лига изменит все, что нужно изменить в договоре. Силы Вильсона были на исходе. Его состояние вновь ухудшилось. С неохотой он предпринял давно откладываемую поездку в Бельгию и возвратился в Париж 20 июня. В этот день он, Клемансо и Ллойд Джордж уполномочили Фоша в случае отказа Германии подписать договор до 23 июня начать боевые действия. Вечером 23 июня договор был подписан. Подчинение Германии не вызвало восторга у Вильсона. Его ненависть и отвращение почти ко всему человечеству (что в глубине души означало его ненависть и отвращение к себе) достигли фантастического уровня. Его переполняла раздражительность. И ненависть, которую он не осмеливался направить против Клемансо или Ллойд Джорджа, прорвалась против Пуанкаре, президента Французской Республики. Пуанкаре произнес речь по случаю прибытия Вильсона во Францию, которая заставила президента США усомниться в своих выдающихся риторических способностях. Он отказался присутствовать на прощальном банкете, который Пуанкаре намеревался дать в его честь. Жюссеран, французский посол в США, лично зашел к Вильсону выяснить причину отказа. Вильсон не захотел его принять. 24 июня Хауз записал в своем дневнике: "Вопрос стал столь серьезным, что Пуанкаре созвал заседание Государственного совета... Он (Вильсон) давал любые глупые оправдания Жюссерану типа: "Я немедленно уезжаю после заключения договора о мире, и у меня не будет времени присутствовать на банкете, так как поезд отправляется в 9 часов вечера". Жюссеран прислал записку, в которой говорилось о том, что поезд президента будет задержан до тех пор, пока не кончится банкет. Президент зашел в "Крийон" примерно в 12 часов дня, и мы выяснили этот вопрос... Он сказал, что не собирается есть за одним столом с Пуанкаре, что его тошнит от одного вида Пуанкаре... Я обратил его внимание на тот факт, что Пуанкаре представляет французский народ и что он - как президент США - был гостем этой нации почти 6 месяцев. Он сказал, что это не имеет никакого значения и он не будет есть за одним столом с ним; что Пуанкаре... пытался посеять вражду, отправив послание к итальянскому народу... Он продолжал говорить о том, что пришел в "Крийон" не для обсуждения такого малозначащего вопроса, как обед с "этим парнем Пуанкаре"... Я снова вернулся к приглашению, сделанному Пуанкаре, и не удивился, увидев признаки уступчивости. Он настаивал, однако, на том, что не получил обычного приглашения; что Жюссеран лишь зашел и спросил, какое время будет ему удобно... Затем он утверждал, что Пуанкаре всего лишь пытается выйти сухим из воды и что он не намерен помогать ему в этом. "Почему он сам не придет ко мне, а посылает Хауза, Лансинга, Уайта и Жюссерана?" - возмущался он..." На следующий день Хауз записал в своем дневнике: "Он полностью капитулировал по вопросу о банкете, послав Жюссерану записку, в которой был указан четверг как наиболее удобный день. Этот эпизод был откровением для каждого, кроме меня, показав нечто в его характере, чего многие не замечали ранее. Оно объяснило им, почему у него столь много врагов. Хотя в конце концов он согласился присутствовать на банкете, Пуанкаре никогда не простит ему своего унижения". Этот инцидент, хотя он по существу не имеет большого значения, представляется очень важным указанием на состояние рассудка Вильсона под конец мирной конференции   Ясно, что "нечто в его характере", удивившее участников мирной конференции, было его реактивным образованием против пассивности по отношению к отцу. Он боялся разрядить заряд либидо, который накопился у него против Клемансо и Ллойд Джорджа, несмотря на их крайне провокационное поведение по отношению к нему, И он временно уступил Лоджу, внеся поправки в договор о создании Лиги Наций, в надежде сделать этот договор приемлемым для Лоджа. Таким образом, либидо, наполнявшее реактивное образование против его пассивности по отношению к отцу, не находило выхода и достигло такого уровня интенсивности, что должно было против кого-то прорваться. Этой жертвой оказался Пуанкаре не только потому, что он был президентом, но и потому, что обладал большими риторическими способностями и, следовательно, являлся превосходным заменителем преподобного Джозефа Раглеса Вильсона. В конце концов Вильсон уступил Пуанкаре, и смешанный заряд либидо и инстинкта смерти снова не нашел выхода и оставался вытесненным, дожидаясь Лоджа. 28 июня 1919 года, в день подписания Версальского договора, Хаузу пришлось говорить с Вильсоном в последний раз. На следующий день он записал в своем дневнике: "Мой последний разговор с президентом не был обнадеживающим. Я убеждал его провести встречу с членами сената в духе примирения; если он будет относиться к ним с таким же почтением, как к своим иностранным коллегам здесь, все будет хорошо. В ответ он сказал: "Хауз, я понял, что в этой жизни нельзя добиться чего-либо стоящего, не вступая в драку!"".   Для того чтобы найти выход своему реактивному образованию против пассивности по отношению к отцу, ему приходилось относиться к Лоджу с бескомпромиссной ненавистью. Но ему также надо было добиться ратификации договора в сенате для поддержания рационализации, сохранявшей его отождествление себя с Христом. Имела место несовместимость между двумя этими необходимостями. Огромные потоки либидо, которые проистекали из его инфантильных влечений к отцу, снова вступили в состояние конфликта. Вследствие реактивного образования против пассивности по отношению к отцу для него было невозможно посредством компромисса с Лоджем добиться ратификации договора, чего требовала его пассивность. Его психические потребности оставили для него открытым лишь один курс действий: он должен достичь удовлетворения, сокрушив Лоджа. В день подписания договора Вильсон выступил перед американцами: "Был подписан мирный договор. Если он будет ратифицирован и выполняться искренне и в полном соответствии с заключенными в нем положениями, он заложит основу нового положения дел в мире. ...Он раз и навсегда покончит со старым и невыносимым порядком, при котором небольшие кучки эгоистичных людей могли использовать народы великих империй для удовлетворения собственного честолюбивого стремления к власти и господству. ...При этом имеется возможность достижения глубокого удовлетворения, всеобщего спокойствия и искренней надежды". На следующий день после подписания договора Хауз записал в своем дневнике: "Я, пожалуй, соглашусь с теми, кто говорит, что этот договор является несправедливым и что его вообще не стоило бы заключать, так как он вовлечет народы Европы в неисчислимые бедствия. ...Нам приходится иметь дело с ситуацией, чреватой опасностями, которую можно было разрешить лишь в духе бескорыстия и служения идеалам, а такой дух почти полностью отсутствовал, и ожидать его вряд ли было возможно среди собравшихся здесь в данное время людей. Однако я бы желал следовать, как теперь, так и впоследствии, другим путем, пусть даже менее гладким. По крайней мере, мы шли бы по правильному пути. И если бы те, кто пошел вслед за нами, сделали невозможным продолжать движение в этом направлении, ответственность за это пала бы на них, а не на нас". Вильсон избежал чувства вины, которое переполняло Хауза, твердо цепляясь за веру в то, что Лига изменит любые несправедливости в договоре, а также что эти несправедливости не столь уж сильны. Он возвратился в Америку и сбросил с "крыльев своих желаний" те неприятные факты, которые беспокоили его до тех пор, пока не исчезли из поля зрения его рассудка. Теперь он смог заявить, что договор является почти совершенным, "99%-ной гарантией против войны". XXXIII Прогресс духовного и физического краха Вильсона, который последовал через 3 месяца после подписания им Версальского договора 28 июня 1919 года, можно проследить на основании внимательного изучения его публичных высказываний. Его душевное равновесие зависело от его способности заставить Лоджа подчиниться и от вытеснения им истины относительно мирной конференции. Он представил договор для ратификации сенату 10 июля 1919 года и в своей речи, принимая во внимание его неустойчивое физическое и душевное состояние, был на удивление здравомыслящим. Он отходил от фактов в определенных местах, говоря, например:   "Государственные деятели находят планируемое создание Лиги Наций удобным и, можно сказать, незаменимым инструментом в деле осуществления принятых мирных планов и выплаты репараций. Еще до окончания конференции они увидели значение Лиги Наций в новом аспекте. Они восприняли ее создание как главную цель мира, как единственное средство, которое может сделать мир прочным и справедливым. Они увидели в Лиге Наций надежду для будущего человечества, отказаться от которой они даже не могут помыслить. Неужели мы, да и другие свободные нации, не захотим принять эту великую обязанность? Неужели мы осмелимся отвергнуть ее и нанести удар в сердце человечеству?"   Но после таких высоких слов он спустился на землю, несомненно, по поводу критики принятого решения о провинции Шаньдун. "Было невозможно удовлетворить интересы всех наций... без многих несущественных компромиссов. В результате этого договор получился не совсем таким, каким нам хотелось бы его видеть. Но достигнутые результаты в целом выдержат проверку временем. Я считаю, что народы придут к мнению, что принятые неизбежные компромиссы не нарушают в целом какой-либо из наших принципов. Работа конференции согласуется как с принципами, принятыми в качестве основы для мира, так и с практическими возможностями международной обстановки, с которой приходилось считаться как с фактом". В течение следующего месяца он мучился, ожидая решения сената   Договор был так же далек от ратификации, как и 19 августа 1919 года, когда состоялась встреча Вильсона с членами сенатского комитета, на которой обсуждался этот договор. Вильсон начал эту встречу с заявления, в котором пытался представить Лоджа противником желаемого нацией возвращения к мирной жизни. Он приписал застой американской торговли неудаче сената ратифицировать договор, применив, таким образом, то средство борьбы, ради сохранения которого разрушил "предварительный договор". Затем, отвечая на вопросы, он проявил крайний душевный распад. Его аргумент в отношении статьи X договора о создании Лиги Наций, приведенный в форме силлогизма, звучит следующим образом: "1. Статья X налагает определенные моральные обязательства. 2. Юридические законы менее важны, чем моральные обязательства. Следовательно, возражения против статьи X неразумны, так как обязательства, принимаемые в ней, не являются юридическими, а следовательно, и обязательными". Но еще более удивительным было его свидетельство относительно секретных договоров союзников. Он подтвердил, что ничего не знал о них до своего приезда в Париж на мирную конференцию, говоря: "Тогда для меня все открылось впервые". Далее, он заявил, что его не информировали о договоре, заключенном в Лондоне. Сенатор Джонсон перечислил список договоров, включая договор, заключенный в Лондоне, договор с Румынией и другие договоры, разделяющие "Малую Азию", и спросил: "Знали ли Вы о них что-либо до начала конференции?" - на что Вильсон ответил: "Нет, сэр, я могу с уверенностью сказать, что лично я ничего о них не знал". Известно, что Вильсон был информирован о существовании секретных договоров в 1917 году, во время приезда Бальфура в Америку (если не ранее). И не остается никакой другой альтернативы, кроме как заключить, что Вильсон либо лгал, либо действительно забыл об этом, отвечая сенатору Джонсону. Однако он мало чего мог достичь, отрицая свое знание о существовании секретных договоров, и мог много потерять, если бы ему указали на то, что он лжет. И почти наверняка он мог быть пойман на этой лжи. Поэтому трудно поверить в то, что он лгал умышленно. С другой стороны, трудно поверить и в то, что он забыл о своем намерении довести до конца борьбу с Бальфуром по вопросу секретных договоров в апреле 1917 года, так как Хауз убедил его не вступать в эту борьбу, а также в то, что он не видел этих текстов, опубликованных позднее советским правительством. Но тогда вспоминается то, что условия секретных договоров были аналогичны условиям Версальского договора, и правильнее предположить, что Вильсон пытался вытеснить эти сведения с целью сохранения своего отождествления с Христом и избежания наказания со стороны Супер-Эго. Осознание того, что он включил многие из условий секретных договоров в договор, который представил миру как реализацию своих 14 пунктов, было бы непереносимым для него   Поэтому представляется вероятным, что он не лгал и что его вытеснение своего знания о том, что Версальский договор является претворением в жизнь секретных договоров, завоевало дополнительное место в его рассудке. Такое вытеснение факта существования секретных договоров, несомненно, получило усиление вследствие его бессознательного желания считать себя жертвой заговора - предательства Иисуса Христа. После этой встречи с сенаторами физическое состояние Вильсона ухудшилось. Он решил, несмотря на возражения своего врача, жены и секретаря, отправиться в турне по Америке, чтобы призывать американский народ поддержать его в борьбе за договор - в его борьбе против Лоджа. Вспоминается, что однажды он уже отправлялся в подобное турне с целью создания оппозиции против отцовского представителя. В конце концов, Лодж был лишь последователем Веста, и отношение Вильсона к этому второму отцовскому представителю было лишь воспроизведением его отношения к первому. Тьюмалти возражал против этой поездки. Вильсон ответил: "Я знаю, что нахожусь на пределе сил, но мои друзья из Капитолия говорят, что поездка необходима для спасения договора. И я желаю принести любую жертву, ибо, если договор не будет подписан, один лишь Бог знает о том, что случится с человечеством в результате этого. Перед лицом великой трагедии, которая нависла над миром, ни один порядочный человек не может заботиться о личных выгодах. Хотя в моем состоянии это может означать гибель, я с радостью пожертвую своей жизнью ради спасения договора". Грейсон предупреждал Вильсона, что его турне может окончиться фатальным исходом. Он всячески удерживал Вильсона от поездки, пока тот не сказал ему: "Я надеюсь, что ничего страшного не случится, но даже если это и произойдет, я должен ехать. Солдаты в окопах не бегут от опасности, и я не могу отворачиваться от своей задачи сделать Лигу Наций установившимся фактом".   Так в августе он почти решился принести свою жизнь в жертву. Очевидно, для Вильсона важна была не цель, за которую можно отдать свою жизнь, а вера в то, что он отдает жизнь за некую цель, которая бессознательно укрепит его в отождествлении себя с Христом. Ему приходилось заново убеждать себя в том, что он Спаситель. Его пассивность по отношению к отцу и его Супер-Эго не позволяли ему отдыхать, и, кроме того, нелегко было вытеснять знание о том, что он сделал в Париже. 3 сентября 1919 года он сел в поезд, отправляющийся на Запад. Думаю, мы не ошибемся, если предположим, что, сев в поезд, Вильсон возомнил себя садящимся на осла, чтобы ехать в Иерусалим. XXXIV Поездка Вильсона была крайним выражением невроза, который управлял его жизнью. Его первая речь, которую он произнес 4 сентября в Коламбусе, штат Огайо, показала, что он ушел от фактов и реальности в ту страну, в которой факты являются лишь осуществлением желаний. Он забыл, что его мать была иммигранткой из Англии и что родители его отца прибыли в Америку из Ольстера: "Я горжусь тем, что являюсь потомком старого революционнного рода, который создал правительство США..."   Он описал Версальский договор как: "Это ни с чем не сравнимое исполнение надежд человечества". Позднее в Ричмонде, штат Индиана, он сказал: "Это первый договор из когда-либо принятых великими державами, который заключен не в их пользу. Он является новым Священным писанием. Ни Англия, ни Франция, ни Италия не стремились добиться для себя какой-либо выгоды. Они аннексировали немецкие колонии, "расчленили" Австрию, Венгрию и Турцию, отделили Восточную Пруссию от Германии, "распотрошили" Тироль, конфисковали немецкий торговый флот и все немецкое частное имущество, на которое они могли наложить руки, и обложили Германию данью, без границ во времени или в размере выплат; но все это не в свою пользу!" На следующий день в Сент-Луисе Вильсон охарактеризовал своих противников как "презренных трусов", чье "невежество" и "заблуждения" изумляют его. Он задал вопрос: "Какова была старая формула пангерманизма?" И сам на него ответил: "От Бремена до Багдада, не правда ли? Посмотрите на карту. Что лежит между Бременом и Багдадом? Вслед за германской территорией в этом направлении лежит Польша. Там находится Богемия, из которой мы сделали Чехословакию. Затем - Венгрия, которую мы отделили от Австрии и которая не обладает силой Австрии. Там находится Румыния, а также Югославия. Там лежит разбитая Турция, а затем Персия и Багдад". Невежество в географии, продемонстрированное Вильсоном, столь поразительно (особенно в свете того факта, что он месяцами изучал карты, находясь в Париже), что оно представляется дальнейшим свидетельством его попытки забыть составленную им же самим карту мира. Вечером 5 сентября 1919 года во время вечерней речи в Сент-Луисе он заявил: "Истинной причиной только что закончившейся войны являлось опасение Германии по поводу коммерческой конкуренции других держав". Менее чем 24 часа спустя в Дес-Мойне-се, штат Айова, он заявил: "Деловые люди Германии не хотели войны, через которую мы прошли. Банкиры, владельцы предприятий и купцы знали, что война является несомненной глупостью.   Почему?   Потому, что Германия вследствие своего индустриального гения начинала экономически доминировать над миром и ей нужно было лишь подождать". То, что один и тот же человек мог произнести эти противоположные утверждения в пределах одних суток, указывает, что его рассудок все больше и больше подпадал под контроль бессознательного, в котором противоречия счастливо могут сосуществовать бок о бок, так как всемогущественным является желание, а не разум.   Он добавил: "Формула пангерманизма, как вы помните, является - от Бремена до Багдада - от Бремена, расположенного у Северного моря, до Багдада в Персии". И завершил свою речь следующим описанием Версальского договора: "Я хочу сказать, что это ни с чем не сравнимое достижение разумной цивилизации. До своего последнего дня я буду считать высшей привилегией в своей жизни то, что мне было позволено поставить свою подпись на таком документе". Вильсон не смог бы сделать столь извращающего истину утверждения, кроме как в качестве защиты против невыносимых укоров совести. Ясно, что он находился в "руках инквизиции", проводимой его Супер-Эго. Для того чтобы избежать своей душевной пытки, он готов был верить всему и говорить что угодно. К 6 сентября 1919 года его потребность забыть парижские события вплотную подвела его к психозу. Факты стали тем, во что он хотел верить. В последующую неделю стало ясно, что он желал верить в то, что заключил в Париже абсолютно такой договор, какой обещал заключить; что он выполнил все свои обещания и что Версальский договор был почти совершенен. В Спокане, Вашингтон, 12 сентября он заявил, что Версальский договор является "99%-ной гарантией против войны", причем это было не единственное его заявление такого рода. На следующий день, 13 сентября 1919 года, у Вильсона начались сильнейшие головные боли, которые не прекращались до 26 сентября - до его краха как личности.   Вдобавок вновь появились желудочные боли, повышенная раздражительность и т.д.   Левую сторону лица сводило судорогой. В воскресенье 14 сентября он отдыхал и молился. 15 сентября в Портленде, штат Орегон, он начал свою речь с утверждения: "Больше всего я уважаю факты", однако его речь содержала не факты, а устрашающие предсказания.   В заключение он сказал: "Я рад за каждого, кто дожил до сегодняшнего дня. Я дожил до того дня, когда после изучения мной истории и традиций Америки, которому я посвятил большую часть жизни, мне внезапно предстает видение кульминации американской надежды и истории - все ораторы видят воплощенными свои мечты, если их дух смотрит с небес. Все люди, высказывавшие самые благородные пожелания Америке, оттаяли сердцем при виде великой нации, откликнувшейся на их пожелания и осуществляющей их мечты, говоря: "Наконец-то мир знает Америку как спасительницу мира!"". Трудно избежать впечатления, что в этот момент потребность маленького Томми Вильсона в одобрении своим "несравненным отцом" породила фантазию о том, что преподобный Джозеф Раглес Вильсон перегнулся через золотую перегородку рая и сказал: "Наконец-то знает весь мир, как всегда было известно мне, что мой Томми является спасителем человечества". 17 сентября в Сан-Франциско бедный Вильсон поднял Клемансо, Ллойд Джорджа и Орландо до уровня божественной проповеди, таким образом завершив, по крайней мере в собственном рассудке, то чудо, которое он столь долго и безуспешно пытался осуществить в Париже. Он описал мирную конференцию следующими словами: "Отблеск глубокого понимания человеческих дел освещает неторопливый ход этой конференции, равной которой нет в истории... Я рад, что после начала мною переговоров я вошел в небольшой коллектив, который назывался "Большой четверкой"... Это был очень непринужденный совет друзей. Задушевные разговоры, которые велись в маленькой комнате, определяли ход конференции, и они велись людьми, цели и намерения которых полностью совпадали. Сердца людей, подобных Клемансо, Ллойд Джорджу и Орландо, бьются в унисон с сердцами народов мира, а также с сердцами народов их стран. Они испытывают те же чувства, что и мы с вами, и знают, что есть лишь один путь борьбы за мир, заключающийся в борьбе за справедливый мир". В конце своей речи он сказал: "Мои соотечественники, я верю в Божественное провидение. Если бы я не обладал верой, я бы сошел с ума. Если бы я считал, что направление дел в этом беспорядочном мире зависит от нашего ограниченного разума, я не знал бы, как рассматривать мое стремление к здравомыслию; но я верю в то, что никакая группа людей, как бы они ни напрягали свои усилия или использовали свою власть, не может сокрушить это великое мировое предприятие, которое, в конце концов, является делом божьей милости, мира и доброй воли". Этот божественный договор был дан человечеству Сыном Бога - Вудро. Таким образом к 17 сентября Версальский договор стал божественным, а на следующий день американская армия стала божественным войском: "Эта слава будет связываться с воспоминаниями о великой американской армии, которая не только разбила германские армии, но также принесла человечеству мир. Эта армия величественнее той, что сражалась за Святую землю, величественнее тех армий, которые пытались спасти гроб Господень, а также армий, сражавшихся под руководством мечтательной и чудесной девушки Жанны д'Арк, величественнее, чем армии американской революции, которые пытались освободить нас от несправедливого гнета Англии, и даже величественнее армий, сражавшихся в годы Гражданской войны и спасших страну, ибо эта доблестная американская армия спасла человечество!" В последующие дни бедный Вильсон все ближе и ближе приближался к "жертвенному алтарю", говоря, например, в Лос-Анжелесе 20 сентября 1919 года следующее: "Самым трудным, что мне пришлось перенести... было ношение гражданской одежды во время войны, не надевать военную форму, не рисковать ничем, кроме репутации. Мы знаем, что был воздвигнут алтарь, на который можно было принести более почетную жертву, чем та, которая когда-либо ранее выпадала на долю человечества, и мы желаем принести себя в жертву для блага человечества. Так мы и сделаем, мои сограждане".   Человечество будет спасено, в крайнем случае кровью Вильсона Совершенства договора все возрастали, пока наконец 24 сентября в Чейенне, штат Вайоминг, они не стали шедевром человечества: "Этот договор является уникальным документом. Я осмелюсь сказать, что это самый замечательный документ в истории человечества, так как в нем записано полное уничтожение тех способов правления, которые были характерны практически для всей истории человечества... мы говорили, что это должен быть мир для всех народов. Таким он и стал. Ни один человек не сможет опровергнуть это утверждение, читая условия этого великого договора, с которым я возвратился из Парижа. Это настолько полный мир для всех народов, что в каждом пункте договора любая мысль о достижении личных выгод, о политическом или территориальном усилении великих держав отметалась, отбрасывалась в сторону самими представителями этих держав... Они не претендовали ни на один кусок территории". Ясно, что, когда Вильсон произносил такие утверждения, он не лгал сознательно. Он начал с вытеснения своего знания о том, что сделал в Париже, и обычным способом вытесненная область захватила соседнюю территорию, пока для него не стало невозможным помнить, что он или кто-либо другой делал в Париже. Он был близок к психозу. Вечером следующего дня, 25 сентября 1919 года, в Пуэбло, штат Колорадо, бедный маленький Томми Вильсон, который научился говорить подобно Богу, слушая своего "несравненного отца", говорил, как Бог, в последний раз. Факты в его речи были фантастически искажены: "Победители не притязают ни на пядь территории, они не требуют какого-либо подчинения своему диктату". Однако конец речи был чудесным. Он задал вопрос: "Какие торжественные обещания мы даем тем, кто пал во Франции?" И ответил: "Эти люди были борцами за идею. Они сражались не для того, чтобы доказать мощь США. Они сражались за то, чтобы в мире восторжествовала правда и справедливость, и все человечество видит в них борцов за мир, а их ни с чем не сравнимый подвиг заставил все человечество поверить в Америку так, как оно не верит ни одной другой нации в современном мире. Мне видится, что между нами и отвержением или принятием этого договора стоят ряды этих парней в хаки, не только тех, которые все еще возвращаются или вернулись домой, но и тех дорогих нам душ, которые бродят по полям Франции. Друзья, в последний день награждений я отправился на прекрасный косогор, расположенный недалеко от Парижа, где размещалось кладбище Суреснес, кладбище, отданное для погребения погибших американцев. Позади меня, на склонах, рядами стояли живые американские солдаты, а передо мной, на равнине, были ряды могил погибших американских парней. Справа от того места, где я произносил речь, стояла небольшая группа французских женщин, "усыновивших" эти могилы, женщин, которые сделались матерями этих дорогих всем нам душ, каждый день принося на их могилы цветы, как если бы они были их собственными погибшими сыновьями или любимыми. Они отдали свою жизнь за общее дело. Франция и весь мир стали свободны, так как им на помощь пришла Америка! Мне бы хотелось, чтобы некоторые общественные деятели, которые в настоящее время выступают против принятия мирного договора, за который многие американцы отдали свои жизни, смогли бы посетить это место. Я бы хотел, чтобы желание, исходящее из этих могил, смогло проникнуть в их сознание. Как бы мне хотелось, чтобы они смогли почувствовать ту моральную ответственность, которая не позволяет нам обмануть ожидания этих парней, но заставляет нас продумать и довести дело до конца, оказавшись достойными их жертвы во имя человечества. Ибо от этого решения зависит освобождение и спасение людей и всего мира".   Вильсон разрыдался. Он действительно верил в то, что принес божественный мир, за который умирали американские парни. Но эта вера была построена над зияющей ямой его чувства вины, зияющей ямой факта в его бессознательном. Этой ночью в поезде последовал его душевный и физический крах как личности   Грейсону было ясно, что турне необходимо прервать. Посоветовавшись с Тьюмалти, он решил уговорить Вильсона вернуться домой. Вильсон со слезами на глазах умолял Грейсона и Тьюмалти позволить ему продолжать поездку, говоря: "Неужели вы не понимаете, что, если вы отмените эту поездку, сенатор Лодж и его друзья назовут меня трусом, поездка на Запад провалится и договор не будет ратифицирован?" Он не сказал то, что мы можем сказать за него, - неужели вы не понимаете, что, если вы отмените эту поездку, я не умру за человечество, я не буду Христом, не добьюсь победы над своим отцом и не буду Богом? Турне было прервано. Вильсон возвратился в Белый дом. 3 дня спустя в 4 часа утра он потерял сознание в ванной.   Его разбил паралич. Читатель вспомнит, что в 1906 году Супер-Эго Вильсона и его конфликтующие влечения к отцу побудили его к кампании лихорадочных выступлений, которая кульминировала слепотой левого глаза, и что те же самые влечения были причастны к его настойчивому желанию выступать в 1908 году, что также закончилось полным упадком сил. Это же влечение побудило его в 1919 году к кампании выступлений, кульминировавшей параличом. После 1908 года его фиксация на отце стала полной. И сходство в его действиях в 1906, 1908 и 1919 годах столь поразительно, что трудно избежать заключения о том, что он действовал, повинуясь навязчивому повторению, когда отправился в 1919 году в поездку на Запад. По крайней мере, ясно, что им двигало желание к разрушению вследствие старого конфликта, который он никогда не был в состоянии разрешить, конфликта между его активностью и пассивностью по отношению к отцу. Он никогда не разрешил основную дилемму Эдипова комплекса и в конце концов был разрушен тем самым "несравненным отцом", который его породил. XXXV Вильсон прожил еще 4 года и 4 месяца. Мы не можем сделать каких-либо выводов относительно его характера до паралича на основании его поведения после паралича, так как невозможно сказать, сколь сильно физическое расстройство повлияло на его психическую жизнь. Его поведение могло вызываться более этой органической болезнью, нежели психическими причинами. Тромбоз, вызвавший паралич левой части тела, находился в правом полушарии мозга, контролирующем моторные функции, и на первый взгляд не затронул его рассудок.   Но рассудок невротика является лишь орудием его бессознательного, и физические болезни мозга неизменно вызывают психические отклики   Тромбоз Вильсона породил явные изменения в его характере, и, хотя, может быть, не интересно исследовать физическую сущность, называемую Вудро Вильсоном, до могилы, мы должны признать, что как характер Томас Вудро Вильсон, которого мы изучали, умер 25 сентября 1919 года. Вудро Вильсон, который продолжал жить, был патетическим инвалидом, ворчливым стариком, полным ярости, слез, ненависти и жалости к себе. Он был столь тяжело болен, что ему позволялось сообщать лишь такую информацию, которая не могла повредить его здоровью. Этот факт подкрепляет наше нежелание выводить любые заключения из его характера после паралича. Его поведение могло вызываться неправильной информацией или отсутствием информации.   Он более не был независимым человеческим существом, а являлся инвалидом, нуждающимся в тщательном уходе. Официально он оставался президентом США до 4 марта 1921 года; но в течение последних 18 месяцев его правления миссис Вильсон была в большой степени главным должностным лицом США. С точки зрения данного психологического исследования последние 4 года жизни Вильсона представляют поэтому меньший интерес; но будет разумным мельком взглянуть на них перед концом нашей попытки понять его характер. В ноябре 1919 года, когда он был все еще опасно болен и полностью зависел от информации, сообщаемой ему миссис Вильсон, ему приходилось решать, должен он или нет с поправками Лоджа относительно соглашения о создании Лиги Наций добиваться немедленной ратификации Версальского договора.   Вильсон абсолютно отказался принять поправки Лоджа, и под его именем вышло следующее заявление: "По моему мнению, резолюция в такой форме обеспечивает не ратификацию, а скорее аннулирование договора. Я искренне надеюсь на то, что друзья и сторонники договора будут голосовать против резолюции Лоджа".   По просьбе Вильсона достаточное число демократов, включая 13 республиканских "непримиримых", соединились, чтобы аннулировать резолюцию о ратификации, которая включала в себя поправки Лоджа. Эти поправки изменяли в незначительной степени взятые США обязательства вследствие вступления в Лигу Наций и могли бы быть приняты всеми партиями совместно с договором. Так что, если бы Вильсон был готов пойти на компромисс с Лоджем, США ратифицировали бы Версальский договор и стали бы членом Лиги.   Так как Вильсон считал, или по крайней мере говорил, что считает, будто "освобождение и спасение мира" зависит от ратификации договора, замечательно, что он никогда не проявил ни малейшего желания идти на компромисс с Лоджем. Ранней весной 1920 года сенатор Хичкок умолял Вильсона сделать некоторую уступку Лоджу, говоря: "М-р президент, возможно, пришло время вручить Лоджу и его сторонникам в интересах справедливого решения вопроса оливковую ветвь мира". Вильсон ответил неумолимо: "Пусть Лодж протянет нам оливковую ветвь мира!" Договор, вновь представленный на утверждение с поправками Лоджа, был еще раз отвергнут по просьбе Вильсона   Вильсон занял к этому времени позицию, при которой "ясным и единственным выходом из этого тупика" было "предоставление следующим выборам формы великого и торжественного референдума" относительно Лиги Наций. Он верил, что американский народ поддержит договор и сокрушит Лоджа. Но демократический кандидат потерпел поражение с разницей в 7 миллионов голосов, и Гардинг, один из "непримиримых" республиканцев, был избран президентом. "Они обесчестили нас в глазах мира", - сказал Вильсон Тьюмалти; но он продолжал верить, что каким-либо образом договор будет ратифицирован. "Вы не можете победить Бога!" - кричал он своим посетителям. Этот договор был Божьим договором. Он был написан Вудро Вильсоном. С этой верой сильно контрастирует его замечание, процитированное профессором Уильямом Э. Доддом: "Мне не следовало бы подписывать этот договор, но что я мог сделать?" Вильсон, по-видимому, временами осознавал, что этот договор в действительности является смертельным приговором для европейской цивилизации. И сходные противоречия можно найти в его замечаниях относительно разных людей. Эдвард Бок привел его слова, обращенные к миссис Вильсон в 1920 году: "Я говорю тебе, Эдит, что Хауз был прав".   А спустя некоторое время сказал: "Подумать только, что человек, для которого я сделал все, которому я высказывал свои самые сокровенные мысли, смог предать меня". Эти замечания представляются достоверными, и их противоречивость говорит, по-видимому, лишь о его расстроенном душевном состоянии. Единственными постоянными чертами в его характере в течение этих последних лет была жалость к себе, восхищение своим покойным отцом и ненависть почти ко всем людям на земле. Болезнь, по всей видимости, повернула значительную долю его либидо от объектов любви к первичному нарциссизму.   Ему никогда не удавалось отводить свое либидо далеко от себя. Даже страстно любимые друзья получали любовь лишь потому, что являлись представителями его самого, а болезнь, очевидно, сконцентрировала всю его любовь на собственном теле. Он так и не нашел вместо Хауза другого друга. Он любил и жалел себя, боготворил своего покойного отца на небе и перенес ненависть к этому же отцу на многих людей. Перед смертью он отказался повидать лорда Грея, встретиться с полковником Хаузом, простить престарелого лидера социалистов - Дебса.   Он публично оскорбил преданного Тьюмалти, обвинив его во лжи и неверности. Он прогнал Грейсона, когда тот попытался защищать Тьюмалти, но после этого не мог заснуть, позвонил и попросил Грейсона вернуться. В последние дни своей жизни он помогал Рею Стэннарду Бейкеру в подготовке его апологии и время от времени разговаривал с новыми друзьями, так как у него не осталось старых. Чем ближе он был к смерти, тем меньше вспоминал о тех днях, когда был президентом США, и все больше уходил в свою молодость.   Снова и снова он возобновлял борьбу с Вестом и эмоционально переживал "предательство" Гиббена, забыв о неприязни к Лоджу и о "предательстве" Хауза. Снова и снова он рассказывал старые истории о своем "несравненном отце". 3 февраля 1924 года он умер во сне Содержание Психология, философия   www.pseudology.org