Сигизмунд Фрейд Остроумие и его отношение к бессознательному Мотивы остроумия. Остроумие как социальный процесс В конце главы, которая была посвящена открытию техники остроумия, мы высказали мысль (с. 88), что процессы сгущения с заместительным образованием и без него, передвигания, изображения путем противоположности, путем бессмыслицы, непрямого изображения и другие процессы, принимающие участие в создании остроты, являют далеко идущую аналогию с процессами <работы сна>, и мы оставили за собой право, с одной стороны, подробнее изучить эти аналогии, с другой стороны исследовать общее между сновидением и остроумием. Нам было бы гораздо легче провести это сравнение, если бы мы могли предположить, что один из элементов сравнения <работа сна> известен. Но мы, вероятно, поступим лучше, если не сделаем этого предположения. У меня создалось впечатление, что опубликованное в 1900 году <Толкование сновидений> вызвало у моих коллег по специальности больше <смущения>, чем <понимания>, и я знаю, что широкие круги читателей удовлетворились тем, что свели все содержание книги к ходячему выражению <исполнение желания>, которое можно легко запомнить и которым легко злоупотреблять. Занимаясь продолжительное время проблемами, о которых там шла речь, и имея обильный материал, доставленный мне, как психотерапевту, во время моей врачебной деятельности, я не нашел в нем ничего, что требовало бы изменения или корректуры моих рассуждений, и могу поэтому спокойно выжидать, пока читатели поймут <Толкование сновидений> или пока проницательная критика укажет мне основные ошибки моей интерпретации. В целях сравнения с остротой я повторю здесь в сжатом виде самое необходимое о сновидении и о работе сна. Мы узнаем сновидение из воспоминания, кажущегося нам по большей части отрывочным и возникающего после пробуждения от сна. Сновидение состоит из призрачных в большинстве случаев (но в то же время отличающихся от них) эмоциональных впечатлений, которые дали нам суррогат переживания и которые могут быть смешаны с некоторыми мыслительными процессами (<знание> в сновидении) и аффективными проявлениями. То, что мы вспоминаем как сновидение, я называю <явньш содержанием>. Оно часто совершенно абсурдно или только запутано. Но даже тогда, когда оно совсем связно, как в некоторых сопровождающихся страхом сновидениях, оно противопоставляется нашей жизни, как нечто чуждое, о происхождении которого нельзя отдать себе никакого отчета. Объяснения этого характера сновидения искали до сих пор в нем самом, усматривая в нем признаки беспорядочной, диссоциированной и, так сказать, <сонной> деятельности нервных элементов. В противовес этому я показал, что это столь странное <явное> содержание сновидения всегда может быть понято как искаженное и измененное описание определенных, логически правильных психических переживаний, которые заслуживают названия: <латентные мысли сновидения>. Познание этих мыслей можно получить, если разложить явное содержание сновидения на его составные части, не обращая при этом внимания на кажущийся смысл, который оно может иметь, и если проследить затем ассоциативные нити, исходящие от каждого, изолированного теперь элемента. Эти нити сплетаются друг с другом и приводят, наконец, к такому слою мыслей, которые не только вполне логичны, но и легко могут быть поставлены в известную нам связь с нашими душевными процессами. Путем этого <анализа> содержание сновидения освобождается от всех своих поражающих нас странностей. Но чтобы такой анализ был удачен, мы должны постоянно опровергать критические возражения, которые делаются беспрерывно против репродукции отдельных, способствующих анализу ассоциаций. Из сравнения вспоминаемого явного содержания сновидения с найденными, таким образом, латентными мыслями сновидения вытекает понятие о <работе сна>. Работой сна можно назвать всю сумму превращающихся процессов, которые переводят латентные мысли сновидения в явное сновидение. За счет работы сна происходит то удивление, которое раньше вызывало в нас сновидение. Механизм работы сна может быть описан в следующем виде: очень сложный, в большинстве случаев, ряд мыслей, который был построен в течение дня и не был исчерпан, так называемый дневной остаток сохраняет и в течение ночи предназначенное ему количество энергии интерес, и угрожает нарушить сон. Этот дневной остаток благодаря работе сна превращается в сновидение и делается безвредным для сна. Чтобы дать исходный пункт работе сна, дневной остаток должен обладать способностью создавать желание, легко выполнимое условие. Желание, вытекающее из мыслей сновидения, образует предварительную ступень, а впоследствии ядро сновидения. Полученный из анализов опыт но не теория сновидений говорит нам, что у ребенка любое из желаний, оставшихся неисполненными в бодрственной жизни, достаточно, чтобы вызвать сновидение, которое получается связным, имеющим смысл, но в большинстве случаев кратким; оно легко может быть распознано как <исполнение желания>. У взрослого существует общее благоприятное условие для желания, вызывающего сновидение; оно заключается в том, что может содержать в себе неизвестные подкрепляющие тенденции для сознания. Не предполагая участия бессознательного в вышеизложенном смысле, я не мог бы развить дальше теорию сновидения и дать толкование испытуемому материалу, состоящему из анализов сновидений. Влияние этого бессознательного желания на сознательно-логичный материал мыслей сновидения дает в результате сновидение. Последнее втянуто при этом как будто в бессознательное, точнее говоря, оно подтверждено обработке в том виде, в каком она происходит на ступени бессознательных мыслительных процессов и характерна для этой ступени. До настоящего времени мы знаем характер бессознательного мышления и его отличие от способного стать сознательным <предсознательного> мышления только из результатов <работы сна>. Совершенно новое, не простое и противоречащее общепринятому мышлению учение едва ли может выиграть с ясности при сжатом изложении. Этим замечанием я, следосательно, имею в виду ничто иное, как ссылку на подробное изложение бессознательного в моем <Толковании сновидений> и на кажущиеся мне п высшей степени важными работы Lipps'a. Я знаю, что тот, кто не имеет достаточного философского образования, или мало склонен к так называемой философской системе, оспоривает возможность <психически бессознательного> в смысле Lipps'a и в моем и берется доказать его невозможность на любом из психических определений. Но определения условны и могут быть изменены. Я часто имел возможность на опыте убедиться, что лица, оспоривающие бессознательное как нечто абсурдное и невозможное, вынесли спои впечатления не из тех источников, из которых, по крайней мере, для меня, вытекает необходимость признания бессознательного. Противники бессознательного никогда не принимали во внимание эффекты постгипнотического внушения, и то, что я сообщал им в качестве образцов из моих анализов у негипнотизированных невротиков, приводило их в величайшее удивление. Они никогда не допускали мысли, что бессознательное есть нечто такое, чего в действительности не знают в то время, как необходимые выводы вынуждают дополнить понятие бессознательного хотя бы под этим подразумевались мысли, способные стать сознательными тем, о чем мы как раз в данный момент не думали, что не находилось в <центре нашего внимания>. Они также не пытались убедиться в существовании таких бессознательных мыслей в их собственной душевной жизни путем анализа своего собственного сновидения, и когда я пытался производить с ними такой анализ, то они встречали свои собственные приходящие им в голову мысли, только с удивлением и смущением. Я получил также такое впечатление, что принятию <бессознательного> существенно препятствует аффективное сопротивление, основанное на том, что никто не хочет изучать своего бессознательного <Я>, тогда как легче всего вообще отрицать возможность его существования. Итак, работа сна, к которой я возвращаюсь после этого отступления, подвергает совершенно своеобразной обработке мыслительный материал, облеченный в форму желания. Она прежде всего заменяет сослагательное наклонение настоящим временем, заменяет <Я хотел бы сделать> выражением <Я делаю>. Это <я делаю> предназначено для галлюцинаторного изображения, что я назвал <регрессией> работы сна. При этом совершается путь от мыслей к картинам восприятия, или, учитывая еще неизвестную понимаемую не в анатомическом смысле топику душевного процесса, можно было бы сказать, что совершается обратный путь от области мысленных картин к области эмоциональных восприятий. Этим путем, противоположным направлению развития усложняющейся душевной деятельности, мысли сновидения приобретают наглядность, наконец, ядром явной, <картины сновидения> оказывается пластическая ситуация. Чтобы добиться такой эмоциональной изобразительности, мысли сновидения должны были претерпеть существенные преобразования. Но во время обратного превращения мыслей в эмоциональные картины в них наступают еще и другие изменения, которые отчасти понятны, как необходимые, а отчасти являются неожиданными. Необходимым побочным результатом регрессии следует считать то, что почти все связи внутри мыслей, которые расчленяют их, оказываются потерянными для явного сновидения. Работа сна принимает для изложения, так сказать, только сырой материал представлений, не принимая тех мыслительных соотношений, которые удерживают их друг относительно Друга, или она оставляет за собой, по крайней мере, право не обращать внимания на эти последние соотношения. Другую часть работы сна мы, наоборот, не можем считать производным регрессии сна, обратного превращения в эмоциональные картины ту часть, которая нам важна для аналогии с образованием остроты. Материал мыслей сновидения испытывает во время работы сна совершенно необычное укомплектовывание или сгущение. Его исходными точками являются те общие черты, которые случайно или соответственно содержанию имеются налицо в мыслях сновидения. Поскольку эти общие черты обычно недостаточны для полного сгущения, то в работе сна создаются новые, искусственные общие черты, и для этой цели охотно употребляются даже слова, в тексте которых совпадают различные значения. Вновь созданные сгущенные общие черты входят в явное содержание сновидения как представители мыслей сновидения, так что один элемент сновидения соответствует узловому и перекрестному пути мыслей сновидения; принимая во внимание эти последние, он должен быть назван вообще <сверхдетерминированным>. Факт сгущения является той частью работы сна, которую можно легче всего распознать; достаточно сравнить написанный текст сновидения с записью мыслей сновидения, полученных путем анализа, чтобы получить ясное представление о частоте сгущения в сновидении. Не так легко убедиться во втором большом изменении, которое производит работа сна в мыслях сновидения; речь идет о процессе, который я назвал передвиганием в сновидении. Это изменение проявляется в том, что в явном сновидении стоит в центре и сопрово>кдается большой чувственной интенсивностью то, что в мыслях сновидения находилось на периферии и было второстепенным, и наоборот. Сновидение оказывается благодаря этому <передвинутым> в сравнении с мыслями сновидения, и именно благодаря этому передвиганию сновидение оказывается чуждым и непонятным для бодрственной душевной жизни. Чтобы осуществилось подобное передвигание энергии, должна быть дана возможность беспрепятственно переходить от важных представлений к маловажным, что может на нормальное, способное стать сознательным мышление, произвести впечатление только <ошибки мышления>. Превращение в целях возможности изображения, сгущение и передвигание являются тремя большими механизмами, которые можно приписать работе сна. Четвертый механизм, которому уделено, быть может, слишком мало места в толковании сновидений, не принят здесь во внимание. Выводя последовательно идеи из <топики душевного аппарата> и <регрессии> а только такая последовательность придаст полноценность рабочим гипотезам следовало бы сделать попытку определить, на каких ступенях регрессии происходят различные превращения мыслей сновидения. Эта попытка не получила еще серьезного обоснования, но относительно передвигания, по крайней мере, можно с уверенностью сказать, что оно должно происходить на мыслительном материале, в то время когда он находится на ступени бессознательных процессов. Сгущение представляют себе, по всей вероятности, как процесс, распространяющийся через все течение мыслей вплоть до области восприятия, в общем же удовлетворяются тем, что предполагают одновременно наступающее действие всех сил, принимающих участие в образовании сновидения. При той осторожности, которую следует соблюдать в трактовке таких проблем, и принимая по внимание не подлежащую здесь обсуждению принципиальную рискованность такой постановки вопроса, я все же решаюсь выставить положение, что предшествующий сновидению процесс работы сна должен быть перенесен в область бессознательного. Итак, в целом при образовании сновидения следовало бы, грубо говоря, различать три стадии: во-первых, перевод предсознательных дневных остатков в бессознательное, чему должны способствовать условия сонного состояния, затем собственно работа сна в бессознании, и, в-третьих, регрессия обработанного таким образом материала сновидения вплоть до восприятия, в качестве которого сновидение проникает в сознание. В качестве сил, принимающих участие в образовании сновидения, можно распознать: желание спать; энергию, оставшуюся еще у дневных остатков после уменьшения ее количества благодаря сонному состоянию; психическую энергию снообразующего бессознательного желания; противодействующую силу <цензуры>, которая господствует в бодрственной жизни и не вполне исчезает во время сна. Задачей снообразования является прежде всего преодоление задержки цензуры, и именно эта задача разрешается благодаря передвиганию психической энергии внутри материала, доставляемого мыслями сновидениями. Теперь вспомним, по какому поводу мы при исследовании остроумия подумали о сновидении. Мы нашли, что характер и действие остроты связаны с определенными формами выражения, техническими приемами, среди которых самыми поразительными являются различные виды сгущения, передвигания и непрямого изображения. Но процессы, приводящие к тем же результатам, т. е. к сгущению, передвиганию и непрямому изображению, стали нам известны в качестве особенностей работы сна. Не напрашивается ли благодаря этой аналогии вывод, что работа-остроумия и работа сна должны быть идентичны в одном, по крайней мере, существенном пункте? Работа сна оказывается, по моему мнению, расшифрованной для нас в ее важнейших характерных чертах; из психических процессов при остроумии для нас расшифровывается именно та часть, которую мы можем сравнить с работой сна, процесс образования остроты у первого лица. Не должны ли мы поддаться искушению конструировать этот процесс по аналогии с образованием сновидения? Некоторые из особенностей сновидения настолько чужды остроте, что мы не можем перенести соответствующую им часть работы сна на образование остроты. Регрессия хода мыслей вплоть до восприятия для остроты отпадает; зато две другие стадии образования сновидения: погружение предсознательной мысли в бессознательную сферу и бессознательная обработка ее, если мы предположим их существование при образовании остроты, дадут нам именно тот результат, который мы можем наблюдать при остроте. Итак, мы решаемся сделать предположение, что это является процессом образования остроты. Предсознательная мысль на момент подвергается бессознательной обработке, и результат этой обработки вскоре постигается сознательным восприятием. Но прежде чем мы проверим это положение в деталях, мы хотим подумать об одном возражении. Мы исходим из того факта, что технические приемы остроумия указывают на те же процессы, которые известны нам как особенности работы сна. Нам могут легко возразить, что мы описали бы технические приемы остроумия не как сгущение, передвигание и т. д. и не пришли бы к столь далеко идущим аналогиям в приемах изображения, которыми пользуются острота и сновидение, если бы предшествующее знание работы сна не подкупило нас в нашей трактовке техники остроумия, так что мы в сущности при остроте нашли только подтверждение тем ожиданиям, с которыми подошли от сновидения к остроте. Такой генезис аналогии не дал бы никаких прочных гарантий ее постоянства, кроме разве нашей предубежденности. Механизмы сгущения, передвигания и непрямого изображения не были также фактически выделены ни одним другим автором в качестве форм выражения остроты. Это возражение было бы возможно, но из этого еще отнюдь не следует, что оно было бы справедливо. Точно так же возможно, что категоричность нашей трактовки благодаря знанию работы сна была необходима, чтобы распознать действительную аналогию. Однако, окончательное решение будет зависеть только от того, сможет ли испытующая критика доказать на единичных примерах, что такая трактовка техники остроумия является навязанной и что ради нее были отброшены другие трактовки, которые ближе к истине и глубже проникают в нее, или же критика должна будет согласиться с тем, что ожидания, с которыми мы подошли от сновидения к остроте, действительно подтвердились. Я придерживаюсь мнения, что нам нечего бояться такой критики и что наш прием редукции (см. с. 25), точно показал, в каких формах выражения следовало искать технические приемы остроумия. То, что мы дали этим техническим приемам те же наименования, которые уже заранее предрешают результат аналогии между техникой остроумия и работой сна, было-нашим законным правом, собственно говоря, ничем иным, как легко оправдываемым упрощением. Другое возражение не так существенно для нас, но зато и не нуждается в столь основательном опровержении. Можно было бы думать, что хорошо согласующиеся с нашими целями технические приемы остроумия хоть и заслуживают признания, но не исчерпывают всех возможных или употребляемых на практике технических приемов остроумия. Под влиянием прототипа, каким явилась для нас работа сна, мы отыскали якобы только соответствующие ей технические приемы остроумия в то время, как другие приемы, которые мы проглядели, показали бы, что такая аналогия, как нечто постоянное, не существует. Я действительно не решаюсь утверждать, что мне удалось выяснить технику всех находящихся в обращении острот, и ввиду этого оставляю открытым вопрос о том, что мое перечисление технических приемов остроумия страдает некоторой неполнотой, но я преднамеренно не исключил из обсуждения ни одного вида техники, который мог быть мною расшифрован, и утверждаю, что от моего внимания не ускользнули самые частые, самые важные, в большинстве случаев, характерные технические приемы остроумия. Остроумие обладает еще одной характерной чертой, которая вполне согласуется с нашей, вытекающей из сновидения, трактовкой работы остроумия. Хотя и говорят, что остроту <создают>, но чувствуется, что этот процесс отличается от того, который совершает человек, высказывающий мнение или делающий возражение. Острота имеет чрезвычайно резко выраженный характер внезапно <пришедшей в голову мысли>. Еще за один момент до этого человек не знает, какую он создаст остроту, которую потом останется лишь облечь в словесную форму. Человек испытывает нечто не поддающееся определению, что я мог бы скорее всего сравнить с отсутствием, внезапным разрядом интеллектуального напряжения, после которого сразу оказывается созданной острота, в большинстве случаев одновременно со своей оболочкой. Некоторые из приемов остроумия находят применение в выражении мыслей и вне остроумия, например, сравнение и намек. При этом я сначала думаю над прямым выражением этой мысли (внутреннее слышание), у меня существуют задержки в высказывании этой мысли по мотивам, соответствующим данной ситуации, но вскоре я пытаюсь заменить прямое выражение косвенной формой и делаю намек. Возникший таким образом, созданный под моим непрерывным контролем намек никогда не остроумен, как бы удачен он ни был; остроумный намек возникает, наоборот, без того, чтобы я мог проследить эти подготовительные стадии в моем мышлении. Я не хочу придать слишком большой цены этому соотношению; оно едва ли решает вопрос, но оно все же хорошо согласуется с нашим предположением, что при создании остроты ход мыслей погружается на один момент в бессознательную сферу и затем внезапно выплывает из бессознательного в виде остроты. Остроты занимают особое положение и в ассоциативном отношении. Наша память часто не располагает ими тогда, когда мы хотим их вызвать, но зато иной раз они возникают невольно, и в таких именно местах хода наших мыслей, где мы не понимаем, почему они вплетаются. Это опять-таки мелкие черты, но все же они указывают на происхождение острот из бессознательного. Соберем теперь все характерные черты остроумия, которые могут указать на то, что оно образуется в бессознательном. Прежде всего следует отметить своеобразную лаконичность остроты необходимый, но чрезвычайно характерный признак. Впервые столкнувшись с ней, мы склонны были видеть в ней выражение экономящей тенденции, но сами обесценили это понимание благодаря тем возражениям, которые оно у нас вызвало. Лаконичность остроумия кажется нам теперь скорее признаком бессознательной обработки, которой подверглись мысли остроумия. Соответствующее ей в сновидении сгущение мы не можем поставить в связь ни с каким другим моментом, кроме локализации в бессознательном, и должны предположить, что в бессознательном ходе мыслей даны условия для таких сгущений, отсутствующие в предсознательном^. Следует ожидать, что при процессе сгущения теряются некоторые из подвергающихся ему элементов, в то время как другие, получающие от них энергию активности (Besetzungsencrgie), конструируются в усиленном или чрезмерно усиленном виде. Лаконичность остроумия, как и лаконичность сновидения, является, таким образом, необходимым побочным явлением, происходящим в обоих случаях сгущений; в обоих случаях она является результатом процесса сгущения. Этому происхождению лаконичность остроумия обязана и своим особым, не поддающимся дальнейшему объяснению, но поразительным для восприятия характером. Раньше мы уже истолковали один из результатов сгущения, многократное употребление одного и того же материала, игру слов, созвучность, как локализованную экономию, и считали удовольствие, доставляемое безобидной остротой, производным этой экономии. Впоследствии мы усмотрели первоначальную цель остроты в том, чтобы извлечь удовольствие такого рода из слов, что не было ей запрещено на ступени игры, но что было запрещено рассудительной критикой в постепенном ходе интеллектуального развития. Теперь мы предположим, что такого рода сгущения в том виде, в каком они служат технике остроумия, возникают автоматически, без особой преднамеренности, во время мыслительного процесса в бессознательном. Не имеем ли мы здесь перед собой двух различных объяснений одного и того же факта, которые кажутся несовместимыми друг с другом? Я не думаю; это, конечно, два различных объяснения, и они должны быть согласованы друг с другом, но они не противоречат одно другому. Одно из них просто чуждо другому, и если мы установим между ними какую-нибудь связь, то, вероятно, сделаем шаг вперед в нашем познании. Что такие сгущения являются источником удовольствия, вполне согласуется с предположением, что они легко находят в бессознательном условия для своего возникновения. Сгущение как закономерный и исполненный значения процесс я доказал помимо работы сна и техники остроумия еще в одной области душевной деятельности, в механизме нормального не тенденциозного забывания. Забыть отдельное впечатление трудно. Те впечатления, между которыми существует какая-либо аналогия, забываются, подвергаясь сгущению, которое имеет в своей основе общие точки соприкосновения. Смешивание аналогичных впечатлений является одной из предварительных ступеней забывания. Даже больше того, мы усматриваем мотивировку для погружения в бессознательное в том обстоятельстве, что там легко производится сгущение, которое доставляет удовольствие и которое нужно остроте. И два другие момента, которые на первый взгляд кажутся совершенно чуждыми друг другу и как бы совпадающими благодаря нежелательной случайности, также оказываются при более глубоком исследовании тесно связанными и даже по существу тождественными. Я имею в виду оба положения, согласно которым остроумие может, с одной стороны, производить такие доставляющие удовольствие сгущения во время своего развития на ступени игры, следовательно, в детстве разума, а с другой стороны, оно совершает тот же самый процесс на высшей ступени, погружая мысль в бессознательное. Инфантильное является источником бессознательного, бессознательными же процессами мышления являются единственно и только те, которые происходили в раннем детстве. Мысль, погружающаяся в бессознательное с целью образования остроты, отыскивает там только старый уголок бывшей некогда игры словами. Мышление на один момент снова становится на детскую ступень, чтобы таким образом вновь завладеть детским источником удовольствия. Если этого не знают еще из исследования психологии неврозов, то при остроумии следует понять, что странная бессознательная обработка является ничем иным, как инфантильным типом мыслительной работы. Дело только в том, что у ребенка не очень легко уловить это инфантильное мышление с его удержавшимися в бессознательной сфере взрослого особенностями, т. к. оно в большинстве случаев коррегируется, так сказать, in statu nascendi (в момент зарождения; лат.). Но все же в целом ряде случаев это удается сделать, и тогда мы всякий раз смеемся <детской глупости>. Каждое открытие такого бессознательного действует на нас вообще как <комическое>'. Многие из моих пациентов-невротикос, пользующихся психоаналитическим лечением, имеют обыкновение каждый раз смехом свндетельстиоиать о том, что удалось верно указать их сознательному восприятию на нечто скрытое, бессознательное, и они смеются даже тогда, когда содержание расшифрованного отнюдь не оправдывает смеха. Разумеется, условием для этого является достаточно близкий подход невротиков к этому бессознательному, чтобы они поняли его, когда врач расшифрует его и преподнесет им. Легче понять характерные черты этих бессознательных мыслительных процессов в проявлениях больных при некоторых психических расстройствах. Вероятно, что, согласно предположению старика Griesinger'a, мы могли бы понимать делирии душевнобольных и оценивать их как связные сообщения, если бы не предъявляли к ним таких требований, какие предъявляем к сознательному мышлению, а толковали бы их примерно так, как мы толкуем сновидения^. Мы в свое время оценили и для сновидения <возврат душевной жизни к эмбриональной точке зрения>^. Мы так подробно обсудили на процессах сгущения значение аналогии между остротой и сновидением, что в последующем сможем излагать свои мысли короче. Мы знаем, что передвигание при работе сна указывает на воздействие цензуры сознательного мышления, и, соответственно этому, встретив среди технических приемов остроумия передвигание, мы будем склонны предположить, что и при образовании остроты играет роль задерживающая сила. Мы также уже знаем, что это общий случай; стремление остроты получить прежнее удовольствие от бессмыслицы или от игры словами встречает в нормальном состоянии задержку в виде протеста критического разума, причем эта задержка должна быть преодолена в каждом отдельном случае. Но в том способе, каким работа остроумия разрешает эту задачу, проявляется резкая разница между остротой и сновидением. В работе сна разрешение этой задачи происходит регулярно путем передвиганий, путем выбора представлений, в достаточной мере удаленных от тех представлений, которым цензура оказывает препятствие. Делается это с целью найти проход через цензуру; и все же заместителями этих последних представлений являются те, которые переняли на себя благодаря полному перенесению всю энергию активности (Beselzung). Поэтому передвигания не отсутствуют ни в одном сновидении и являются весьма многообъемлющими. Не только уклонения от хода мыслей, но и все виды непрямого изображения следует отнести к передвиганиям, особенно замену важного или предосудительного элемента индифферентным или кажущимся цензуре безобидным, являющимся как бы отдаленнейшим намеком на первый элемент, замену символикой, сравнением, деталью. Нельзя отрицать, что частицы этого непрямого изображения осуществляются уже в предсознательных мыслях сновидения. Таковы, например, изображения, осуществляемые путем символики и сравнения, т. к. в противном случае мысль вообще не проходила бы через стадию предсознательного выражения. Непрямые изображения такого рода и намеки, отношение которых к тому, на что они, собственно, намекают, легко может быть открыто, являются позволительными и широко употребляемыми приемами выражения и в нашем сознательном мышлении. Но работа сна до бесконечности преувеличивает применение этих приемов непрямого изображения. Под давлением цензуры всякая связь оказывается достаточной для замены намеком, передвигание допускается с одного элемента на любой другой. Особенно поразительна и характерна для работы сна замена внутренних ассоциаций (сходство, причинная связь и т. д.) так называемыми внешними (одновременность, смежность в пространстве, созвучность). Мы не должны при этом забывать, что нужно учитывать искажение. происходящее благодаря цензуре, которая оказывает еще свое действие и в психозе. <Толкование сновидений>. Все эти приемы передвигания вместе с тем являются и техническими приемами остроумия, но в большинстве случаев они соблюдают границы, отведенные их применению в сознательном мышлении. Передвигание может вообще отсутствовать, хотя бы остроте и предстояло выполнение необходимой задачи преодоления задержки. Это второстепенное значение передвигания при работе остроумия понятно, если вспомнить, что в распоряжении остроумия обычно имеется другой технический прием, с помощью которого он отделывается от задержки, тем более что мы не нашли ничего, что было бы для него более характерно. Острота не создает компромиссов, как это делает сновидение, она не избегает задержки, но она заключается в том, что в неизмененном виде сохраняет игру словами или бессмыслицей, ограничиваясь, однако, выбором таких случаев, в которых эта игра или бессмыслица может все-таки в то же время оказаться позволительной (шугка) или глубокомысленной (острота) благодаря множественности толкования снов и разнообразию мыслительных соотношений. Острота отличается больше всего от всех других психических образований своей двойственностью и лицемерием, и, по крайней мере, с этой стороны, авторы ближе всего подошли к познанию остроумия, подчеркнув <смысл в бессмыслице>. При полном преобладании этого отличающего остроту технического приема, направленного на преодоление задержки, могло бы показаться излишним то, что она вообще еще пользуется в отдельных случаях техникой передвигания. Однако, с одной стороны, некоторые виды этой техники остаются ценными для остроты, как цели и источники удовольствия, как, например, собственно передвигание (отклонение мыслей), которое разделяет природу бессмыслицы. С другой стороны, не следует забывать, что высшая ступень остроумия, тенденциозная острота, часто должна преодолевать двоякого рода задержки, противодействующие ей самой и ее тенденции, и что намеки и передвигания могут сделать для нее возможным разрешение этой задачи. Частое и неограниченное применение непрямого изображения, передвигания и особенно намеков в работе сна имеет одно следствие, которое я упоминаю потому, что оно было для меня субъективным поводом заняться проблемой остроумия. Когда сообщают несведущему или непривычному человеку анализ сновидения, в котором, следовательно, проложены странные, недопустимые для бодрственного мышления пути намеков и передвиганий, которыми пользовалась работа сна, то у читателя создается неприятное впечатление. Он считает эти толкования <остроумными>, но усматривает в них явно неудачные остроты, натянутые, грешащие чем-то против правил остроумия. Это впечатление легко объяснить: оно вытекает из того, что работа сна прибегает к тем же приемам, что и остроумие, но в их применении она переходит границы, которые соблюдает острота. Мы вскоре услышим также, что острота, вследствие роли третьего лица, связана определенным условием, которого не должно соблюдать сновидение. Среди технических приемов, общих остроумию и сновидению, определенного интереса заслуживают изображение при помощи противоположности и употребление бессмыслицы. Первое относится к сильно действующим приемам остроумия, как мы могли видеть, между прочим, на примерах <острот, возникших путем преувеличения> (с. 73). Изображение при помощи противоположности не может, впрочем, ускользнуть от сознательного внимания подобно большинству других технических приемов остроумия. Тот, кто попытается привести у себя самого в деятельность по возможности преднамеренно механизм работы остроумия, как это делает привычный остряк, тот вскоре найдет, что остротой чаще всего возражают на какое-нибудь утверждение тогда, когда поддерживают противоположное положение и предоставляют внезапно пришедшей в голову мысли устранить путем превратного толкования возражение, грозящее опасностью этому противоположному положению. Быть может, изображение при помощи противоположности обязано таким преимуществом именно тому обстоятельству, что оно образует ядро другого доставляющего удовольствие способа выражения мысли, для понимания которого не нужно беспокоить бессознательного. Я имею в виду иронию, которая очень близко подходит к остроте и относится к подвидам комического. Ее сущность состоит в том, что человек высказывает положение, противоположное тому, что он имеет в виду сообщить другому, но он устраняет возникающее при этом противоречие тем, что дает понять тоном, сопровождающими жестами, мелкими стилистическими черточками если речь идет о письменном изложении, что он имеет в виду, собственно, противоположное высказанному. Ирония применима только там, где человек готовится услышать противоположное, так что она обязательно возбуждает в нем желание противоречить. В силу этого условия ирония особенно легко подвержена опасности не быть понятой. Для лица, пользующегося иронией, она представляет ту выгоду, что дает возможность легко обходить трудности прямых возражений, как, например, ругательств. У слушателя она вызывает комическое удовольствие, поскольку побуждает его, вероятно, к затрате психической энергии на разрешение противоречия, причем эта затрата вскоре оказывается излишней. Такое сравнение остроты с приближающимся к ней видом комизма должно укрепить нас в предположении, что отношение к бессознательному является особым признаком остроты, отличающим ее, быть может, и от комизма\ В работе сна изображению при помощи противоположного принадлежит гораздо большая роль, чем при остроумии. Сновидение не только любит изображать две противоположности при помощи одного и того же смешанного образа; оно даже так часто превращает один предмет из мыслей сновидения в его противоположность, что из этого вырастают большие трудности для работы толкования. <Ни один элемент, способный найти себе прямую противоположность, не показывает сразу, имеет ли он в мыслях сновидения положительный или отрицательный характер>^ На отличии высказываемого от сопровождающих жестов (в широчайшем смысле) основана и' характерная черта комизма, описываемая как его <бесстрастность> (). Я должен подчеркнуть, что этот факт еще не нашел понимания. Но он указывает на очень важную характерную черту бессознательного мышления, лишенного, вероятно, того процесса, который можно было бы сравнить с <суждением>. Взамен суждения, которого не признает бессознательное, в нем находят <вытеснение>. Вытеснение можно правильно описать как промежуточную ступень между защитным рефлексом и осуждением^ Бессмыслица, абсурдность, которая так часто имеет место в сновидении и навлекает на него столько незаслуженного презрения, все же никогда не возникает случайно путем беспорядочного нагромождения элементов представлений, но в каждом отдельном случае можно доказать, что она умышленно создана работой сна и предназначена для изображения ожесточенной критики и презрительного противоречия внутри мыслей сновидения. Абсурдность содержания сновидения заменяет, следовательно, в мыслях следующее суждение: <Это бессмыслица>. Я в своем <Толковании сновидений> придал большое значение этому указанию, поскольку думал таким путем убедительнее всего рассеять заблуждение, что сновидение вообще не является психическим феноменом, преграждающим путь к познанию бессознательного. Мы узнали теперь (при разгадке некоторых тенденциозных острот), что бессмыслица в остроте должна служить тем же целям изображения. <Толкование сновидений>, 3-е изд. М.: Соврем, проблемы, 1913. С. 263. В высшей степени замечательное и до сих пор еще недостаточно известное соотношение противоположных связей в бессознательном имеет, конечно, значение для понимания <негативизма> у невротиков и у душевнобольных. (Ср. две последние работы об этом: Bleufer, , Psych.-neurol. Wochenschrift, 1904, и Otto Cross, , там же, далее мой реферат под заглавием , Jahrb. f. Psychoanalyse II, 1910.)   Мы знаем также, что бессмысленный фасад остроты особенно пригоден для повышения психической затраты у слушателя и увеличивает, таким образом, то количество энергии, которое освобождается благодаря смеху и предназначено к отреагированию. Но, кроме того, мы не забываем, что бессмыслица в остроте является самоцелью, т. к. стремление сызнова извлекать прежнее удовольствие от бессмыслицы относится к мотивам работы остроумия. Существуют другие пути для того, чтобы вновь создать бессмыслицу и извлечь из нее удовольствие. Карикатура, преувеличение, пародия и шарж пользуются ею и создают, таким образом, <комическую бессмыслицу>. Если мы подвергнем все эти формы выражения такому же анализу, какой проделали над остротой, то найдем, что все они не дают никакого повода привлечь для их объяснения бессознательные процессы. Мы теперь понимаем также, почему характерная черта <остроумного> может привходить составной частью в карикатуру, преувеличение, пародию. Это становится возможным благодаря отличию одной <психической арены> от другой^. Я полагаю, что перемещение остроты в систему бессознательного стало для нас гораздо более ценным с тех пор, как открыло нам понимание того, что технические приемы, присущие, с одной стороны, остроумию, не являются, с другой стороны, его исключительным достоянием. Некоторые сомнения, разрешение которых мы во время нашего начального исследования этих технических приемов должны были отложить на некоторое время, теперь легко разрешаются. Тем большего внимания с нашей стороны заслуживает суждение, которое сказало бы нам, что неоспоримо существующее отношение остроты к бессознательному правильно только для некоторых категорий тенденциозного остроумия, в то время как мы готовы распространить это отношение на все виды и ступени развития остроумия. Мы не можем уклониться от проверки этого положения. Можно с уверенностью предположить, что образование остроты происходит в бессознательном в том случае, если речь идет об остротах, обслуживающих бессознательные или усиленные бессознательной сферой тенденции, следовательно, о большинстве <цинических> острот. Тогда именно бессознательная тенденция притягивает предсознательную мысль к себе в область бессознательного для того, чтобы преобразовать ее там. Это процесс, многочисленные аналогии которому известны из учения о психологии неврозов. При тенденциозных же остротах другого рода, при безобидной остроте и шутке эта, влекущая в область бессознательного, сила отпадает. Следовательно, вопрос об отношении остроты к бессознательному остается открытым. ---------------------- Выражение G. Th. Fechner'a, которое стало весьма важным для моей трактовки. Но рассмотрим теперь случай остроумного выражения мысли, которая сама по себе не лишена ценности и всплывает в связи с мыслительными процессами. Для превращения этой мысли в остроту, очевидно, нужно, чтобы произошел выбор между всеми возможными формами выражения с тем, чтобы была найдена именно та, которая доставляет выигрыш удовольствия от слов. Мы знаем из нашего самонаблюдения, что не сознательное внимание производит этот выбор, но для этого выбора будет только полезно, если активность (Besetzung) предсознательной мысли будет низведена на степень бессознательной мысли, т. к. в бессознательном связующие пути, исходящие от слова, трактуются одинаково с вещественными связями, как мы узнали из работы сна. Бессознательная активность представляет гораздо более благоприятные условия для выбора такого выражения. Мы можем, впрочем, предположить без дальнейших рассуждений, что эта возможность найти выражение, которое заключало бы в себе выигрыш удовольствия от слов, влечет колеблющуюся еще решимость предсознательной мысли в область бессознательного точно таким же образом, как и бессознательная тенденция в первом случае. В более простом случае шутки мы должны себе представить, что находящееся всегда на страже стремление добиться выигрыша удовольствия от слов овладевает поводом, который дан именно в предсознательном, чтобы вовлечь опять-таки по известной схеме процесс активности (Besetzungsvorgang) в область бессознательного. Я очень хотел бы, чтобы мне удалось, с одной стороны, по возможности яснее изложить этот решительный пункт в моем понимании остроумия, а с другой стороны, подкрепить его вескими аргументами. Но на самом деле речь идет здесь не о двоякой, а об одной и той же неудаче. Я не могу дат>, более ясного изложения, т. к. не имею дальнейших доказательств моего понимания остроумия. Это понимание родилось у меня из изучения техники и из сравнения с работой сна, и только из этой именно одной стороны. Я могу найти, что оно в целом отлично согласуется со всеми особенностями остроумия. Это понимание явилось результатом умозаключения; если такое заключение приводит нас к чуждой, новой для мышления области, то такой вывод называют <гипотезой>, и отношение гипотезы к материалу, из которого она выведена, справедливо не считают <доказательством>. <Доказанной> ее считают только тогда, когда к ней приходят другим путем, когда ее можно доказать как узловой пункт и для других связей. А такого доказательства при нашем едва только начинающемся познании бессознательных процессов получить нельзя. Признавая, что мы вообще еще стоим на нетронутой почве, мы довольствуемся, таким образом, тем, что перебрасываем один-единственный узкий и шаткий мостик к непостижимому. Мы не будем делать широких выводов. Если мы приведем в связь различные ступени остроумия с благоприятными для них душевными установками, то сможем сказать приблизительно следующее: шутка вытекает из веселого настроения, которому свойственна склонность к понижению психических инстанций (Besetzungen). Она пользуется уже всеми характерными техническими приемами остроумия, совершая выбор такого словесного материала или такой мыслительной связи, которая может удовлетворить необходимым для получения удовольствия требованиям, равно как и требованиям рассудительной критики. Мы сделаем вывод, что понижение мыслительной инстанции вплоть до бессознательной ступени, которое облегчается благодаря веселому настроению, происходит уже при шутке. Для безобидной, но связанной с выражением ценной мысли остроты отпадает это содействие, оказываемое настроением. Мы должны предположить здесь особое личное качество, получающее выражение в той легкости, с какой покидается предсознательная инстанция и на момент заменяется бессознательной. Находящаяся всегда на страже тенденция к возобновлению первоначального выигрыша удовольствия от остроты влечет в область .бессознательного колеблющееся еще предсознательное выражение мысли. В веселом настроении большинство людей способно создавать шутки; умение острить независимо от настроения свойственно только немногим людям. Наконец, сильнейшим стимулом к работе остроумия служит наличие сильных, простирающихся вплоть до области бессознательного тенденций, проявляющих особую склонность к остроумному творчеству и указывающих на то, что субъективные условия остроумия очень часто бывают у невротиков. Под влиянием сильных тенденций может стать остроумным и такой человек, которому раньше это было несвойственно. Этим последним вкладом в, хотя еще и оставшееся гипотетическим, объяснение работы остроумия у первого лица исчерпывается, строго говоря, наш интерес к остроте. Нам остается еще краткое сравнение остроты со сновидением, которое изучено лучше. Этому сравнению мы предпошлем ожидание того, что два столь отличных друг от друга душевных механизма наряду с нашедшей уже свою оценку аналогией должны выявлять еще и некоторые отличия. Важнейшее отличие заключается в их социальном соотношении. Сновидение является совершенно асоциальным душевным продуктом; оно не может ничего сказать другому человеку; возникая внутри личности, как компромисс борющихся в ней душевных сил, оно остается непонятным даже для этой самой личности, и потому совершенно неинтересно для другого человека. Дело не только в том, что оно не придает никакой цены своей удобопонятности. Оно должно даже опасаться того, чтобы быть понятым, т. к. в противном случае было бы разрушено; оно может существовать только в замаскированном виде. Поэтому оно должно беспрепятственно пользоваться механизмом, управляющим бессознательными душевными процессами вплоть до искажения, которое больше не может быть восстановлено. Острота, наоборот, является самым социальным из всех душевных механизмов, направленных на получение удовольствия. Она часто нуждается в трех лицах и требует для своего выполнения участия другого человека в стимулируемом ею душевном процессе. Она должна была связана, следовательно, условием удобопонимаемости, должна претендовать на возможное в бессознательной сфере искажения путем сгущения и передвигания только в таких размерах, в каких это искажение может быть восстановлено пониманием третьего лица. В остальном острота и сновидение выросли в совершенно различных областях душевной жизни, и их нужно отнести к отдаленным друг от друга пунктам психологической системы. Сновидение все еще является желанием, хотя это желание и стало неузнаваемым, острота является высшей стадией игры. Сновидение, несмотря на свое практическое ничтожество, имеет отношение к крупным жизненным интересам. Оно стремится удовлетворить потребности человека регрессивным окольным путем галлюцинации и обязано своим существованием единственно живой во время ночного состояния потребности спать. Острота, наоборот, старается извлечь удовольствие из одной только деятельности нашего душевного аппарата, свободной от потребностей. Впоследствии она старается получить такое удовольствие, как побочный результат, сопровождающийся деятельностью этого аппарата, и, таким образом, вторично приходит к не лишенным важности, обращенным к внешнему миру функциям. Сновидение служит преимущественно стремлению избежать неудовольствия, острота получению удовольствия, но в обеих этих целях совпадают все виды нашей душевной деятельности. Оглавление   www.pseudology.org