Борис Дмитриевич Оржих

Я родился 21 ноября (новому стилю) 1864 года в гор. Одессе. Мать и отец мои были евреи. Отец был адвокат, интеллигент, атеист в душе. В 1877 году, во время русско-турецкой войны, выиграв какой-то большой гражданский процесс, он переселился на свою родину в гор. Тобольск, где жили его родители и другие родственники, а, оттуда в 1879 году в гор. Томск.

Мать моя, Генриета Семеновна, имела модный магазин в Томске. После того, как отец безнадежно заболел психическим расстройством, в 1881 г. вся семья снова переселилась в Одессу, на родину моей матери, где вплоть до моего ареста мы жили трудом и уроками довольно скудно.

Начал я учиться в Одесском реальном училище, а с 1878 г. в Томском реальном училище, которое окончил в 1881 году. Читал я много, сначала без разбора, а потом под руководством товарища по Томску — Василия Степановича Осипанова (впоследствии казненного в 1887 году в Шлиссельбургской крепости по делу о покушении 1 марта 1887 г. на Александра III.

Перечитал систематически Тургенева, Достоевского, Шеллера-Михайлова, Решетникова, Помяловского, Наумова — «Сила солому ломит», Мордовцева — «Знамение времени», Чернышевского — «Что Делать», Шпильгадава — «Один в поле не воин», «Ауэрбаха» — «Дача на Рейне» и др., Швейцера — «Эмма», Омулевского — «Шаг за шагом», Флеровсюого — «Азбука социальных наук», Писарева, Добролюбова и т. д.

Кроме Осипавова, наибольшее влияние на мое развитие имела моя старшая сестра — Софья Дмитриевна Оржих, впоследствии Соломонова, бывшая уже в 16 лет ярой революционеркой в Одессе в среде Фомичева, Попко, Лизогуба, Соломона Лиона и других. Первый ученический кружок самообразования, в котором я принимал участие, образовался в Томске.

Из более видных членов его был Головачев, Петр Михайлович, впоследствии иввестный сибирский писатель; других фамилий не помню. В 1880 году, под руководством: административно водворенного на родину студента Казанского университета Петра Алексеевича Орлова (сын томского священника), образовался кружок самообразования с вполне определенным революционным оттенком, изучавший Спенсера, Михайловского, Чернышевского и других социологов и экономистов.

Из числа не менее десяти членов его помню только Петра Орлова, Якова Прейемана (потом сидел по делу Сибирского Красного Креста), Пискунова и Волкова. В то же время в Томске я работал уже на чисто революционной почве, в области, главным образом, помощи политическим ссыльным и организации побегов, а также пропаганды среди молодежи.

2

У нас не было формальной организации, была просто группа, главным образом ссыльных, постоянно сходившихся на квартире Софьи Александровны Субботиной, бывшей помещицы, матери трех дочерей, судившихся по процессу 50-и, Надежды, Марии и Евгении (Мария рано умерла в Самаре; Надежда, вышедшая замуж за Зубка-Мокиевекого, жила в Томске, но к революционному движению в это время относилась отрицательно, даже враждебно; Евгения жила в ссылке в Верхоленске, Иркутской губ.). Сама Софья Александровна судилась по процессу 193-х и была сослана на поселение.

Будучи в это время уже 50-летней старухой, она сохраняла необыкновенную бодрость духа, революционное воодушевление и жажду деятельности. К этой группе, концентрировавшейся вокруг нее, в качестве активных работников принадлежали:

1) Николай Павлович Поспелов — молодой «пролетариатец», сосланный в 1879 г. административным порядком из города Варшавы. (Арестованный зимой 1881 года в Томске по делу Сиб. Кр. Креста, он вскоре умер от чахотки в местной тюрьме.)

2) Иона Александрович Юферов, женатый на сестре Петра Орлова; он имел хутор верстах в 10 от Томска, служивший не раз приютом для политических беглых. Сосланный по тому же делу Кр. Кр. в Троицк Забайкальской обл., Гоферов умер внезапно вскоре по окончании срока ссылки.

3) Серафима Александровна Миртова, дочь томского священника, бывшая курсистка фельдшерских курсов в СПБ, административно сосланная по делу о Казанской демонстрации на север, а в 1878 году переведенная на родину в Томск. Чудная, самоотверженная душа. По тому же делу Сиб. Кр. Креста она долго сидела в Томской тюрьме вместе с Софьей Субботиной, и обе были, сосланы в Минусинск. Там на нее однажды вечером напал на улице пьяный солдат, от которого она после упорной борьбы отбилась, но вернулась домой потрясенная и со всеми признаками помешательства. Была отправлена в Казанскую психиатрическую лечебницу, где умер-лга неизвестно когда.

4) Анатолий Витальевич Чарыков (не ручаюсь за точность имени и отчества), судившийся по процессу 193-х и сосланный административным порядком в Томск, молодой, необыкновенно симпатичный и: душевный товарищ. Хотя называл себя разочарованным и не верующим в успех революционного дела, но всегда помогал всем, чем мог. Он умер от чахотки в Томской тюрьме, заключенный до тому же делу Красного Креста.

5) Иннокентий Гаврилович Муромов, отец пяти малолеток, был старшим бухгалтером Государственного банка в Томске, когда был арестован по тому же делу Сибирского Красного Креста. Сидел долго в Томской тюрьме и был сослан куда-то в Восточную Сибирь. В 1909 году, когда я жил эмигрантом в Нагасаки, Myромов, уже 60-летний старик, посетил проездом во Владивостоке мою сестру Софью Дмитриевну. Тогда, он был инспектором какого-то страхового общества.

6) Бронислав Шварц, сосланый и связи с польскими повстанческими делами. Это был очень образованный — молодой души — пожилой человек, большой математик и художник, человек крупного телосложения, а очень энергичным лицом, но добродушный и мягкосердечный, как теленок. Он славился в Томске как прекрасный преподаватель, имел очень хорошие уроки в богатых польских домах, но жил очень скромно. Его долго продержали в тюрьме по тому же делу Красного Креста и куда-то сослали административным порядком. Дальнейшей судьбы его я не знаю. У него на квартире и был арестован Николай Поспелов.

7) Петр Алексеевич Орлов, самый энергичный и деятельный член группы. Вместе с ним я ездил до Мариинска (210 верст тогда по колесной дороге от Томска), где старательно подготовляли побег для Мышкина, Войнаралъского, Ковалика, Рогачева и других, пересылавшихся летом 1881 года из харьковских централок—(Борисоглебской и Новобелгородской) на Кару — в Карийские каторжные тюрьмы, Забайкальской области.

3

Намеченный нами побег с одного из этапов близ Мариинска оказался трудно осуществимым и рискованным в виду пребывания партии на этапе всего в течение одного дня. Тогда мы на купленной нами телеге и паре лошадей вернулись в Томск. Но, в виду поднадзорности Петра Орлова и рискованности вторичной долгой отлучки для него, меня отправили уже одного снова на восток искать путей для побега. Я взял в качестве подорожной курьезный документ того времени: «По указу его императорского величества выдавать предъявителю сего сыну томского 2-й гильдии купца — Борису Дмитриевичу Оржиху с будущим (это означало право взять себе попутчика) — пару лошадей».

Сказал плачущей матери, что еду, к товарищу на прииск (она отлично понимала, что я скитаюсь по революционным делам), и поспешно побежал в дом Юферова, откуда Петр Орлов отвез меня на той же телеге на первую почтовую станцию в 30 верстах от Томска.

Обогнав на пути между Мариинском и Ачинском ту же политическую партию, которая передвигалась этапным порядком оо скоростью 100 верст в течение 7 дней, я доехал на шестой день до Красноярска (600 верст от Томска), где о группой ссыльных в течение 2—3 недель мы вырабатывали наиболее подходящую форму побега. В Красноярске было в это время около 40 политических ссыльных, но участие в побеге принимали лишь следующие:

1) Лев Платонович Семирепко, в то время душа местной ссылки и самый серьезный и тактичный работник для революционного дела в ссылке. Он заведывал теплицами и садом одного богатого купца-домовладельца, что создавало ему независимое и прочное положение в городе. С весны 1882 года он сидел более двух лет в Красноярской тюрьме по делу Красного Креста. Впоследствии, вернувшись в Россию, он прославился своим знаменитым яблочным садоводством в Ромнах, Полтавской губ., и совершенно отошел от революционных дел.

2) Альдона Гласко, полька, молодая вдова умершего вскоре до прибытии в красноярскую ссылку выдающегося пролетариата— Ивана Гласко. Она впоследствии вышла замуж за Семиренко.

3) Валерия Николаевна Левандовская-Белокоиская, самая деятельная из красноярской ссыльной колонии. В 1882 году она бежала из ссылки. Я виделся с ней тогда в Одессе, будучи студентом Одесского университета. Побывав в нескольких местах юга,—Киеве, Одессе и, кажется, Харькове,—она не нашла по себе ни людей, ни работы и в Киеве явилась в канцелярию генерал-губернатору о просьбой отправить ee обратно в ссылку к мужу. С тех пор она отошла от революционного движения и отдадаласъ общественной деятельности.

4) Михаил Павлович Овчинников, сын священника, осужденный на житье в Сибири по процессу 50-ти. Немного фантазер, очень мало образованный человек, хотя с претензиями на интеллигента, он бежал осенью 1881 года из Енисейской губернии вместе о Георгиевским (по тому же процессу 50-ти). Он был года два нелегальным. Арестован был, кажется, в Вильно в 1884 году, когда явился менять паспорт, выданный как настоящий, (за взятку) из мещанской управы

5) Ив. Петр. Велоконский был посвящен в дело устраивающегося побега, но активного участия не принимал, если не считать печально - комического факта, что он в торопливом усердии замести следы целого дня конспиративной работы четырех человек захватил о кучей покрывавших их газет только-что вымытые нами более дюжины паспортов, сушившихся на русской печке, и, скомкав весь ворох, сжег их в печке, а потом, усомнившись, побежал спросить, что было на печке. Если мне удается написать подробно мои воспоминания, я расскажу много любопытного из этого периода моего пребывания в Красноярске.

4

В виду важности Красноярска как центра, восточносибирской ссылки и многочисленности ссыльной колонии решено было побега  из Красноярской тюрьмы не совершать, хотя это было самое легкое, при прекрасных связях, которые имела Валерия Левандовская с тюрьмой. Нужно было искать дальше по пути. Овчинников указал какие-то будто бы очень надежные связи в Канске, а один бродяга в Красноярской тюрьме сказал Левандовской, что в Биргосе (большой этап и почтовая станция в те времена, почти на границе Енисейской и Иркутской губерний) есть готовый подземный выход из этапа и свой человек солдат в этапной команде. О этими данными я двинулся в дальнейший путь.

В виду того, что Белоконский нечаянно сжег все вымытые нами паспортные бланки, и других в Красноярске достать было нельзя, Овчинников, имевший право разъезда по губернии, поехал в село Рыбное, Канского округа, где он раньше жил в ссылке, с тем, чтобы достать там у знакомого волостного писаря десяток старых паспортов и там их вымыть. Оттуда он должен был приехать в Канск, где я должен был подготовяятъ всё возможное, опираясь на его связи.

Мы доехали вместе до какой-то станции на половине пути к Канску, оттуда Овчинников поехал на север, а я прямо. В Канске на постоялом дворе Рахманова я столкнулся с первой неудачей. Рахманов, хозяин постоялого двора, очень симпатичный сибирский мещанин, из типа инстинктивно сочувствующих политическим ссыльным и готовый часто на риск и подвиг, чтобы помочь доброму делу, сидел уже полгода в тюрьме за случайное убийство другого молодого мещанина в каком-то романическом столкновении; одной части поселка с другой.

Приговоренный к двум годам тюремного заключения, Рахманов, ставши фаворитом смотрителя тюрьмы, ездил о ним на охоту и пользовался еженедельным выходом на сутки домой. Через неделю после моего приезда! он пришел, и я увидел перед собой рослого красивого мужика с окладистой бородой, лет 35-ти, с красивым -отчетливым говором и большими голубыми глазами. Я объяснил ему, что мы от него ждали помощи, главным образом, для укрывательства.

— Ежели бы: не мое теперешнее печальное состояние. так я бы со всей душой, потому как я для Михаила Павлыча и вообче для ваших, значит, политиков, завсегда старался по своей душевности оказать всяческую помощь. А теперича, видите, что я — сам арестант, хотя и с привилегией.

Другой бывший приятель Овчинникова, купец Орлик, ссылаясь на какие-то затруднения, решительно отказался от каких-либо дальнейших сношений с политическими.

5

Прошло почти две недели моего томительного ожидания в пустом городе, как явился из Рыбной Овчинников. Нужно принять во внимание, что мне тогда было всего лишь 16 лет, хотя я на вид казался лет 18—19. Ездил я все время в качестве не то приказчика, не то папашиного сотрудника по торговым делам. И во всех случаях ожидания в таких пунктах, где торговых-то дел нет, я жил, якобы ожидая присылки денег, которые либо у меня украли па дороге, либо я проиграл их в карты.

Я никогда не вызывал подозрений, несмотря на то, что любопытство публики — станционных смотрителей, их жен, разных проездных и встречных на станциях, на паромах при переправах — бывало всегда прямо удручающее, и нужно было много терпения и изобретательности, чтобы, врать и не сбиваться. Помню, раз на одной переправе через Енисей один купчина меня буквально извел своими вопросами. Я начал уже уставать и выражать: нетерпение, когда меня выручил мой ямщик своим заключением:

— Чаго много толковать: рыба ищет, где глубже, человек, где лучше.

Купец и отстал от меня.

Овчинников в Канске тоже ничего не мог сделать. Партия в своем черепашьем шествии была еще далеко. Оставался сомнительный для меня ресурс — Бирюса, но я согласился поехать туда. Это было большое торговое село с почтовой станцией в центре и этапом неподалеку. Моя задача была найти конвойного солдата, адрес которого дал красноярский бродяга и который будто бы знал о существовавшем подземном выходе из этапа. Я остановился на почтовой станции в видах будто бы разузнать о приближении большой чайной партии, которая шла из Кяхты через Иркутск на Томск, к моему отцу. (Чайные обозы в 40—50 возов постоянно шли через всю Сибирь).

Все большие сибирские села по тракту принимали участие в транспортировке чаев, с одной стороны, и в воровстве чайных цибиков (тюки, зашитые в воловью кожу) — с другой. По всем моим справкам оказалось, что в этапной команде нет и не было указанного красноярским бродягой солдата. Он просто нахвастал и соврал. Я прожил двое суток на станции, потом сказал, что спешно должен вернуться в Канск, чтобы приготовить сменных обозчиков. Так как у меня не было обратной подорожной, то нужно было ехать на вольных. Возницу я пошел искать в кабак, и подвыпивший немного сельский староста, веселый, расторопный мужичишка, взялся меня отвезти на предыдущую станцию.

Паром довольно широкой реки Бирюсы был на той стороне, и ради одной телеги с парой лошадей паромщики не поторопились бы переехать; к тому же накрапывал дождь. Тогда мой возница приложил обе руки ко рту; и начал кричать басом:  

— Загонщик, загонщик, подавай паром.

В устах сельского старосты этот возглас походил на правду.

Должен объяснить, что такое загонщик. Когда по Сибири по направлению из Европейской России или обратно ехала какая-нибудь очень важная персона, то за 2—3 станции: вперед посылался на экстренной почтовой тройке иди паре загонщик—лицо, которое в своем молниеносном пути извещало все станции, чтобы имели наготове две, три или сколько необходимо для данного случая тройки для беспрепятственного курьерского передвижения персоны и ее свиты. На крики «загонщик» паром немедленно отчалил и перевалил на нашу сторону. Паромщики, увидев обман, начали добродушно ругаться с моим возницей-старостой, а он хохотал до упада от удовольствия.

Когда я вернулся в Канск, стало ясно, что на устройство побега нет никаких шансов, при том партия приближалась к Канску. С другой стороны, из Красноярска (сообщали, что я должен, не теряя ни одного дня, возвращаться. в Томск, потому что в семье моей не ладно.

6

Хотя я был совершенным юнцом в то время, но в виду; крайне благоприятных условий, в которых я жил, и моей личной глубокой преданности делу мне пришлось работать довольно активно. У меня была прекрасная комната е независимым ходом. В моей комнате я устроил довольно обширный паспортный стол для снабжения документами ссыльных, которые изъявляли желание брать и заслуживали помощи в этом. Кроме того, я изучал переплетное дело и превосходно заделывал в переплеты книг документы и деньги.

В такой форме их легко было пересылать куда угодно, передавать в тюрьмы и тому подобное. Мой адрес был очень удобен для явок, и в моей комнате, в случае нужды, мог незаметно скрываться несколько дней один и даже два человека. Овчинников по пути бегства через Томск (вскоре после моего возвращения из Канека) прожил у меня дня четыре.

Я создал себе независимое положение в семье, и мать и отец, хотя и роптали, но не осмеливались вмешиваться в мои дела после одного эпизода, когда я пригрозил совеем уйти из дома. Приблизительно в августе 1881 г., во время моего пребывания на разведках в Канске и Бирюсе, в Томск приехал Юрий Николаевич Богданович и Иван Калюжный.

В виду сильного разгрома сил партии в России, особенно в Петербурге и Москве, и недостатка в старых опытных революционерах, Богданович поехал в Сибирь искать и организовать в более широких размерах систематические побеги пригодных для ответственной работы ссыльных. Встретив в Томске готовую деятельную группу и убедившись, что Сибирь представляет благоприятную арену для поставленной им задачи, он проехал дальше в Красноярск, где объединил в партийную группу упомянутых мною лиц.

В Томске был установлен центр, в который вошли почти все перечисленные мной томичи. Новая организация получила название «Сибирский Красный Крест», имея общей задачей организованную помощь ссыльным и главное—организацию побегов.

В сентябре 1881 года, в виду того, что стало ясно, что отца моего нужно перевести куда-нибудь, где есть серьезные специалисты-психиатры, мы с матерью быстро и разорительно ликвидировали все дела и весь наш домашний обиход, торопясь захватить последний пароходный рейс из Томска до Тюмени, чтобы переехать в Одессу, на родину моей матери.

С нами ехал и Юрий Богданович (Калюжный уехал раньше) с паспортом учителя гимназии Гаховича. Привез его на пароходную пристань—в шести верстах от города по отчаянно грязной дороге—Петр Алексеевич Орлов, с которым я простился здесь навсегда. Дальнейшая судьба его была очень печальна. Арестованный вскоре по делу Сибирского Красного Креста он, как и прочие томичи, сначала сидел в Томской тюрьме, потом был переведен в Петропавловскую крепость, где психически заболел. Отправленный на излечение в психиатрическую лечебницу, он оправился, был затем сослан в административном порядке в Енисейскую губернию, где покончил самоубийством, застрелившись. Он был старше меня лет на шесть или на- семь, и мы были с ним как братья.

7

Богданович-Гахович был очень находчивый человек и прекрасный рассказчик, и в большой кают-кампаний 2-го класса, речного парохода, среди самой разнообразной публики, обывательской и интеллигентной, в течение одиннадцатидневного плавания никому и в голову не приходило, что под маской милого, веселого спутника Гаховича кроется знаменитый Кобозев, хозяин сырной лавки на Малой Садовой в Петербурге, из которой был проведен подкоп для взрыва царской кареты. В Тюмени я расстался с Богдановичем навсегда. Когда в апреле 1888 г. меня привезли; в Шлиссельбурге кую крепость, Богдановича уже не было в живых, он умер от чахотки незадолго до этого.

Организация Сибирского Красного Креста не просуществовала долго. Ив. Калюжный увез в Москву главные, адреса Томской, Красноярской и других групп. В Москве при аресте Яковенко у него забрали книжку с этими адресами, и по ним была разгромлена вся сибирская организация. Причастность Богдановича к ней была обнаружена по следующей случайности. В одном из карманов его платья, при аресте его в Москве, нашли рецепт томской аптеки. В томских гостиницах предъявили его фотографическую карточку и лакеи Европейской гостиницы признали в нем жильца. Остальное нетрудно было установить.

Продолжаю о себе. В начале ноября 1881 года, я водворился с семьей и душевнобольным отцом в Одессе. По приезде туда мы застали мою сестру Софью Дмитриевну в тюрьме. Ее, как и сотни, других одесситов и южан, арестовали по предательским показаниям Василия Меркулова. Месяца через три ее выпустили на поруки под денежный залог в 2 тысячи рублей.

Мне стоило огромного труда сколотить эти деньги, продав все фамильное серебро и золото матери и ее старшего брата, а также с помощью одного кузена моего отца. Не успела моя сестра, выйти на свободу, как однажды вечером к нам на квартиру нагрянула свора жандармов, чтобы произвести обыск лично у меня по предписанию генерала Середы из Петербурга.

Не найдя ничего подозрительного, меня вызвали на другой день в жандармское управление для допроса. Там мне предъявили три документа, взятые при обыске Петра Орлова: две выписки из семейного купеческого паспорта моего отца, выданные на имя Доры Дмитриевны и Софьи Дмитриевны Оржих, и вексель на 100 руб., выданный моему «отцу актером местной драматической труппы.

Орлов объяснил, что вексель я ему дал для взыскания, а документы моих сестер попали к нему, вероятно, с другими какими-нибудь вещами, потому что я оставил ему несколько вещей домашнего обихода для продажи. Я подтвердил эту версию, заявив, что Орлова знал как бывшего студента и никаких дел, кроме обывательских, с ним не имел.

Меня отпустили с сатирическими: улыбочками. Недели через две или три меня вторично вызвали. На этот раз мне предъявили ряд фотографических карточек: Софьи Субботиной, Петра Орлова, Юферова, Муромова, Шварца и других. На меня смотрели, как живые, эти милые мне люди, но я отрекся от них, как от друзей.

Чтобы не показать огульного отрицания упорствующего крамольника, я сказал, что жил в центре города на главной улице, где гулял весь Томск, что, например, Муромова, Шварца знал весь город, и я знал их в лицо, к тому же Муромов был бухгалтер Госбанка, где я видел его несколько раз. Петра Орлова знал по-обывательски среди учащихся и больше ничего.

— А никаких революционных дел вы с ними не делали?—ехидничал полковник Катанский

— Да, я не вел с ними ни дружбы, ни знакомства — упорствовал я.

Катанский стращал меня, что должен был бы меня арестовать, как подозрительную особу, но так как дело ведется в Петербурге и ему предписано только допросить меня, то я могу убираться подобру, поздорову.

8

Осенью 1882 года я поступил в Одесский университет на естественное отделение физ.-мат. факультета и быстро увлекся студенческими делами. В студенческой кухмистерской устроил читальню, выписал большую часть, газет и журналов, издававшихся в России. Старался я о читальне, главным -образом, для сибирской ссылки, посылая в разные места ее прочитанные в читальне газеты и журналы.

При кухмистерской же образовался небольшой комитет, который под предлогом кормления арестованных студентов, посылал обеды в обе одесские тюрьмы (одна общая на вокзальной площади и другая специально для десятка-другого политических, устроенная в казарме № 5) всем вообще политическим, которые не имели родных и не получали пищи из дома.

Одесса, переживала в это время период значительного революционного подъема и воодушевления. В университете образовалось несколько революционных кружков из лиц, отмеченных во время студенческих волнений, возникших на; почве слухов об убийстве полицией в Казани трех студенток. Председателем студенческой сходки был избран студ. Мануйлов (впоследствии ректор Московского университета, а после Февральской революции 1917 года — министр народного просвещения во Временном правительстве).

Среди революционного студенчества этого времени выдвинулся молодой, очень симпатичный студент Павел Васильевич Анненков. Он вместе с Мануйловым, Пейсисом, Френкелем, Екатериной Тетельман (теперь Серебрякова), Василием Иван. Сухомлин, Анной Гальперин (вскоре вышла замуж за Сухомлина) входили в центральную одесскую группу партии.

Я вошел в кружок вместе с 5-6 студентами. В декабре 1882 года и одесской тюрьме вследствие очень тяжелых условий заключения, плохой пищи, скверного воздуха, при крайне недостаточных прогулках, грубого обращения смотрителя Зубочевекого и т. д.—возникла голодовка, охватившая всех политзаключенных. Она длилась 10 дней и вызвала брожение среди революционной молодежи. Мы гектографировали, рассылали и разбрасывали сотни прокламаций «К русскому обществу». В результате этого брожения были массовые обыски и аресты.

В это же время намечался процесс 23 лиц, созданный еще покойным прокурором — жандармским генералом Стрельниковым.

Из этих 23 обвиняемых действительное участие в революционном движении принимало не больше пяти человек, остальные были просто сочувствующие. Тем не менее Стрельников готовил им всем каторгу, а его преемник, гражданский товарищ прокурора Прохоров, поддерживал все нелепые обвинения, и военный суд наградил большинство каторгой, начиная с бессрочной до 8-летней.

В дни суда (26 марта—4 апр. 1883 г.) на квартире у жены подсудимого Дзвонкевича, где жила также жена другого подсудимого— Голикова, и сестра Фани Морейнис, нас каждый вечер собиралось человек 8-10. Приходили послушать вечером последние новости из зала суда о ходе процесса. Суд приходил к концу, со дня на день ожидался приговор. Должно быть, 3 апреля, часам к 8 вечера, мы уже были на квартире. Хозяек еще не 'было. Накануне я всю ночь переписывал полный список сибирской ссылки с разными комментариями.

Получилась тетрадь более 15 листов большой почтовой бумаги. Целая эпопея мученичества цвета русской интеллигенции, студенческой молодежи и небольшого числа рабочих (в те времена их было еще относительно очень немного в ссылке). Я принес этот список, как новинку глубокого интереса, и положил его на стол, чтобы потом прочитать более интересные части.

Нас было в. комнате — я, Рудольф Ив. Данилович, сестра Фани Морейнис (кажется, Лиза), Мария Мавроган, Устинья Федорова, еще двое студентов; мы ожидали прибытия с минуты на. минуту жен Дзвонкевича и Голикова и Екатерину Попову (жена подсудимого Моисея Попова).

9

Вдруг у самых входных дверей послышался характерный звон жандармских шпор, и в квартиру ввалился жандармский капитан Пацевич, свора жандармских унтеров, дворник я пр. Пацевич положил на стол громадный, толстый портферель, покрыв им всецело оставленный мною на столе список ссыльных. Через четверть часа один из жандармов, оставшихся у ворот дома, торжествующе ввел в квартиру моего родственника и сожителя Венедикта Соломонова (месяца три назад освобожденного из тюрьмы после 6-месячного заключения).

Обыск длился часа два, и так как каждого застигнутого нужно было отвести к нему домой и произвести там обыск, то пущена была в ход вся полиция. Голикову, Дзвонкевич и Попову, как потом оказалось, арестовали в зале суда та отправили в тюрьму. Пацевич оставил для себя Даниловича, на остальных приходилась простая полиция. Мне е Соломоновым, жившим вместе, достался околоточный надзиратель с двумя городовыми.

У меня дома в столе было несколько номеров «Народной Воли» и еще каких-то брошюрок, о которых Соломонов не знал; я только утром принес их. Улучив момент, когда нас выводили из квартиры, я сказал ему об этом, и что если и у него что есть, то все это мое, чтобы арестовали только меня. Он был много старше меня и считал себя обязанным все взять на себя.

Мы чуть не поссорились из-за того, кому быть жертвой. К счастью, околоточный надзиратель оказался из «теплых ребят» и успокаивал нас, что он не из злодеев. Действительно, обыск он произвел так, что я легко извлек во-время все, что было нужно, и отдал матери спрятать. Городовых угостили закуской и водочкой, и они остались очень довольны.

Когда нас привели в Херсонский участок, там уже было человек 8, в том числе 3 барышни—Мавроган, Федорова и, кажется, Морейнис. Через 4 дня нас перевели в казарму № 5 и разделили по одиночкам. Потом я слышал стук дверей, выводили по одному на допрос, но почти никто не возвращался. Выпускали всех, у кого ничего не нашли и против кого ничего не могли сочинить. Я был уверен, что список, написанный моей рукой, послужит достаточным поводом, чтобы меня задержали надолго. Каково же было мое удивление, когда меня спросили, зачем я шлялся к Дзвонкевич, что там делали.

Я ответил, как и другие: «Так, провести вечер, пили чай, беседовали». Ни слова ни о каком списке. Меня выпустили. В тот же вечер я узнал от Голиковой следующее. Она кричала и плакала в тюрьме, что дома остался без присмотра 6-летний ребенок, и ее отпустили домой. Там на, столе она нашла мой список в том же положении, как я его оставил. Испугавшись такой находки, она его немедленно сожгла.

Очевидно, капитан Пацевич, выходя последним из комнаты, снял свой портфель, стоя лицом к двери и не оглянувшись назад. Таким образом, он не заметил списка. Для ребенка Голиковой им была оставлена на квартире кажется, другая сестра Морейнис, приехавшая ив Николаева.

10

Я спасся и на этот раз, но не надолго. Дня через четыре утром пришел ко мне на квартиру другой жандармский капитан, Гиждеу (впоследствии убитый своим лакеем Падпальским с целью грабежа), арестовал меня и, не производя обыска, отвез, в казарму № б.

На этот раз меня привлекли за гектографирование и распространение прокламаций по поводу голодного бунта в тюрьме. На первом же допросе Катанский оказал мне, что он не сомневается, что я был причастен и к Томскому делу, и он только удивляется великодушию комиссии генерала Середы, производивший следствие по этому поводу в Петербурге.

Показаний я не давал. Катанский злился и говорил моей матери, что я — будущий бомбометатель. Я просидел три месяца и стал истекать кровью. Тогда товарищ прокурора Добровлянский, производивший дознание по этому делу, постановил выпустить меня на поруки под денежный залог в тысячу рублей.

Много хлопотал и содействовал моему освобождению Вениамин Соломонов, в это время муж моей сестры Софьи, высланной под надзор в Екатеринослав, куда и он вскоре переехал. В 1885 году он был сослан по мест ному делу в Вологодскую губернию, где вместе с бабушкой Цебриковой (письмо к Александру III) провел 4 года в ссылке. Теперь ему около 70 лег, и он работает в Кишиневе, в Румынии.

Отдохнув несколько месяцев и забытый немного жандармами, я осенью 1883 года стал собирать в Одессе группу активных работников, в которую вошли мои лучшие друзья: Самуил Фельдман (студент-медик, высланный из Киева на родину в Одессу; впоследствии он был сослан в Вятскую губ., где утопился), Рудольф Ив. Данилович, кандидат естественных наук с дипломом учителя гимназии, Иосиф Францевич Русецкий, студент-юрист, еще 3-и студента, имен которых не могу припомнить.

11

В июле 1884 года я поехал от имени этой группы в Волечиск, пограничное местечко Каменец-Подольской губернии, для организации перевозки литературы из-за границы, а оттуда в Киев для укрепления связи с целой группой киевских студентов, личных друзей членов нашей группы. Вернувшись обратно в Одессу вечером, я узнал но дороге к своей квартире, что в городе были повальные обыски и аресты — очередной погром, устраивавшийся раза два в год Катанским; что у меня дня два назад был обыск, и у ворот сидят два сыщика, поджидающие моего возвращения.

Домой я не пошел и остался выжидать на квартире моей тетки - матери Захара Когана, жившего в это время эмигрантом в Женеве. Во время обыска в моем доме у матери на теле были спрятаны разные рукописи, и жандармы, не заставши меня, хотели было арестовать её как заложницу (что они сделали в двух других случаях), но ее спасло то, что моя младшая сестра Ида лежала с тяжелым пороком сердца на смертном одре.

Жандармская сутолока обыска доконала бедную девушку, и она умерла от разрыва сердца в ту же ночь. Эта молодая чистая натура, очень интеллигентная и глубоко проникнутая революционным духом, была моей неизменной помощницей еще с Томска.

Из нашей группы оставался на свободе Самуил Фельдман, который собрал в тот же вечер для моего отъезда 200 рублей, и в 10 час. вечера я, минуя вокзал, сел в поезд и уехал навсегда из Одессы. До выяснения положения дел я поселился у моих родственников в Елисаветграде, оттуда списался с Харьковом и к концу августа переехал туда, перейдя на нелегальное положение.

Мать моя сказала жандармам, что я уехал за границу, и они долго, до предательства Елько, считали меня выбывшим из России, как это видно из докладов министра гр. Толстого Александру III, между тем как я начал свою нелегальную карьеру, продолжавшуюся полтора года, и работал преимущественно на юге.

12

Во время последнего августовского погрома, произведенного Катанским, было арестовано болое 60 чел. молодежи. Многие из них просидели месяцев шесть, пока делопроизводство не перешло к прокурору судебной палаты Аристову (очень порядочный человек), который сразу же выпустил на поруки человек 40. Из более активных деятелей Одессы во время этого погрома арестованы следующие: Василий Ив. Сухомлин, принадлежавший не только к Одесской центральной группе, но и к Центральному Комитету партии того периода; его жена Анна Гальперина-Сухомлина, Иван Кашинцев, живший с год налегальным в Одессе, бывший учитель гимназии Павел Мавроган, уже бывший несколько лет в сибирской ссылке и недавно возвращенный в Одессу; Яков Андреевич Барский, студент IV курса естественного факультета.

Судьба этого последнего очень любопытна с точки зрения вырождения интеллигента-революционера. В Одессе перед арестом Яков Барский был центральной фигурой кружка после Сухомлина, он сам любил именоваться «генералом». В тюрьме он держал себя безукоризненно и был сослан на 4 года в Восточную Сибирь.

Встретил я его через 20 лет после его ареста в Одессе в 1904/05 году в Харбине, где он был тогда важной шишкой в управлении Манчжурской железной дороги. Прошлое он совершенно не вспоминал, ни политикой, ни революционным движением не интересовался; ухаживал за молодыми артистками, подносил цветы своим любимицам, жил в довольстве, порвав всякие связи с прежними соратниками.

Когда в конце 1905 и в начале 1906 года первая русская революция захватила по всей Сибири все прогрессивные элементы, не говоря уже о бывших революционерах, которые в большинстве пошли в авангард и жестоко поплатились, Яков Барский остался совершенно в стороне от всякого движения. О дальнейшей его судьбе не знаю. "Если правда влечет за собой обиду, то лучше, чтобы была обида, чем , чтобы не было правды".

13

Мое нелегальное крещение я получил в Харькове, в конце августа 1884 г., куда я направился после бегства из Одессы к моему приятелю студенту ветеринарного института Александру Шехтеру. К нему на квартиру приходили ежедневно Сергей Андреевич Иванов и Петр Елько, оба нелегальные, занимавшие в то время видное место в организации.

Но сразу было видно, что Сергей Иванов, известный под именем Василия Алексеевича, фигура инициативная, а Елько, носивший кличку Владимира Николаевича, нечто вроде адъютанта. Сергей Иванов, имевший обо мне достаточные сведения, предложил мне заняться изучением вопроса о постановке в провинции большой типографии, для чего я отправился в Екатеринослав.

Иванов был преданный и опытный революционер, но его природный недостаток — довольно сильное заиканье — не давал ему развернуть свой талант, и среди молодежи он не имел большого влияния. Елько был человек небольшого образования, весьма малой начитанности, нахватавшийся практических приемов конспиративной техники. В душу таких нелегальных трудно было проникнуть, но во время моих встреч с ним у меня, как и у многих других, оставалось впечатление, что это человек посредственный и мало симпатичный. Будущая его роль вскоре после его ареста—злобного и злостного предателя— подтвердила это впечатление.

В это время печатался № 10 «Народной Воли» в двух изданиях одновременно. Одно печаталось в Дерите на квартире студентов Переляева и Новикова, а другое в Ростове-на-Дону, в специальной тайной типографии, устроенной в конспиративной квартире Раисы Кранцфельд (нелегальная Руня) и бывшего студента Васильева [ее мужа).

В качестве главного наборщика там работал Петр Леонтьевич Антонов - нелегальный Кирилл), а главным руководителем издания был Авраам Бах (нелегальный Семен). На выход этого номера партийного органа, не появлявшегося уже несколько лет благодаря дегаевщине, возлагались большие надежды в смысле поднятия престижа партии и общего революционного воодушевления в стране.

Но прежде чем вышел из печати 10-й номер южного издания, произошел знаменитый Лопатинский погром, разрушивший в течение двух-трех недель огромную организацию партии по всей стране, организацию, только недавно создавшуюся и окрепшую после ликвидации дегаевщины и убийства Судейкина.

14

Герман Лопатин, будучи хорошим теоретиком, человеком высокой культуры и глубокой эрудиции, умевший импонировать представителям всех классов интеллигентного общества, был сущим ребенком в конспиративном отношении. Разъезжая по всей России, собирая и объединяя различные революционные и полезные общественные элементы, он заносил в свою книжку-листовку всех и все под их настоящими именами, большею частью с самыми непростительными для революционера-организатора комментариями и характеристиками, как, например, «Ейск, Лука Колегаев—банкир революции, дал три тысячи, обещал еще», «Луганск—такой-то— техник, прекрасно приготовляет бомбы», и далее характеристики целого ряда членов; группы, и т. д. и т. п.

Почти все центральные группы главных городов России, где он успел побывать, были записаны у него в книжке целиком с их адресами, паролями, шифрами и т. п. Он наивно мечтал и упорно утверждал, что проглотит все записи в случае ареста. Но. жандармы, к тому же предупрежденные московским провокатором Белино-Бржозовским, оказались хитрее и вырвали у него листки с адресами прежде, чем он дал себе отчет, что он арестован.

Разгром революционной России был ужасный, неслыханный до сего момента в революционной жизни страны. Негодование общественных сфер, так называемых либералов, сочувствующих, служивших всегда наибольшей материальной поддержкой движению (тогда у либералов не было собственной организованной партии), было неизмеримо, потому что если молодежь и вообще все активный элементы революции всегда были готовы пойти на жертву, сесть в тюрьму и так далее, то сочувствующие, как элемент пассивный, всегда рассчитывали на относительную безнаказанность своей помощи движению.

Революционная Россия была разгромлена на всей в своем протяжении, до самых далеких окраин. Ни одна организованная группа партии не уцелела. Лишь несколько нелегальных успели спастись и, не находя за что уцепиться и куда приткнуться, уехали из России, как Сергей Иванов и Авраам Бах, или разбрелись по медвежьим углам в ожидании лучших времен.

Лишь кое-где остались небольшие подгруппы и никогда не иссякавший новый молодой революционный элемент. Партия, как организованное целое, перестала существовать. Витал лишь ее дух по огромному пространству придавленной, но не побежденной страны, дух борьбы с деспотизмом за политическую свободу

15

Я уже говорил, что уехал из Харькова в Екатеринослав знакомый мне раньше. Там работал в это время только недавно перешедший на нелегальное положение, скрывшийся из-под надзора полиции в Таганроге (или Ростове-на-Дону) Франц Иосифович, а по другой, официальной версии—Леон Францевич Ясевич, бывший студент Технологического института в Петербурге.

Он известен был под именем Петровича или Петра Петровича, объединил в Екатеринославе группу железнодорожных рабочих и небольшую военную, группу, которой руководил наиболее деятельный и развитой из офицеров Поручик Дзбановский.

Среди рабочих выделялся по своему развитию и революционной культуре Виталий Кудришев, а за ним Андрей Иванович Карпенко (умер в ссылке на Сахалине). С рабочими успешно вела занятия акушерка Розалия; Давыдовна Корецкая, очень умелая и симпатичная руководительница кружковых занятий. Кроме того, существовал небольшой интеллигентный кружок, который, вместе с другими упомянутыми, довольно успешно поддерживал престиж партии и ее задачи пропаганды в душеспасаемом тогда Екатериноелаве, едва насчитывавшем 35 тысяч жителей.

Полиция там была настолько первобытная, что опасности для нелегальных не было никакой, и никакой слежки даже за поднадзорными не существовало. Павел Фадосеевич Тринидадский, земский статистик, лет сорока, типичный русский добродушный интеллигент, всей душой сочувствовавший всю жизнь революционному движению и за это не выходивший из-под официального надзора полиции, и его жена Екатерина Михайловна Тринидадская имели уютную квартиру, совершенно игнорируемую полицией.

В ней собирались по-домашнему и военные и остальная революционная публика. Особо конспиративных дел не было; все сводилось к собеседованиям, распространению литературы, идеи революции и привлечению новых людей, достойных быть присоединенными к революционному движению. Военный кружок состоял из десятка, большей частью, очень молодых офицеров, из которых 3-4 обещали выработаться в серьезных деятелей.

Лопатинский погром отразился, прежде всего, на этом кружке, список которого нашли у Лопатина. Но корпусный командир; чтобы не повредить своей карьере, свел все дело на-нет, переведя нескольких офицеров в другие части, вне Екатеринослава, и давши нагоняй другим, более юным.

Один Дзбановский был посажен в тюрьму, взял на себя все вины и, просидев больше года, был сослан на 10 лет в Сибирь. В 1904 г., во время русско-японской войны, он был зачислен прапорщиком запаса в какой-то резервный батальон на Суганской железной дороге, близ Владивостока, а в 1905 г. вернулся в Россию. Я ехал с ним вместе тогда от Владивостока до Иркутска. Дальнейшей судьбы его не знаю.

В связи с арестом военных екатеринославская полиция начала у всех расспрашивать про Петровича—Франца Яколевича, как он был отмечен в книжке Лопатина. Но Петрович не пошевелился из Екатериноелава, только меньше стал показываться на улице. Однако время настало тревожное, отовсюду получались сведения о бесчисленных арестах и разгромах организаций.

www.pseudology.org