"Научно-фантастическое произведение должно удовлетворять всем требованиям, которые предъявляются к художественной литературе. Но сверх этого на авторе научно-фантастического произведения лежит дополнительная нагрузка: он должен овладеть научным материалом и умело подать его".

"Научная фантастика - труднейший жанр. Жанр очень трудоемкий и требует для каждой работы большой предварительной подготовки"

А. Беляев. Б. Ляпунов "Александр Беляев"

"Одни изобретают и вычисляют, другие более доступно излагают эти труды, а третьи посвящают им романы. Все необходимы, все драгоценны!"

К. Циолковский, Б. Ляпунов "Александр Беляев"

"Сделанное Беляевым, дает ему бесспорное право на одно из первых мест в мировой фантастике".

Л. Борисов. Б. Ляпунов "Александр Беляев"

"Среди авторов той эпохи самый значительный, на мой взгляд, - А. Беляев. Когда я был в концентрационном лагере Маутхаузен, пленные советские товарищи рассказывали мне о многих романах этого автора, которые я так и не смог впоследствии достать. Прочитанные же мной романы Беляева я нахожу просто замечательными. Научная мысль превосходна, рассказ ведется очень хорошо и главные научно-фантастические темы отлично развиты. Лично я просто проглотил бы не прочитанные мной книги Беляева, если бы нашел их. Надеюсь, что будет переиздано то, что не вошло в три тома его собрания сочинений. Беляев, безусловно, один из крупнейших научных фантастов".

Жак Бержье, А. Бритиков "Русский советский научно-фантастический роман"

Он чувствовал себя забытым писателем, забытым коллегами, непонятым критикой. Но при этом считал себя отнюдь не великим, он говорил, что образы часто не удаются, язык не всегда богат. Сюжет - вот над чем он ощущал свою власть".

В. Азаров. Б. Ляпунов "Александр Беляев"

"Беляев Александр Романович, род. в 1884 году. В детстве увлекался Жюль Верном. Совершал "кругосветные путешествия", не выходя из своей комнаты. Мечтал о полетах. Бросался с крыши на большом раскрытом зонтике, на парашюте, сделанном из простыни, расплачиваясь изрядными ушибами.

Позднее мастерил планер, летал на аэроплане одной из первых конструкций инж. Гаккеля, за границей - на гидроплане. Любил изобретать. В 16-18 лет изобрел стереоскопический проекционный фонарь. Через 20 лет такой же был изобретен в Америке.

Материк погибших кораблей
Дочь фантаста Александра Беляева рассказывает о последних днях отца и послевоенной судьбе своей семьи
       
Трое суток через город Пушкин под бомбежкой тянулись части отступающей Советской армии. 17 сентября 1941-го года по главной улице прошли последние грузовики, на которые забрасывали свои узлы не успевшие эвакуироваться горожане, а потом вдруг воцарилась тишина.
Через полчаса такой странной тишины раздался треск мотоциклов, это была немецкая моторота. За ней медленно и осторожно двигалась цепь автоматчиков. Их было немного, они постоянно окликали друг друга по именам, нерешительно останавливаясь у каждой двери, лишь потом, увидев, что никакого сопротивления нет, осмелели и стали заходить во дворы.
В одном из домов они обнаружили жильцов: на кровати лежал бледный пожилой мужчина в корсете, а рядом сидела девочка лет двенадцати. На окрик «Раус!» девочка встала и на приличном немецком языке сказала, что ее мама ушла к врачу, а папа — известный писатель и не может встать, потому что он сильно болен.
Это был советский писатель-фантаст Александр Беляев, автор таких книг, как «Человек-амфибия», «Продавец воздуха», «Звезда КЭЦ» и еще полутора десятков романов.
       
       Из воспоминаний Светланы Беляевой: «Папа вырос в семье священника, но никогда не был набожным. Он рассказывал, что в детстве няня часто ругала его за привычку класть ногу на ногу. «Нечего нечистого качать!» — говорила она в сердцах. Но, когда она выходила, маленький Саша продолжал свое занятие, представляя, что на кончике его ноги сидит маленький симпатичный чертик. «Пусть покачается, пока няня не видит», — думал он».
       — Светлана Александровна, почему вы не эвакуировались?
       — Союз писателей предлагал, но у отца уже много лет был туберкулез позвоночника, вставать он иногда мог, но долго двигаться — уже нет. Кроме того, в начале войны ему сделали операцию на почках, после нее он был настолько слаб, что об отъезде всей семьи не могло быть и речи. Правда, тогда из Ленинграда и Пушкина начали эвакуировать детей, но у меня тоже начался туберкулез кости на ноге. Папа тогда очень плакал, во всем обвиняя себя, свою болезнь. Мы с мамой, как могли, успокаивали его, но уехать в эвакуацию я тогда тоже не смогла.
       — А от чего умер ваш отец, от болезни?
       — От голода. Зимой сорок второго есть нам было уже совсем нечего, все запасы подошли к концу. Соседи уехали и отдали нам полкадки перекисшей капусты, на ней и держались. Отец и раньше ел мало, но пища была более калорийной, кислой капусты и картофельных очисток ему не хватало. В результате он начал пухнуть и 6 января 1942 года скончался. Мама пошла в городскую управу с просьбой похоронить его не в общей могиле. Там к ней отнеслись по-человечески, но зимой выкопать могилу было очень сложно, к тому же кладбище было далеко, а в городе остались только одна живая лошадь и один могильщик, которому платили вещами. Мы расплатились, но нужно было ждать очереди, тогда мы положили папу в пустой соседней квартире и стали ждать. Через несколько дней с него кто-то снял всю одежду и оставил в одном белье. Мы завернули его в одеяло, а через месяц нас с мамой увезли в Германию, так что похоронили его без нас. Уже потом, через много лет, мы узнали, что в управе сдержали обещание и похоронили отца рядом с профессором Черновым, с которым они подружились незадолго до смерти. Его сын любил фантастику.
       Из воспоминаний Светланы Беляевой: «До знакомства с моей мамой у папы была жена по имени Верочка, фамилии я не знаю. Она была единственной дочкой в семье, избалованной и капризной, папа рассказывал, что она все время была чем-то недовольна. Когда в доме начинался очередной скандал, папа садился и спокойно напевал: «А я мальчик бедненький, бедненький, меня любить некому, некому...»
       Когда он заболел тяжелым плевритом и лежал с высокой температурой, Верочка ушла от него, заявив, что не для того выходила замуж, чтобы стать сиделкой».
       — А как вас увезли в Германию?
       — Нас с мамой записали как «фольксдойч». Дело в том, что моя бабушка была шведкой, у нее даже имя было двойное — Эльвира Иоанетта. Когда перед самой войной меняли паспорта, возмутились, что двойное имя — нельзя, оставили одно и записали ее почему-то немкой. Маму эта же паспортистка, видимо за компанию, записала немкой, несмотря на то что и имя, и отчество, и фамилия были русскими. Мы с мамой тогда очень смеялись, но менять что-то было очень сложно, и мы решили, что наплевать. Когда пришли немцы, они сразу зарегистрировали всех, кто не русской национальности, а раз в паспорте было «немка», то уж с ними спорить было просто опасно. Потом в комендатуре сказали, что все «фольксдойчи» должны уехать в Германию, а кто откажется, грозили расстрелять. Так нас и угнали.
       Из воспоминаний Светланы Беляевой: «Александр Романович Беляев по образованию был юристом. Однажды его пригласили защитником по делу об убийстве. Процесс был почти копией знаменитого «дела Бейлиса»: еврея обвиняли в ритуальном убийстве русского ребенка с целью приготовления мацы на его крови. Отец решил построить защиту на цитировании текстов из Торы и Талмуда, по которым суд должен был понять, что никаких подобных указаний там просто нет. Для этого он нашел человека, знающего древнееврейский язык. Потрудиться пришлось немало, они вместе сделали дословный перевод нужных отрывков, которые зачитывались на заседании суда. Доказательства были столь убедительны, что обвиняемого оправдали и освободили в зале суда. Процесс наделал много шума, в газетах писали статьи о блестящей защите, а на улице с отцом постоянно раскланивались. Ему прочили блестящее юридическое будущее, но он все больше увлекался литературной деятельностью, и в результате занятие это стало его единственным средством к существованию».
       — Светлана Александровна, а как вы жили в Германии?
       — Очень странно. Нас увезли вроде бы как спасать от большевиков, но поселили под охраной в лагере в Западной Пруссии, и никуда выходить нам не разрешалось. Если кто-то умирал, то близких не выпускали даже проводить его на кладбище. Многих женщин заставляли работать на заводе по переработке сухих грибов, куда выводили под охраной. Последний год уже и я на них работала.
       — Кто вас освободил, американцы?
       — Нет, наши. Лагерное начальство все разбежалось, пришли наши войска, и мы все ждали возвращения на родину. Уже числа двадцатого мая нас погрузили, долго мы мыкались по поездам, а потом получили направление в Алтайский край на содокомбинат. Там были содовые озера, ее добывали только зимой, когда выламывали вместе со льдом.
       — Это было добровольно?
       — Какое там «добровольно»! Мы уже ссыльными считались, причем такая была неразбериха, что, когда приехали, выяснилось, что все места уже заняты и ни найти приличное жилье, ни на работу устроиться уже невозможно. Мы жили тем, что вещи с себя продавали.
       — А в чем вас обвиняли-то?
       — А ни в чем. У нас ни статьи не было, ни суда. Просто выслали — и всё. В Германии были сотни тысяч таких, как мы, и дела отдавали на рассмотрение разных комиссий. Одна комиссия решала всех отправить по домам, а другая точно таких же ссылала и отправляла в лагеря. Потом, через несколько лет, мы даже подписку дали, что согласны с проживанием там пожизненно и даже из Барнаула за город выехать не имеем права. Ходили все время отмечались.
       — Как прошла реабилитация?
       — Мы все время писали в Москву, кто-то решил, что можно, и нас выпустили. А другие там остались.
       — И кем вы потом работали?
       — Я же только пять классов успела до войны окончить... Сначала — на станке, потом контролером. Потом я в конструкторский пошла копировщицей. Все время — в «почтовых ящиках».
       — А когда о вас вспомнили и стали приглашать на мероприятия памяти отца?
       — А вот только в 80-х, перед его столетием. А до того только Пушкинский краеведческий музей однажды пригласил. Хорошо, хоть могила его там в порядке была, правда, кто-то мраморный поребрик утащил...
       — А отчисления с его переизданий вы получали?
       — Два раза. Один раз за «Человека-амфибию», а потом за двухтомник. Когда все другое стали издавать, у нас уже срок наследования кончился. Тогда всего пятнадцать лет было. Потом сделали двадцать, но мы опять не успели. Потом — тридцать, потом — пятьдесят... Но все время получалось, что с папиной смерти проходило больше, и нам каких-то одного-двух лет не хватало. За экранизации мы тоже не получили ничего.
       — Светлана Александровна, а у вас после всего не осталось обиды на страну?
       — На какую, на нашу?
       — Да.
       — Конечно, осталась. Мы же с мамой ни в чем не были виноваты, а из нас преступников сделали. Одна женщина с педагогическим образованием, из наших, еще в Барнауле хотела устроиться в школу, так ей там сказали, что не потерпят, чтобы немка русских детей учила.
       — А не было у вас мысли уехать в Германию или в Швецию?
       — Нет. Я, конечно, понимаю, что, если бы я сразу после войны в Германии осталась, моя жизнь сложилась бы куда лучше, а сегодня... Ну куда мне опять ехать, здесь же моя Родина, и папа здесь похоронен.
       
       Сергей МИРОВ
       28.06.2001

Источник

www.pseudology.org