В девятнадцатом веке
первобытным религиям обычно приписывали два свойства, отличавшие и
отделявшие их от великих мировых религий. Первое состояло в том, что их
движущим мотивом был страх, другое - что они были неотделимы от
представлений об осквернении и
гигиене. Практически все описания
первобытных религий, оставленные миссионерами или путешественниками,
полны рассказов о том, в каком постоянном ужасе и страхе живут их
приверженцы. Описываются верования в ужасные напасти, обрушивающиеся на
тех, кто случайно переходит некую запретную черту или имеет дело с
чем-то нечистым. И поскольку страх овладевает всем сознанием, то это
обстоятельство полезно учитывать и при рассмотрении других особенностей
первобытного мышления, в частности - представлений о нечистом. Рикье
подытоживает это так:
La souillure elle-meme est a peine une
representation et celle-ci est noyee dans une
peur specifique qui bouche la reflexion; avec
la souillure nous entrons au regne de la Terreur. (c.31).
Но антропологи, проникнув глубже в эти примитивные
культуры, не нашли
там никакого особенного страха.
Эванс-Притчард проводил исследование
колдовства у племени азанде, которое произвел на него впечатление самого
жизнерадостного и беззаботного во всем
Судане. Чувство, которое
испытывает азанде, обнаруживший, что на него напустили чары, - это никак
не страх, но искреннее возмущение, вроде того, что почувствовали бы мы,
обнаружив, что нас обокрали.
Люди племени нуэр, глубоко религиозные, как следует из того же
источника, к своему Богу относятся как к доброму старому другу. Одри
Ричардс, описывая обряды инициации девочек народа бемба, фиксирует
свободное, непринужденное, отношение к ним их участников. И этот список
можно продолжать. Антрополог ожидает увидеть, что ритуалы исполняются по
меньшей мере с благоговением. И оказывается в роли
агностика,
осматривающего собор св. Петра, которого шокирует поведение взрослых,
болтающих безо всякого уважения к месту, где находятся, и детей,
скачущих по каменным плитам пола. Так что первобытный религиозный страх,
так же как и идея о том, что он сковывает сознание, представляет собой,
по-видимому, неверный путь к пониманию этих
религий.
Гигиена, напротив, оказалась очень удачным путем, тем более что идя по
нему мы можем задействовать какие-то знания о самих себе. Насколько
известно нам, грязь - это в первую очередь
беспорядок. Всем известно,
что беспорядок не бывает абсолютным: он существует только в голове того,
кто его видит. Если мы сторонимся грязного, то это не из-за малодушия,
страха или священного ужаса. Наши представления о болезнях также не
объясняют всех особенностей нашего поведения, касающегося мытья или
избегания грязи. Грязь противостоит порядку. Устранение
её - это не
негативное действие, а позитивное стремление организовать окружающий
мир.
Лично я к беспорядку отношусь очень спокойно. Но я никогда не забуду как
неуютно я почувствовала себя в одной ванной комнате, безупречно чистой,
если говорить об отсутствии грязи или пятен. Она была устроена в старом
доме, в пространстве, образованном простой установкой дверей на концах
коридора между двумя лестничными площадками. Обстановка была оставлена
нетронутой: гравюра с портрета Виноградова, книги, садовые инструменты,
ряды резиновых сапог. Все это неплохо смотрелось в качестве коридора, но
в качестве ванной производило довольно неприятное впечатление.
И я,
уделявшая так мало внимания внешней реальности, начала наконец-то
понимать своих более чувствительных друзей. Борясь с грязью, оклеивая
комнаты обоями, украшая и обустраивая их, мы движимы не желанием
избежать болезни, мы позитивно переупорядочиваем свою среду, приводя её
в согласие с представлением о ней.
В нашем избегании грязного нет
ничего, связанного со страхом, ничего нерационального: это созидательное
движение, попытка увязать форму и функцию, обеспечить единство опыта.
Если таким образом обстоят дела с тем, как мы разделяем, приводим в
порядок, чистим, то и очищение и профилактику в первобытных обществах мы
должны интерпретировать в том же ключе.
В этой работе я пыталась показать, что ритуалы, связанные с чистым и
нечистым, создают единство опыта. Они являются позитивной составляющей
процесса религиозного примирения, и нет никаких оснований усматривать в
них отклонения от центрального пути развития религия. Посредством их
вырабатываются и получают публичное существование символические системы.
Внутри этих систем увязываются несвязанные элементы и бессвязный опыт
становится осмысленным.
Идеи осквернения в общественной жизни работают на двух уровнях, один из
которых преимущественно инструментальный, другой - экспрессивный. На
первом, более очевидном, уровне, мы находим, что люди пытаются влиять на
поведение друг друга. Верования усиливают социальное давление: все силы
мира призываются для того, чтобы обосновать стремление старика к смерти,
величие матери, права слабых и невинных.
Политическую власть удержать,
как правило, не просто, и первобытные правители здесь не исключение. И
мы видим, что обоснование их легитимности замешано на
вере в необычайную
силу, исходящую от них, или накладываемую на них их положением, или
заключенную в словах, которые они способны произнести.
Точно также,
идеальный общественный порядок защищен теми опасностями, которые
обрушиваются на его нарушителя. Эти представления об опасностях, угрозы,
с помощью которых один человек оказывается в состоянии управлять
другими, включают точно также и боязнь самому подвергнуться опасности,
сойдя с праведного пути. Это хороший язык для обеспечения взаимного
контроля. На этом уровне законы природы включаются в санкции морального
кодекса: одно заболевание вызывается прелюбодеянием, другое -
кровосмешением; одно метеорологическое явление является следствием
политической неверности, другое - недостатка благочестия.
Всё в мире
задействуется для того, чтобы поддержать стремление людей заставить друг
друга быть хорошими гражданами. Так, мы видим, что некоторые моральные
ценности поддерживаются и некоторые социальные нормы определяются
представлениями об опасности заражения, как например в случае, когда
взгляду или прикосновению совершившего прелюбодеяние приписывается
способность вызывать болезни его соседей или его детей.
Нетрудно увидеть, каким образом представления об осквернении могут быть
использованы в столкновении претензий и контр-претензий на обладание
определенным статусом. Но если эти представления проанализировать,
станет ясно, что те контакты, которые рассматриваются как опасные, имеют
и символический смысл. Это более интересный уровень, на котором
представления об осквернении связываются с социальной жизнью. Я
убеждена, что некоторые виды осквернения используются как аналогии,
выражающие общее видение социального порядка. Например, существуют
представления, что опасность одного пола для другого заключена в
соприкосновении с флюидами, исходящими от его представителей.
Согласно
таким представлениям, подобная опасность угрожает только представителям
одного из полов, обычно - мужчинам от
женщин, но иногда и наоборот.
Такие способы представления сексуальной опасности можно представить как
отражение симметрии или иерархии. Интерпретация их как чего-то,
касающегося действительных отношений полов, оказывается неубедительной.
Я полагаю, что многие представления о сексуальных опасностях вообще
лучше интерпретировать как символическое выражение отношений между
отдельными частями общества, отражение иерархической или симметричной
структуры, относящейся к большей социальной системе. Что справедливо для
представлений о сексуальном осквернении, справедливо и для представлений
об осквернении тела.
Два пола могут служить моделью соединенности и
обособленности социальных единиц. Таким же образом процесс глотания
может изображать политическое присоединение. Иногда отверстия на теле
представляют, по-видимому, точки входа или выхода социальной подсистемы,
или телесное совершенство может символизировать идеальную теократию.
Каждая первобытная культура - это мир для себя
Следуя совету, данному
Францем
Штайнером в работе
Табу, я интерпретировала предписания,
касающиеся нечистого, рассматривая их в полном контексте всех видов
опасностей, возможных в рамках данного видения мира. Все
катастрофическое, что может случиться с человеком, должно быть описано в
соответствии с принципами, действующими в рамках его конкретной
культуры. За словами стоят иногда катаклизмы, иногда действия, иногда
другие физические обстоятельства. Одни опасности велики, другие
незначительны. Мы не в состоянии начинать сравнение первобытных религий
до того, как определимся в вопросе о том, какие силы и какие опасности
они признают.
Первобытное общество - это активная структура,
помещающаяся в центре соответствующего ей мира. Различные силы исходят
из узлов этой структуры, силы, обеспечивающие благополучие, и опасные
силы, защищающие её от посягательств. Но общество не существует в
нейтральной среде, в ничем не тревожимом вакууме. Оно подвержено
воздействию извне; так что то, что не с ним, не часть его, не подчинено
его законам, - это все потенциально против него. Я допускаю, что при
описании таких воздействий, проходящих по границам и маргинальным
областям, общество у меня получается организованным несколько более
систематически, чем оно есть на самом деле.
Но именно такое
преувеличенное подчеркивание систематичности необходимо для того, чтобы
интерпретировать верования, смысл которых неясен. Потому что я уверена,
что в представлениях о разделении, очищении, ограничительных линиях и
последствиях для тех, кто их нарушает, главная функция заключена в том,
чтобы внести систематичность в исходно неупорядоченный опыт. И только
путем преувеличения разницы между тем, что внутри и вовне, выше и ниже,
мужчиной и женщиной, с и против, создается видимое представление
порядка. В этой связи меня не пугает обвинение в том, что социальная
структура у меня получается излишне жесткой.
Но ни в какой другой связи я и не собираюсь утверждать, что первобытные
общества, в которых распространяются такие идеи об опасности заражения,
являются жестко организованными, застывшими и неподвижными. Никому
неизвестно, насколько стары представления о чистом и нечистом в любой не
имеющей письменности культуре: для
её представителей они должны казаться
извечными и неизменными. Но есть все основания считать, что они
подвержены изменениям. Можно предположить, что то же стремление к
упорядочиванию, которое вызывает их к жизни, ведет к их постоянной
модификации и обогащению. Это обстоятельство очень важно.
И когда я
утверждаю, что реакция на грязь не существует в отрыве ото всех других
реакций на неоднозначные вещи или на отклонение от нормы, я вовсе не
пытаюсь возродить в измененном виде гипотезу девятнадцатого века.
Представления о заразном явно восходят к реакции на отклонение. Но это
гораздо больше, чем беспокойство лабораторной крысы, внезапно
обнаружившей. что привычный путь из лабиринта перекрыт. И больше, чем
растерянность аквариумной рыбки, оказавшейся рядом с мутантом своего
собственного вида. Исходное распознавание отклонения ведет к
беспокойству и затем к подавлению или избеганию; это все правильно. Но
мы должны найти более сильный организующий принцип, чтобы отдать должное
сложным космологическим системам, которые стоят за символами
осквернения.
Человек, с рождения принадлежащий какой угодно культуре, склонен
считать, что он только пассивно воспринимает представления своего мира о
действующих в нём силах и опасностях, не замечая тех небольших
изменений, которые он может в них привнести. Точно также мы считаем, что
всего лишь пассивно воспринимаем свой родной язык, и не замечаем своей
сопричастности сдвигам, происходящим в нём за время нашей жизни.
Антрополог рискует попасть в ту же ловушку, если видит в исследуемой им
культуре давно устоявшуюся система ценностей. В этой связи я определенно
не считаю, что появление представлений о чистом и заразном предполагает
наличие чётких ментальных построений или жестких социальных институтов.
Справедливо, возможно, обратное.
Может показаться, что в культуре, особенно насыщенной организующими
представлениями об опасности заражения и очищении, человек зажат в
железных тисках категорий сознания, надежно защищенных правилами
избегания и наказаниями. Может показаться, что для такого человека
невозможно отделить свои собственные мысли от всего того, что на них
накладывают устойчивые традиции его культуры. Разве он в состоянии
подняться над своим собственным мышлением и увидеть его ограниченность?
И все же, если он этого сделать не в состоянии, то как можно сравнивать
его религию с великими мировыми религиями?
Чем больше мы узнаем о первобытных религиях, тем яснее становится, что в
их символических структурах есть место для великих тайн религия и
философии. За восприятием грязного стоит восприятие соотношения порядка
и беспорядка, бытия и небытия, формы и бесформенности, жизни и смерти.
Там, где представления о грязном высоко структурированы, их анализ
выводит на темы такого уровня. Поэтому понимание правил, касающихся
чистоты, - это хороший выход на сравнительном религиоведение.
Идущие от
апостола Павла противопоставления крови и воды, природы и благодати,
свободы и необходимости, или ветхозаветный образ Божества, - все это
может стать яснее, если использовать полинезийские или
центральноафриканские интерпретации близких сюжетов.
Оглавление
www.pseudology.org
|