В городе Темрюке мне пришлось защищать молодого человека, только что
окончившего гимназию. Он обвинялся в убийстве. У него была невеста. Как
всегда, сначала нежная переписка, затем дивные встречи, катание на лодке по
Кубани ночью при обжигающей своими лучами кубанской луне. По делам он уехал на
три дня в гор. Екатеринодар
. Вернувшись, он узнал, что его невеста живет не
только с ним, но и с его товарищем по гимназии. Следует бурное объяснение,
слезы. Она говорит, что тот ее обманул, что все было против ее воли, что она
любит только его.
В общем, она говорит то, что в таких случаях обыкновенно
говорят женщины
И они решают товарища по гимназии убить, устроив ему ловушку.
Девушка назначает свидание жертве ночью за оградой церкви, они встречаются,
располагаются под каменной стеной, и тогда обвиняемый перепрыгнул через ограду
и схватил лежавшего соперника за горло. Он душил его до тех пор, пока тот не
перестал хрипеть. А девушка стояла подле, приводя себя в порядок, оправляя
белье и платье, и оправдывалась тем, что "ловушка" слишком долго тянулась.
Фамилия убийцы была Панюшкин. Он получил 10 лет лишения свободы. Она - три
года. Фамилию ее я забыл.
Некоторые подробности процесса для характеристики советской адвокатуры. Дело
тянулось два дня. Невесту защищал Адвокат 3-ко. Процесс подходил к концу и
после перерыва должны были начаться прения сторон. Вдруг защитник 3-ко встал и
в очень развязной форме заявил, что имеет вопросы , "очень много вопросов", к
свидетелям и даже к суду. Он был совершенно пьян и еле держался на ногах.
Председатель суда предложил ему удалиться. Он вступил в пререкания, и
милиционер стал его "вежливенько" подталкивать. Тот начал цепляться руками за
публику, в это время у него из раскрывшегося портфеля выпали кодексы и бутылка
водки, которая разбилась об пол. Мне же пришлось защищать обоих подсудимых,
хотя интересы их были противоположны.
Однажды под вечер пришел ко мне на прием человек. Я знал, что он без
определенных занятий, и подозревал в нем агента ГПУ
. Он стал у меня просить
юридического совета относительно спорной коровы, а затем перевел разговор на
военные темы. Я насторожился, так как понял, что это экзамен ГПУ
, и смело
пошел навстречу. Я стал доказывать ему всякие нелепости с точки зрения
военного дела. Он возражал, я горячился (для вида), упрекал его в военной
безграмотности, он тоже вошел в азарт и заявил мне в конце концов, что я
ничего не понимаю в военном деле.
Наконец, я окончательно с ним разругался, и
он ушел, забыв о спорной корове. Через три года я узнал от него, что "экзамен"
в тот вечер выдержал. Но все это произвело на меня тяжелое впечатление. Я
понял, что ГПУ
меня прощупывает. Кроме того, на базаре поползли слухи, что я
полковник и живу под чужой фамилией. Это мне по секрету сообщали знакомые,
передавая затем из уст в уста эти слухи друг другу, как бы выражая тем самым
симпатию. Возможно, что посещение меня агентом ГПУ
было проверкой этих слухов.
В это время начали чувствоваться уже "подземные удары"
Было опубликовано
постановление коллегии ГПУ
о расстреле Пальчинского и других в связи с
раскрытием вредительства в золотой промышленности, затем - о расстреле
Фон-Мека, бывшего директора Московско-Казанской железной дороги, с еще большим
списком лиц, ликвидированных за вредительство и заговор. Затем последовало
объявление о расстреле финских шпионов во главе с бывшим офицером русской
гвардии Э., а потом неожиданно прокатились аресты бывших царских офицеров
вообще, а также лиц, вернувшихся из-за границы.
Раскрыт был заговор якобы с
целью взрыва завода "Треугольник", снабжавшего Красную армию резиной для
автомашин: уже были проведены бикфордовы шнуры к главным цехам и подожжены для
взрыва мин, но в этот момент влетело ГПУ
и перерезало все шнуры. Мы знали все,
конечно, что это была "липа", но от этого было не легче. Участники заговора,
организованного самим ГПУ
, были арестованы и расстреляны. Кажется, к этому
времени относится и процесс немецких студентов-террористов, проникших в СССР с
револьверами и деньгами.
Видимо, это было организовано также самим ГПУ
еще в
Германии, вроде "Братства немецкой правды". Один из защитников, назначенных по
этому делу, отказался на суде от защиты и присоединился к прокурору! К этому
же времени относится и дело князя Андроникова и одной женщины, фамилия которой
стерлась в моей памяти. Их обвиняли в том, что они белые "шпионы", проникшие
из-за границы.
Словом, атмосфера становилась тяжелой, и я решил "эвакуироваться"
Я передал
все мои дела коллегам, сказал им, что еду подлечиться, собрался в одну ночь и
махнул в Закаспийский край. Когда я пересек Каспийское море и добрался до Ашхабада, у меня в кармане осталось 50 копеек, что не смущало меня, так как я
рассчитывал на поддержку бывшего присяжного поверенного А., имевшего в
Ашхабаде большую практику.
Оставив жену и двенадцатилетнего сына на вокзале с вещами, я пешком по
раскаленным плитам города под азиатским солнцем добрался до квартиры своего
знакомого. Я назвал свою фамилию, и меня впустили в полутемную прихожую, где
шепотом сказали, что Федор Николаевич за границей, он эмигрировал. Что было
делать? Чужой край, незнакомый город, неизвестный язык, чужие обычаи, 50 коп.
в кармане и семья на вокзале. А в станице я все же имел прочную практику, мог
вернуться туда и сразу найти квартиру и клиентов.
Я выпил у А. стакан холодной воды и вернулся пешком на вокзал. Мы продали наши
обручальные кольца, и их едва хватило на обратный путь. Я вернулся в станицу и
прожил благополучно в ней еще два года. Я видел, что население мне доверяет.
Так, например, ко мне пришла Анна З. с просьбой похлопотать о
демуниципализации их дома. Она рассказала мне, что у них в саду при доме зарыт
клад: золотые вещи и разные ценности, и поэтому ей особенно хотелось бы
получить дом обратно.
Дело это оказалось безнадежным, так как дом был записан
на полковника Кубанского войска, эмигрировавшего за границу с Белой армией
. Но
чем больше мне доверяло население, тем больше я чувствовал недоверие со
стороны власти и суда, и, в конце концов, с началом коллективизации, я снова
бежал из станицы в другой район.
После введения НЭПа многие, особенно за границей, посчитали, что началось
перерождение большевизма. Лично я никогда в это не верил и оказался прав.
Сигнал к разрушению и грабежу деревни был дан директивным письмом Центрального
комитета партии
"О работе в деревне", напечатанном в газете "Правда" в 1928
году. В нем было указано, что ликвидация капиталистических форм в
промышленности и торговле подходит к своему завершению и заканчивается полным
торжеством социалистической системы, что ныне предстоит большая работа по
ликвидации сельской буржуазии и капитализма в деревне и что от работников
требуется вся сила и воля к победе над этой стихией.
При встречах с моими клиентами, зажиточными хозяевами, которым я абсолютно
доверял и которые доверяли мне, я советовал им ликвидировать все свое
хозяйство, продать все, что только можно, не дорожась ценой, и уехать,
затеряться среди необъятных просторов России, купить хатенку, корову и
промышлять, чем Бог послал. Я предупреждал их, что надвигается страшное, и
разъяснял им, что такое "ликвидация буржуазии", что будет уничтожен не только
капитал, но и личность.
Для меня было ясно, что надвигается всероссийский
погром и что тому или иному моему клиенту грозит гибель
- Ну как я продам? - отвечал мне один из моих клиентов. - У меня 12 десятин
виноградника (он обрабатывал их сам с семьей), пять тысяч ведер вина, дом
каменный, кирпичная винодельня, и кто купит?
- Продайте вино, а остальное все бросьте. Поймите, что вы будете первой
жертвой, - говорил я ему
Он не послушал меня: как бросить хозяйство, созданное еще его дедом, в которое
вложил столько труда не только он, но и целое поколение? Он рассчитывал, что
откупится вином и деньгами, как приходилось ему уже не раз. Я говорил ему, что
на этот раз нельзя откупиться, так как у него хотят взять не часть его добра,
а все целиком. Разумеется, он погиб в тюрьме. Тогда жена его решила бежать.
Все было благополучно, она уже взяла билет на станции железной дороги, уже
стала садиться в вагон, но в этот момент у нее лопнул пояс на юбке, и из него
посыпались на ступеньки вагона и на перрон золотые "николаевские" деньги. Она,
пожилая женщина с больными ногами, тут же была схвачена, и никто ее уже больше
не видел.
Как-то на станции Кавказская - это большой железнодорожный узел - подошел ко
мне человек, вымазанный нефтью и сажей, и протянул руку.
- Не узнаете? А помните, я приезжал к вам из станицы Старомышастовской? Я вас
послушался: молотилку продал, коров, лошадей тоже, амбар рубленный под цинком
"загнал". Что нельзя было продать - бросил, землю тоже. Жинка моя не хотела:
умру, говорит, а из хозяйства своего не пойду. А ныне я во сне вас часто вижу,
и не знаем мы, как и благодарить вас.
- А что же вы теперь делаете?
- Работаю я здесь на нефтекачке. Я уже и членом профсоюза стал, приняли.
Пришлось, конечно, магарыч поставить, что делать, без этого нельзя. У меня и
фамилия теперь другая, - сказал он вполголоса, - здесь есть человек, за
червонец
любую печать может вырезать. Тяжело хозяйство было бросать, лучше
кусок мяса от себя оторвать, но ничего не поделаешь, такая линия подошла,
жизнь надо спасать. А теперь я думаю "податься" на Урал, на Кузнецкострой, а
то здесь все-таки близко от станицы. А Документы теперь у меня чистые, можно с
ними ехать хоть куда.
Однако для меня лично дела опять стали складываться неблагоприятно
На базаре
поползли новые слухи, что я граф Бобринский, что я был секретарем Второй
государственной думы. Мои знакомые нашли якобы мой портрет в старом журнале
"Нива" и участливо, "под секретом" спрашивали меня, правда ли это. А тут еще
ряд дел таких неблагополучных, вроде отправки детей эмигранта в Америку. К
тому же один из моих коллег, живший в соседней станице, уже получил 10 лет, а
другой вызывался в ГПУ
уже второй раз, и я решил снова "смотать удочки". Давши
большой крюк уже не на Каспийское, а на Черное море, я все же опять вернулся
на Кубань, но в другой район, подальше. Нельзя долго находиться в поле зрения
начальства, обязательно выходят какие-нибудь осложнения. И не дай Бог
где-нибудь осесть, купить или построить домишко. Нет, нищему ничего не
страшно: за котомку да в другое село. А умереть можно и на квартире, не
обязательно в собственном доме.
Между прочим, позднее, переселившись на новое место, я узнал, что был все-таки
приговорен судом заочно к трем месяцам принудительных работ, так как за мной
осталась недоимка по налогу в сумме 13 руб. 75 коп.
Я приехал к месту моей новой жизни и работы в октябре 1929 года. Прежде всего
меня удивило то, что каждое утро вдоль забора моей квартиры (я жил в центре
станицы) выстраивались в большом количестве обывательские подводы, а затем
постепенно разъезжались по станице. В тот же день мне шепотом рассказала
хозяйка моей квартиры, что они каждый день ездят на грабежи, или, говоря
официально, на изъятие имущества у недоимщиков.
К этому времени было произведено повсеместно сельскими советами так называемое
"классовое расслоение" деревни, в соответствии с заветами Ильича: возьми у
кулака, дай бедняку, не обидь середняка, т.е. не бери всего себе, а поделись
награбленным и с бедняком, и с середняком, заинтересуй грабежом большее
количество лиц, а затем ты ограбишь и их самих. В грабеже деревни принимали
участие вся "партийная прослойка" деревни, весь аппарат сельсовета вместе с
"избирательной комиссией", налоговым отделом и беспартийными активистами
обоего пола.
Социальное положение крестьян определялось по разным признакам: по количеству
лошадей и коров, по найму работника или хотя бы "погоныша", т.е. какого-нибудь
соседского мальчика в сезонное время, по цинковой крыше на амбаре, по кулацкой
психологии, по службе в Белой армии
, по нахождению родственников за границей,
по пению в церкви на клиросе, по нетрудовым доходам ( например, сельская баня:
комнатушка размером шесть на шесть шагов, где моются вместе мужчины и женщины
в дыму от лопнувшей "каменки", в полутьме и в пару, а затем выскакивают на
двор одеваться).
Фамилии всех этих лиц, отнесенных к кулацкому элементу, а потому лишенных
избирательных прав, выставлялись вместе с именами их семей на черной доске в
сельсовете.
Они облагались налогом не по нормам, т.е. по количеству земли и
скота, как все остальные крестьяне, а произвольно, в зависимости от "удельного
веса" каждого, так называемым "индивидуальным" налогом - или, как говорили
крестьяне, надувательным налогом. На уплату этой суммы не хватало не только
наличных денег в хозяйстве, но и всего хозяйства с его хатой, коровой и
лошадьми. Поэтому сельсовет ежедневно наряжал подводы из обывателей, и
активисты, вооруженные револьверами, делали изъятие имущества за недоимки.
Часто это сопровождалось сопротивлением и, соответственно, жестоким судом:
человек терял не только имущество, но и свободу.
В моей практике помню случай, когда были занесены на черную доску две
сестры-крестьянки, одной было 98, другой - 99 лет
Жили они в станице, на
хорошем усадебном участке с небольшим фруктовым садом и виноградником в
несколько десятков кустов, постройки были крыты железом, правда, уже
состарившимся. При доме огород и прекрасные черно-красные розы, крупные и
ароматные. Все это поддерживалось трудом внуков и правнуков; кто-нибудь из
родственников постоянно жил при них для ухода за ними.
По мнению Совета это
хозяйство было кулацким. Я доказывал, что нет оснований заносить их на черную
доску, так как эта мера есть борьба с активным классовым врагом,
контрреволюционными избирателями и кулацким элементом, что женщины эти по
своему возрасту и умственным способностям не могут даже понять смысла
голосования и поэтому не должны быть лишены избирательных прав по классовому
признаку со всеми вытекающими последствиями, но должны быть исключены из
списков по старческому слабоумию, наряду с душевнобольными, как это и
разрешает закон, что нет и материальных признаков для отнесения их к кулацкому
элементу, так как они никого не эксплуатируют, но доживают свой век, пользуясь
поддержкой своих ближайших родственников, что последние даже обязаны делать по
закону. Но подворье это нужно было сельсовету, и поэтому все мои жалобы не
принесли результатов ни в сельской избирательной комиссии, ни в районной, ни в
краевой.
Районный прокурор жалобу мою отклонил, предложив обращаться по линии
избирательных комиссий, так называемых "избиркомов". В один прекрасный день,
пока жалобы мои ходили по инстанциям, пришли из сельсовета и выгнали женщин из
дома. Затем подошла Фура, и этих беззащитных крестьянок посадили в нее и
вывезли к родственникам, где старухи вскоре и умерли.
Молодым везде у нас дорога,
Старикам везде у нас почет...
Подворье пошло, конечно, не к родным, а было передано сельсоветом под
правление колхоза имени Ленина. Кора на деревьях была объедена голодными
колхозными лошадьми, виноградник не был на зиму укрыт и вымерз в первый же
год! весь двор был завален колхозным ломаным хламом и зарос бурьяном, ворота
упали и пошли на топку, входная дверь повисла на одной петле, а внутренние
были сняты, многие стекла почему-то полопались и были заменены картоном или
фанерой. Внутри загажено, заплевано и закурено махоркой, словом, "не твое, не
мое, а наше", типичная картина правления колхоза. Да, ворованное и
награбленное никогда впрок не идет.
Дело этих старух поставило меня уже в щекотливое положение в отношении
стансовета и прокурора. Это был первый звонок. Скоро моему поезду опять
отходить к следующей станции
Оглавление
www.pseudology.org
|