Вадим Кожевников, безусловный литературный генерал, автор романа "Щит и меч" и многих томов военной прозы, был главным редактором журнала "Знамя". Василий Катинов, никому не ведомый чиновник от литературы, – его заместителем. Этот тандем Кожевников – Катинов просуществовал лет, наверное, тридцать.

Нет сомнения, что их отношения – эталон, образец отношений начальника и подчиненного в доперестроечную эпоху. Впрочем… наверное, во все времена. Ведь, по сути, это отношения хозяина и раба.

Не знаю, как, когда и каким образом распределялись обязанности главного и зама, но к тому времени, когда я пришла работать в "Знамя" (в 1980-м), они были точно определены. Про такое распределение в народе говорят: "Он голова, она – шея". Кожевников был голова и осуществлял стратегию, а Катинов – шея, его делом была тактика.

Кожевников жил на даче в Переделкине, в журнал приезжал редко и ненадолго: окинуть свое хозяйство взглядом, убедиться, что все идет как надо, попить чайку в любимом отделе критики, отдать распоряжения в свете последних новостей. Рукописей, версток, как правило, не читал и не считал своей обязанностью это делать. Позже я поняла, что он и на себя-то не любил работать.

Мне как-то выпала честь редактировать вторую часть его романа "Корни и крона"

Это был, в сущности, черновик. По первому чтению возникло множество вопросов, и я отправилась к автору. Кожевников выслушал и, глядя на меня ясными глазами, сказал: "Напишите сами. Я вам доверяю". И я дописывала. Автор ни после машинки, ни в верстке, ни в номере романа не читал.

Кожевников был вхож в верха и чаще, чем на работе, появлялся в ЦК. Как-то, проведя там день, он заглянул в редакцию и уронил: "Понимаете (он говорил "пняете"), скоро 65 лет советской власти, все начнут им лизать, а мы можем оказаться в хвосте…"

Не всегда было понятно, когда шеф говорит всерьез, а когда шутит, но меры следовало принимать немедленно. Подобных высказываний на грани мы выслушивали немало.

Когда шеф приезжал, редакция замирала в предчувствии нагоняя. Иногда он устраивал публичные "порки". Например, созывал всех и читал вслух принятое к публикации произведение. Читал с выражением и комментариями. Рассказ в результате снимался, рекомендовавшим ставили на вид.

Катинов поддерживал священный трепет по отношению к главному. Всякий раз, когда на обсуждении какой-нибудь рукописи возникал спор и он не находил аргументов, чтобы ее отвергнуть, заявлял: "Хорошо, я доложу Вадим Михалычу". Это был конец.

Потому что докладывал он по телефону примерно так: вот, Вадим Михайлович, такой-то редактор рекомендует повесть такого-то. Повесть носит очернительский характер, нет ни одного положительного героя, в конце все умирают, и вообще повесть антисоветская. Эти словечки – "антисоветский", "антисоветчик" произносились чрезвычайно легко и часто.

Как-то Катинов призвал наш отдел (прозы) к себе наверх и со всей строгостью заявил: "Скопа печатать не будем. Он антисоветчик, поддержал Сахарова". Сахарова только что сослали в Горький. Мы в изумлении открыли рты.

Юрий Скоп был "производственный" прозаик; на днях "Литературка" напечатала на первой полосе его статью. Наступила пауза. Она длилась довольно долго, пока кто-то из нас не сообразил: "Василь Васильевич, это не Скоп, это Спок поддержал Сахарова".

ВасВас был нашей внутренней цензурой

Странное дело, но у этого человека, всю жизнь простоявшего у литературного руля, совсем не было чутья на настоящую литературу. То, что ему нравилось, всегда оказывалось подделкой: он любил чувствительное, со слезой, с хорошим концом. Думаю, он был бы в восторге от нынешних бразильских сериалов.

И лишь однажды дал сбой – прочел "Осень патриарха" Маркеса и пришел в неописуемый восторг. Зато с тех пор Маркес стал для него мерилом. Это было какое-то несчастье: что бы мы ни предлагали, он говорил: "Нет, это не Маркес".

В редакции постоянно витал истерический крик: "Нет прозы!" Мы разбегались по издательствам, опрашивали знакомых в других журналах – не завалялось ли чего у них, обзванивали писателей, хотя обычно знали, кто что пишет, у кого что на подходе.

Я побежала в "Советский писатель", где когда-то работала, и наткнулась на роман неизвестного автора. Прекрасная проза: крутые судьбы, сложные характеры, правдивый и точный рассказ о войне. Живет автор в деревне на Смоленщине, работает учителем, в детстве был на оккупированной территории, то есть то, о чем пишет, видел сам. Зовут его Вилен Сальковский, роман "На Смоленской дороге" лежит в "Совписе" мертвым грузом уже несколько лет.

Написала я свое заключение, что-то, как обычно, выпятила (патриотизм, героизм. Кстати, наш журнал именовался героико-патриотическим), что-то замазала и потащила в отдел.

Надо сказать, Что в отделе мы иногда расходились в оценках, но когда касалось чего-то настоящего, как правило, были единомышленниками. Стали подбираться к ВасВасу. Провели психологическую подготовку. Он взял роман, унес домой, а наутро вернул: "Скучно, много, не пойдет".

То ли хитрил – почуял опасность, то ли в самом деле не понравилось: ни тебе хорошего конца, ни положительных героев! Невозможно было с этим смириться, потому что такие романы появляются не часто.

Решили просить Кожевникова почитать. Это была крайняя мера. Но как обойти ВасВаса? К счастью, он как раз собирался в отпуск. ВасВас уехал, и второй зам подсунул рукопись главному. Стали ждать.

Проходит день, другой, третий, раздается звонок, слышим всхлипы. Читает и плачет: "Такая правда!" Оказалось, что главный воевал на Смоленщине, видно, что-то его зацепило, вспомнилось.

И тут приезжает ВасВас, делает вид, что с рукописью незнаком. Читает вторично. Начинаем обсуждать. Первым выступает главный (полное нарушение правил): "Будем печатать!"

Через день опять собираемся. Теперь уже: "Будем печатать, но с купюрами". Еще через день: "Рукопись хороша, но напечатать сложно". И наконец – "Рукопись отличная, но напечатать никак невозможно". Добился ВасВас своего и нам преподал урок.

Жаль было нестерпимо, и мы подключили Кондратьева. Вячеслав Леонидович взял под мышку рукопись и отнес в "Наш современник". Вышел у них роман в трех номерах, но изуродованный до неузнаваемости. Больше я о Сальковском никогда не слышала, видно, наши игры отбили ему охоту писать.