Надежда Кожевникова

Надежда Кожевникова знала Олега Ефремова с детских лет. Эссе-воспоминание "Не наша еда - лимоны" появилось уже после того, как не стало Олега.

Когда этот материал готовился к публикации в "Независимой газете", все понимали - он взбудоражит не только Москву - всю Россию.

"Мне бы хотелось, чтобы мои воспоминания стали доступны и тем читателям, с которыми я живу в одном городе", - сказала Надежда Кожевникова, передавая этот материал в газету "Горизонт"

Для моего сдержанного отношения к зрелищному искусству были причины: первая - я сама, предпочитающая, лежа на диване, предаваться беспорядочному чтению, вторая - замужество сестры Ирины. Ей было девятнадцать, мне шесть, когда на Лаврушинском у нас появился Олег Ефремов. Ненадолго, но это был как раз период становления театра "Современник". 

Родители с младшей Катей жили на даче, а я в школу пошла и осталась в московской квартире. Актерская вольница возникала, когда я уже спала; утром же они отсыпались, а я отправлялась на уроки. О многолюдстве сборищ свидетельствовали опустошенный холодильник, а также погром, учиненный молодыми дарованиями в процессе репетиций. 

Однажды проснулась от грохота, встала, прошлепала по коридору к так называемой столовой и замерла на пороге: окно настежь распахнуто и оттуда, с седьмого этажа, будущие знаменитости лихо, с веселым азартом выкидывали наши вещи. На моих глазах уплыл стул, потом что-то еще, но лишь когда черед настал моей детской гармошке, рванулась и вцепилась зубами в чью-то талантливую руку. 

Видимо, собственнические инстинкты рано во мне проснулись - еле меня отодрали от укушаемого. Хочется думать, что был то не Евстигнеев, не Табаков, хотя именно он в одном из первых спектаклей "Современника" по пьесе Розова "В поисках радости" крушил на сцене "мещанский уют", на который в то "оттепельное" время яростно напустились прогрессивно мыслящие представители советской интеллигенции. 

2

Как бы и странно, почему в полуголодной, полураздетой стране, с большинством населения, ютящимся в коммуналках, когда холодильники роскошью считались, когда девушки рыдали, порвавши чулок, возникла потребность клеймить обывателей, будто бы развращенных благополучием. В таких реалиях счесть угрозой для нравственности соотечественников убогие мечтания приобрести, скажем, тахту было преувеличением, выражаясь мягко.

Но в России всегда свои правила. Так что неудивительно, что как раз в период нехватки всего - от эмалированных, к примеру, чайников до сгущенки - в литературе, с театральных подмостков звучала гневная отповедь бездуховности. 

Хотя, напротив, советское общество крен имело противоположный: непрактичность насаждалась в людях, можно сказать, насильственно, отсутствие деловой сметки возводилось в добродетель, мятущиеся натуры служили образцом, а, так сказать, приземленные порицались. 

Возражений слышно не было. И "левые" и "правые" смыкались в представлениях, что презрение к материальному человека возвышает, а губят "мелочи", житейский сор. То, что тут задеваются сами основы жизни, долго оставалось незамеченным. Первым усомнившимся стал Юрий Трифонов. Но почему-то от внимания ускользнул едва ли не главный мотив его произведений: принципиальность, убежденность еще не гарантируют человечности, как и бессребреничество - благородства. 

3

Олег Николаевич Ефремов вполне мог бы стать одним из героев трифоновских повестей, из тех, для кого убеждения, принципы - главное в жизни. Как личность он был задан, осуществлен именно в "оттепельную" пору и в отличие от других шестидесятников не изменился. В этом можно увидеть свидетельство цельности, но и ограниченности тоже, да простят меня почитатели его таланта. 

Кстати, о таланте. В Ефремове его признавали не только соратники, но и противники. В этом тоже типично российский взгляд: темперамент, бойцовские качества путать с даром, основные признаки которого - развитие, углубление, прорывы, современниками часто не замечаемые. Непонимание - расплата. Популярность - обратный знак, означающий привыкание.

Публике нравится узнавать знакомое: мелодии, лица, почерк. Ефремов стал любимцем зрителей, встречавших практически в каждой им сыгранной роли родное, типичное. К тому же в то время вошла в моду будничность, подтверждающая, как считалось, правдивость. Внешность Ефремова полностью канонам таким отвечала. Свой. Неказистый? Тем лучше. Зато обаятельный именно в простоте. 

Модель такая утвердилась в советском искусстве надолго, не пуская на сцену, экран колоритность и яркость. Трагедия такого артиста, как Луспекаев, на совести тех, по чьим меркам он в молодые годы был чересчур хорош. Следовало стать инвалидом, чтобы заслужить успех в "Белом солнце пустыни". 

Отечественный неореализм в отличие, скажем, от итальянского сосредоточился на скромном, отвечая демократическим вкусам. Уж кому что... Для одних народный характер воплощала Софи Лорен, для других фактурность, породистость считались грехом, карьеру стопорящим, не только, кстати, актерскую.

4

Олег Ефремов при своей неприметности мог бы стать и профессиональным разведчиком: не отличишь в толпе. Но это и сделало его для советских людей эталоном. Таксистам, работягам, хорошим парням, воплощенным им в кино, на сцене, - веришь. Безыскусность таких персонажей воспринимается как достижение мастера. Но стоит чуть рамки расширить, и брезжит бесцветность.

Скажем, в "Беге" Алова и Наумова Олег Ефремов - полковник царской армии, соседствуя с блистательным, всегда разным Евстигнеевым, жухнет. Не наша еда - лимоны, как говаривал дядя моего мужа композитор Юрий Шапорин... Крамольная мысль закрадывается: а по природе своей артист ли он? 

Лидер, вождь, борец - это да! Другой бы и не смог пробить "Современник". Игорь Кваша в интервью "Независимой газете" поделился, что чиновники разбегались, прятались, когда в коридорах их ведомства появлялся Ефремов - бесстрашный, разящий. Кваша добавляет: нам в ту пору нечего было терять.

Но, на мой взгляд, когда терять нечего - хорошего мало. В российской истории известно, к чему такое привело. И матерок ефремовский, Квашой вспоминаемый с восхищением, возможно, не стоит считать героической чертой. Нормальные люди, когда им хамят, теряются не потому, что трусят. 

5

Однажды на моей памяти Олег Николаевич, приглашенный к нам в Переделкино, выпив еще не сильно, вглядевшись в одного из гостей, спросил: "Скажите, меня занимает как режиссера: вот вы, бездарность, сами-то это сознаете в себе?" 

Тишина наступила гробовая. Жертву Ефремов нашел безошибочно. Директор Института мировой литературы имени Горького Иван Иванович Анисимов звезд с неба, правда, не хватал. Я и сейчас помню, как побурело, взмокло его лицо. И мамин вопль: "Кто хочет чаю?!" 

Олег Николаевич, наверное, не знал - на исследование человеческих особей это не влияло, но "бездарный" Иван Иванович только что сына потерял. И так уж получилось, что я оказалась свидетельницей его, Бориной, гибели. Мама часто меня к Анисимовым подбрасывала, живущим в том же доме, в соседнем подъезде. И тогда я у них заночевала, а утром Борю вынули из петли. 

Не знаю причин, да никому до конца они и не бывают известны. Боря вошел в пижаме, когда мы с Бекки, его мамой, на кухне ужинали. Ничего не сказал такого, что предвещало бы беду. Хотя я уже знала, что разговоры взрослых чаще уводят внимание от важного. Бекки сделала замечание сыну: что ты в пижаме разгуливаешь, у нас ведь гостья. На что Боря рассмеялся: "Надька - гостья?" И вышел. 

У него были серые притуманенные глаза в припухлых веках, унаследованные, как и широкий лоб, его сыном Игорем, моим сверстником, с которым я дружила. Спустя годы Игорь позвонит мне из Ленинграда, сообщив, что билет на "Стрелу" не достал, придется лететь.

Это будет тот рейс Париж-Ленинград-Москва, которым перевозили прах композитора Глазунова на родину и который потерпит катастрофу. Бекки, похоронившая уже и мужа, и невестку, останется совершенно одна. Судьба, превышающая норму, мыслимую для жены "бездарности"... 

6

Ефремова всегда отличали твердость, решительность революционного закваса: нет, не сробеет. Рубанет с плеча. И без угрызений, без сожалений. Их с Ириной союз быстро распался - вскоре после рождения Насти, моей племянницы. Вообще непонятно, как могли они, антиподы во всем, сойтись, даже ненадолго. По случайности мне первой в руки попала записка Олега, придавленная на кухонном столе сахарницей.

Как сейчас помню размашистый почерк и текст: "Я ушел от тебя за один хлоп..." Прихлопнутой оказалась и Настя, отцом не замеченная аж лет до шестнадцати. Только дедушка, Николай Иванович, о внучке заботился, приходил, гулял с ней. Очаровательный был человек, нежный, теплый, - полная противоположность сыну. Пожалуй, его единственного Ефремов по-своему, как мог, любил. 

Холодный - и пламенный: в деле, в работе. Образцовый шестидесятник, восприемник традиций Белинского, Добролюбова. Театр, им созданный, продолжал некрасовский "Современник", к пушкинскому никакого отношения не имел. Быт, материальное не значили ничего. Квартира моих родителей для него была местом постоя, полностью обезличенным.

Еще бы фамилию у владельца сменить, режущую либеральное ухо. Ел что попало, когда попало. Выпивал, как мастеровой, в охотку, вспрыснув сработанное. Без "черных дыр". Если и пьяница, то не алкоголик. Душевное здоровье отменное. 

Больше организатор, чем творец, что не должно прозвучать в обиду. Был ведь Дягилев - гений менеджмента. И при колоссальных своих амбициях он не позволял себе ни актерских, ни литературных опытов. Видимо, чутье безошибочное, потрясающая интуиция ставили тут предел. А может быть, самое главное, что Дягилев служил искусству, а шестидесятник Ефремов - идее. Здесь, верно, корень всего. 

7

Спустя лет двадцать после исчезновения Ефремова с Лаврушинского в "Новом мире" опубликовали мою повесть "Елена Прекрасная". Мы тогда жили в Женеве, и только приехав в отпуск, я узнала реакцию. Задетых оказалось много, чего я никак не предполагала. Уже в Шереметьевском аэропорту папа выказал мне осуждение, сказав, что Ефремов на навет пожаловался в идеологический отдел ЦК КПСС.

Как бы и неожиданно для вольнодумца, свободолюбца. Но папа к сигналу отнесся очень серьезно. Не разговаривал всю дорогу, подарки отверг, хлопнув дверью. Я, заблудшая дочь, позвонила Радзинскому, в слезных смурыганьях оправдываясь, что, мол, не собиралась вовсе никого обижать, не имела в виду... 

В ответ получила: имела, очень даже имела. И хорошо. Ругают - радуйся, значит, достала. Но я по инерции продолжала еще отбиваться, уверяя, что те, кто узнал себя, ошиблись, на самом ведь деле, по жизни, все было иначе, чем в повести, я придумывала, сочиняла... Радзинский расхохотался. 

А ведь я не врала. В сущности все, что в "Елене Прекрасной" написано, было взято из воздуха, из атмосферы. Сестра Ирина, прототип героини повести - тут уж мне не отвертеться, - со мной не делилась. Я была и моложе, и вообще, так сложилось, с ней не близка.

Но как раз она, задетая авторским своеволием всех сильнее, не выказала враждебности. Смеясь, рассказала, что позвонил ее отец, Илья Мазурук, возмущенный тем эпизодом в повести, где их свидание описано после развода. Мазурук кипел: как ты могла сокровенное растрепать. Ирина, по ее словам, так и не смогла его убедить, что в тех страницах все чистый вымысел: ты забыл, папа, ничего даже близкого к тексту не было никогда.

8 

Но Мазурук по профессии летчик-полярник, а Ефремов - артист, режиссер. Удивителен его гнев, дошедший до меня через общих знакомых: она (то есть я) в то время ходила пешком под стол, что могла видеть, что понимать?!

Он решил, что злоумышленник-автор, под кровать спрятавшись, подслушивал-подглядывал и уже в свои шесть-семь лет замыслил недоброе? 

А после мы не встречались никогда. Так что, выходит, доверия к таким вот "свидетельствам" никакого. Сплетни. Не учел, видимо, что были еще его роли в кино, в театре, больше, чем общая крыша, дающие возможность наблюдать. Там, где человек особенно раскрывается, - в творчестве. 

В тогдашнем своем сочинении я смелости не проявила, работала с клише, по которому в таланте Ефремова уж никак нельзя было усомниться. А что суховат, черствоват - как же о себе самом это было не знать? Но не знал, видимо. 

9

У меня с детства застряло: игра в щелбаны. Сути не помню, но лоб ныл, взбухал после ударов собранных щепотью, метко прицеленных, беспощадных пальцев. Так вот запомнилось - первое соприкосновение с отечественным либерализмом. Мой вопль: "Больно, Олег!" И благодушное: "Проиграла - терпи". Взгляд светлых, излучающих гуманность глаз, памятных зрителям, к примеру, по фильму "Три тополя на Плющихе". 

...24 мая 2000 года Олег Ефремов умер от эмфиземы легких. На семьдесят третьем году жизни. Последние с ним интервью я прочла здесь, в США. Поразило: он вправду совершенно не изменился. И в предсмертном слове так сам себя выразил, как никто бы не сумел, не посмел.

На вопрос журналистки, играют ли в его жизни серьезную роль родственные отношения, ответил: "Второстепенную, к сожалению". "Отчего сердце екало?" - "Ну когда выпьешь хорошо, да еще с дамой".

Завершающая интервью фраза о том, что хочет взять в предстоящую поездку в Париж "одну книгу". "Какую?" - "Библию. Я не читал Ветхого Завета. Хочу прочесть". 

Да, екает. Когда действительно "терять нечего", на самом пороге в никуда, честно, не лукавя, но так и не обнаружив упущенного, - о второстепенном. Искренне жаль его стало.

И на Ветхий Завет в бурной кипучей деятельности времени, как оказалось, не хватило...

Источник

www.pseudology.org