рассказы Джане 27-28 октября 1981 и Андрею 2 октября 1983 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Тюрьма Арест Пришли ночью, в час, два. За несколько дней перед этим приехала мама. Когда раздался звонок, мы не знали, за кем пришли — за Юрием или за мною. Мама спала в маленькой комнате, она пришла. Дети спали в средней, вас не стали будить. И обыск они в той комнате не делали, только в этой. На следующий день пришли, забрали все хорошие книги. А у нас ничего не было, а книги были очень хорошие, издательства Асаdemia, они были тогда дешевые, мы могли их покупать и много покупали. Следствие. Персиц Юрия после этого исключили из партии, уволили, он год был без работы. Потом снова приняли, так как был он ценный специалист. Но я этого не знала. На допросах они кричали мне: — — Твой муж во всем сознался, не то, что ты, гадина! Соберутся человек десять, машут кулаками, орут. — Гнида контрреволюционная, сознавайся, сейчас мы тебе покажем! — Водили вниз в подвал, где других пытали, но меня ни разу не били и не пытали. А Марусю Давидович пытали — подвешивали за ноги, раскачивали и били головой об стену. Орут, орут: — Сейчас мы тебя! Идут наверх, потом приходят: — Опять не дал. Разрешения пытать начальник не давал. Персиц. Один раз он вызвал меня к себе, мы были одни в кабинете, и он говорит: — — Я хочу вас спасти, я не дам вас на военную коллегию, а пропущу через Особое Совещание. — За что? Чем я виновата? — Вы ничего не понимаете, это самое лучшее, что я могу сделать. Военная коллегия — это все! Я решил спасти вас. Почему он так решил, я не знаю, то ли брат его — он работал секретарем Красногвардейского райкома партии, рассказывал ему обо мне, то ли я ему понравилась, когда он приходил на допросы. Однажды они дали мне подписать отрицательный протокол, это считалось очень хорошо, но я этого не понимала. Сознаетесь ли вы в том, что вели контрреволюционную троцкистскую деятельность, насаждая в партийном аппарате троцкистов? — Нет. Пишут: "Отрицает". Дают подписаться. — Помогали ли вы скрывать Крымскому, что он троцкист? — Я не могла этого ему помогать, потому что он не скрывал. В двадцать четвертом году на чистке в партии он выступал и говорил, что он принимает троцкистскую платформу, тогда многие её принимали. И он никогда этого не скрывал, поэтому я не могла ему помогать. Пишут: "Отрицает". — Подпишите. Я говорю: — Что же вы пишете "отрицает", вы напишите, как я вам сказала, что он не скрывал. Они так обозлились: — Ах ты, гадина, такая-сякая! Орут, кричат: — Вызовите начальника Вот тогда я первый раз его увидела, наверное, он и до этого приходил, только я его не видела, потому что их много, а я без очков. — Вот, товарищ начальник, до чего эти враги дошли, до какой наглости, ей дают подписать отрицательный протокол, а она не подписывает, куражится. Вот тогда я его впервые увидела, невысокого роста. — Сейчас же подписывайте, вы видимо не понимаете, где вы находитесь, что и при каких обстоятельствах следует делать. Вам дают отрицательный протокол, вы понимаете, что это такое? Вот не помню, кажется, после этого он вызвал меня к себе в кабинет. Я говорю ему: — Что вы творите, что вы делаете? вы же не врагов сажаете, всех честных партийцев. Он взял меня вот так пониже локтя за руку: — Если здесь вот у вас язва, что вы будете делать? Вырежете сперва язву, а потом и то, что вокруг неё — здоровое мясо, так и нам приходится делать. — Похоже на то, что руку уже всю отхватили. — Ну что ж делать, может быть и руку. Год была в одиночке. Сперва на Лубянке. Потом в Новинской тюрьме — там, где сейчас СЭВ, а за СЭВом гостиница, там тогда деревянные и каменные барачные дома стояли, там и была Новинка. Потом в Таганской. С Персицем — это в Таганской, в одиночке. Юрия тоже брали в собачники Когда ведут на допрос, ставят в собачники, такой шкаф, где только стоять можно. На сколько? На час, на два, на сколько им захочется. Когда Юрия брали в сорок восьмом, заставляли, чтобы он подписал, что согласен быть осведомителем — трое суток держали. А ведь они ещё как делают: — пуговицы срезают, подтяжки отбирают, ремень, резинки — все сваливается, и так стой. Без еды, питья, трое суток держали. И он подписал? Конечно. А что ему ещё оставалось делать? Он все равно в их руках, арестован, оттуда не выйдет. Подписал. Потом обошел друзей, сказал, что он с ними порывает и чтобы они к нему не ходили. К Мире Коган приходил и к другим. Только с одним Валерьян Николаевичем продолжал встречаться. Они пили вместе. Ну И Что? Так, писал что-нибудь иногда. [Джана: — А я вспоминаю что-то ужасное, но мне непонятное, как папы часто по ночам нет дома, потом он приходит, весь сам не свой, странный, измученный и конечно пьет. Потом бабушка обмолвится иногда, что его опять "туда" таскали]. Очные ставки Держат в собачнике, потом выпускают, приводят, дают подписать отрицательный протокол. Зачем держат? А черт их знает — для устрашения. А может, чтобы с другими заключенными не встретились. Уже после подписания отрицательного протокола устроили очную ставку. Вообще-то они говорили сами: — Что за птица такая, Шатуновская? Никто на неё давать показаний не хочет. Всех секретарей райкомов арестовали, каждому какое-нибудь дело пришили, заставляли на себя подписывать и на других. Они подписывают, что делать? когда забьют, кровью исходишь, но на меня отказывались давать. — На неё отказываются давать! А двое все же дали. Устраивают очную ставку. Эйдеман. Очная ставка Парташникова и Шатуновской. Показания Парташникова. Такого-то числа Шатуновская пришла ко мне в кабинет и сказала: "Ничего, Эйдеман, не расстраивайся, нас осталось мало, но все равно наша троцкистская организация действует". — Шатуновская, вы согласны с этим? — Какая организация? какая чушь это! Парташников, подними голову, посмотри на меня! Он не поднял. — Парташников, вы подтверждаете свои показания? — Подтверждаю. — Подпишитесь. — Шатуновская, подтверждаете? — Нет. Пишет: "Отрицает". — Подпишитесь. Его уводят Думаю, а меня зачем оставили? Вводят ещё одного. Очная ставка с Матусовым. Он тоже был у нас секретарем райкома. Матусов показывает, что во время перевыборной партконференции Шатуновская была выбрана в президиум и сидела рядом со мной и шептала мне на ухо, что надо переходить в их троцкистскую организацию. И в это время она меня завербовала. — Какая чушь, во время конференции, в президиуме, шепотом, я тебя за вербовала? Матусов, посмотри на меня. Не смотрит, сидит, замученный, понурый. — Матусов, вы подтверждаете? Матусов подтверждает. Потом, наверное, после этого была встреча с Персицем в его кабинете потому что я спросила его, а зачем же тогда эти очные ставки, эти протоколы? — Так надо, — говорит он. Потом уже на пересылках я узнала, что и он и его брат были арестованы и расстреляны. Потом дают подписать окончание следствия. Следствием установлено, что Шатуновская О.Г. занималась контрреволюционной партийной деятельностью, насаждала в советских партийных аппаратах троцкистские кадры, вербовала в троцкистские организации. — Что это? Я не подпишу такое. — Подписывайте, подписывайте, — кажется и он был здесь,— так надо. Общая камера После окончания следствия приводят в общую камеру. Там встретилась с Марусей Давидович. Трехэтажные нары. Сто двадцать человек. Десятиведерная параша. Я ещё молодая, гибкая была, мне хотелось размяться. Я стану на нарах делать что-нибудь, ноги за голову закину или голову между ног, Маруся говорит: — не делай этого, они тебя осуждают, говорят, трех детей оставила, а сама это выделывает. Один раз нас вели по коридору в уборную, и выносят парашу, человек восемь её несут. Я никогда в неё не ходила, терпела, я тогда могла раз сутки ходить. И промашку они дали — им не полагается в это время других вести, а они вели, навстречу другая камера валит, и вдруг мне на шею прямо бросается Лиза Борц. — Оля, — говорит, — я твоего Юрия видела, его с работы уволили. Говорит быстро, потому что уже прикладами расталкивают, разгоняют. — Из партии выгнали, дети здоровы, мама тоже. У меня как солнце зажглось. Значит, не арестован. Ну выгнали, лишь на свободе. Я ведь все это время считала, что его тоже арестовали — так они мне кричали, а дети в детдомах. А ещё как-то раз в баньку водили из одиночки. Маленькая каморка, предбанник и крохотный как шкаф душ. В предбаннике охранница сидит и говорит: — Ты что это такая, кожа и кости, как доска вся? — Дети у меня маленькие остались, а они говорят, что всех забрали и мужа арестовали. Она нагнулась и тихо, тихо мне шепчет: — — А ты не верь, не верь, они только брешут, всегда так брешут. Ну а тут уж я точно от Лизы узнала. Она говорит, что за несколько дней перед тем, как её арестовали, Юрия видела. Она его знала, он приходил к нам, в МК. Бутырка Потом нас перевели в Бутырскую тюрьму. И там камера без стола — нам хлеб на пол покидали и бадью с баландой поставили. Дежурные подошли к дверям и говорят в глазок: — — Возьмите вашу еду. — Мы не собаки, с пола есть. — А у нас стола нет. — Ну и не надо, совсем есть не будем. Ну это что? это же голодовка. Это они не могут. Посовещались. Выходите все. На прогулку. Погуляли где-то по заднему двору минут пятнадцать. Привели в другую камеру со столом. На нём еду поставили. А ещё разрешали здесь, когда в баню идешь, что-нибудь покупать в счет тех денег, что они отобрали. Ну кто-то из Женщин купил желтую майку, её распустили и стали вязать. Она роздала кому что — кому спинку, кому воротник, кому рукава. Что ни делать, лишь бы делать, все рады. А я научилась крючки из спичек делать. Спичку заостряю крышкой от чайника, она острая становится. Потом натираю мылом и об юбку, она становится как костяная. Я всех крючками снабжала. Вяжем, прячемся за спины. А один раз в уборной стали мерить кофту, как получилась — там, где кружки, дырки. Все равно через глазок углядели, такой крик подняли. Откуда достали? связь с волей, мы вам ещё одно дело пришьем! Вызывают, спрашивают — Нитки? Майку распустили. — А крючки, крючки костяные откуда взяли? сознавайтесь, чьи крючки? — Мои. — Откуда костяные? — Какие же они костяные, они из спичек. — Не ври! — А вы переломите Переломили — спички. — А как же ты их костяными делаешь? — А так мылом натру и об юбку тру. — Все отобрали. Приговор Потом дают приговор Особого совещания. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Подписывайте. Я перевернула листок. — Вы что? Вы что делаете? — Ничего, я хочу номер дела посмотреть. Тогда ещё такие иллюзии были, что буду жаловаться, писать, номер дела нужен. — Нельзя этого! Вырвал у меня бумагу, перевернул. — Подписывайте. Но я успела все же углядеть, на обороте зелеными чернилами "Колы" было написано. Значит, Колыма. После того, как приговор предъявлен, переводят уже в пересылочную тюрьму, она в церкви. Церковь большая, трехэтажная, и на всех этажах нары. Потом перевели в Краснопресненский тупик — ветка туда подходила железной дороги, и стали в теплушки грузить. Теплушки высокие, ни приступок, ни сходен. Состав был пригнан из Белоруссии. В нашей теплушке были Лена Лебецкая и Нина Улащик, они нам руки подают, принимают нас. Было это, наверное, в конце октября — начале ноября тридцать восьмого года. Путь весь длился примерно два месяца. Но ещё не замерзло море? Замерзло, но не совсем. Лед ещё мягкий был. Шел ледовой караван: — ледокол и наш пароход "Дальстрой" — огромный, трюмы грузами забиты, и заключенные валяются. Три тысячи вмещает. По дороге кормят ржавой селедкой и хлебом, в котором полно тараканов и все поры забиты тараканьими яйцами. Следователь Захаров В тридцатые годы я была парторгом МК по шахтам — по подмосковным угольным бассейнам. Тогда в Московскую область входили Тула, Тверь, Огромная Московская область. Сто сорок четыре района. Поскольку угля было мало, этот бассейн имел значение. Я туда приезжала и спускалась в самые шахты. Разрабатывали пласты толщиной до одного метра, и кое-где приходилось пробираться ползком. Работали отбойными молотками и кирками. Врубные комбайны только-только появились, и им ещё не было разворота. Однажды я пришла в забой. Там работало несколько человек, и это всегда было опасно, когда работали широким фронтом, потому что может обвалиться кровля. Они, рабочие, и говорят: — Уже крепи трещат, уходите. А я им говорю: — Пока вы здесь работаете, я буду с вами. Им, конечно, приятно, что товарищ из московского комитета партии находится здесь с ними. Но вот уже крепи начали ломаться, и мы ушли из забоя. После того, как я вернулась из бассейна, решали, как поднять производительность? И я внесла предложение, устроить для шахтеров прогрессивку, заинтересовать их и другим тоже. А в тридцать седьмом году первым моим следователем был Захаров, такой рыжий человек. И когда мы остались с ним одни, он спрашивает. — Вы меня не узнаете? — Нет. — А я был тогда в забое, в Подмосковном угольном бассейне. Когда вы приезжали к нам, и мы все вами восхищались, что вот вы с нами. Неужели, вы — враг народа? Я ему отвечаю: — Я такой же враг народа, как и тогда. Я ни в чем не изменилась. Он схватился за голову и вышел из кабинета Входят другие: — А! С такой сволочью, с таким закоренелым врагом народа даже следователь отказался работать. И меня передали другому следователю. В конце пятидесятых годов ко мне приходили из московской военной прокуратуры два прокурора и сказали, что Захаров работает сейчас главным прокурором московского военного округа и что он хочет ко мне придти, но ему очень стыдно, что он был моим следователем. Я спросила: — Какой? Рыжий? — Да, да, рыжий. — Ну что же, он ведь отказался, он ничего мне не сделал, пусть придет. Но он не пришел. В Бутырке после приговора В Бутырке, когда подписали приговор и стали готовить нас к отправке, один раз привели на ночь в камеру, а на столе лежали книги — и одна была "Отцы и дети", я её очень любила. Я её схватила, забралась за выступ стене и всю ночь читала. И словно луч солнечный засветился среди мрака — пока я жива, мой внутренний мир существует, никто не может его отобрать. Книги есть, значит ещё можно жить. Этап, тридцать восьмой год В дороге давали ржавую селедку и хлеб наполненный тараканьими яйцами, который есть было невозможно. На одной станции мимо вагона идет начальник поезда, он был страшный пижон, желтые краги и стек. Идет, стеком по своим крагам пощелкивает. Одна Женщина, которая лежала на верхних нарах, говорит ему: — — Посмотрите, каким хлебом нас кормят! И кинула ему пайку, и сейчас же, не сговариваясь, все протянули ей свои пайки, и все — трах, трах — упали прямо к его ногам. Он, конечно, не нагнулся смотреть, а как заорет: — — Ах бляди, туда их и туда! Страшный матерщинник, знал ведь, что не блатнячек везет, а политических. И так ругался. — На три дня на хлеб и воду! Да и про хлеб он знал — из списанной муки его делали. И вот три дня воды не дают, а до этого ведь ели селедку, пить хочется, жажда мучит. Около Биробиджана пошел дождь, мы свои кружки выставили, с крыши течет черная вода, нам уже все равно. В кружки капает, покапает — выпьем, снова ставим. Пока состав шел, не было видно, а на станции они заметили. — Убрать! — кричат. Мы не убрали, они палить из винтовок начали — пули летят в окошко, все с нар соскочили, на пол попадали. За эту дорогу двое в теплушке умерли, старушки, может и не старушки, а просто постарше, мне так казалось. И как-то раз не то простудились, не то заболели, врач приходила и всем одинаковые порошки стала давать. Я тоже два взяла. Бумагу с них развернула, у одной Женщины в шве был графит зашит, и я маленькими муравьиными буковками письмо маме написала, сложила треугольничек и адрес надписала на Короленко. Один раз на станции вижу, Женщина идет с мальчиком через пути. А конвойные так ходили — туда, обратно, другой — обратно, сюда. Как раз повернулись и к концам пошли. Я подождала, когда она подойдет, и глазами ей показываю и шепчу. Она услышала, подошла ближе, я ей к ногам конвертик этот крошечный, его к хлебному шарику прилепила, чтоб падал лучше — он прямо к её ногам упал. Она кивнула мне, поняла, мол, нагнулась чулок поправить и взяла бумажку, опять кивнула, глазами только, и пошла с мальчиком. Мама письмо это получила, оно было в конверт положено и дошло. Ну что там уместилось: "Мама, я жива, везут на Колыму, когда смогу, напишу". Потом ещё один раз так же на другой бумажке написала — и тоже дошло. А почему не папе ты писала? Не хотела его компрометировать, боялась. Гнилая речка А ещё такое совпадение. На Гнилой речке — пересылка под Владивостоком — там для Женщин бараки, а мужчины прямо в загонах на холодной земле спят. Там всего десять тысяч умещалось, а наш барак на триста человек. Я вышла в загон, облокотилась и смотрю, и Женщина тоже там одна стояла. И она спрашивает: — — А тебя за что взяли? — А тебя? — А я полька, просто взяли безо всякого и все. — А где ты работала? — На АТЭ-1. Я уж стою, прислушиваюсь. — А в каком цеху? — У нас начальник цеха очень хороший был, у него жену вот так же забрали, с тремя детьми остался, его из партии выгнали, уволили. — Ну а потом что? — А потом через год смотрим, идет он, улыбается и говорит — вот я опять к вам работать пришел. Я слушаю и радуюсь. Надо же, такое совпадение! И он работает опять! Я ей говорю: — — Я и есть его жена. Она удивляется так: — Вот ведь, говорит, какое совпадение, в бараке триста человек, разве б мы с тобой увиделись да разговорились? Маруся Давидович на этой пересылке заболела тифом и осталась, нас дальше без неё повезли. Было там ещё на Гнилой речке так, что пошел снег, а они живут все на земле. Мужчины на открытом воздухе живут, а для Женщин дали барак. Но несколько дней не давали ничего есть. И заключенные стали кричать: — — Хлеба! Хлеба! А там огромная была гора — пологая гора, разгороженная колючей проволокой на квадраты — и все заключенные стали присоединяться, и этот крик достиг... Владивостока? Находки? Ну города. Достиг города, оттуда приехало начальство и распорядилось дать еды и воды заключенным. А все конвоиры говорили: — А что вас кормить? Вы — живые трупы, вас сюда привезли, чтоб вы сдохли. И так же на корабле, когда везли на Колыму. Я говорю конвоирам: — Слушайте, в трюмах умирают люди, никто не помогает, лежат все заблеванные. А они говорят: — Вы живые трупы И я выходила как-то на палубу и только там приходила в себя. Забилась за какую-то часть парохода. Волна пятидесятиметровая. Вода же ледяная! Я держалась изо всех сил за снасти, чтобы меня этой волной не смыло На Гнилой Речке тогда я за водой пошла. Дали нам после этого ржавую селедку, а пить не дают. И приехавшее это начальство распорядилось дать воду. Но за ней надо идти. Никто не хотел, что ли, идти? Никто не мог. И я из всего барака одна пошла. Я была здоровая тогда. Я пошла и принесла на коромысле всем этим Женщинам воды, и все пили. А потом на Колыме я носом пила холодную воду, чтоб у меня нос не простужался. Пароход "Далъстрой" Пароход "Дальстрой", на нём всегда заключенных на Колыму возили. В войну один взорвался на минах. Не знаю, может кто из команды на шлюпках спасся, а так все погибли. Он же идет не через Татарский пролив, там слишком мелко, а через Лаперузов, мимо Японии. Южная часть Сахалина — японская, и когда пароход там идет, никого даже на палубу не выпускают, чтобы в воду ледяную не прыгнули или знака кому не дали. Ну вот японцы в войну и заминировали пролив. Из-за шторма мы плыли не десять дней, а две недели. Шторм был не то десять, не то двенадцать баллов — двенадцать это самое большое по шкале. Все в трюмах валяются, рвут, под себя ходят, сюда же пайки бросают, многие умерли, и мертвые через живых перекатываются, рвота, блевотина, моча, запах такой стоит. Когда пришли, чтобы в гальюн вести, я одна вышла, больше никто не поднялся. — Что? Больше никто не хочет? — Вы же видите, у них нет сил подняться. Вы бы мертвых хоть от живых отделили. — А! Все вы мертвые будете, вас для этого везут, Я вышла из гальюна, а конвойных нет, то ли забыли, то ли не стали из-за меня одной ждать. А на палубе драги везли, для промывки, для золотых приисков, огромные, брезентом покрыты. Я туда за брезент спряталась от ветра и там до вечера стояла — холодно и страшно, но все равно лучше, чем в трюме, среди блевотины. А страшно! я никогда такого не видела. Шторм, волны как горы. Парход идет поперек волны, если он потеряет рулевое управление и встанет вдоль — все! волна на него обрушится, и он пойдет ко дну. Он то идет наверх на волну, то вниз. Когда наверх, ещё ничего — все далеко видно. А когда вниз, оказываешься как в пропасти, зеленые стены прямо надо мной, сейчас сверху обрушатся. Перед ночью ушла в трюм — страшно! Бросает, швыряет, надо же держаться все время, иначе оторвет и полетишь за борт. Потом когда шторм кончился, пришли, мертвецов описали — на каждого дело ведь едет, и за борт сбросили. Бухта Нагаево Когда к бухте Нагаево подходили, мне жутко стало, черные зубчатые скалы по всему берегу, словно ворота ада — как предзнаменование всего, что ждет там. Первое время как приехали, нам разрешали писать и получать письма. Потом нельзя стало — письмо в год. А первое время можно, и мы все сразу писать стали. У меня шаль кружевная розовая была, я её за сто рублей продала, и мы на эти деньги телеграммы посылали. У Лены Лебецкой дочка трехлетняя прямо в гостинице осталась, когда её забирали. Она хотела знать, где она, в каком детском доме? Мы посылали телеграммы по всем адресам, я на это денег не жалела. В конце концов узнали. Потом дочку брат забрал. Я послала телеграмму маме и Юрию. Я не знала, что когда Юрий год был без работы, мама продавала свои вещи, и на это жили. К нам приходила ещё до моего ареста Таня Борисова. Сергея Борисова арестовали, и она осталась одна, детей не было. Юрий говорит, чего она ходит, не надо ей ходить к нам. А я говорю, стыдись, Юрий, как это можно, пусть ходит. Мама говорила, что после моего ареста он сошелся с ней, но потом отстранил. Я, когда приехала, говорила, лучше бы ты уж с Таней сошелся, дети были бы присмотрены, как у Христа за пазухой, Таня так их любила. Секретари московского городского и областного комитетов в то время перед моим арестом были: — [Семён Захарович] Корытный, Демьян Коротченко, Евгения Коган, Каганович, потом Хрущёв. ---------------------------- Примечание К рассказу 13 Тюрьма Из статьи И.П. Алексахина в газете "Вечерняя Москва", 14.11.89. "С осени 37 по 39 гг. были арестованы и расстреляны семь секретарей Московского областного и городского комитета партии: — Марголин, Дедиков, Кульков, [Семён Захарович] Корытный. Начальником областного НКВД был С.Реденс, он был женат на сестре Надежды Аллилуевой. В декабре его перевели в Казахстан, где он уничтожил все национальные кадры, а в 39-ом году он был расстрелян. Суслов два раза ставил вопрос в КПК о посмертном восстановлении Реденса в партии и в конце концов он был восстановлен. ... Предстояла 7-ая московская и 8-ая областная партийные конференции. В день открытия партийной конференции был арестован Эйдеман. Накануне, узнав о предстоящем аресте, покончил с собой начальник ПУРа РККА Гамарник. В июне 37-го без указания причин я был освобожден от работы. Я был арестован 5 ноября в 11 часов вечера по статье 58, пункты 10, 11, 7 и 8. В тот вечер и ночью проходила очередная сталинская облава. Дело вёл начальник 4-го отдела Персиц. Выбивали показания против Хрущёва. Почти все проходившие по делу Московского центра были уничтожены — из 300 человек остались 18. Я не подписал клеветы, благодаря этому избежал расстрела. ... На февральско-мартовском пленуме ЦК 1932 г. Молотов в своем садистском докладе говорил: — каждая парторганизация в той или иной мере заражена вредительством. Каганович начал ещё раньше. Осенью 33-го он был первым секретарем МК. Он занимался хлебозаготовками и, приехав на место, первым делом лично отобрал партбилеты у председателя райисполкома и секретаря райкома, предупредив, что они будут посажены в тюрьму. Парташников тогда был помощником секретаря МГК партии. Н. Матусов — парторг Метростроя". Оглавление   www.pseudology.org