|
18
Читатель, уже
хорошо знакомый с ироническим и скептическим тоном Умберто
Эко, чувствует
себя соблазненным или, скорее, даже отравленным, - подобно известному
персонажу из
Имени
розы, - настолько, что невольно стремится стать его
идеальным
читателем,
избегая повторять чужие ошибки или впадать в заблуждения, которые автор так
остроумно критикует. Одной из таких ловушек для всех его интерпретаторов
является, несомненно, боязнь впасть в грех чрезмерной интерпретации - и тем
не менее
это постоянно
происходит1.
--------------------------
1 Например,
можно задаться вопросом: насколько "чрезмерной" является феминистская
интерпретация произведений Умберто Эко? Поклонники
Эко не оставляют в покое
проблему отсутствия или двусмысленного присутствия женских персонажей в
романах
Эко,
дискутируя в Интернете о том, не является ли Эко сексистом. Из числа
феминистских теоретиков Тереза де Лауретис предложила, на мой взгляд,
несколько весьма интересных выводов в результате анализа
Имени
розы и других
произведений
Эко. Так, она
полагает, что единственный женский персонаж в романе - безымянное и
безмолвное тело - символизирует natura naturans,
досимволическое или досемиотическое состояние или, как сказала бы Юлия
Кристева, материнскую chora.
В целом же
ассоциативная
цепочка "Женщина-мать- церковь-Истина-Смерть" выстроена, по её мнению, очень
точно.
Не менее любопытное феминистско-семиотическое прочтение может быть
осуществлено в отношении эссе О языке рая: Адам открывает, вслед за Якобсоном,
поэтическую функцию языка и испытывает дерридианскую и хайдеггерианскую
страсть к ложным этимологиям. Находясь ближе к Богу, чем Ева, он чувствует,
что различие существует. У Евы имеются свои причины заниматься лингвистикой
и поэтикой:
знакомство со змием открыло перед ней существование долингвистических
факторов в семиотической сфере, и теперь она глубоко увлечена семанализом.
Т. де Лауретис заключает, что Адам и Ева покинули рай, как только они начали
играть с языком и
раскрыли, что однозначного соответствия между означаемым и означающим,
предусмотренного эдемским кодом, не существует, так же как не существует и
паритета в отношениях полов, что и отражает человеческий язык.
Так началась История.
[Иначе началась История. Сначала Бог придарил Адаму жену по имени
Лилит, а уж потом появилась Ева - FV]
--------------------------
(См.: T. de Lauretis "Gaudy rose: Eco and narcissism", in Technologies of
Gender (Indiana University Press, 1987).
Р. 51-69.)
19
В попытке отследить все коды и референции Критики с
маниакальным упорством
выискивают следы интертекстуальности, которыми изобилуют его романы.
Эко
очень любит использовать подобные примеры гиперинтерпретации в качестве
показательных случаев того, как не нужно обходиться с Текстом, всячески
подчеркивая, что как автор он
этого в виду не имел, однако трагизм ситуации заключается в том, что этого
"не имел в виду" и его Текст - единственный гарант интерпретации. То есть в
подобных случаях он вправе поддержать свой статус не как автора (в связи с
более чем скромной ролью
последнего в современной критической парадигме), но как образцового читателя
своих Текстов.
Например, в
ряде своих недавних книг и выступлений Эко анализирует интерпретативное
решение романа Имя розы, предложенное Еленой
Костюкович2.
--------------------
2 См.:
Костюкович Е. Умберто Эко. Имя розы // Современная художественная литература
за рубежом. 1982. № 5. С. 40-46. На Западе эта статья была переведена и
опубликована в сборнике
Saggi su
"Il Nome della Rosa"
(Milano:
Bompiani,
1985).
Костюкович,
справедливо полагая, что "смысл развернутого "высказывания"
Эко не
исчерпывается поверхностным
прочтением (как "готического" детектива), предпринимает попытку фигурального
следования тезису о неограниченном семиозисе, полагая, что тем самым
реализуется и внелитературная позиция Эко как ученого-Семиотика ("всякий
знак является
интерпретантом других знаков, и всякий интерпретант интерпретируется в свою
очередь другими знаками", - согласно пирсовскому определению семиозиса).
В
поисках разгадки "литературного центона", помимо обращения к другим
множественным аллюзиям и
реминисценциям (Интенция автора? Или интенция Текста?), она упоминает некий
"неожиданный источник, знание которого придает в наших глазах особую
стереоскопичность замыслу всей книги": в 1946 году была опубликована книга
Эмиля Анрио Братиславская
роза, в которой речь шла также о поисках таинственного манускрипта, и
завершался роман также пожаром в библиотеке. Эта История начинается в Праге:
Эко также в начале своего романа упоминает Прагу. Более того, один из
хранителей библиотеки у
Эко носит имя Беренгар, одного из библиотекарей Анрио зовут Берн-гард Марр.
Как эмпирическому автору Эко остается только разводить руками, говоря при
этом в свое оправдание, что он не только не читал романа Анрио, но даже не
знал о его
существовании.
20
Подобным
образом другие Критики приписывали
Эко вольное или
невольное обращение с разными Текстами, ссылки на которые якобы зашифрованы
в его романе (то же самое имело место и после публикации Маятника Фуко). С
другой стороны, он был польщен скрупулезностью некоторых Критиков, которые
сочли, что одним из
прообразов Адсона и Вильгельма может быть пара Серенус Цайтблом и Адриан из
Доктора Фаустуса Томаса Манна3.
-------------------------
3
Eco U. Interpretation and overinlerpretation (Cambridge University Press,
1992).
Р. 75.
Вопрос состоит
в том, насколько плодотворна гипотеза Елены Костюкович для интерпретации
романа. Эко говорит, что этот аргумент ничего особенно интересного нам не
сообщает, ибо поиск таинственного манускрипта и пожар в библиотеке
представляют собой
чрезвычайно распространенные топосы европейской литературы и с равным
успехом их можно обнаружить во множестве других романов. Вместо Праги можно
было перенести начало романа в Будапешт, если бы это было существенно важно.
Беренгар и
Бернгард - чистое совпадение. Здесь образцовый читатель может счесть, что
четыре совпадения - это уже кое-что, и в этом случае эмпирический автор
лишен права голоса. Однако далее Елена Костюкович проводит ещё целый ряд
аналогий между
Эко и
Анрио, рассуждая, например, о том, что в романе Анрио искомый манускрипт
являлся оригиналом Мемуаров Казаковы, а одного из персонажей
Эко зовут Гуго
из Ньюкасла (Hugh of Newcastle,
в итальянской версии -
Ugo di Novocastro).
В итоге следует
заключение Костюкович, что, лишь "идя от имени к имени, можно уяснить имя
розы"4.
-------------------
4 Костюкович
Е. Умберто Эко. Имя розы
II
Современная художественная литература за рубежом. 1982. № 5. С. 46.
Вновь выступая от лица эмпирического автора,
Эко говорит, что данный
персонаж не является авторским вымыслом, а это - исторический персонаж,
упоминаемый в
средневековых хрониках. Кроме того, уж если следовать буквальному переводу,
Ньюкасл (new castle
- "новый замок") - не то же самое, что Казакова (casa nova
- "новый дом"). С таким же успехом можно провести аналогии с Ньютоном. Но
есть и другие моменты,
доказывающие, что интерпретативное решение Костюкович неэкономично. Они
касаются не только сопоставления этих двух персонажей, но также
невозможности проведения аналогии между дневниками Казаковы и рукописью
Аристотеля.
21
В итоге раскручивание
цепочки с Казановой приводит к тупиковой ситуации, и не
только как эмпирический автор, но и как образцовый читатель собственного
Текста Эко указывает на это5.
----------------------
5
Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 77.
Все это
наводит на мысль о гипертрофированной значимости понятия интертекстуальности
в современной парадигме интерпретации, не оставляющей места индивидуальности
автора и лишающей Текст автономности и уж тем более претензии на
оригинальность. Следует, однако, заметить, что такие искушенные авторы, как
Эко, ничуть от этого не страдают, то и дело заманивая своих читателей на
крючок ложных референций, чтобы впоследствии иметь возможность покритиковать
их за такую доверчивость.
Однажды (в Серизи в 1996 г.) при попытке исследователей обозначить
биографическую доминанту как возможный способ интерпретации его романов
Эко
предложил один из таких ложных ходов: коль скоро в его романах всегда
присутствует мотив пожара,
следовательно, за этим что-то кроется, а именно: в детстве его соседом по
дому был начальник пожарной команды, что оставило глубокий след в памяти
писателя (и как сказал бы персонаж Вуди Аллена: "Видимо, мне нужно повидать
моего
психоаналитика..."). Не исключено, что через некоторое время мы
действительно найдем в одном из биографических очерков об Умберто
Эко эту
милую деталь квазипсихоаналитического характера.
Как бы то ни
было, классическая Критика, злоупотреблявшая параллелями между биографией
автора и его произведением (неважно, происходило ли это в рамках школьной
Критики в духе вульгарного социологического детерминизма или под влиянием
психоанализа),
выступает для Эко в качестве абсолютно неприемлемой стратегии интерпретации.
Только наивный ценитель искусства может с завидным постоянством рассуждать о
гермафродизме Моны Лизы, источник которого кроется в сексуальных привычках
Леонардо да Винчи6, о которых нам сообщил
Фрейд.
------------------------
6
См.: Eco U. Six walks in the fictional woods (Harvard University Press,
1994). Р. 11
Однако
сравнительно недавно в рамках дискуссии о гиперинтерпретации (с Рорти,
Брук-Роуз и Каллером, 1990) Эко поведал о своем "открытии", связанном с
Историей написания
Имени
розы, которая недвусмысленным образом реабилитирует
роль бессознательных механизмов в литературном опыте. Речь идет о
таинственном манускрипте утраченной части Поэтики Аристотеля, вокруг
которого разворачивается действие в романе.
22
Как известно, склеенные страницы
рукописи были отравлены ядом, и потому слишком любопытного читателя по мере
чтения книги ожидала Смерть. Вскоре после опубликования романа, в то время когда
Эко уже занялся серьезным коллекционированием редких изданий, он обнаружил
на верхних стеллажах своей библиотеки купленный по случаю и очень давно
букинистический экземпляр Поэтики Аристотеля, о котором он сам уже забыл.
В комментариях
Антонио Риккобони к этому изданию содержалось упоминание о том, что он
пытался восстановить утраченную вторую книгу Поэтики. Но что ещё более
примечательно, так это физическое состояние книги - со страницы 120, там,
где начинается
'Ars Comica',
нижние страницы книги были серьезно повреждены и слиплись, как если бы они
были специально пропитаны каким-то клейким составом. Вначале
Эко подумал,
что это просто совпадение, затем - что это чудо, и, наконец, он решил:
wo Es war,
soll
Ich werden.
Забытая книга была словно сфотографирована в памяти (конденсированный образ
отравленного и склеившегося манускрипта) и затем всплыла в романе.
Все это
напомнило ему случай с небезызвестным пациентом Лурии - Затецким, потерявшим
память и способность разговаривать из-за повреждения мозга, но не лишившимся
навыков письма: таким образом, автоматически описывая события своей жизни,
он восстановил свою идентичность, перечитав написанное7.
--------------------------
7
См.: Eco U. Interpretation and overinterpretation.
Р. 88.
Содержание
www.pseudology.org
|