Издательство "Ковчег", Москва, 1998 Феликс Иванович Чуев Солдаты империи Виски памяти Солоухина Не позвонит Володя Солоухин. Никогда не позвонит. Его отпели в храме Христа Спасителя, и патриарх сказал речь. Умер Владимир Алексеевич в 1997-м, 4 апреля, как раз в день моего рождения. А ведь совсем незадолго позвонил, привычно окая: — Володя Солоухин это. Я собирался прийти к нему с бутылкой шотландского виски, потому что ему нравились слова из песни Вертинского: Как хорошо с приятелем вдвоем Сидеть и пить простой шотландский виски... "Простой шотландский виски", — повторял он, со смехом выделяя "простой". Как-то он пригласил меня на дачу в Переделкино и говорит: — Я недавно был в Пориже и прикупил там одну коссетку, Вертинский, "Песня о Сталине". Думаю, кому подарить? Конечно, Феликсу! Мы тут же прокрутили "коссетку": Чуть седой, как серебряный тополь, Он стоит, принимая парад. Сколько стоил ему Севастополь, Сколько стоил ему Сталинград! Удивительная песня. Тем более Вертинский, в иммиграции. У нас в стране-то понятно. В сороковые годы у каждого советского певца была "своя" песня о Сталине. Максим Дормидонтович Михайлов паровозным басом гудел: И смотрит с улыбкою Сталин, Советский простой человек Великий Лемешев выводил бархатным тенором: Богатырь народ-герой советский Славит Сталина-отца. Без голоса, но с чувством пел Утесов: Так пять моряков умирали На крымской горящей земле, Но клятву матросскую Сталин Услышал в далеком Кремле. Бодро звенели голоса Бунчикова и Нечаева: Сталинской улыбкою согрета, Радуется наша детвора. А кто-то из знаменитых, "народных" певиц щемящим откровением французской матери едва не доводил слушателей до слез: И хоть вы не верите в бога, Но все же я вам признаюсь: В своей комнатушке убогой За ваше здоровье молюсь. Так было. Но Вертинский, его-то кто "за хвост тянул"? А он, грассируя, выводил: Как высоко вознес он державу, Вождь советских народов — друзей, И какую всемирную славу Создал он для Отчизны своей! ...Тот же взгляд. Те же речи простые, Так же скупы и мудры слова. Над военною картой России Поседела его голова. На даче Солоухина на стене — портреты последнего царя и царицы, фотография царской семьи. Мы не сходились во взглядах, скажем так, не во всем сходились, но это не мешало нам дружески общаться. Видимо, сказывалось то, что наши взгляды давно устоялись и состоялись, и каждый с уважением знал об этом. — Что ж ты с Николашкой Кровавым носишь кольцо? — спросил у него один из писателей в Доме литераторов, указывая на перстень, сделанный из царской золотой монеты с изображением самодержца. — Для кого Николашка, а для кого государь-император Николай Александрович, — поправил вопрошающего Солоухин. — И не такой уж он был кровавый, если разобраться. У Феликса тезка куда покровавее был, — подразумевал он, конечно, Феликса Дзержинского. Надо сказать, в ту пору так называемого застоя ему доставалось за убеждения, как, впрочем, и мне за свои. В 1972 году и его, и меня вызвали на заседание партийного бюро. Предлог сформулировал председательствующий Сергей Васильевич Смирнов: "партизанская уплата членских взносов".   Дело было в том, что мы платили взносы не лучше и не хуже других поэтов: гонорары непостоянны и непредсказуемы по времени. А главная причина нашего "промывания" заключалась, конечно, в его монархизме и моем сталинизме. "Неспроста нас с тобой вдвоем вызвали", — сказал я Солоухину. "Ох, неспроста, неспроста", — согласился он. Мы поехали после бюро к нему на московскую квартиру, и он упоенно читал опубликованные за рубежом стихи Цветаевой: И ещё: Белогвардейцы! Белые грузди армии русской! Вопрос, как громом грянет: Где вы были? Ответ, как громом, грянет: — На Дону! — Як тебе давно присматриваюсь, — признался Владимир Алексеевич. — Сначала не относился серьезно, думаю: Сталин, Сталин... А потом смотрю: ты прав. Он, конечно, был монарх. Ты молодой, не помнишь. А я был в войну кремлевским курсантом и видел его довольно близко. Стою на часах, осень, благолепие, Иван Великий золотится... Выходит на крыльцо Иосиф Виссарьоныч. По леву руку — патриарх Всея Руси Алексий, по праву... — Молотов, наверно, — вставил я. — Митрополит Крутицкий и Коломенский, — не моргнув, поправил меня Солоухин. — А чего ты улыбаешься? Попов уважал. Сказывалось семинарское образование...В очередную встречу с Молотовым я рассказал ему об этом разговоре с Солоухиным, назвав его "один писатель". Вячеслав Михайлович посмеялся, догадавшись, конечно, кто это был, и в шутку спросил: — А этот писатель вас не заставляет молиться? Году в 1975-м я помогал Солоухину продать его машину — старый "газик". Этого видавшего виды "козла" купили мои знакомые грузины. — Попроси лишнюю тысченку, у них денег много, а мне пригодится, — сказал он. Грузины заплатили ему нормально, и мы ещё несколько дней сидели за столом и, конечно, говорили о Сталине. Владимир Алексеевич рассказал, как во время его кремлевской службы в 1942 году приезжал Черчилль, шли переговоры со Сталиным. Солоухин как раз нес службу и поглядывал на дверь, которая по его рассчетам вот-вот должна была распахнуться. По дорожке он приблизился к двери, чтобы, когда появятся высокие лица, застыть на месте и есть глазами начальство. Так было положено. Так и вышло. Открылась дверь, возникли Сталин и Черчилль со свитой, и младший сержант Солоухин встал, как вкопанный. Приблизившись к нему, Черчилль остановился, внимательно разглядывая русского солдата, — была такая привычка у английского премьера: он как бы пытался понять, что же это за народ, как эти русские могут противостоять всемогущим арийцам? Порой он даже пуговицы крутил у солдат на шинелях, всматриваясь в глаза солдат... Писатель Василий Шкаев, служивший в войну в советском посольстве в Англии помощником военно-морского атташе, рассказывал, как Черчилль остановился возле него и стал принюхиваться. — Вот так и должно пахнуть от моряка, — сказал сэр Уинстон, — одеколоном и коньяком! И вот Черчилль вплотную подошел к русскому парню в военной форме и разглядывал его. "Все тоже остановились, и Сталин, конечно. А я был высокий, здоровый, молодой, красивый", — вспоминательно окает Солоухин. — Да, с такими солдатами вы войну не проиграете! — произнес Черчилль. Но присутствующие выжидательно смотрели на Сталина. Он стоял молча, по обыкновению заложив правую руку за борт своей солдатской шинели. И не сразу, через некоторое мгновение, потрогал усы и двинулся дальше. Он не улыбнулся, нет, но так потрогал усы, что все поняли: он доволен. А это было высшей наградой для советского человека. Сталин не сказал ни слова, но на другой день в Кремле построили часть, и младшему сержанту Солоухину генерал объявил благодарность — "за образцовое несение караульной службы и отличную строевую выправку". — Он, конечно, был монарх, — заключил Владимир Алексеевич. — При нём в Кремль свезли царских орлов, трон появился. — Он всегда там стоял, — заметил я. — На почетное место передвинули, — уточнил Солоухин. — Лет десять бы он ещё пожил — короновался бы! Ты зря смеешься, — обратился он ко мне. — Авторитет у него был огромный, мир его уважал и боялся, а народ и почитал, и искренне любил. Так что все к этому шло. А оно и неплохо было бы! Владимир Алексеевич, как говорится, спал и видел торжественный выезд государя-императора из Спасских ворот, и великий коммунист и державник Сталин вполне устраивал его в этой роли. — Никто не знает, что делал Сталин в первый день войны, пишут что растерялся. А это не так. — А что он делал? — спросил кто-то из присутствующих. — Молился о ниспослании Победы. — Такова версия Солоухина. ...Помню, его ещё вызывали на партийное бюро. Повод — семейная история. На горизонте и в жизни возникла некая юная Прелестница. Замаячил развод с женой, и партийное бюро секции поэтов, разумеется, не могло жить спокойно. — Жена меня к себе не допускает, — заявил на партбюро Солоухин, а я не могу заниматься ононизмом. Надо сказать, это заявление встретило молчаливое сочувствие, особенно женской части партийного органа. — Я даю семье 500 рублей в месяц на пропитание. А дочка плачет: "Папа, не уходи!" А что касается имущества, то коллекцию икон я делить не могу, она цельная. Некоторые иконы в ней не имеют цены — они выше шкалы. Не для партбюро будь сказано, но одну иконку мне подарил патриарх Всея Руси... Было это в пору напечатанной в журнале "Москва" нашумевшей его повести "Приговор", и он сам находился в её нерве. В повести как раз шла речь о Прелестнице — он назвал её Евой. Я попросил экземпляр на память, он ответил: — Принес домой пачку журналов, а жена все сожгла. В этой повести он обрекает своего лирического героя на смерть от рака — такое у него тогда возникло подозрение к самому себе. Он сильно переживал и даже однажды признался: — Тыщенок тридцать у меня есть на книжке, хватит несколько лет протянуть... Годы шли, подозрение, к счастью, не оправдалось, и писатели в Доме литераторов злословили по этому поводу. Писатели вообще народ любопытный и, с точки зрения неписателей, люди страшные. Он берег себя, обедал в ресторане Центрального дома литераторов, а после обеда уезжал спать на дачу. — Гость к нам пришел, — говорит он Прелестнице, — поставь на стол чего-нибудь. — Да, мой повелитель, — отвечает Прелестница, подпиливая ноготки и не двигаясь с места. Поговорили несколько минут. — Там у нас бутылочка была, — напоминает он Прелестнице. — Да, мой повелитель, — соглашается она и продолжает пилить ноготки. Сам принес бутылку и порезал закусь...   Время Прелестницы вскоре прошло... — Нет женщины, которая бы стоила больше двух тысяч долларов, — шутя утверждал он. Не буду говорить о самом главном — о Солоухине-писателе. Его надо читать. Скажу только, что познакомился с ним не на "Владимирских проселках", не по "Письмам из Русского музея", а по стихам и какой-то повести шестидесятых годов, где Солоухин говорит о молодом писателе, которому со временем понадобится гладкий полированный стол, чтобы легче рукой водилось. Сам он таким литератором не стал. В те годы популярен был Евтушенко. Когда у Солоухина спросили об отношении к нашумевшему поэту, Владимир Алексеевич ответил, что не променял бы свое творчество на его. Знал себе цену. Я ещё не был с ним близко знаком, когда на собрании Московской писательской организации он выступил после Евтушенко, который ругал мое стихотворение "Полутона". — Все это потому, — сказал Солоухин, — что Евтушенко попросту завидует Чуеву. Может, подоплека была иная, но сказал именно так. В "Литературной энциклопедии" написали о почвеннических мотивах в моем творчестве. А я толком и не знал, что это такое. — Значит, идешь от почвы, а не от поролона, — объяснил мне Владимир Алексеевич. ...Кажется, совсем недавно в Дубовом зале Дома литераторов мы отмечали 70-летие Солоухина. Среди гостей были и приехавшие из-за границы члены императорской семьи Дома Романовых. Организовал непосильное по нашим временам торжество молодой бизнесмен Михаил Хроленко, выпустивший и последнюю прижизненную книгу Солоухина "Соленое озеро". С Мишей Хроленко у нас был связан один, как теперь говорят, проект. В последнее время это слово применяют не столько к техническим новшествам, как к всевозможным гуманитарным и деловым затеям. Как-то Солоухин сказал мне: — А почему бы тебе не составить сборник стихотворений, написанных разными поэтами о Сталине, — ведь его воспевали все — от Ахматовой до Евтушенко! Прелюбопытная получилась бы книжечка, хе-хе! Ты это знаешь, тебе и карты в руки, а я написал бы предисловие. Так и сделали. Я покопался в старых поэтических сборниках, составил книжку под названием "Дорогой подарок". Некоторые авторы были представлены не только хвалебными одами вождю, но и прямо противоположными по настроению и оценкам стихами на ту же тему, на небольшое время отстоящими друг от друга. Рукопись с солоухинским предисловием была готова, но так и не вышла в свет из-за финансовых трудностей нашего спонсора. А другие почему-то не хотели... Мы встречались, перезванивались. Я обнаружил свою дневниковую запись 21 декабря 1996 года: "Позвонил Володя Солоухин, поздравил со статьей о Рокоссовском в "Советской России": — Сегодня ещё кой у кого день рождения, — заметил он, имея ввиду Сталина. Солоухину 73-й год. Он болеет. Я сказал ему, что мои знакомые и в 96 неплохо себя чувствовали. — Я думаю, они пили кой-чего, — предположил Солоухин. — А вот Сталину кто-то помог умереть — это сто процентов!" Последний Мой разговор с ним. Как будто позвонил, чтоб попрощаться... А 8 апреля его отпевали в ещё не законченном храме Христа Спасителя — впервые такое. Патриарх назвал его настоящим христианином. Возможно, так и было, хотя сам Владимир Алексеевич однажды сказал мне: — Я в Бога, конечно, не верую, но Бога уважаю... Он верил в Россию, верил в человека и делил всех людей на чудаков и нечудаков, или чудаков на букву "м", как писал Шукшин... Стояла у меня бутылка шотландского виски, думал — привезу Солоухину, чтоб он повторил: "Простой шотландский виски!" — и засмеялся... А, когда выпьем, и, как водится, покажется недостаточно, он скажет: — Пойдем к Мише Алексееву, у него всегда есть в холодильнике... В застолье Владимир Алексеевич рассказывал разные истории, связанные с писателями. Например, Расул Гамзатов признался ему, как пригласил поэта Александра Говорова: "Саша, приезжай ко мне в гости в Махачкалу!" "А он, дурак, и на самом деле приехал!" — смеялся Расул. Анекдоты от Солоухина я слышал редко, но из последних запомнил такой: Учительница говорит: — Петя, прочитай стихотворение. — Стихотворение Некрасова. Поздняя осень, грачи улятели, — читает Петя. — Петя, но почему же улятели? — спрашивает учительница. — Клявать нечего, Марь Иванна, — отвечает Петя. ...Хотел я прийти к Солоухину с бутылкой виски. Не получилось. Предполагаем, а нами располагают. И вот я сижу один и пью "простой шотландский", как положено, со льдом и тоником, поминаю тебя, Владимир Алексеевич. Мы не были близкими друзьями, но что-то тянуло к тебе — не только магнетизм твоего самобытного таланта. Ты жил, как хотел, и написал то, что хотел. Тебе и сейчас многие могут позавидовать, ибо лучшая участь для талантливого человека в России — умереть, чтобы остаться. Оглавление   www.pseudology.org