Издательство "Ковчег", Москва, 1998 Феликс Иванович Чуев Солдаты империи Критерий Смелякова ...Меня давно просят написать о Ярославе Васильевиче Смелякове. Но что я могу сказать о нём? То, что знал его лично, встречался с ним, то, что он несколько раз произносил свои слова обо мне и моих стихах и кое-что было напечатано, то, что он стал моим "крестным" в поэзии, но кому это теперь нужно? В моей жизни сбылось загаданное. Каждый день в утренних сумерках кишиневского предместья Рыш-кановка, шагая в школу, я переходил железнодорожную насыпь — ив этот момент, начиная с девятого класса, обязательно загадывал, что, во-первых, получу золотую медаль, а во-вторых, попаду на поэтический вечер, где прочту свои стихи и их высоко оценит знаменитый поэт не ниже Твардовского... Сбылось, очень скоро сбылось. Школу я закончил с золотой медалью, ибо за все десять лет учебы не получил ни по одному предмету ни одной четверки за год и даже в четвертях. Мне семнадцать лет, я учусь на первом курсе физического отделения Кишиневского университета, и в наш студенческий клуб приехали московские писатели, среди них поэт Ярослав Смеляков. Ему в президиум передали несколько моих стихотворений. А я уже собрался уходить и стоял у дверей.   Сейчас все это кажется сном, но было, было... Меня приглашают на сцену. 2 ноября 1958 года. Теплая молдавская осень. Я в светлой парусиновой курточке, в старых ботинках покойного отца поднимаюсь и вижу перед собой бородатого Вершигору — того, что "Люди с чистой совестью", кого-то ещё и рядом с ними Смелякова. Великий улыбался, что было не столь характерно для него, как узнаю после. Четырнадцать лет ещё впереди... Смеляков, держа в руке мои стихи, указал на одно из них: — Это читай всем! Волнуясь перед залом, я во весь голос стал, как теперь говорят, озвучивать это стихотворение — слабенькое, как понимаю сейчас, но в нём были строки, которые понравились Мастеру, и он, перервав меня, воскликнул: — Черт возьми, я б тоже так написал! Это мне-то, семнадцатилетнему... Конечно, студенческая аудитория восторженно приняла и его слова, и меня. Авторитеты были авторитетами. Смеляков дал мне свой домашний адрес и в блокноте написал то, что берегу и по сей день: "Дорогому товарищу Феликсу Чуеву — братский привет. Я надеюсь, что он будет большим, настоящим советским поэтом". Это был, может, самый радостный день в моей жизни. Я прибежал в общежитие и прямо в ботинках лег на кровать на спину, счастливо глядя в потолок... Через год я перевелся в Московский энергетический институт. Есть у меня такие стихи: Я приехал в Москву, я пошел к Смелякову, он сидел в кабинете в осеннем пальто, он стихи перелистывал, как участковый, и свирепо милел, если нравилось что. Я принес ему в редакцию журнала "Дружба народов" тоненькую пачку стихотворений, он выбрал три и на обороте одного написал: "Коля! Направляю Вам студента Ф.Чуева с тремя стихотворениями, которые (после некоторой правки) можно дать у Вас в журнале. Я его знаю по Кишиневу, по 1958 году, с тех пор он вырос и посерьезнел, сейчас он учится в Москве. Яр. Смеляков". Другие стихи ему, видать, не понравились, и он их сбросил со стола на пол. Из гордости я не стал поднимать их и пошел, но женщина, сидевшая в одной комнате со Смеляковым, помню, её фамилия была Дмитриева, догнала меня с этими стихами: "Что вы, ведь он так хорошо к вам относится!" А Смеляков направил меня в журнал "Юность" — редакция помещалась в том же дворе Союза писателей СССР — к заведующему отделом поэзии Николаю Старшинову. В те годы "Юность" была очень популярна, и, пожалуй, все стихотворцы, и юные, и не очень, мечтали напечататься в этом журнале. К Старшинову стояла очередь страждущих, ненамного меньшая, чем за водкой в годы перестройки. Начиналась она во дворе и по коридору извивалась до кабинета. Часа два я простоял, Николай Константинович пробежал глазами мои стихи, прочитал ещё раз, сказал несколько добрых слов и добавил, что предложит эти стихи начальству, но ждать придется довольно долго. Перевернув последнюю страницу, он увидел смеляковский почерк: "Коля!.." и так далее. — Это Ярослав Васильевич написал? Что же вы сразу не сказали! Пусть тогда напишет врезку к вашим стихам — он редко кого хвалит! Смеляков написал. И довольно быстро, всего через год, в октябре 1960 года в журнале "Юность" появилась страничка с двумя моими стихотворениями, фотографией и смеляковским напутствием. В ту пору событие не только для меня. Первая публикация в столице. Потом мы встречались не раз. Был я у него и дома на Ломоносовском проспекте, привозил стихи. Смеляков больше ругал, чем хвалил, но зато это о н ругал и хвалил. Он поддержал мой ранний прием в Союз писателей и даже написал предисловие к книжке в серии "Библиотека избранной лирики". Последний раз я видел его осенью 1972 года у буфетной стойки Центрального Дома литераторов. Подошел к нему, поздоровался, а он громко сказал: — Скоро меня снесут на Ваганьково, и Чуев напишет обо мне статью! Я стал успокаивать его, но очень скоро он оказался не прав только в одном: не Ваганьково, а все-таки Новодевичье... Гроб его стоял в дубовом зале ресторана Дома литераторов, где иной раз, бывало, сидели с ним... Из всех выступавших на панихиде помню, как сказал Симонов: — Он был самым талантливым из всех нас. Стали поднимать гроб. Слева от меня был Евтушенко. Один из нас сказал другому: — Вот что нас объединило! Как и предвидел Смеляков, я написал о нём в журнале "Дружба народов", где он много лет проработал, и, кажется, впервые в печати назвал его великим русским советским поэтом. У меня висит его большой портрет. Я часто вспоминаю Ярослава Васильевича. Поэтический вечер В 1959 году Смеляков дал мне пригласительный билет на свой творческий вечер в Центральный Дом работников искусств. В президиуме он сидел рядом с Твардовским, и я слышал от него, что он придает этому большое значение. После вечера к нему подошел его давний знакомый, с которым где-то вместе работали и не виделись не один десяток лет. Смеляков не проявил к нему никакого интереса — не то чтобы показывал свое величие и превосходство, а просто неинтересно, и все. Выпивал он часто и крепко, но относился к тем редким в нашем Отечестве людям, которые, сколько б ни выпили, не теряли мысли и ясности головы. В таком состоянии он мог спокойно вести вечер поэзии, представляя своих коллег и глазами отыскивая в зале знакомых. — А что, Михаила Аркадьевича уже увели? — спросил как-то у присутствующих, имея в виду дремавшего в зале Светлова. Помню, стали просить почитать стихи его самого: — "Любку"! — "Кладбище паровозов"! — "Если я заболею..."! — Ну хорошо, — грубым, как всегда, голосом сказал Ярослав Васильевич и, как всегда, облизав губы, начал: — Если я заболею, к врачам обращаться не стану... Товарищи, уберите фотографа, он мне мешает!.. Обращусь я к друзьям... Я сказал, уберите фотографа, что я вам Эдита Пьеха, что ли!.. Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду... Да сколько же можно снимать! Ну, знаете, я в таких условиях читать не могу! Все выступление. Сменил обстановку Смеляков несколько раз был в заключении. На одном из судов он сказал: "Я говорю как со дна океана..." Когда у него спросили, почему он не пишет вторую часть замечательной своей поэмы "Строгая любовь", он ответил: — Обстановку переменил — не пишется. Первую часть он написал за колючей проволокой. Критерий Смелякова Смелякова боялись. Среди поэтов существовал как бы "критерий Смелякова", поэтическая планка высоты, что ли. Молодой поэт Алексей Заурих принес ему в редакцию свою подборку. Смеляков пролистал стихи и сбросил со стола, кратко отрецензировав; — В жопу! А с поэмой другого, уже известного поэта он поступил несколько иначе: подошел к окну, открыл форточку, сложил поэму трубкой и на глазах растерявшегося автора выбросил её на тротуар улицы Воровского. На рыбалке Николай Константинович Старшинов рассказывал мне, как он и его молодая жена пригласили Смелякова порыбалить. Сам Николай заядлый рыбак, а жена его впервые взяла удочку в руку, но, как часто бывает, новичкам везет, и она вытаскивала одну рыбешку за другой. Смелякова это злило: — Черт знает что! Я, большой советский поэт, не могу поймать ни одной рыбки, а какая-то ... без конца ловит! Принимали зайца На заседании московской секции поэтов принимали в члены Союза писателей Анатолия Зайца. Было это в конце шестидесятых. Дрожал Заяц. Смеляков сидел на председательском месте и, облизав губы, спросил у секретаря секции поэтов Германа Флорова: — Ну что у нас там ещё? — Последний вопрос. Прием в члены Союза писателей Анатолия Зайца. — Ну, тут, по-моему, вопрос ясен, — сказал Смеляков. — Двух мнений быть не может. У нас же было решение: Зайца в члены Союза писателей не принимать! — Не было такого решения, Ярослав Васильевич! — возразил Флоров. — Герман, ты ничего не помнишь, потому что не ведешь протоколы, а я помню, что у нас черным по белому было записано: Зайца в члены Союза писателей не принимать. Все ясно. — Я тоже не припомню такого решения, — заметил Константин Ваншенкин. — Да не было этого! — воскликнул Владимир Туркин. — Не было, не было, — заворчал Смеляков, — я же помню, что было! У Зайца вышла всего одна книжка, и мы не можем по ней его принять. Мне Егор Исаев на днях сказал, что у Зайца в этом году в "Советском писателе" выходит "суперпрекрасная книжка". Узнаете стиль? Так вот, подождем её выхода и тогда будем решать. — Да нет же, Ярослав Васильевич, у него вышло уже три книжки! — сказал Туркин, а бедный Заяц стал робко подвигать сборники по столу по направлению к Смелякову. Тот взял одну книжку — "Марш на рассвете": — Ну что это за книга — "Марш на рассвете"? "Ты на рассвете", "Я на рассвете"... К тому же они вышли у него где-то в Виннице... — Не в Виннице, а в Москве, Ярослав Васильевич! — подал голос Заяц. Смеляков уткнулся в титульные листы сборников: да, Москва — Так о чем речь, товарищи, я не понимаю? Меня ввели в заблуждение, — прорычал он. И обратился к Флорову: — Это ты, Герман, виноват, не ведешь протоколы! Хорошо, Заяц, читайте нам одно свое самое лучшее стихотворение. Но чтоб было не хуже "Любки Фейгельман", которую я читал даже в Московском горкоме партии! — почему-то сказал Смеляков и засмеялся. Заяц стал читать длинное стихотворение, кажется, о друзьях. Я наблюдал за Смеляковым. Он уже сидел в полудреме, видимо, до заседания успел побывать в буфете. Похоже, стал засыпать. В это время Заяц с пафосом произнес очередную строку, что-то вроде: "поднять стакан вина с друзьями..." Смеляков встрепенулся: — Неплохая строка! Поднять стакан вина с друзьями... Так о чем речь, товарищи? По-моему, вопрос ясен. Кто за то, чтобы принять Анатолия Зайца в члены Союза писателей? — И поднял руку. Приняли единогласно. Поздравляя Зайца, я в этот день ему не завидовал. Евгении Онегины... На одном обсуждении Смеляков сказал: — Мне надоели эти Евгении Онегины с партийными билетами! Гонорар Как-то он выбирался из сугроба возле Дома литераторов, а выбравшись, сказал с сожалением: — Вчера получил гонорар, хотел от Таньки спрятать и засунул в такси под сиденье... Стихийный митинг — У американского посольства готовят трибуну и стягивают милицию, — сказал он, — сейчас будет стихийный митинг протеста... Предсказание Прочитав стихи юной симпатичной поэтессы, Смеляков сказал: — Девочка, ты, может, и пробьешься, но ведь тебя заебут! Похоже, так и вышло Поздравил Мне рассказывали, что в день свадьбы Евтушенко с Ахмадулиной в "Правде" вышла разгромная статья о Евтушенко. В то время это много значило. Молодожены решили зайти к Смелякову, чтобы тот их поздравил. Они предстали перед ним, и юная Белла сказала: — Ярослав Васильевич, мы с Женей сегодня расписались и вот пришли к вам... — Это мне напоминает свадьбу Гитлера и Евы Браун, — мрачно сказал Смеляков. Он прочитал статью... Почему? Ярослав Васильевич рассказывал, как был в гостях у Евтушенко: — Вошел в прихожую. Смотрю: за дверью картина, сапоги видны. Неужели Сталин? Оказалось — рыбак. А я подумал, Сталин. Это у Чуева бог — Сталин. А у меня Ленин. — Подумав, добавил: — А может, даже и Маркс. Дальше ещё комната, там спит его эта Галя... Он достал из холодильника сухое вино, а я вообще не пью эту кислятину. Вышел на балкон, плюнул вниз, попал на его машину. Стою и думаю: "Почему я всю жизнь пишу за Советскую власть, и у меня двухкомнатная квартира, а Евтушенко пишет против Советской власти, и у него сто квадратных метров?" (Что-то было в этих словах. Один из руководителей Союза писателей, помнится, сказал мне с улыбкой: "Хочешь получить квартиру — напиши заявление против ввода наших войск в Чехословакию, сразу дадут!". Такой уже стала Советская власть). Коммунизм Смеляков однажды заметил: — У всех разное представление о коммунизме. Евтушенко, например, представляет себе коммунизм так, что рабочие всего мира каждый день в определенное время будут ему аплодировать стоя. Разбирали, пробирали... В 1967 году меня пробирали четыре часа на бюро секции поэтов за стихи о Сталине. Смеляков председательствовал и сказал в заключение: — Мне надоело возиться с молодыми: Чуева вести от сталинизма, а Евтушенко к коммунизму! Осенью того же года меня неожиданно наградили медалью, и Смеляков сказал: — Знаете, Феликс, мы ваше дело решили положить под сукно После награждения В Кремле писателям вручали правительственные награды. Мне и Олегу Дмитриеву дали по медали "За трудовое отличие". Обмывали в ЦДЛ. Олег проходит мимо столика, где сидит Смеляков с женщинами, обмывающий свой "трудовик" — орден Трудового Красного Знамени. Ярослав Васильевич снисходительно поздравляет Олега: — Ну, медалька, это тоже ничего...   Ироничный Дмитриев отвечает ему: — А вы знаете, Ярослав Васильевич, сколько человек сегодня получили "трудовика"? — Ну, сколько? — Шестьдесят семь, — говорит Олег, не моргнув глазом, разумеется, совершенно "от фонаря". — Ну и что? — недоумевает Смеляков. — А то, что медалью наградили только двоих — меня и Чуева. Вот и делайте выводы! — сказал Олег, быстро отошел в сторону, и весь смеляковский мат достался женщинам за столом.   Помню, Олег прочитал мне такую эпиграмму: Яр. Смеляков, большой поэт, В лесу столкнулся с россомахой. Её он испугался? Нет. Он ей сказал: "Пошла ты нахуй!" А Смирнов С. В. напечатал эпиграмму, где были такие строки: Ярослав, маститый дядя, Громко буркнул, грудь горой: — В поэтической плеяде первый я, А ты — второй! Это о Смелякове и Твардовском. Комсомольская премия В 1968 году премию Ленинского комсомола присудили трем поэтам: В. Маяковскому (посмертно), Я. Смелякову и В. Фирсову. Смеляков сказал: — Конечно, рядом с Маяковским я говно, но и Фирсов рядом со мной тоже говно! Флажок Сидим за столом в ресторане ЦДЛ — Ярослав Васильевич, донской поэт Борис Куликов и я, обедаем. Смеляков полез в карман, говорит мне: — Что смотришь, думаешь, я оттуда орден Ленина достану? У него орден Ленина стал пунктиком: трижды ему давали "трудовика" и ни разу — Ленина. Вынул из кармана только что вышедшую свою книжку "День России": — Этот Шиферович совсем ох...л: хочет, чтоб я ему посвятил стихотворение "Русский язык"! Заговорили о том, кто под каким знаменем идет. Ради нелепости я сказал: — А я иду под знаменем Алигер! Смеляков от неожиданности даже уронил вилку в тарелку: [393] — А что, у Алигер есть какое-то знамя? — И сам же ответил: — По-моему, это не знамя, а свернутый флажок, с которым стоят на переезде, когда поезд уже прошел... Винокуров — Женя, я тебя выдвину на Государственную премию, — говорит Смеляков поэту Евгению Винокурову, — тебе её, конечно, не дадут, но пошумишь ты здорово! Авиация Узнав, что я пошел работать в авиационный научно-исследовательский институт и участвую в испытаниях самолетов, Смеляков заметил: — Там дерьма не держут. Не поможет Рассказывал Владимир Бушин, работавший в редакции журнала "Дружба народов", когда Смеляков заведовал там отделом поэзии. Главный редактор журнала Василий Смирнов решил посоветоваться с Ярославом Васильевичем: — А что, если мы в одном из ближайших номеров напечатаем подборку стихов еврейских поэтов? — Мы можем их напечатать, — ответил Смеляков, — но и после этого все равно не перестанут считать тебя антисемитом. У парикмахера Смелякова стрижет знаменитый цэдээловский парикмахер Моисей Михайлович. А Ярославу Васильевичу только вручили Государственную премию СССР за книгу стихов "День России". Указывая на медаль, он говорит: — А знаешь, Моисей, она золотая! — Ах, ах! Что вы говорите! — восхищается парикмахер. — Да, золотая. И знаешь, что я с ней сделаю? — развивает мысль Смеляков. — Интересно — что, Ярослав Васильевич? — Отправлю в Израиль. Там же идет война. Им нужно золото. Парикмахер ничего не ответил, замолк и необыкновенно молча достриг Смелякова, а занявшему место следующему клиенту сказал: — Вы знаете, кто это был? — И сам ответил: — Это был Ярослав Смеляков! Большой поэт и большой интернационалист! Новый цикл Получилось так, что Смелякову в короткий промежуток времени вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, ещё орден... — Из Кремля не вылезаю, — гудел в ЦДЛ Ярослав Васильевич. И посылал по обычному адресу не понравившихся ему собутыльников. Его попытались осадить, но он ещё более разошелся. Прибежал администратор Аркадий Семенович, маленький, с пронзительным писклявым голосом: — Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей! Смеляков смерил взглядом небогатырского вида администратора и изрек: — А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку! Олег Дмитриев, сидевший за соседним столиком, потирая руки, заметил: — Да, против двух "трудовиков" и госпремии Аркашка не попрет! И действительно, Аркадий Семенович удалился, а кто-то из пожилых литераторов сказал: — На характере Ярослава, конечно, сказались его отсидки и финский плен. — И тут же добавил: — Но и до этого он был точно таким! На месте Аркадия Семеновича возник директор писательского дома Филиппов и, сдерживая себя, твердо выдал: — Ярослав Васильевич, вам надлежит немедленно покинуть помещение Центрального Дома литераторов! Смеляков ничего не ответил, встал, подошел к буфету, купил у Муси самый роскошный бисквитный торт, быстро надел его на голову невысокому директору да ещё сделал смазь кремом по лицу. И сел на свое место, продолжая много выпивать и слегка закусывать. Филиппов побежал отмываться на кухню и, отмывшись, вновь возник у смеляковского столика: — Ярослав Васильевич, как будем поступать? Милиция или психиатричка? Смеляков сразу сообразил что альтернативы не будет и, поскольку хорошо знал, что в милиции бьют, мрачно ответил: — Психиатричка. Приехали санитары, забрали. В больнице он пробыл две недели и написал прекрасный цикл стихотворений... Такие вот воспоминания у меня о Смелякове. А иное не запомнилось. Есть ещё несколько стихотворений. Ими и закончу Пластинка Пластинка тонкая измялась, я осторожно распрямлю Её затертую усталость — я этот голос так люблю. Пусть под иголкой чуткой снова спираль совьет осенний день, на тротуаре Кишинева сутуло-кепочную тень. Паркет студенческого клуба, ломтями солнце на полу, лучи, дробясь, щекочут губы, и в полном зале я в углу. Читал стихи поэт суровый, угрюмо, без игры читал. Во мне ж мое кипело слово, как будто плавился металл. Меня как будто бы не стало, слова упали, леденя, когда в тиши большого зала внезапно вызвали меня. Иду в застиранной тужурке на сцену, в сбитых башмаках.. Как гордо, трепетно и жутко стоять всего в пяти шагах От настоящего поэта — впервые вижу, рядом, вот. Он говорит: — Читай всем это! — и мне мои стихи дает. И я читаю, забывая себя, его и целый зал, а он встает, перебивая: — Я тоже так бы написал! Я в общежитие вбегаю, в ботинках прямо на кровать, лежу, сияю... Жизнь какая меня крутнет, откуда знать? Но этот голос из железа как бы во мне меня открыл, он словно душу мне надрезал и слово кровью окропил. Тот грубый голос не остынет, и я внимаю в тишине: "Должны быть все-таки святыни в любой значительной стране". Что-то тяжело без Смелякова, пусто в поэтическом дому, х очется, чтоб рявкнул он сурово, даже и не знаю почему. Хочется со строчками на совесть подойти к нему и почитать, чтобы он, придав словам весомость, называл на "вы" меня опять.  Редко видел. Не точил с ним лясы. Сдерживал и трепетность, и пыл. Почему-то я его боялся, почему-то он меня любил. Вот сидит он рядышком с Твардовским у большого зала на виду, вот идет, сутулясь, по подмосткам, и к нему сейчас я подойду. Оглавление   www.pseudology.org