Фатех Вергасов Николай Романович Миронов 1913 - 14\27 декабря. Екатеринославская губерния. Каменский. Родился 1934 - Днепропетровск. Облсовпроф. Работник 1935 - Днепропетровск. Областной Комитет по физкультуре и спорту. Сотрудник   1937 - Днепропетровск. Университет. Студент 1940 - ВКП(б). Член   1941 - 22 июня. Политработник 1945 - Днепропетровск. Обком Коммунистической партии Украины. Заведующий сектором 1945 - 09 мая. Победа   1946 - Днепропетровск. Университет. Диплом 1947 - Днепропетровск. Обком КП(б) Украины. Октябрьский райком. Первый секретарь 1949 - Украина. Кировоград. Обком КП(б). Секретарь   1951 - 23 августа. Москва. МГБ СССР. Третье Главное управление. Заместитель начальника 1953 - 16 марта. Киев. Военный округ. Особый отдел МВД-КГБ. Заместитель начальника   1956 - 20 января. Ленинград. Областное управление КГБ. Начальник, генерал-майор 1959 - 14 июня. Москва. ЦК КПСС. Отдел административных органов. Заведующий   1961 - 31 октября. ЦК КПСС. Центральная ревизионная Комиссия. Член 1964 - 19 октября. Празднование 20-летия (20-го октября) освобождения Белграда. Вылетел в Югославию в составе советской военной делегации 1964 - 19 октября. Югославия. При заходе на посадку самолёт Ил-18 врезался в гору Авала, в 180 метрах от её вершины и взорвался. Погибло 33 человека, среди них:   Сергей Семенович Бирюзов (1904-1964) Маршал Советского Союза (1955), Герой Сов. Союза (1958) Начальник Генерального Штаба ВС СССР – первый заместитель Министра обороны СССР (1963-1964). Владимир Иванович Жданов (1902-1964) Генерал-полковник танковых войск, Герой Сов. Союза (1944) Начальник Военной академии бронетанковых войск (1964 г.) Николай Николаевич Шкодунович (19ХХ-1964) Генерал-лейтенант (1949). Заместитель начальника Военной академии Генерального Штаба ВС СССР ... против меня был Миронов. Ведь Комиссия по помилованиям может и не прочитать констатирующей части характеристики. Важна ее рекомендательная часть: освобождать или нет? Эту рекомендацию утверждает отдел административных органов ЦК, заведовал которым с момента прихода Шелепина к руководству КГБ тот самый Николай Романович Миронов, с которым я имел случаи ругаться и в своей камере, и в личном его кабинете в 1957 году; см. конец §16 гл.1. Не то, чтобы он был злопамятен и лично меня помнил как чем-нибудь заметно отличающимся от прочих негодяев. Но он был ревнив к собственной репутации: он всегда все делал правильно, ошибок и недосмотров в его неусыпной деятельности быть не могло и не было. Именно потому он регулярно препятствовал освобождению - по пересмотру ли судебному, в порядке ли помилования - ЛЕНИНГРАДЦЕВ, осужденных при нем. Отец Трофимова, говорят добрался до самого Хрущева, но тот не желал в ту минуту (лето 1960 года) ссориться со своим аппаратом, и Миронов победил. Так и сейчас - Миронов категорически воспротивился. Но Келдыш не случайно поднялся в административные верхи. Он ведал ту заповедь администратора, которая гласит, что никогда нельзя допускать, чтобы на твою прямую просьбу (отношение, запрос, ходатайство) последовал отказ. Даже затягивание ответа. Ибо допустить это - значит умалить престиж. А слава администратора, который всегда добивается того, чего хочет, сама по себе способствует достигать положительных результатов, ею надо дорожить. Поэтому секретарша Келдыша отметила, что на такое-то отправленное ею в начале января исходящее долго нет ответа. Доложила шефу. Тот навел справку о движении дела. Подчеркну, что поскольку Л.М.Щербакова обратилась к двум членам ЦК, постольку это дело воспринималось как "заявление в ЦК", а не "заявление в Академию наук".   Келдыш узнал, что отдел административных органов ЦК возражает, и как член ЦК отправился на прием к заведующему отделом. Я не знаю слов, какими Келдыш пронял Миронова. О самом факте ЛИЧНОГО хождения Келдыша я узнал только в 1972 году, когда Келдыш в Сыктывкаре повествовал сию эпопею В.П.Подоплелову. До того у нас в семье бытовало представление, будто Келдыш ограничился пересылкой бумаг с заступнической сопроводиловкой. Итак, имея против себя Келдыша - бесспорно ВОСХОДЯЩЕГО ФУНКЦИОНЕРА - и Твардовского в условиях бурного антисталинского потока Миронов дрогнул. И 25 мая Семин из Верховного Суда сказал Вербловской, зашедшей узнать, в каком состоянии мое дело, что "через одну-две недели дело будет рассмотрено". Что это означало, Вербловская, да и другие на воле, не очень-то поняли. Я осознал, пожалуй, раньше всех. Ибо 5 июня ко мне во Владимирскую тюрьму прибыла "комиссия ЦК". Возглавлял ее референт - по расположению кабинетов, похоже, первый или главный, но бесспорно не единственный - Миронова Константин Иванович Ушаков. При нем был зам.нач.следственного отдела КГБ СССР Марченко или Захарченко, нач.УКГБ по Владимирской области. Ну, еще за столом сидело человека три тюремного начальства: нач.тюрьмы Мельников и мое непосредственное: корпусной опер, начальник корпуса и еще в том же духе, кажется, замполит. Два дня работала комиссия. Впервые за все время моего заключения мне были предъявлены все занесенные в мое дело "акты о нарушениях" и у меня спросили объяснения этим нарушениям. На 90% акты состояли из сплошного вранья, на 9% - из ложной интерпретации реальных событий (например, шариевский донос насчет философского определения материи). Но даже один оставшийся процент истины не содержал ничего серьезного.   Сознаюсь: я знавал за собой грехи поважнее, которые прошли мимо зрения начальства, копившего на меня всякое вранье. Ну, разумеется, по существу ни один из этих актов-фактов не интересовал Ушакова сам по себе. Ему важно было посмотреть на меня и по моему поведению и манере оправдываться догадаться: представлю ли я угрозу репутации его шефа, если меня выпустят, или не представлю. Вот он меня выпустит, а я назавтра побегу раскидывать листовки "Долой Хрущева!". Это его скомпрометирует, опорочит. Конечно, и академиков тоже, но какой с них спрос? А Миронов не должен был санкционировать! Или же я пойду жаловаться по прокуратурам, как следователи нарушали нормы следствия - следователи, работавшие под его, Миронова, отеческим присмотром - каково будет тогда Миронову отбиваться и покрывать следователей? Да мало ли что может такой человек, за которого вся Академия Наук хлопочет, придумать?!   И вот Ушаков присматривался. А я поэтому изобличал-жаловался преимущественно на далекую администрацию Озерлага да московского капитана Егорова, на следствии злоупотреблявшего "честным словом коммуниста". Ушаков не ограничился опросом одного меня. Комиссия трудилась двое суток и опросила ВСЕХ, с кем я сидел во Владимирской тюрьме. Не знаю уж, как вели опрос других, но со мной разговаривали не так, как начальство с заключенным, не так, как следователь с подследственным или свидетелем, но так, как явившийся на предприятие гебист в штатском беседует с вольными и непривлекаемыми, но могущими сообщить важные сведения гражданами-товарищами. Только что без обращения "товарищ". И без рукопожатий - они были потом, в здании ЦК. Комиссия уехала. Отношение бериевцев ко мне резко изменилось. Даже Судоплатов первым начал со мной здороваться. Людвигов лебезил и расшаркивался. Мамулов - не изменился, Шария пылал энтузиазмом, но думал только о своем освобождении - 26 июня конец срока. Брик, с которым у нас кипела истинно тюремная вражда из-за вынесения параши и т.п., стал смотреть на меня изумленно-заискивающе: - Ну, если тебя освободят по помилованию, то это будет первый пример, который я видел. Пишут-то многие, но никого по этой статье не освободили еще. Тогда я всерьез подумаю. Мне-то хорошую характеристику дадут. Я остался ждать. Ох, и выматывающее это состояние - ожидание! И сколько раз в жизни мне ничего не оставалось, кроме как ждать и ждать. И оттого, что я в совершенстве выучился искусству ожидания, сколько во мне убито человеческого, нетерпеливого, импульсивного, свежего, душевного... Источник ... Но я только принял ванну, переоделся, выпил бокал-другой шампанского и направился на встречу с Мироновым. Эрнст и отец последовали за мной и остались ждать на площади у здания. Эрнст что-то втолковывал о поручении, которое Ира ему дала относительно того, как мне держаться с начальством, перебивая своими комментариями, но я не мог внимательно слушать. По существу это относилось к уже устаревшей проблематике, чем отличается помилование от частной амнистии. Пропуска мне не выписывали. Ушаков сам спустился и повел меня по лестнице в каб.512, мягко упрекая, что приехал не сразу с поезда, а часа через два-три по его прибытии. Была суббота, тогда еще рабочий, но укороченный день, все спешили кончать трудовую вахту, и наша беседа вышла укороченной против ихнего плана, я это ощутил и был тому рад. Дорогой я вычислял, зачем этот вызов? Пришел к выводу, что мне ничего от Миронова[131] не нужно - и потому ощущал себя свободным. Но зачем ЕМУ я нужен? Колебался я между двумя версиями. Первая: будучи вынужденным уступить Келдышу и Твардовскому, орангутанг - ибо по его умственному и нравственному развитию я относил его к сей почтенной и способной к обучению породе - хочет взять душевный реванш на мне. Будет топать ногами, стращать тем, что со мною случится, коли я посмею ходить не по струночке.   Вторая: он хочет посмотреть - не просчитался ли он грубо, поддавшись давлению либералов? Помню ли я, буду ли я поминать его мне фразу: "Мы вас арестовали не для того, чтобы вы математикой занимались!". Можно ли вообще таких, как я, выпускать? Не подведут ли они его? При первой версии мне было все равно: пропагандировать и нравственно перевоспитывать Николая Романовича я не собирался. Посижу, послушаю, уйду, скажу спасибо как вежливый человек...   Во втором варианте - не все равно. Если он по моему поведению придет к выводу, что освобождать "таких" нельзя, то ничьи ходатайства в пользу Вайля, Трофимова и других не будут уже иметь успеха. Значит, оказывается, я ЗАИНТЕРЕСОВАН в этой беседе, я НЕ СВОБОДЕН в ней! Надо держаться так, чтобы дать максимальный шанс освободиться примерно таким, как я. Но, конечно, не прямым обращением с этой просьбой к орангутангу, а таким своим поведением, чтобы он "самостоятельно" к этой мысли пришел. Поскольку такая стратегия не противоречила и первой версии, я порешил придерживаться этой линии во всех случаях. Как я и ожидал, основное место в речениях Миронова занимало положение о том, что он и они всегда были правы: - Вот, некоторые люди думают, что если они говорили раньше то, что сейчас признано партией, а тогда не признавалось, то они были правы, а партия ошибалась. Это - анархизм, и глубоко неверно. Нужно исправлять ошибки только вместе с партией и только тогда, когда партия примет решение их исправлять. Продемонстрировал мне свои глубокие чувства и всегдашнюю симпатию: - Мы же ночей не спали, когда приходилось вас арестовывать! Такая это была трагедия! Вы думаете - это приятно арестовывать? Если бы мы нарушали законность, то по вашему делу мы могли бы арестовать 100 человек. Совершенно обоснованно и законно - 25. А мы взяли только пятерых. Я удержался от искушения язвить и по первому его тезису, и от соблазна поспорить насчет обоснованности ареста Вербловской, сведя беседу репликами к слову на обсуждение теории Ломброзо, о которой он поговорил охотно, доверительно сознавшись, что сам-то он сей теории не разделяет, она не марксистская, но вот ведь все-таки бывают натурально врожденные преступники-дегенераты. Широким жестом как бы отдал мне на съедение лагерную администрацию: - На примере разбора Вашего дела мы убедились, что лагерная администрация иногда поступает необъективно, пишет неправду. Я - дабы не совсем уж оставаться неблагодарным, дабы дать почувствовать, что и я чего-то хочу - смиренно заикнулся насчет содействия в прописке в Ленинграде. Начальственно подмигивая Ушакову - молчи, дескать, - Миронов отмахнулся: - ЦК не может заниматься такими мелочами, как прописка. Пусть Вас Ваши академики прописывают. Дело в том, что помилованные, по какой бы статье они ни судились, имеют право на прописку в любом городе, если то позволяет жилплощадь. Но Миронов не хотел выдавать мне эту "государственную тайну". Совершенно неуместно, безо всякой связи с разговором, Миронов раза четыре заводил речь о том, что вот, мол, неблагодарный Тельников, освободившийся недавно, по своей инициативе заходил к нему и наговорил разных дерзостей. Сразу видно, что не осознал еще. Эти его пассажи выглядели тем чужероднее, что Тельников шел по другому делу, что формально мы не только не были знакомы, мы могли и не слыхивать друг о дружке. Да и я держался так, словно впервые слышал эту фамилию. По окончании беседы Ушаков дал мне свой номер телефона - К62204, - наказав звонить, если у меня в чем-нибудь встретятся трудности. Меньше чем через месяц Ушаков отправился в Мордовию с миссией беседовать с осужденными ленинградцами и другими по групповым делам и выяснять, кого можно освободить. Согласившихся писать помилование, сколько я слышал, освобождали. Увы, до Вайля мое послание добрело только месяца три спустя после отъезда комиссии, он выказал Ушакову не те чувства и остался сидеть без перемен на особом режиме, получив совет "упорно трудиться". Источник ... Со мной - все в той тюремной жизни. Но она не кончилась еще для Бориса Вайля. Едва вышла моя первая публикация в Докладах, как я послал оттиск Н.Р.Миронову с надписью, что уповая на его гуманность и великодушие, напоминаю ему, что Вайль неизмеримо менее меня виновен и несправедливо, что он в тюрьме, раз я, вовлекший его в пропасть, на свободе. Опять же через Лякина мне было передано, что про мою просьбу помнят, но потом меня понизили вниманием и ответы стали передавать через уполномоченного Куйбышевского района Бориса Соломоновича Горелика.   Не знаю, чем бы все это завершилось, но в том октябре снимали Хрущева - Миронов погиб в авиационной катастрофе над Белградом. Тогда я нанял Райхмана, чтобы Борьке хотя бы исчисление срока наказания велось не с даты суда, а с даты ареста по второму делу. К удивлению самого Райхмана Верховный Суд согласился с его доводами, и Борис освободился в сентябре 1965 вместо марта 1966 года. Он почти сразу же женился на Люсе - но про это см. его собственные мемуары. В том же сентябре он приехал ко мне в гости в Ленинград, и мы наконец-то обнялись. Еще о Миронове - микроскопическая деталь. В марте 1958 года "Ленинградская правда" опубликовала беседу с нач[альником] управления КГБ по ЛО генерал-лейтенантом Мироновым. Я же видел его в июле 1957 года в генерал-майорских погонах. И неделю-другую после публикации майор Луканкин подтвердил мне, что Миронов - генерал-майор.   В некрологе Миронову в 1964 году он тоже назван генерал-майором. Возможно, сей факт следует сопоставить с тем, что Чебриков, произведенный в маршалы в апреле 1984 года, о чем писали газеты, назван в его официальной биографии, распубликованной в связи с введением его в Политбюро в апреле 1985 года, генералом армии. Возвращаясь к Миронову, полезно просмотреть газеты 1958 года по областям, чтобы понять, были ли восхваления в адрес Миронова частным случаем восхвалений в адрес начальников УКГБ округов, либо же это была реклама к его единоличному возвышению. Источник НКВД, МВД   www.pseudology.org