| |
|
Антон
Павлович Чехов
|
Ванька
|
Ванька
Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к
сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать. Дождавшись,
когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского
шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед
собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву,
он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный
образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто
вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на
коленях.
"Милый дедушка, Константин Макарыч!-писал он.- И пишу тебе письмо.
Поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у
меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его
свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча,
служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький,
но необыкновенно юркий и подвижной старикашка, лет шестидесяти пяти, с
вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне
или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит
вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают
старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и
тело, длинное, как у ласки.
Этот Вьюн необыкновенно
почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на
чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением
скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя
подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика
курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую
неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна
деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней.
Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от
холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.
— Табачку нешто нам понюхать?-говорит он, подставляя бабам свою
табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается
веселым смехом и кричит:
— Отдирай, примерзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и,
обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и
вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж.
Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма,
идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано
весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как
будто его перед праздником помыли и потерли снегом...
Ванька вздохнул, умакнул перо и продолжал писать: "А вчерась мне была
выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за
то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на
неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она
взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо
мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев
огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба,
в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами
трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я
вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость,
возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности...
Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то
помру..."
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул
"Я буду тебе табак тереть,- продолжал он,- богу молиться, а если что, то
секи меня как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я
Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить али заместо Федьки в
подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть
одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу
боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в
обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, все равно
как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету
и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого
не пушают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с
леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что
пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер
бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и
тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то
сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне
золоченый орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги
Игнатьевны, скажи, для Ваньки".
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за
елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое
было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька
крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго
нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки,
окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать?
Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может, чтоб
не крикнуть:
— Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать
ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки.
Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в
горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать
выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль.
Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к
деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину...
"Приезжай, милый дедушка, - продолжал Ванька, - Христом богом тебя молю,
возьми меня отседа. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все
колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя,
все плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и
насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще
кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не
отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай".
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт,
купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умакнул перо и
написал адрес:
На деревню дедушке
Потом почесался, подумал и прибавил: "Константину Макарычу".
Довольный тем, что ему
не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки,
прямо в рубахе выбежал на улицу...
Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему,
что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей
земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами.
Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в
щель...
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал...
Ему снилась печка. На
печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам...
Около печи ходит Вьюн и
вертит хвостом...
Литература
www.pseudology.org
|
|