Валерий Леонидович Сердюченко Введение в Ал. Логинова Но сначала несколько искренних комплиментов журналу, на страницах которого публикуется эта статья. Среди культурных руин советского Рима отцы-основатели “Крещатика” сумели построить новую скрижаль, или, точнее сказать, Ноев Ковчег для спасающихся от полоумно-бардачного распада всего и вся. Посмотри на этот пейзаж, читатель. Горестное зрелище, не так ли? Молчаливо предполагалось, что под спудом советского режима таятся клондайки ума и таланта, и, как только он рухнет, на обломках самовластья воссияют новые Пушкины и Гоголи, Достоевские и Чернышевские, Львы Толстые и Тургеневы, а всяк освобождённый селянин станет читать Владимира Шубина, идя за плугом. Тьфу! Все заблуждались, включая и автора этих строк. Чаемое Освобождение наступило, но принесло совсем не те плоды, которых ожидалось. На олимпийско-парнасские авансцены попёрло больное, закомплексованное, клиническое, вытесненное при советской власти в социальный подвал. Не гессианские рыцари духа, но сколиозные Вл. Сорокины, патронируемые Главной Кикиморой российской словесности Дм. Приговым возобладали там. На их фоне “Крещатик” смотрится настоящим кастальским оазисом. Обратим, кстати, внимание, что на его страницах практически отсутствует антисоветское зубоскальство. Даже эмигрантская автура альманаха сумела сохранить уважение к покинутым стогнам и градам, в отличие от оставшейся в них интеллигентщины-диссидентщины. Пока оная находилась в самиздатском “отказе”, о ней ходили легенды. Когда же она выбралась на очищенную от соцреализма поверхность, стало в очередной раз очевидно, что диссидентские горы способны рождать лишь мышей. “В подполье живут только крысы” — вот ещё более жестокий диагноз опального генерала-литератора Григоренко, проведшего в этих закоулках несколько лет. В результате советскую социокультурную среду эти ущербные вояки разрушили, новой не создали и маются ныне, никому не нужные, в статусе окололитературных босяков. Миллионные тиражи “толстых” литературных журналов упали до полутысячных, иные вообще приказали долго жить, а некогда гордый и надменный “Новый мир” перебивается сдачей в аренду редакционных площадей. Освобождённое же от советской тирании рабоче-крестьянское “множество” бросилось не в библиотеки и книжные лавки, как мечталось Некрасову, а погрузилось в летаргическую спячку при своих “ящиках для дураков”. Присутствующие согласны? Тогда продолжим. В поисках собственного места в новой культурной ситуации ваш покорный слуга долго блуждал по русскоязычным СМИ, пока не наткнулся на “Крещатик”. И не был разочарован. Положа руку на сердце, здесь он уже дважды реализовывал своё литературно-публицистическое “я” исчерпывающе и до конца. И продолжает его реализовывать. Очередное тому доказательство? Предлагаемая статья-портрет об Александре Логинове. Разведка вездесущего сетевого Rambler.ru донесла, что он является “упакованным” чиновником при ЮНЕСКО-ООН. Что же заставляет сего “селфейдмена” тратить часы и дни на литературное творчество? Отвечаем: талант. От него невозможно избавиться. Гёте был министром-советником при дворе Его Баварского Величества, Пушкин — камергером, Салтыков-Щедрин — губернатором, Иван Гончаров — правительственным чиновником, Луначарский — наркомом, но из перечисленных только Пушкин ощущал себя во-первых и во-вторых поэтом и лишь в-третьих придворным сановником. Есть некая горестная правда в том, что “писатель — это подозрительно” (В. Сердюченко). Любая национальная литература пульсирует мощными эмигрантскими выбросами. Писательствующей братии противопоказаны порядок и власть. Максима “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан” встречается ею с гримасой. Октябрьская революция выбросила из России четыре пятых этой богемной публики и создала фундаментальную, нравственно-психологически здоровую, идейно-политически единодушную цивилизацию под названием “социалистический реализм” Но вот она рухнула… — и что же? “Что имеем не храним, потерявши плачем” — вот что. Наступившей деловой, прагматичной, промышляющей эпохе художественная литература оказалась вообще не нужна. …Исписал уже полторы страницы, а всё никак не могу приблизиться к своему фигуранту. Но это потому, что для него необходим литературно-критический контекст. Буду считать, что он создан, и перейду к personalia. Итак, перед нами один из тех, кто тоже подвержен недугу сочинительства. Но, насколько известно автору, не до такой степени, чтобы делать из него альфу и омегу своей жизни. “Достоевский — но в меру” — озаглавил Томас Манн эссе о русском романисте. Имелось, правда, в виду не круглосуточное бдение у письменного стола, а этико-философские надрывы Достоевского, однако, ваш слуга распространил бы этот призыв на любое сочинительство в принципе. Александр Логинов избрал в этом смысле золотую середину. Его поэзы и прозы пишутся в свободное от работы время. Он не раб своего таланта. В отличие от невероятно писучих собратьев по перу, он высказывается в литературе “через раз”. Вот, собственно, его писательское Curiculum vitae: 2000. Почтовый роман 2001. Обыватель как выразитель экзистенциального трагизма бытия 2001. Европа против Америки 2003-2004. Цикл “Стройбат” 2004. Зелёная таблетка 2004. Растрёпанные заметки о мотыльковой сущности туриста 2004. Стихи. Мелкий бисер в жемчужных зёрнах Все эти тексты представляют изощрённые гетеанско-моцартианские импровизации на тему “Я и мир”, но никогда не превышают разумного количественного предела. С тем большим наслаждением они читаются. Во-первых, перед нами разительный феномен абсолютного, “спинно-мозгового” владения языком: “Когда я каждое утро толкаю тяжелую стеклянную дверь и попадаю в уютное помещение почты, скромной простушкой притулившейся в уголке необъятного и помпезного университетского вестибюля с блестящим мраморным полом пепельно-сизого цвета, с вздымающимися до высоченного потолка гранеными окнами с аляповатой старинной мозаикой, с гигантскими тушами бронзовых в хрустальную крапинку люстр, угрожающе свешивающихся с блекло-лазурной тверди в брызгах и россыпях грязно-желтых звездочек, то неизменно вижу, как из служебного отделения, отсеченного от посетителей бронированной прозрачной перегородкой с тремя окошками-амбразурами, мне машет изящной ручкой и приветливо улыбается одна из почтовых служащих — белобрысенькая тщедушная мадемуазель в жгуче-горчичной шерстяной кофте с продолговатой зеленой кляксой в районе левой груди”. Нам не пришлось слишком долго искать этот пример в корпусе логиновских текстов. Мы просто взяли и открыли первую страницу его первого произведения (“Почтовый роман”). Если читатель “Крещатика” думает, что вторые и третьи страницы написаны “нормальным” человеческим языком, он ошибается. Из подобной метафорики состоит весь “Роман”: “Я неприметен и неказист, блекл и белес или, скорее, сер: мелкий стареющий перепел в тучной ржи над раскисшим оврагом [...] Порой я ощущаю себя даже Грегором Замзой во второй его ипостаси, но это, скорее всего, лишь проделки моих многочисленных комплексов”. Та же барочная переизбыточность слова и слога торжествует и во всех других логиновских вещах, будь то художественная проза или публицистика. Читать Логинова нужно в час по чайной ложке. Слабым головам он вообще противопоказан: может поехать крыша. “Любознательный мальчик, которого звали Жоксогдын Николаевич Цы и которого сметливые преподаватели уже первого сентября отправляли на ”сахалин”, в течение каждого с отгрызанной четвертью часа гудел-стрекотал всеми фибрами докучливого организма, как растревоженный трансформаторный улей, зыбко вибрировал от надежно прикрытых кроссовками пят до антенны мятежных волос на макушке и перманентно тянул вверх и вперед извилисто-сноровистую правую руку, синие пальцы которой едва не касались запачканной мелом доски, стремясь обратить на себя внимание затурканного Сан-Петровича или зареванную Ирину-Иванну”. (“Зелёная таблетка”) Уф-ф! И так до последней строчки. Передавать содержание этой гениально-сюрреалистической “Зелёной таблетки” мы не будем по причине абсолютной невозможности сделать это. Когда Логинов выступает в “Почтовом романе” от имени учёного-гуманитария, его текст наполняется набоковскими обертонами, аллюзиями и резонансами. Когда же в “Стройбате” автор переодевается в солдатское Х/Б, он становится вот каким: “А помнишь, как он вас всех заловил, когда вы в Кормиловке к бабам ночью удрали, а он, падла хитрожопая, сначала домой как бы уехал, ну, вроде с концами, а потом на последней ночной электричке вернулся и в роту приперся? Во шухер-то был! — оживился вдруг Гуров. — Ой, да помню, помню! Не забывается такое никогда. Он тогда всех самовольщиков по двое в канцелярию вызывал. Для ускорения карательного процесса. Мораль читал. Долго читал, да еще улыбался при этом, добродушно и как бы с горчинкой: что же вы, мол, ребята, я к вам — со всей душой, а вы меня подставляете? Сучара! Бдительность усыплял таким образом, а потом посердке фразы как вдруг фуякнет по едальнику кулачищем своим дубовым. Помню, Брянцу не повезло. У Степанова в канцелярии кровать железная стояла. С шишечками никелированными на спинках. Он на ней своих телок дрючил. Много их у него было. Наверное, за год целый батальон телок через себя пропускал. Запрется на ключ в канцелярии, занавесит окно солдатскими одеялами и дрючит, и дрючит, и дрючит. А потом выйдет сияющим гоголем, телку до дверей казармы проводит, подойдет к дневальному, потянется с хрустом, подмигнет игриво и скажет: "Батальоны пррросят огня"” (“Мираж”). Автор сего отдал стройбату шесть солдатско-курсантско-лейтенантских лет жизни и может засвидетельствовать правдивость каждой интонации приведённого здесь монолога. “Как будто бы сам сказал”. Не удержусь от соблазна воспроизвести ещё одну, стихотворную инкарнацию логиновского Lingua-таланта: “На лбу у меня — отщепенца стигмат. В кармане — мандат маргинала. Из уст моих льется рассолистый мат, Рука же строчит мадригалы. Я славный наглец и приветливый хам, Смышленый дурак на пригорке. Прельщаю красивых, доверчивых дам Нектаром густым “Мандрагорки”. Я маски меняю весь день напролет, И так же — носки и костюмы. Сегодня читаю “Чапаев и лёд”, А завтра — “Подросток и думы”. Порою мне мнится, что я фараон, Порою — что я лишь песчинка. А, может быть, жизнь — окольцованный сон, В котором я след от ботинка. Я сумрачный клиник и эголипсист, Проклятьем тройным заклейменный. И вскоре придет за мной таксидермист — Сияющий и возбужденный”. Тут не только “форма”, но и “содержание” изысканно-многослойное. Герой стихотворения образован, как дьявол, и дьявольски многолик. Подозреваю, что не только герою, но и автору знакомы эти фаустианско-мефистофельские состояния. Кажется, превышаю все дозволенные пределы цитирования, но здесь тот случай, когда писателя можно характеризовать его же словами, или не характеризовать никак. Однако есть ещё третий Логинов, автор аналитического доклада-трактата “Европа против Америки”. Перед нами взвешенное академическое сопоставление цивилизаций Старого и Нового Света с энциклопедической массой фактического материала в руках Логинов доказывает морально-гуманистическое превосходство первого над вторым и языческую безжалостность второго. Автор этих строк сроду ни в каких Америках и Европах не бывал, но если бы такая возможность возникла, он после логиновской статьи в Америку ни за что не поехал бы. Хотя бы из опасения столкнуться вот с этим: “Сохранение множества варварских, архаичных, унижающих достоинство человека, неприемлемых для цивилизованного общества наказаний свидетельствует о том, что в системе правосудия США по сути царит правовое средневековье. Характерные примеры немыслимых для Европы судебных приговоров. Гленну Миллеру, фермеру из Иллинойса, осужденному окружным судом за совершение хулиганских действий, было предписано, среди прочего, вывесить перед своим домом плакат следующего содержания: “Осторожно! Здесь живет преступник!” Одна дама, привлеченная в Висконсине к судебной ответственности за незаконное получение социальной помощи, была приговорена судом к хождению по улицам с пришпиленным на спине плакатом: “Я воровала хлеб у неимущих”. Совсем недавно двоих парней-хулиганов приговорили к позорному и нелепому наказанию: им предстояло переодеться в женские платья и пройтись в сопровождении полицейских по центральной улице города. “А что б неповадно было!” — объяснял свое решение изобретательный судья. До этого тот же судья обязал других мелких хулиганов написать тысячу раз: “Я больше не буду этого делать”. Но все эти человекосандвичи и трансвеститы по воле судебных дебилов — всего лишь вышитые ноликами цветочки на полотне обывательского мракобесия и причудливого угасания нравов. Согласно результатам многочисленных исследований до 70% выносимых в Америке смертных приговоров являются следствием судебных ошибок. Растянутое во времени ожидание казни напоминает поджаривание на сверхмедленном огне, а сама процедура приведения смертного приговора в исполнение в большинстве случаев равносильна изощренной изуверской пытке. По числу смертных казней США опережают только такие прогрессивные страны, как Китай, Саудовская Аравия и Иран. В 24 штатах допускается вынесение смертных приговоров несовершеннолетним”. (“Европа против Америки”) Но мы превышаем уже разумные размеры цитирования. Причиной тому всё то же. Невероятная, полифоническая многоликость Логинова-чиновника, писателя, философа, стройбатовца, набоковианца, романтика и циника. Есть люди-человеки, а есть люди-явления, и Александр Логинов из их числа. …Вот ты, читатель, ты хотел бы родиться писателем? Пишущий эти строки ни за что на свете. Пишущий их несчастлив ровно настолько, насколько гримаса судьбы подвигла его стать профессиональным филологом. Боже, а ведь кончал военно-морское училище, работал строителем на Чукотке, был краснощек, уверен в себе, блестел, как начищенный медный пятак и по утрам громко пел в туалете. Но вот оказаться в “мире” Логинова не отказался бы. На фоне “приговщины” и “сорокинщины”, охвативших современную литературу, его проза смотрится культурным заповедником. Новейший российский Парнас напоминает скорее резервацию, где сгрудились лишенцы всех возрастов и мастей. Здесь сексуально-филологический либертин, лауреат виртуальных премий им. Дурремара; невостребованный Америкой штатник; престарелый соискатель гонораров “Плейбоя”; концептуальный онанист и гомункулус Интернета; изобретатель какой-то “срамной прозы”, а, впрочем, вполне военнопризывной лоботряс; и другие. Перестанем же, наконец, дурачить друг друга и редеющее читательское множество. Все это не литература или то, что перестало быть ею. Художественное произведение может быть эпатирующим, внеморальным, оно может быть, черт возьми, монструозно-гомосексуальным, но оно обязано быть художественным, иначе оно становится конгломератом cлов, солью без запаха, ерофеевской “Русской красавицей”. Логиновская проза лишена этих эпатирующих привкусов совершенно. Она, если так можно выразиться, психофизически чистоплотна. Она изысканна, аристократична, но нигде не порочна. А ведь первое то и дело соприкасается со вторым. Самый аристократический период русской литературы — это её “серерябрянный” век. Ещё он называется декадентским. А что такое dekadanse в русском переводе? Совершенно верно, “разложение”. Увы, художественный талант почему-то часто ходит в рискованной паре со всевозможными отклонениями от нравственно-психической нормы. “Длительное общение с российскими писательскими знаменитостями заставляет меня с горестью признать, что абсолютное их большинство были решительно гнусны, как личность”, — бросил однажды в сердцах Белинский. И действительно. Чем писатель талантливее, тем он невыносимее в жизни. Он истеричен, нарцистичен, подвержен загадочным фобиям и “арзамасским ужасам”, нравственная гигиена у него отсутствует, его сексуальные пристрастия патологичны. Зачем Лев Толстой, образец морального здоровья, заставлял Пьера Безухова видеть гомосексуальные сны и намекал на кровосмесительную связь Элен и Анатоля Курагиных? Читая переписку Достоевского с женою, покрываешься краской стыда, при том, что “прюдствующая” Анна Григорьевна вычистила резинкой наиболее откровенные места из эротических откровений своего супруга. “Ночи на вилле” Гоголя написаны пером латентного гомосексуалиста. Жизнь Марселя Пруста, Джойса, Фолкнера, Хемингуэя — это ворох пороков и скверн. О Владимире Набокове и говорить не приходится. Прочитайте его “Аду или страсть” — а лучше не читайте: в моральном плане это порнография и запредельный блуд. Но при чём здесь наш фигурант? Совершенно верно, ни при чём. Он предпочитает здоровый образ художественной жизни. Он даже не фриволен. У него эротика иного рода — “эротика текста”. Прецизионная выверенность каждого грамматического знака, миллимикронная сбалансированность композиции, волны смысловых резонансов по всему тексту, снайперская точность метафор — вот что вызывает почти тактильное наслаждение. Это же надо придумать такое: “В проеме парадного входа изящно корчился человеческий силуэт”. Или: “Зловещая кавалькада извивалась исполинской рубиновой анакондой по трепетавшему в ужасе Булонскому лесу”. Но мы опять ударились в цитирование. Оборвём его вот каким роковым вопросом: а сколь многочисленной может быть читательская аудитория у такого автора? И горестно констатируем: исчисляемой двузначной цифрой. Ваш покорный слуга сделал всё, от него зависящее, чтобы это число увеличилось, и выключает компьютер. 27.11.04 Источник Сердюченко   www.pseudology.org