Валерий Леонидович Сердюченко В помощь любителю изящной словесности Чеховская доброта В одной из предыдущих "Стрел" ваш слуга назвал Тургенева первым европейским среди русских и первым русским среди европейских писателей. Беру свои слова обратно. Завязавшаяся переписка с иностранными филологами-русистами заставила меня признать, что первым в этом "русском списке" стоит не Тургенев, не Лев Толстой и даже не Достоевский, а Антон Чехов. Именно его чаще всего издают, переиздают, инсценируют и экранизируют на Западе. Почему? В том числе и потому, наверное, что "русские" в исполнении Чехова выглядят самым добродушным народом в мире. Таких русских невозможно не полюбить - как невозможно не полюбить Америку и американцев Марка Твена, или Англию и англичан, какими они описаны у Чарльза Диккенса. Каждая нация имеет своих "злых" и "добрых" летописцев. Названные здесь летописцы - из этого, второго ряда. В своё время Виссарион Белинский назвал Пушкина "энциклопедистом российской действительности". Доживи знаменитый критик до более поздних времён, он наверняка переадресовал бы этот комплимент Чехову. Во всяком случае именно "Пушкиным в прозе" назвал Чехова Лев Толстой. Можно познать Россию, пустившись в многомесячное путешествие по её необъятным ойкуменам. А можно - взяв в руки томик Чехова. Один из его современников заметил, что если бы вся Россия каким-нибудь чудом исчезла с лица земли, то по чеховским рассказам её можно было бы восстановить до мельчайших подробностей. Петербургские проспекты и дальневосточные острова, малороссийские хуторы и черноморские курорты, дворянские усадьбы и мужицкие избы, столичные университеты и глухие монастыри, больничные палаты и министерские приёмные - всюду побывал и везде отметился неутомимый чеховский гений. Досужие литературоведы подсчитали, что количество его персонажей исчисляется восемью тысячами! Воистину, это один из самых "многолюдных" писателей не только в русской, но и в мировой литературе. Появление его персонажей в ухоженных садах российской словесности вызвало период кратковременного замешательства. Избранные патриции и аристократы духа, русские Гамлеты и Чайльд-Гарольды оказались вдруг потеснёнными с литературного Парнаса безродными обитателями разночинных подвалов и чердаков, социальными изгоями, "чиновниками четырнадцатого класса", мужиками и сахалинскими каторжниками, в которых, однако, обнаружилась не меньшая мера человеческой сложности. Это просто поразительно, как Чехов умел находить поэзию и драму во всём, на что только падал его писательский взгляд. Его знаменитая повесть "Степь" знаменита также и тем, что в ней ничего не происходит. Мы медленно движемся вслед за тремя пассажирами древней коляски по бескрайнему степному пространству, погружаемся в мир природы, дремотной российской провинции, забираемся в совершенно глухие, добиблейские её уголки - а вместе по уровню занимательности повесть соперничает с сюжетами Шекспира! Это никакое не преувеличение: Чехов обладал уникальной способностью находить большое в малом, интересное в неинтересном и поэтическое в прозаическом. Читая Чехова, то и дело всплескиваешь в ладони от наслаждения и удивления: "Почему, ну почему сам этого так не увидел, не перечувствовал, не описал?" Литературный Парнас отнюдь не отличается кротостью и дружелюбием. Он скорее завистлив и зол. Услышать из уст писателя похвалу другому писателю - редкостный случай. Но Чехов представляет исключение и здесь. В разное время ему посвятили восхищённые панегирики такие разные авторы, как Андре Моруа и Джон Стейнбек, Эрнст Хэмингуэй и Сомерсет Моэм, Томас Манн и Жан-Поль Сартр. О соотечественниках Чехова не приходится и говорить. По числу комплиментов в свой адрес он является абсолютным чемпионом писательской среды. Даже Набоков, язвительно-кристаллический и надменно-аристократический Владимир Набоков, от которого всему литературному миру доставалось на орехи, склонял перед Чеховым голову. Секрет - в магическом обаянии чеховского письма. Оно абсолютно реалистично и в то же время лирично. Над всем невообразимым многообразием его положительно-отрицательных и отрицательно-положительных персонажей господствует некое надповестовательное, всепонимающее авторское "я". "Понять - значит простить" - гласит древняя мудрость. Её можно было бы сделать эпиграфом ко всему чеховскому творчеству. Даже самые антипатичные его герои симпатичны тем, что они, как правило, несчастны. Назовите хоть одного из них, кто вызывал бы исключительно ужас и отвращение, и автор согласится съесть собственную шляпу. "Можно ли жить, ненавидя?" - спрашивал Дмитрий Карамазов в романе Достоевского. Увы, сам Фёдор Михайлович человеческой и писательской добротою далеко не отличался. Как, впрочем, и Лев Толстой, и Салтыков-Щедрин, и большинство литературных знаменитостей. А вот Чехов тотально добр. Он самый "смешной" писатель дореволюционной России, но он никогда и нигде не сатиричен. Единственное исключение (подтверждающее правило) - образ Беликова из "Человека в футляре", но даже в этом "отрицательном" чеховском шедевре авторский взгляд скорее сострадателен, чем зол. Чехов пришёл в литературу не "сверху", как, например, камергер Пушкин, или камер-юнкер Лермонтов, или граф Лев Толстой, а "снизу", из разночинно-демократического большинства - с той самой социально-географической окраины, которая описана в "Степи". Он начинал, как газетный репортёр, под бесхитростным псевдонимом "Антоша Чехонте". К концу жизни его пьесы ставили на сценах Имперских театров, и их аплодирующим зрителем был сам царь. Безродный уроженец заштатного провинциального городка сумел пробиться на олимпийские высоты не благодаря, но вопреки жизненным обстоятельствам. Вот что писал Чехов о таких, как он сам: "Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценой молодости" (из письма А. Суворину от 07.01.1889.) А вот другое его щемящее признание: "В детстве у меня не было детства". И действительно, детство, отрочество и юность Чехова - прямая противоположность тому, что описано в автобиографической трилогии Льва Толстого. Писательская энергия Чехова поражает. Он написал более пятисот рассказов, повестей и пьес. Будучи прирождённым новеллистом-прозаиком, он оказался ещё и генетически талантливым драматургом. Его "Чайка", "Дядя Ваня", "Вишнёвый сад", "Три сестры" продолжают оставаться конкурентоспособными в репертуарах крупнейших театров мира. А ведь, как известно, санкт-петербургская премьера "Чайки" с треском провалилась, хотя главную роль в ней сыграла великая русская актриса В Комиссаржевская. Слишком необычной, ни на что не похожей выглядела чеховская драматургия. Её не воспринимал даже Лев Толстой: "Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как беллетриста… зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три барышни?.. А повесть из этого вышла бы прекрасная и, вероятно, очень удалась бы ему". Речь шла о пьесе "Три сестры". На протяжении всей пьесы три обаятельных женщины мечтают вернуться в Москву, где прошло их детство. "В Москву, в Москву..." - звучит в пьесе, как заклинание. "Да что в ней такого особенного, в этой Москве?" - недоумевал один критик. Другой же советовал автору пьесы купить сёстрам билет до Москвы и на том распрощаться с ними. "Вы знаете, я терпеть не могу шекспировских пьес, но ваши ещё хуже", - сказал однажды Толстой Чехову в личной беседе. В этом ниспровергающем отзыве Толстой очень удачно поставил эти два имени рядом. В наши дни становится общепринятой именно такая периодизация истории мирового театра: античность - "театр Шекспира - "театр Чехова". Первая, санкт-петербургская премьера "Чайки" провалилась, но прошло время, и её вторая, московская премьера во МХАТе привела к столь ошеломительному успеху, что символ чайки украшает занавес этого театра по сей день. …Пересказывать Чехова "своими словами" невозможно. Анализировать его произведения ещё труднее, потому что они в принципе не поддаются логической реконструкции. Ваш покорный слуга, литературовед с 30-летним стажем, защитивший по истории русской литературы две академических диссертации, испытывал при написании этой статьи танталовы муки. Отсюда и её краткость. Источник Сердюченко   www.pseudology.org