Валерий Леонидович Сердюченко Русская литература и еда “Миром правят голод и любовь”, — сказал Шиллер. Сам Христос не смог преодолеть в человеке этих адамовых знаменателей, вложенных в него десницей Господа, и потерпел поражение. Кушать любят все. Русские тоже. Но у одних этот процесс доведен до гастрономического совершенства (китайская кухня, французская кухня), другие же опрокидывают в себя стакан тростниковой водки, закусывают его хорошим куском собачатины и считают проблему решенной. Первые называют вторых варварами, вторые первых — гнилыми аристократами. И обе стороны по-своему правы. Потому что национальная гастрономическая традиция может возникнуть только у развитого народа — и именно в его культурном, “дворянском” слое. Предлагаем афоризм: “Все бедные едят одинаково, все богатые — по-разному”. Это никакая не укоризна и не марксистский дзен, а просто констатация факта. Вооружившись таковым, отправимся на страницы художественной литературы, потому что кто, как не талантливые мастера пера, создают национальные кулинарные мифы. Энциклопедический “Большой кулинарный словарь” Александра Дюма по сей день находится на кухонной полке у любого просвещенного француза. На Кубе вам предложат по крайней мере десять рыбных блюд a la Heminguej, а в отечественных ресторанах вы сможете полакомиться поджаркой “по-булгаковски” или ассорти “Стива Облонский”. Не будем копаться в литературных архивах, обратимся к классике. Вот как обедал главный персонаж русской словесности Евгений Онегин: Вошел: и пробка в потолок, Вина кометы брызнул ток, Пред ним roast-beef окровавленный, И трюфли, роскошь юных лет, Французской кухни лучший цвет, И Стразбурга пирог нетленный Меж сыром лимбургским живым И ананасом золотым. Вчитаемся в эти строчки: из них явствует, что русская аристократия не жаловала отечественной кухни, как, впрочем, и все аристократии мира. Им непременно подавай что-то особенное, заморское, не такое, каким кормятся соотечественники. Не потому ли во все революции и смутные времена народ первым делом бросался колотить именно своих аристократов? Но не будем углубляться в эти социальные “a propos”. В отличие от аристократа Пушкина Гоголь был “почвенным” хохлом-патриотом и немедленно возразил сиятельному современнику устами сразу двух своих персонажей: Собакевича и Петуха из “Мертвых душ”. Вот что отвечает Собакевич ресторатору Talon, у которого питался Евгений Онегин: “Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа”. Не будем уточнять, на что именно похожа у Гоголя устрица: здесь дамы. Вернемся к тексту: “Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят /…/ У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся. Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. — Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал все до последней косточки”. Можно было бы продолжить подобные “кулинарные” цитации, но для этого пришлось бы переписать треть гоголевского шедевра. Воистину, это самая аппетитная книга в русской литературе. Да и вся русская классика оставляет в этом смысле жизнерадостное впечатление. Количество съеденного и выпитого на ее страницах поражает. Целомудренно сторонясь первого базового знаменателя жизни (плотской любви), она отнюдь не избегала второго: ее герои то и дело садятся за стол, встают из-за стола, со вкусом выпивают, закусывают, звенят столовыми приборами, передают друг другу блюда с аппетитною начинкою. Один из самых трогательных персонажей русской литературы — Илья Ильич Обломов. Предлагаем продвинутому читателю “Невы” определить, чем еще занимается Обломов, кроме сна и потребления пищи. Это чисто национальный парадокс: все главные герои “золотого века” русской литературы — обаятельные бездельники, начиная с Евгения Онегина и завершая чеховскими дачниками. Зато герои Чехова едят еще талантливее, чем гоголевские! У Чехова есть рассказ “Сирена”, который представляет собою развернутый путеводитель по гастрономическим соблазнам. Более гениальной кулинарной эпиталамы не знает история мировой литературы. Это утверждает ваш покорный слуга, доктор филологических наук, полжизни потративший на чтение книжек. А вот чеховская оценка нашего ученого брата: “Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да ученое только аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи”. Согласен с приведенной цитатой почти полностью С наступлением “серебряного века” литературный герой превращается из гурмана и раблезианца в декадентское теловычитание. Тема еды устраняется из литературы совершенно. По страницам художественных изданий начинают бродить потенциальные самоубийцы и женщины-вамп, предающиеся роковым страстям при свете звезд. Максимум их желудочных искушений изложен в стихах Блока: Я послал тебе черную розу в бокале Золотого, как небо, аи. Это “золотое, как небо, аи” положено было закусывать парной клубникой, доставляемой из стеклянных теплиц Пармы (читай “Сестры” Алексея Толстого). То есть литературный герой вновь вернулся к европейским гастрономическим стандартам — к тем именно, которые так возмущали широкую душу Собакевича и рождали у него непристойные ассоциации. Несколько веков подряд русские повторяли “веселие Руси есть ести и пити”, но пришли тонкоперстые Блок, Брюсов, Анна Ахматова, Андрей Белый и попытались положить конец этому вульгарному увлечению своих соотечественников. Судьба всех четверых известна. Здоровое демократическое большинство подвергло их решительной обструкции. В советскую эпоху застольная тематика практически исчезает со страниц литературы. Ее герои начинают укреплять свое здоровье с помощью военно-спортивных спартакиад и туристических походов. О том, как питались в сталинские времена, можно прочитать в “Двенадцати стульях” Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Адресуем читателя, например, к вегетарианским диетам, которыми технолог Коля Калачов закармливал свою супругу: “Лев Толстой, — сказал Коля дрожащим голосом, — тоже не ел мяса. — А когда он писал „Войну и мир”, он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда „Анну Каренину” писал — лопал, лопал, лопал!… Попробовал бы он „Войну и мир” написать, сидя на вегетарианских сосисках!” “Книга о вкусной и здоровой пище”, изданная в эти годы громадными тиражами по личному указанию Сталина и снабженная его же эпиграфом “жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!”, является очередным русским парадоксом. Нация вела голодный, аскетичный, почти христианский образ жизни, ей положено было пахнуть не коньяком и шашлыками, а чистотой и свежестью, но Вождь не исключал для нее плотских радостей в обозримом советском будущем. Максимумом разрешенной еды и любви в литературе того времени стал стахановский бутерброд и объятие выше пояса. Но согласись, читатель, было бы странно требовать от литературы лукулловых описаний в то время, как ее народ строил, любил Сталина и голодал. Сухорукого аскета Сталина сменил жизнелюбивый Никита Хрущев. И советская литература сразу запестрела заграничными этикетками, сортами шотландского виски и американских сигарет. Эту революцию в кулинарном сознании соотечественников начал сам Хрущев, построив в Новороссийске линию по производству “Pepsi-cola”. Пепси-кола так ударила в голову россиянам, что надоевшие национальные блюда были забыты, а на горизонте замаячили всевозможные тосты, гамбургеры и барбекю. Пионером внедрения западной гастрономии на литературные страницы стал Василий Аксенов. Иные его позднесоветские сюжеты напоминают карту заграничных вин. Герои романа “Остров Крым” уничтожают количества виски, от которых западный литературный герой давно отправился бы на тот свет, но таковы “русские европейцы” или “европейские русские”: желудки у них в любом случае стальные. Каковы кулинарные пристрастия современной русской литературы? Они отсутствуют. Ибо и сами ее персонажи вызывают некоторое сомнение в их существовании. В телевидении есть такое понятие: “говорящая голова”. Вот такими говорящими головами населены произведения новейших российских сочинителей. Органы осязания, обоняния, прочие органолептические зоны подавлены у них полностью. От свежего воздуха они угорают, посланные в лес за пропитанием, возвращаются оттуда, укушенные вороной, с пакетом мухоморов и волчьих ягод подмышкой. Изо всех земных соблазнов они знают одну, но пламенную страсть: говорение слов. Собственно говоря, это некое литературное зазеркалье: в нем питаются словарями и бульонными кубиками и увлеченно производят то, что Томас Манн назвал интеллектуальной “авласаквалаквой”. Читайте (а лучше не читайте) Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Юрия Буйду, позднего Аксенова, и вы должны будете согласиться с этим. Вообще говоря, по кулинарным пристрастиям данной литературы можно многое сказать о состоянии народа, которому она принадлежит. Если с ее страниц исчезают обеденные столы, закуски, холодные и горячие блюда, свежие огурцы, повара, кухонные принадлежности — значит, с самим народом, а, точнее, с его творческой интеллигенцией что-то не в порядке. Предлагаемая заметка является развернутой импровизацией на эту тему. Источник Сердюченко   www.pseudology.org