Валерий Леонидович Сердючернко Ода цензуре Положено считать, что цензура противопоказана литературе. Но почему же? Настоящему художнику хорошо только тогда, когда ему по-настоящему плохо. Писателя нужно выводить голыми пятками на снег, ограничивать карандашом-обмылком и обрывком бумаги, всячески третировать и унижать. Страдание и нищета, а не преуспеяние и комфорт — вот залог вдохновенных творений искусства. Исключения лишь подтверждают правило. Хотите ли узнать, какая коленно-локтевая позиция наиболее всего выгодна для подлинного творчества? «Если же кругом тебя люди злобные и бесчувственные, и не захотят тебя слушать, то пади перед ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты виноват в том, что не хотят тебя слушать.» (Ф. Достоевский, «Русский инок») Сказано, впрочем, о религиозном, а не о художническом служении, но и первое тоже очень здесь при чем. Ибо на каком-то сакральном витке разница между ними исчезает: Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел. Тоскует он в забавах мира, Людской чуждается молвы, К ногам народного кумира Не клонит гордой головы…   Это Пушкин. А вот, например, из Владимира Высоцкого: Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души. Видите? Во всех трех случаях — аскеза и схима, добровольное отречение от мира с его суетными соблазнами. Пушкин, положим, был бабник, каких свет не видывал. Достоевский не уступал ему в сладострастии. Читать без краски смущения его переписку со второй женой невозможно, притом что Анна Григорьевна постаралась скрыть наиболее интимные «цалования» своего супруга. Лев Толстой тоже не отличался целомудрием. Воистину, душа (и тело) художника — то место, «где дьявол с Богом борется». И все-таки не языческие, а христианские заповеди торжествуют в «Повестях Белкина», «Бедных людях» и «Анне Карениной». Писателями не становятся, ими рождаются. Рожденный писать — не писать не может. Другой вопрос, есть ли у него при этом еще и талант. Опыт показывает, однако, что если графомана долго и нещадно пороть, он оставит в конце концов перо и бумагу. А у подлинного писателя не так: он будет глаголать, пока летейские воды не зальют его горла. Но мы взяли слишком высокую ноту. Усмирим интонацию, возвратимся в пределы реального исторического дня и констатируем, что «золотой век» русской литературы состоялся не вопреки, а благодаря цензуре. В ссылке побывали и Пушкин, и Лермонтов — именно за свое писательство, ни за что другое. Ни один из классиков не чувствовал себя защищенным. Неистовый и ужасный Салтыков-Щедрин сгибался в три погибели, когда появлялся в служебном кабинете цензора с очередным номером «Отечественных записок». Достоевский имел неразрешимые проблемы с «монастырскими» эпизодами в «Братьях Карамазовых». И великий Толстой учитывал цензурную возможность тех или иных дворцовых сцен в «Войне и мире». Не менее, а более свирепой была цензура советских времен. Определив писателей на казенный кошт, Сталин потребовал от них абсолютной благонадежности в смысле политической и любой другой морали. И что же? Русско-советская литература 20—30-х годов оказалась объектом восхищенного внимания по обе стороны океана! Нынешние постмодернистские литкувыркания не идут ни в какое сравнение с целомудренной чеканной графикой фадеевского «Разгрома» или жизнедышащей барочностью бабелевской прозы. Пресс политической несвободы непостижимым для простого смертного образом катализирует творческие силы художника. Его произведение обогащается особой жизненной упругостью, энергией преодоления, образной изощренностью и тщательной выверенностью каждого грамматического знака. Трава, взламывающая асфальт — вот метафорическое разрешение коллизии «художник и власть». То, что противопоказано «человеческому» в художнике, отнюдь не противопоказано «художественному» в нем. Пока Солженицына содержали в черном теле, он написал «Один день Ивана Денисовича» — пронзающий душу и сердце экзистенциально-художественный шедевр. Когда же цензурные рогатки пали, Солженицын пустился в неподъемные «Красные колеса». Кто-нибудь из присутствующих дочитал эти «Колеса» до конца? Настоящий художник слишком ответствен перед своим предназначением и талантом, чтобы разменивать их на голое политическое противостояние. А как выглядит сегодняшний российский литературный ландшафт? Абсолютно безнадежно. Это только казалось, что рухнут цензурные запреты — и отечественный парнас наполнится произведениями неслыханной красоты и силы. Просто поразительно, сколь скудным оказался идейно-художественный резерв оппозиционной культуры, когда она выбралась на очищенную от цензуры и соцреализма поверхность. Отнюдь не гомеры духа и не кудесники слова возобладали на постсоветском литературном пространстве, а ущербные посредственности, исчерпывающие свои претензии к старому режиму в основном невозможностью явить себя на литературных страницах. Все эти Пелевины-Приговы и Сорокины — это литература для бедных, детский крик на лужайке, боборыкающие бо-бо. Они неистовствуют, а мы зеваем. Они кощунствуют, а нам скучно. Они даже выматериться как следует не умеют, а половые акты списывают, скорее всего, с порнографических кассет, потому что и в этом деле оказались в отличие от литературных «отцов» слабаками. Утешает лишь то, что их никто не читает. Когда ты последний раз держал в руках толстый литературный журнал, приятель? Вот видишь, ты задержался с ответом. Скорее всего это были шестидесятые-семидесятые годы, когда свершали свой крестный подцензурный подвиг Юрий Трифонов и Владимир Высоцкий, поздний Валентин Катаев и Иосиф Бродский, Евгений Евтушенко и Булат Окуджава, Лев Аннинский и его блистательные соратники по эзоповым критическим статьям. Короче говоря, кончается цензура — кончается литература. Так было, так есть и так пребудет всегда. Источник Сердюченко   www.pseudology.org