Валерий Леонидович Сердюченко Израильская одиссея Всякий раз, когда в России наступало революционное смятение умов, ее интеллигенция бросалась врассыпную. Русская культура пульсирует мощными эмигрантскими выбросами: начиная с Герцена, она беспрерывно рассеивалась по странам Старого и Нового света, сохраняя, тем не менее, свои родовые идейно-эстетические пристрастия. Величайшие эмигранты всех времен и народов (Герцен, Тургенев, Набоков, Гайто Газданов, Солженицын) наиболее плодотворно служили литературным богам именно на чужбине. В 1917 году русская литература вообще в полном составе переехала за границу. Из дореволюционных знаменитостей в советской России остались только Анна Ахматова, Брюсов, Блок и Максим Горький, но и он, как мы знаем, предпочитал творить в соррентийском удалении. Ситуация повторяется. Нынешний русский Парнас снова зарастает постмодернизмом и чертополохом. Положа руку на сердце, все эти Сорокины и Пелевины не стоят ломаного гроша. Это так, литература для бедных, детский крик на лужайке, французско-нижегородский гиньоль. Надменные шестидесятники превратились в раскрашенные мумии, а новейшей постсоветской словесности нечего по большому счету предъявить сегодня просвещенному миру. На форуме русистов, проходившем 26-29 января сего года в Ялте, автором этих строк был прочитан доклад под названием "Литература, которой нет". И впрямь: не считать же искусством слова фантазмы концептуального онаниста Игоря Яркевича или матерные веб-сайты "Тенета-Ринет". Всё, более или менее жизнеспособное бежит из сегодняшнего СНГ, превращенного стараниями его вождей в культурную пустошь. "Я был зачат через два презерватива"; "возьми в рот, прошу я на ушко" – так изъясняются сегодня наследнички Владимира Набокова и Достоевского. Цитаты взяты из опуса А. Мелихова с соответствующим названием: "Роман с простатитом". Роман был опубликован в ведущем литературном журнале страны. Недавно его автор удостоился почтительного интервью на страницах академических "Вопросов литературы". No comments. Тем не менее русское литературное слово не пресеклось. Переживая трудные времена у себя на родине, оно пытается выжить за границей. Израиль и Америка – вот два места его очередной эмигрантской прописки. Сегодня здесь образовались вполне жизнеспособные писательские коллективы с собственной издательской базой, журналами, газетами, альманахами. Здесь свои творческие конкурсы, спонсоры, гонорары и даже премии. Короче говоря, создана определенная литературная среда. Дай руку, читатель "Литзоны", и перенесемся по одному из таких адресов, на берега Мертвого моря, в русский литературный Израиль. Он, разумеется, на сто процентов представлен выходцам из России-Украины-Одессы. Намитинговавшись в своих НИИ и на собраниях имени академика Сахарова, но обнаружив, что в результате им элементарно перестали платить зарплату, еврейские гуманитарии дружно потянулись на историческую родину – отнюдь не изменив русскому языку и культуре. Тель-Авивский клуб литераторов, объединение "Остракон", альманах "22", русские издательства и публичные библиотеки составляют обширный фрагмент культурного ландшафта сегодняшнего Израиля. Здесь царит, а иногда кипит творческая жизнь. Кипеть есть чему, потому что, переместившись в Израиль территориально, далеко не все переселились туда сердцем и пребывают в драматической ситуации. Во-вторых, реальный, "хаананеянский" Израиль обернулся для романтических пилигримов не еврейской Аркадией с молочными реками и кисельными берегами, а жёстким тернистым материком, выжить на котором дано не каждому. В-третьих, даже самые идейные переселенцы испытывают подсознательную ностальгию по утраченному прошлому. В-четвертых, арабская проблема. Все эти и многие другие факторы не были психологически предусмотрены эмиграцией из СССР и СНГ. Они-то и стали головной болью каждого русско-израильского литератора. Сегодняшний Израиль живет в состоянии перманентной экзистенциальной тревоги. Что будет с израилевыми сынами в третьем тысячелетии от рождества Христова, восстановят они духовную мышцу в средиземноморском котле народов или будут снова пожраны ими – вот вопрос, который пронизывает израильский воздух. В той мере, в какой русскописательская алия приобщается к этой тревоге, она становится признанной и востребованной. Сорокины и Викторы Ерофеевы не имели бы здесь малейшего шанса. Они были бы попросту изблеваны культурным телом Израиля. "Книжник с мечом в руках" – вот романтический образ израильского писателя сегодня. Самое при этом интересное, что русскописательское большинство продолжает держаться впитанной со школьным млеком "русской" традиции. Казалось бы, именно ее прах следовало стряхнуть со своих ног, переселяясь в альтернативное духовное пространство. Но нет: попытки (чаще всего декларативные) обрести новую благодать разбиваются о языковой фактор, его же не прейдеши. Кто родился и вырос в русской языковой среде, никогда не избавится от своего культурного первородства. Да и зачем? Российская действительность от века вызывает уныние, русская культура поражает воображение. Когда настанет Страшный суд, и у врат Петра соберутся трепещущие племена и народы, единственное, что сможет повергнуть Россия к престолу Господа, так это свою литературу. Пламенный реховотский патриот Яков Шехтер предлагает русским иммигрантам заменить в своей культурной памяти "Слово о полку Игореве" на Тору. Тора, конечно, великое творение, но это скрижаль, манифест; "Слово" же – шедевр поэтической культуры и ни на какую мировоззренческую экспансию не пре-тендует. И потом, еврейский вклад в русскую литературу настолько несомненен, что отказываться от нее во имя проблематичных ценностей маленькой провинциальной словесности выглядело бы самооскоплением. Это, вообще говоря, открытый нерв современных израильских дискуссий. Проблема культурной идентификации занимает в них первенствующее место. Памятуя о том, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят, выскажемся по этому поводу и мы. Собственно еврейская культура – религиозная культура. Она исчерпывается окрестностями Талмуда и Торы. Но пластичный еврейский гений так увлекался и диффузно переплетался с другими национальными культурами, что полностью "умирал" в них. Пастернак и Мандельштам евреи? Да, но эти евреи обогатили космос русского поэтического слова, они перевели стрелку его возможностей до предела, о котором до них не подозревали сами субъекты этого слова и которого попросту не воспринимает ухо иных ревнителей вонмигласного, препоясанного буквой "ять" русского словесы. А если изъять из русской литературы 20 века Исаака Бабеля, Юрия Либединского, Эдуарда Багрицкого, Михаила Светлова, Илью Сельвинского, Вениамина Каверина, мы ничего не поймем в октябрьской революции. Немного не так: мы не поймем еврейской правды этой революции. Постреволюционная советская литература также во многом создана и оформлена в идейно-эстетическое единство стараниями еврейского ума и таланта. Этого слова из песни тоже не выкинешь. Характерно, между прочим, что в Израиле намного лояльнее оценивают советскую историю, чем в нынешней России-Украине. Потому что эту историю активно вершили тысячи тысяч иммигрантов, берегущих свое проклятое, благословенное, беспощадное и героическое прошлое – и да не бросит в них камень тот, кто не принимал в этом прошлом никакого участия. Вот эти ветераны Великой Отечественной войны, бряцающие орденами и медалями на встречах со школьною израильской молодежью, или те, кто жизнью и смертью служил беспощадным богам Революции, или евреи, обеспечивавшие благополучную эмигрантскую старость юдофобу Ивану Бунину, или физики, создавшие атомное обеспечение советской державе – ты бросишь в них камень, дорогой читатель? Но мы отвлеклись от темы, заявленной в названии. Сказать ли: никакая польская, ни боларская, ни тем более арабская диаспора не создали в Израиле такого мощного литературного дискурса, как русская. Русская алия явилась сюда во всеоружии двух веков великой культуры и не растворила этот капитал в местном синагогальном тигле. В реальном израильском литераторе намного больше от "книжника", чем от "меченосца". Это поразительно, но впрямую военная тема в израильской литературе отстутствует. Это очень мирная литература. Нация находится под ружьем, но это никак не отражается на ее культурных предпочтениях. Казалось бы, в ее душе должны звучать боевые там-тамы и звон железа. Судя по ее литературе, этого нет совершенно. Дикое воодушевление "Иудейских войн" Иосифа Флавия незнакомо фигурантам нашего обзора. Не с генералом Шароном, но скорее с Бруно Шульцем ассоциируются их персонажи. Представим себе Бруно Шульца, перенесенного из дрогобычского гетто в воюющий Израиль – это и будет типичный герой современной русско-израильской прозы. Кругом бушует интифада, трещат винтовки снайперов, ортодоксальные хасиды захва-тывают палестинские пастбища – наш герой погружен в сложные расчеты со своей со-вестью и еврейскою долею. Даже лихая писательская манера Петра Межурицкого или бесшабашные автобиографические сарказмы Микки Вульфа несут в себе вот эту неиз-бывную рефлексию. Ядовитая ирония героя направлена прежде всего на самого себя и иногда кажется чрезмерной. Герои Виктора Панэ ("Записки шабатского гоя") и Павла Лукаша ("То, что доктор прописал", "Этапы небольшого пути") шага не могут ступить без того, чтобы скроить идиотскую гримасу по поводу и без повода. Мне, прикарпат-скому туземцу, отсюда не видно, но не думаю, что, сегодняшняя израильская действи-тельность поощряет к такой залихватской визии всего и вся. Скорее всего, это рецидив возрастного диссидентского комплекса, одолевающего любого выходца из СССР. Впрочем, насколько известно автору, ни Павел Лукаш, ни Виктор Панэ юнцами давно не являются. Много драматичнее (и взрослее) проза Якова Шехтера, Юлии Винер, Жанны Корсунской, Владимира Фромера, Марка Зайчика, Юрия Аптера. Их имена вряд ли знакомы метропольному русскому читателю. Воспользуемся случаем их представить и просим поверить на слово: это добротная психологическая проза. Иронии в ней тоже предостаточно, но это ирония сквозь слезы: классическая формула еврейского писательства. Любопытен сборник Юрия Аптера "Две с половиной вечности". Это повест-вование о новейших еврейских Агасферах, энциклопедия человеческой неприкаянности. Не мудрствуя лукаво, воспроизведем фрагмент аннотации к роману: "Время действия – 90-е годы истекающего столетия. Действующие лица – новые эмигранты, родившиеся в стране исхода – СССР; мусорщики и философы, бродяги и сексоты, сторожа и прочие аутсайдеры. Продолжая традиции русской литературы, автор рисует образ "лишнего человека", особую его модификацию – еврейскую". Точнее не скажешь. Просто поразительно, как много неприкаянного, несчастного, "бруно-шульцевского" на страницах современной израильской прозы. Казалось бы, оказавшись "среди своих", избавившись от антисемитского синдрома, персонажи этого и других авторов должны обрести душевное равновесие и согласие с миром. Но нет. Как говорил Сергей Довлатов: "Солженицын утверждал, что все мы жили в советском аду. Я же считаю, что ад – это мы сами". Анонимный автор приведенной аннотации нашел точный аналог для персонажей Ю. Аптера: "лишние люди" в еврейской редакции. Прибегнем к более критической аналогии: еврейские башмачкины и голядкины, носящие причину своей неприкаянности в самих себе. Символично, что книга издана Фондом помощи русскоязычным литераторам. Как в России, так и в Израиле благополучные и сытые не пишут несчастной литературы. (Они ее вообще не пишут.) Но вот состоявшийся израильтянин и литератор, "persona grata" международных форумов и конгрессов, один из лидеров правозащитного движения в СССР. Как же он назвал один из своих итоговых сборников? "Трепет забот иудейских". Александр Воронель уловил эту метафизическую неуверенность олимского еврейства. Здесь и фантомные боли в добровольно ампутированном русско-советском прошлом, и скептический взгляд на израильское настоящее, и неуверенность в духовной доброкачественности сделанного выбора. Воистину, не генералы Шароны, а Бруно Шульцы, Захер-Мазохи и Кафки определяют умонастроения значительной части гуманитарной израильской интеллигенции. Среди нее есть и авторы, преодолевающие этот "синдром Кафки". У них – солидный запас душевного равновесия, более эпическое видение человека и его мира. Штудии подшивок израильской литературной периодики позволяют утверждать наличие в ней здорового энергетического потенциала. Этот потенциал реализуется в творчестве Якова Шехтера, Нины Воронель, Михаила Юдсона, Дины Рубиной. По гамбургскому счету – только они по-настоящему конкурентоспособны в метропольном поле российской словесности. Нина Воронель Неожиданный случай в русско-израильской прозе. Сюжеты Нины Воронель лежат "поперек" всякой традиционной беллетристики. В одном флаконе – Агата Кристи, Айрис Мэрдок, еврейский вопрос и анло-немецкая готическая мистика. Знания, полученные на заре жизни в Литинституте имени М. Горького, Нина Воронель использовала для создания уникального писательского проекта, не поддающегося жанровой классификации. Интеллектуальный детектив? Новейший восточно-западный диван? Затрудняемся с ответом. Последний роман Нины Воронель, "Ведьма и парашютист", смущает самим парадоксальным названием. Изнемогшая от авторских провокаций редакция альманаха, где этот роман печатался, позволила себе собственную дружескую провокацию, сопроводив окончание романа вынесенным на обложку облегченным "Наконец-то!". (Израильская литературная жизнь не лишена специфического перцу.) А критик Леонид Зельцер, рискнувший оценить драматургию Нины Воронель (потому что она и драматург тоже), запутался в комплиментах пополам с укоризнами и вынужден был признать свое поражение. Короче говоря, творчество Нины Воронель выглядит ярким пятном на фоне современной израильской словесности и уравновешивает его высокодумную составляющую. Оно противостоит и заунывному бытописательству. Место действия, как правило, не Израиль, но некое усредненное европейское пространство, Pax Romana, населенный искателями приключений, террористами, интеллектуальной богемой, всем этим ориентальным человеческим множеством, ищущим удовлетворения своих страстей на пороге двадцать первого века. Михаил Юдсон Классический enfante terrible в садах современной израильской словесности. Повесть "Лестница на шкаф" принесла автору известность по обе стороны океана. Вечно-зеленый еврейский вопрос осмыслен Юдсоном в сюрреалистических формах "русского морока". Перед нами условно-фольклорная Москва, урбанистическое чудо-юдо, гремучая смесь из русско-татарского средневековья и безумной современности. Она населена орущими юродивыми, ордынцами, погромщиками на боевых ковзанках. Герой – робкий еврейский учитель, трепещущее интеллигентское семя. Читатель уже почувствовал макабрическую сгущенность коллизии. Действительно, русская (и еврейская) метафизика доведены здесь здесь до гомерических крайностей. Ученики обещают защищать своего учителя, если тот обучит их компьютерной грамоте. Описание компьютера стоит того, чтобы его воспроизвести: "Стоял тот посреди просторного мешка и был очень внушительный, на колесах. Индикаторы мигали, шкалы там разные светились неугасимо, рычаги торчали. Илья обошел его кругом, потрогал фанерные борта, постукал валенком в тугие скаты. Тумблеры, панели – все выпилено, как надо. - Он самый, - с уважением констатировал Илья. - Сделано на совесть, - подтвердил Евпатий. – Теперь бы узнать, куда чего совать и на что нажимать. Научиться бы! /…/" "Как бы не оставили меня здесь, в подвале, - подумал он опасливо… - А то прикуют за ногу к компьютеру и вынудят ходить по кругу, налегая впалой грудью на рычаг, и, таким образом приносить пользу, что-нибудь молоть, например, грибы ихние…" Смешно? Но не только. В этом еврейском альтисте Данилове так много грусти, что временами сжимается горло. Дело в том, что он любит эту Россию. Дальше больше: оказывается, Россия тоже любит его.., но странною любовью. "Она пьет и бьет – значит, любит". Герой заворожен и очарован этой terra Russia, он совершает отчаянные попытки, чтобы стать "своим", раствориться – ничего не получается: "…Это, как в сказке: один землемер очень хотел попасть в Замок.., но никак не мог, хотя вроде ничего не мешало. Не дано по определению. Не предначертано." Согласимся, читатель, Кафка очень здесь при чем. Михаил Юдсон дерзостно накладывает сюжет "Замка" на русско-еврейскую ситуацию и приходит к мучительным открытиям: "не дано по определению"; "не предначертано". Надеемся, все понимают, о чем идет речь. Но в утешение напомним, что двери Замка однажды открылись и впустили Землемера в обетованное пространство. Герой "Лестницы" входит в Русский замок по-другому: через женщину. В переносном и прямом смысле. Короче говоря, в этой сумасшедшей повести так много экзистенциальной, метафорической правды, что остается поздравить автора с творческой победой. Главное же – Михаил Юдсон обладает образным, художественным мышлением. Это редкий случай в современной литературе. Мы не назвали бы большинство вышеперечисленных безусловными обладателями этого дара… Еще один интереснейший участник литературной жизни сегодняшнего Израиля - Эли Корман. Он не художник, он мой собрат; литературовед, критик. Каждая публикация израильского периода его научной биографии вызывает резонанс как в самом Израиле, так и за его пределами. Иные литературоведческие сюжеты Кормана превосходят изяществом и вкусом самое литературу. Недавно он выступил с литературно-критической работой "Хронотопическое сознание". Задумывался ли кто-нибудь над смыслом многочисленных звездочек, точечек, черточек и прочих графических символов, которыми пестрят художественые тексты 19 века? "Гости съезжались на дачу ???"; "В одно из первых чисел апреля 181… года"; "Мы стояли в местечке ???"; "Мы проводили вечер на даче у графини Д." "Я предлагал ?? сделать из этого поэму, он было начал, но бросил"; "В ворота гостиницы губернского города NN въехала…" И так далее. Эти обозначения пробегаешь глазами, как мимо графического сора. А Эли Корман задумался. И построил концепцию "цензурирующего сознания", за которым обнаруживаются мощные резервы смысла. Размеры веб-статьи не позволяют прокомментировать открытие Э. Кормана подробнее. Отсылаем читателей к первоисточнику и гарантируем, что это действительно новаторская работа, заставляющая увидеть непознанное в давно познанном. Столь же изящно выполнена Э. Корманом реконструкция "Мастера и Маргариты" М. Булгакова. Уж казалось бы, этот псалмовник русской интеллигениции исследован до дна, вдоль и поперек. Очередное обращение к нему в литературно-критической печати вызывает раздражение. Но Эли Корман задался вопросом, который до него никем не задавался. Он стал исследовать рукописный роман Мастер именно, как роман! "Почему вставной роман дается фрагментами", "Почему у вставного романа нет названия?" Действительно, почему? И как он соотносится с романным текстом самого Михаила Булгакова? Не входя в дальнейшее разбирательство этого и других вопросов исследователя, скажем, что его ответы на них ставят художественный вкус М. Булгакова под изрядное сомнение. Зато писательский вкус самого Э. Кормана вызывает чувство здоровой зависти. Мы потому и решились на привлечение в обзор этого автора, что его литературоведческие работы являются неотъемлемой частью литературного процесса сегодняшнего Израиля. Этот процесс насыщен. Не все в нем доброкачественно. Процент графоманов в израильской литературе примерно таков же, как в любой другой литературе . Сорокиных и Викторов Ерофеевых в ней нет, но "сорокинщина" и "ерофеевщина", увы, присутствует: не все вывезли с собой лучшее из метропольной словесности. Не будет неправдой и то, что гениальных открытий сегодняшняя русско-израильская проза не содержит: Бабеля или Гроссмана еврейская эмиграция с собой не вывезла. Но в чем ее не упрекнешь, так это в бескультурьи: это очень образованная литература. Она вся записана осознанными и неосознанными реминисценциями, если читатель понимает, что я хочу сказать. На фоне постмодернистских ушкуйников, восторжествовавших было на российском Парнасе, израильский литератор смотрится, вот именно, филологом, "книжником". Считать это достоинством или недостатком, зависит от читателя. За пределами нашего обзора остались такие первоклассные израильские мастера пера, как Дина Рубина и Яков Шехтер. Им автор сего посвятит отдельные литературно-критические очерки. Следите за рекламой. В заключение несколько слов об альманахе "22". Он считается самым авторитетным литературным изданием Израиля и является таковым на самом деле. Публикация в "22" престижна. В нем печатаются многие российские (но также европейские и американские) авторы. Альманах выполняет в Израиле примерно ту же миссию, что некогда выполнял в СССР ныне покосившийся "Новый мир". Среди читателей "Новой Литзоны" есть израильтяне? Тогда слушайте сюда. Вам будет интересно. Сам-то пишущий никогда не бывал в Израиле. Но недавно в течение трех долгих вечеров побывал там. Речь идет о книге Дины Рубиной "Вот идет Мессия!" Рискуя обидеть ханаанеянских старожилов, скажу, что если Израиль на самом деле не совсем таков или даже совсем не таков, каким он предстает со страниц Дины Рубиной, я предпочел бы остаться с Диной Рубиной, а не с Израилем. А потому что на ее страницах он предстает уникальным. О, совсем не библейским садом, облитым млеком и медом, а жестким каменистым материком, выжить на котором дано не каждому. Персонажи Дины Рубиной пребывают в постоянном напряжении, в погоне за копейкой, в изнурительной житейской суете. Среди них нет удачливых, богатых, состоявшихся, а два миллионера, появляющихся к концу повествования, вызывают чувство оторопи непроходимой тупостью и готовностью заехать любому, в том числе друг другу, кулаком в глаз. Ещё один богач, Сева-пароход, страдает меланхолией и ухитряется совершить на протяжении романа шесть(!) попыток суицида. В "рубиновском" Израиле вообще полно юродивых, блаженных и просто сумасшедших, причем их помешательство почти всегда корреспондирует с названием романа, но с непременным уточнением "Мессия – это я". Так что же, этот роман – сатира, а Дина Рубина - еврейский Салтыков-Щедрин в юбке? Да. Но нет. Точнее, и да, и нет. Потому что, читая роман, то и дело ловишь себя на готовности самому стать обитателем этого фантасмагорического квартала "Махане руси", прилепившегося к склону горы, откуда открывается панорама на вечный, благословенный, грешный, непостижимый, плавящийся в рассветных или закатных лучах Ершалаим. А через страницу начинаешь в своей готовности сомневаться. Щемящая нежность уступает место сарказму, восхищение – раздражению, и в таких растрепанных чувствах заставляет пребывать читателя Дина Рубина с первой до последней страницы романа. Да что же это такое, в самом деле! Да кто они, наконец, эти евреи? Если они действительно таковы, какими предстают у Дины Рубиной, рождается еретическое подозрение, что Бог был немного не в себе, когда избирал для ведомых одному ему целей именно это, а не какое-нибудь другое адамово колено. Диву можно даться от этого людского множества, собравшегося и съехавшегося сюда со всех концов света, чтобы зажить, наконец, по-еврейски, то есть правильно. Выясняется, однако, что правильность и праведность еврейского существования включает в себя вечный гевалт и – о, горестное открытие! – редкостную бестолковость в понимании ближайших и отдаленных целей своего национального "дао": "Движение ХАБАДа /…/ переживало в последнее время кризис, связанный со смертью Любавического ребе /…/ Первые называли Любавического ребе Машиахом и утверждали, что об этом всюду надо говорить. Вторые тоже держали его за Машиаха, но полагали, что об этом надо помалкивать, а то все и так считают их сумасшедшими." Согласимся, так говорить о священных коровах Израиля может только тот, кто переселился туда всеми фибрами души и сердца, окончательно, раз и навсегда. Кто не согласен принимать на веру дилетантские камлания новейших пророков и не для того бежал от советской дури, чтобы подчиниться дури израильской. Если бы пером Рубиной владел азарт разоблачительницы, готовой ради красного словца не пощадить родного отца, её книга не вышла бы за пределы фельетонной журналистики, которою, кстати, кормится половина героев романа. Но в чем другом, а в фельетонном смехачестве Рубину не упрекнешь. Самые макабрические эпизоды "Мессии" имеют некую сострадательную изнанку. Можно ли издеваться, сострадая, но только такую возможность оставляла читателю русская классика, а в наше время, очевидно, Дина Рубина. Если кому-нибудь роман покажется пасквилем (таковые найдутся), остается посоветовать им поискать Израиль в другом месте. "За всю историю государства Израиль его покидало множество людей. Причем, как правило, пламенных патриотов. В этом нет ничего невероятного: во все времена и во всех странах именно пламенные патриоты редко выдерживали очную ставку с собственным народом…" Это не мы, это Дина Рубина сказала, но автор сего готов подписаться под ее словами обеими руками. Чёрт бы побрал этих нарванных патриотических трубадуров, среди которых непременно найдется свой Гапон или, попроще, мэр Штыкергольд, совмещающий верность партийной идее с готовностью заработать на национально ориентированных гомосексуалистах. Чувство родины рациональному истолкованию не поддается. Тем не менее в каждом поколении национальной интеллигенции рождается определенный процент чадных голов, полагающих, что именно им открыты концы и начала их народов, которые, разумеется же, главные алмазы в короне у Господа Бога. Простой человек к подобным материям скорее равнодушен. Он в поте лица добывает хлеб свой, заботится о материальном достатке для себя и своих ближних, защищает свой дом и не особенно склонен созерцать небеса в поисках божественных смыслов собственной жизни. Но иногда он читает газеты, журналы и смотрит телевизор. И оттуда ученые люди, не ему чета, толкуют о его национальной самобытности, отечественных святынях, пассионарности, духовном генофонде, производя в его голове непредсказуемую смуту. Простой человек слаб. Ему лестно почувствовать себя большим, чем он есть на самом деле. Только что он ощущал себя хозяином бани и огорода, как вдруг его объявляют наследником великой цивилизации, потомком каких-нибудь кшатриев, некогда поражавших мир благородством и мужеством, но затем подпавших под власть соседнего гнилозубого варвара и влачащих с тех пор жалкое существование. Доказательств, разумеется, предостаточно. Извлекаются на свет клинописные дощечки, берестяные грамоты, краледворские рукописи, копии копий тайных договоров - и очередная героическая конструкция готова. Не осталась в стороне и новейшая еврейская интеллигенция. Из нее тоже выделился отряд профессиональных плакальщиков, певцов горя народного и обосновался в ряде еврейских изданий по обе стороны океана. Зайдите в любой восточно-западный литературный салон – и вы обязательно наткнетесь там на Еврея. Подчеркиваем, на Еврея с Большой буквы, явившегося в это собрание, чтобы поражать умы и сердца присутствующих напоминанием о Холокосте. Кругом вселенский треп, новогодние поздравления, обсуждение последних шедевров в "Новой Литзоне" - наш Еврей на посту. Ему всего этого сверкающего и переливающегося карнавала жизни не нужно. У него одно на уме: "евреев обижают". Он из лона матери явился, чтобы глаголать единственное это. Другие пьют радость бытия, веселят душу, становятся чемпионами удачи, любимцами публики, чертями в ступе – но не он. "Бу-бу-бу" – бубнит он свое горестное "евреев обижают", наводя зеленую тоску на собственных соплеменников. Он болен своим еврейством – и заражает им здоровое еврейское большинство. Он таскает его, как улитка свой горб. Бойтесь его, еврейские люди. Закройте слух и бегите его унылых увещеваний. А есть другие мастера патриотического глаголания. Назовем их "коротичами". Они, как библейская полова, несомая ветром. Они тоже готовы вопиять о страданиях евреев, но только если почуют, что на этом можно сделать гешефт. Их еврейство – кажимость. Сущность же в другом: урвать под шумок как можно больше благ для себя лично, а там хоть израильская трава не расти. Они – ряженые. Они согласятся крайнюю плоть пришить обратно, если за это заплатят. Они были коммунистами, прогрессистами, постмодернистами, сегодня стали сионистами, но никогда, заметь, дорогой читатель, не опускались ниже того жизненного уровня, за которым предполагается потеря элитной квартиры, престижной иномарки и двойного гражданства. "Евреи – это я". Когда начался исход советских евреев на Землю обетованную, где сии оказались? Совершенно верно, отнюдь не на Голанских высотах, а в сытой и благополучной Америке, чтобы вешать там лапшу на уши "богатым и добрым евреям" рассказами о страданиях под игом советской тирании. Скажи такому, что он низкий человек – он закричит "евреев обижают!" и будет кричать до тех пор, пока не урвет какую-нибудь льготу, компенсацию, сохнутовский паек. Они любят свою историческую родину – но на безопасном расстоянии. Но мы отвлеклись от Дины Рубиной и ее романа. Ее тоже мучает проблема национальной самоидентификации, и так же, как для автора этих строк, любое решение этой проблемы оказывается гипотетическим. Каждая попытка писательницы осмыслить пассионарный иммигрантский порыв русских евреев заканчивается сплошными вопросами: "…Вот многие считают: рухнула империя (советская – В. С.), поэтому и повалили, покатились, посыпались из нее потроха – людское месиво /…/ А, может, для того и полетели подпорки у очередной великой империи, что-бы пригнать Божье стадо на этот клочок извечного его пастбища, согласно не сегодня – ох, не сегодня! – составленному плану? Еврейский Бог не барабашка: читайте пророков /…/ Как бы то ни было, все это обрушилось на небольшой, но крепкий клочок земли, грохнулось об него с неимоверным шумом и треском; кто расшибся вдребезги, кого – рикошетом – отбросило за океан. Большинство же было таких, кто, почесывая ушибы и синяки, похныкал, потоптался, расселся потихоньку, огляделся… да и зажил себе… курилка…" Советский Союз был развален Всевышним Ягве, чтобы евреи вернулись, наконец, куда им положено? Дерзкое предположение. Но совсем не курилками и не занудными иммигрантскими башмачкинами предстают они у Дины Рубиной. А фантазерами, авантюристами, чудаками, больше которых не сыскать в мировой литературе. Сказать ли, что Рубина пишет вымышленный мир, фольклорную фантазию в духе Шолома-Алейхема? Да нет, они слишком узнаваемы, эти недавние советские евреи. Биографический и автобиографический пласт романа несомненен. За каждым персонажем угадывается его жизненный прототип. "Знакомые незнакомцы", как сказал бы о них Белинский. В Советской России они прятали свое языческое естество и косили под законопослушных граждан, а тут дали волю своим изначальным инстинктам и сотворили уникальную общность, где истовый патриотизм уживается с кощунственными хохмами по его поводу. В Израиле Рубиной свято все – и ничего не свято. Там благочестивый ортодокс продает посуду с призывами к оральному сексу, а матерщинник и циник Боря Каган рыдает над свитками Торы, эпизоды шекспировского звучания перемежаются базарным гвалтом, столетняя небожительница сыпет скабрезными воспоминаниями, а Танька Голая (в буквальном и переносном смысле) оказывается самой целомудренной обитательницей "русского" поселка. Его обитатели лелеют приход Мессии, а сами с удовольствием поспешают в пучину Содома. Именно в "русском" поселке все и происходит. Оттуда уезжает на работу и возвращается в свое наспех сколоченное фанерно-гипсовое пространство большинство персонажей романа. Кто они по профессии? Евреи. По-другому не скажешь. Врачи, музыканты, журналисты, бизнесмены, торговцы, хабадники, но менее всего люди физического труда. Характерно, что даже знаменитую террасу своего "Махане руси" выложили не они сами, а нанятые из соседнего селения арабы. Арабы, впрочем, тоже оказались отнюдь не гениями строительного труда, и после первого же ливня терраса стала сползать в обрыв. Вот таким же ненадежным, зыбким, наспех сколоченным предстает временами и Израиль Дины Рубиной, где никто не хочет трудиться руками, но толкователями Торы и продавцами воздуха готовы трудиться все. "Вы когда-нибудь видели работающего еврея?" - спрашивает писательница устами своего кошмарного Бори Кагана. Мне, прикарпатскому туземцу, отсюда не видно, такова ли на самом деле русско-израильская алия. Я имею перед собой только романный текст, из которого явствует, что самым трудолюбивым персонажем является Ангел-Рая, создавшая всеизраильскую авантюру под названием Русский Духовный Центр. Авантюру? Ну, это как посмотреть. Неистовая предприимчивость бывшей советской библиотекарши приводит к тому, что упомянутый Центр становится социально-психологической отдушиной для тысяч иммигрантов, берегущих свое проклятое, благословенное, беспощадное и героическое советское прошлое – и да не бросит в них камень тот, кто не принимал в этом прошлом никакого участия. Вот эти ветераны Великой Отечественной войны, бряцающие орденами и медалями, или те, кто жизнью и смертью служил беспощадным богам Революции, или "добрые и богатые евреи", обеспечивавшие благополучную эмигрантскую старость юдофобу Ивану Бунину, или физики, создавшие атомное обеспечение советской империи – ты бросишь в них камень, дорогой читатель? То-то и оно. Есть евреи, и есть жиды, учит роман Дины Рубиной. Вторые отвратительны, первые достойны лучших похвал. Парадокс в том, что персонажи Рубиной соединяют это в единственном числе. Горчайший пьяница Гриша Сапожников оказывается в романе скрупулезным исполнителем Завета, а Главный экскурсовод Иерусалима Агриппа Соколов готов распродать по камешкам Элеонскую гору. Можно ли любить таких евреев? Невозможно. Но когда о них пишет художник, чье сердце уязвлено высокой жалостью и любовью, моральная арифметика перестает действовать. Роман уморительно смешон. Чтобы убедить в этом тех, кто его не читал, пришлось бы превратить эту статью в цитатный парад. Просим поэтому поверить нам на слово, но от двух соблазнов отказаться не в силах: Вот журчит популярная радиопередача "Скажем прямо!", которую ведет Вергилий (!) Бар-Йона, в прошлой жизни – Гена Коваль, уроженец азербайджанского Газли. В студию приглашены адвокат, политические деятели, прогрессивная интеллигенция. "В атмосфере полной идиллии и единения сердец обсуждаются способы давления на правительство, условия для создания русского лобби в кнессете и прочие весьма увлекательные перспективы. - Итак, продолжаем передачу, - говорит приветливо Вергилий. – Слово очередному нашему радиослушателю. – И включает прямой эфир." Лучше бы Гена Вергилий не делал этого. В передачу вламывается грубый "ватик" – старожил, патриот, старина-резервист Армии Обороны Израиля, противопоставляющий себя пришлым наглецам. "Я хочу, чтоб эти б***и замолчали навсегда! – четырехстопным хореем рявкает невидимый оппонент. И пока длится легкое замешательство и ведущий обескуражено покашливает, тот переходит на прозу: - Мы здесь холодали и голодали, мы воевали и ничего не требовали! А эти б***и советские, чтоб они сдохли, вчера приехали, и тут же подай им, понимаешь, хер на блюде! - Ваша точка зрения… э… э… - торопливо и заискивающе бормочет Вергилий, - безусловно , заслуживает внимания… - И ты умолкни, б***ь такая! Так что Вергилию доставалось." Приносим извинения за то, что французы называют "энергией стиля", но что написано пером, не вырубишь топором. "Платили сотрудникам "Русского голоса" унизительные копейки, и примерно раз в полгода дирекция теле- и радиовещания распространяла леденящие кровь слухи о закрытии радиостанции /…/ Тогда на очередную демонстрацию перед резиденцией премьер-министра выходили несколько тысяч пенсионеров. Бряцая медалями и орденами, полученными за победу над гитлеровской Германией, они разворачивали огромные плакаты, на которых метровыми буквами было написано: "Мы еще живы!" и "Руки прочь от радиостанции "Русский голос!" Неподалеку, в тени платанов, белела уютная палатка голодающего поэта Гришки Сапожникова. Над ней висел плакат: "Я не ем уже тринадцать суток!" – что, кстати, могло быть и чистой правдой. Как многим алкоголикам, Грише есть было необязательно /…/ Особенно жарко полыхало в Гришиной груди чувство социальной справедливости, когда у него было нечем опохмелиться, тогда палатка под платанами белела особенно зазывно, а друзья советовали дополнить надпись на плакате, в смысле – "и не пью!" Но вынуждены прервать цитату, иначе пришлось бы цитировать весь роман до конца. Роман Рубиной превосходно организован. Это - настоящий роман. В нем есть сюжетный напор, эпический разлив характеров и событий, микрокосм частных человеческих существований и макрокосмос Большого Израиля. Он заканчивается сценой гомерического застолья, длящегося целые сутки, превращающегося в повальную пьянку, изобилующую фейерверками, передравшимися миллионерами, пожарами, падениями в овраг, полицейским нарядом и появлением жертвенного козла! Все это происходит за день до Йом Кипура, который описан так, что у читателя (во всяком случае, у пишущего эти строки) перехватывает в горле. Повторим это описание. И сдержим слезы. Если сможем: "Все население Неве-Эфраима собиралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел "Видуй" – молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин – белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса. Стонали, качались, просили и каялись мужчин поселения Неве-Эфраим: "За грех, который мы совершили перед Тобою по принуждению или добровольно, И за грех, который мы совершили перед Тобою дерзостью, И за грех, который мы совершили перед Тобою злым умыслом против ближнего" …………………………………………………………………. - "За грех, который мы совершили перед Тобою распутством – выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко, - За грех, который мы совершили перед Тобою в распутном сборище, За грех, который мы совершили перед Тобою сквернословием, За грех, который мы совершили перед Тобою открыто или сокрыто." Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется. …………………………………………………………………… - "И за грех, который мы совершили перед Тобою ложной клятвой, За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи нас!" …………………………………………………………………… …В синагоге "русских", которую и синагогой трудно было назвать – так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, - вообще невозможно было протолкнуться. В адской духоте молились рядом Перец Кравец, Агриппа Соколов, Ури Бар-Ханина, раввин Иешуа Пархомоский /…/ Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слез, раскачиваясь и никого не замечая, молился гер Ури Бар-Ханина. Он был кругом виноват. Он был виноват перед всеми: перед родителями, которые так и не поняли и не приняли все, что он совершил со своей жизнью, перед Борей, который вновь оказался без работы, а, главное – виноват, страшно виноват перед Зиной: он мало уделял ей внимания и посмел уехать на два месяца в Бостон, куда его пригласили поработать в университете, а за это время у Зины случился выкидыш. У них уже было три дочери, и должен был родиться мальчик, первый сын. И в гибели этого нерожденного сына, как и во всем остальном, виноват был он, и только он один. И за все это в грозный Судный День в тяжкой духоте, сглатывая пот и слезы, молился гер Ури Бен-Ханина /…/ И до накаленных на Божьей наковальне ослепительно белых звезд, в черную бездонную утробу Вселенной – из переполненных по всей земле Израиля синагог – возносились к открытым Вратам Милосердия плач и ропот, мольба и ужас – вопль стыда и покаяния." Остановись, читатель. Сожми голову руками и переведи дух. Согласись, это – великий текст. Это хорал, молитва, ярость раскаяния и стыда, поэзия и плач все вместе. …Вместе со всеми молится Боря Каган, которого в очередной раз выгнали с работы. "Рядом с Ури, с молитвенником в устах, с нелепо сидящим на нем талесом, стоял Боря Каган. Вообще-то в гробу он видал этих нашкодивших за год жидов вместе с их долбанным Судным Днем. Но вечером Юрик молча нацепил на Борины плечи талес и чуть ли не силой выволок его из дома /…/" Кто же этот Боря, постоянный персонаж романа? Матерщинник, богохульник, наркоман, антисемит(!), позор еврейской родни. А кто Ури Бар-Ханина? Да тот самый "Юрик", который всю жизнь спасал Борю Кагана, вытаскивал его из постыднейших историй, вырвал из наркотического ада и перетащил с собою в Израиль. Он был Юркою Барановым, русским мальчиком, вундеркиндом, Моцартом математики, он блистал на олимпиадах, затем на международных конгрессах. Он принял еврейскую веру, он стал е в р е й . "Боря молился не Богу, Твердыне Израиля, в которого он не верил. Он молился своей собственной Твердыне, Юрику, которого любил больше, чем Бога, больше, чем родную сестру и племянников, и, конечно, больше, чем самого себя. Искоса время от времени он взглядывал на друга, и ему было страшно…. …Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слёз, раскачиваясь и никого не замечая вокруг себя, молился Ури Бар-Ханина". Мелодраматично?   Как сказать. Не более, чем история Савла, ставшего Павлом. Вот это парадоксальное сочетание высокого с низким, смешного с трагическим составляет высшее достижение романа. "Смех сквозь слезы" – так увидеть и так писать жизнь умеют немногие. Дина Рубина сумела. В любой, уважающей себя рецензии, положено найтись ложке дегтю. Не будем нарушать чистоты жанра и укажем на роковой изъян, преследующий роман от начала до конца. Это образ писательницы N. В нем, разумеется же, угадывается сам протагонист. Просто поразительно, как чувство вкуса и такта изменяет автору, стоит появиться на сцене этой кинематографической комбинации из Бичер Стоу, Этель Войнич, Маргрет Митчелл и Наташи Ростовой. Писательница N аккумулирует в себе все лучшие черты женщины. Она беззащитна, мужественна, тонка, прозорлива, изыскана, иронична, – добавляйте сюда любой эпитет в превосходной степени, и вы не исчерпаете комплиментарного ряда. И, разумеется, именно ее поражает пуля собственного сына, предназначенная для арабской террористки. Роман, только что выведенный на уровень и высоту героической саги, исторгший высокие слезы и катарсис единодушного сопереживания - проваливается в никуда, в дешевую мелодраматическую концовку. Ах, Дина Рубина, вы этого не писали, а мы не читали. "Кому много дано, с того много спросится"; невозможно писать историю народа, полагая его главной Мириам единственно себя. Короче говоря, автор сего решительно не согласен видеть в "писательнице N" главного положительного героя романа. Автор сего предпочитает остаться с теми, кто окружает ее на протяжении всего этого полифонического повествования о судьбах разночинного еврейского множества - грешного, мятущегося, избывающего свои дни на самом "умышленном" (Достоевский) клочке земли, именуемом Израилем. Финал романа открыт. Что будет с сынами израилевыми в третьем тысячелетии от рождества Христова; восстановят они свою духовную мышцу в средиземноморском котле народов или будут снова пожраны ими – на это в романе нет ответа. Но пишущий эти строки присоединяется к звучащему библейской грубостью императиву одного из персонажей романа: "Работай. Будь евреем, б****ь". Ставший на время чтения романа израильтянином, автор сего в жизни не слышал более мудрого лозунга. Источник Сердюченко   www.pseudology.org