Игорь Семёнович Кон Отцовство как компонент мужской идентичности Материал к размышлению Отцовство – универсальный и одновременно наиболее изменчивый и проблематичный аспект маскулинности. Это касается и социального института отцовства (fatherhood), и конкретных отцовских практик (fathering), и мужской идентичности, включающей образ Я. Судя по историко-этнографическим данным, отцовство, т.е. наличие детей, всегда считалось обязательным показателем «мужской силы» и компонентом мужской идентичности. Хотя в мужской среде «достойные» размеры гениталий и высокая сексуальная активность сами по себе были доказательствами маскулинности, культура признала это лишь в том случае, если сексуальная активность сопровождалась появлением потомства. В большинстве традиционных обществ «настоящий мужчина» не просто сексуален, но обязан иметь семью и детей, для которых он является защитником и кормильцем. Холостяк, как правило, не считался полноценным зрелым мужчиной и не пользовался соответствующим статусом. Исключением были духовные лица. Иногда символические нормы подкреплялись фискальными. Например, в русской деревне размеры земельного надела зависели от количества детей. Вместе с тем разные общества, в зависимости от способа производства, гендерного порядка и структуры семьи, дифференцируют отцовские обязанности. В отличие от матери, которой дороги все ее дети, мужская культура четко разделяет а) законнорожденных и незаконнорожденных (как бы ни определялось это понятие) детей и б) сыновей и дочерей. Во многих обществах им придается разная ценность и по отношению к ним устанавливаются неодинаковые обязанности. Хотя конкретные отцовские практики и привязанности никогда и нигде не были и не могли быть одинаковыми, нормативная маскулинность ставила в привилегированное положение сыновей. В зависимости от структуры семьи и системы наследования, многие общества придавали особое значение первенцам, которые должны были не только биологически продолжить отцовский род, но и унаследовать имя, статус и имущество отца. Однако именно со старшими сыновьями у отцов чаще всего возникали конфликты. Фольклор многих народов отдает явное предпочтение младшим сыновьям, которые должны были сами пробивать себе дорогу в жизни, наделяя их умом и хитростью. Хотя традиционная отцовская роль предполагала защиту и материальное обеспечение детей, на отцов нигде не возлагались обязанности по непосредственному выхаживанию и воспитанию детей. Как бы варьировали индивидуальные отцовские практики, эти функции считались женскими, несвойственными и ненужными мужчинам. У многих народов (например, Кавказа) существовали строгие правила избегания, накладывавшие жесткие ограничения на общение отца с сыном, особенно – на проявления ласки и нежности. Это суживало диапазон допустимых вербальных и эмоциональных контактов между отцом и детьми. В некоторых культурах и сословиях было принято отдавать детей на воспитание в чужие семьи (например, кавказское аталычество). С этим связано и распространенное представление, что мужчина «по природе» не способен ухаживать за детьми, хотя оно противоречит психологическим и антропологическим данным. Самый распространенный транскультурный архетип отцовства - образ отсутствующего отца. В мифологическом сознании отец - прежде всего персонификация власти, прародитель и высший духовный авторитет. Эти представления закрепляются в образах массового сознания. В зависимости от особенностей того или иного общества, нормативный образ отца включает в себя несколько ипостасей: а) персонификация власти, б) кормилец, в) высший дисциплинатор, г) пример для подражания сыну, а иногда и непосредственный его наставник в воинской и общественно-трудовой деятельности. Именно по этим критериям общество оценивало степень отцовской успешности и на них основано мужское самоуважение. Физическое отсутствие отца в семье – не только следствие его внесемейных обязанностей, но и средство создания социальной дистанции между отцом и детьми ради поддержания отцовской власти. В новое время содержание отцовской роли стало меняться. Абсолютный монарх, который волен карать и миловать, уступил место «кормильцу». У него стало меньше власти и больше обязанностей. Соответственно меняется и стиль отцовства. Средневековые тексты говорят исключительно о властных функциях отца, которого домочадцы должны почитать и слушаться, а самому ему мало что предписывается. В 17 и 18 вв. резко увеличивается число поучений и наставлений, адресованных отцам, как им следует воспитывать детей. Существенное влияние на характер отцовства оказало пространственное разделение труда и быта. В доиндустриальном обществе «хороший отец» был воплощением власти и инструментальной эффективности. Хотя в патриархальной крестьянской семье отец не ухаживал за детьми, они, особенно мальчики, проводили много времени, работая под его руководством. В городской среде этого уже нет. Как работает отец, дети не видят, а количество и значимость его внутрисемейных обязанностей меньше, чем у матери. Это влияет и на механизмы принятия семейных решений. Тесный домашний быт не предусматривает для отца специального пьедестала. По мере того как «невидимый родитель» становится более доступным, он все чаще подвергается критике, а его авторитет, основанный на внесемейных факторах, заметно снижается. Ослабление и даже полная утрата мужской власти в семье отражается и закрепляется в стереотипном образе «отцовской некомпетентности». К тому же отца оценивают по традиционно женским критериям, по его достижениям в той деятельности, которой он раньше не занимался и к которой его не готовили. Это не может не сказываться на мужском самоуважении. Существенное и неоднозначное влияние на институт отцовства и отцовские практики оказывает увеличение числа и силы воздействия внесемейных факторов социализации (школа, общество сверстников, средства массовой информации, Интернет), а также непосредственное вмешательство в семейную жизнь государства. Для современных мужчин эмоционально-психологические аспекты отцовства значительно важнее, чем это было в прошлом. Эмпирические исследования отцовских практик показывают, что степень вовлеченности отца в непосредственный уход, общение или игру с ребенком, мера доступности отца для ребенка и мера его ответственности за воспитание и принятие соответствующих решений в последней трети ХХ в. существенно выросли. Для более молодых и более образованных американских мужчин семья психологически важнее работы, она занимает центральное место в их жизни и во многом определяет их психическое благополучие . Однако и социальное определение, и субъективное переживание отцовства остаются внутренне противоречивыми. Для многих мужчин отцовство – своего рода пакетное соглашение, предполагающее эмоциональную близость, социальную защиту и материальное обеспечение. Но потребность в эмоциональной близости с детьми часто приходит в конфликт с заботами, связанными с жизнеобеспечением семьи. Большинство американских отцов хотят проводить со своими детьми больше времени и быть к ним психологически ближе, чем это было в их собственном детском опыте, но это мало кому удается. Участие в повседневной жизни своих детей для большинства мужчин является скорее факультативным, чем конституирующим принципом отцовства. Эмоциональная близость отца с детьми часто остается символической, а их реальные взаимоотношения большей частью осуществляются при посредничестве матери. На макросоциальном уровне, «прирост» отцовской заботы практически уничтожается тем, что из-за увеличения числа внебрачных детей и разводов все большая доля мужчин не живет со своими семьями. После развода большинство детей остаются с матерью, их общение с отцами ограничивается, а то и вовсе прекращается. Отчасти потому, что мужчины сами теряют к ним интерес, а отчасти потому, что бывшие жены препятствуют таким контактам. В результате на макросоциальном уровне безотцовщина не уменьшается, а растет. Страдают от этого не только дети и женщины, но и отцы. Любящий ребенка мужчина, став отцом, приобретает новую идентичность и сферу ответственности, но при разводе все это обращается против него. То есть новый стиль отцовства, предполагающий более тонкую душевную организацию, одновременно делает мужчину психологически более уязвимым. Добрые дела наказуемы… Важные и теоретически плохо осмысленные социально-психологические последствия имеет отделение сексуальности от репродукции, которое сделало продолжение рода как бы необязательным. Психологически это произошло давно. В обстоятельствах, когда деторождение было выгодно или не сопряжено с социальной ответственностью (например, при захвате и изнасиловании вражеских женщин во время войн), мужчины охотно связывали вирильность с прокреативностью. Однако в других условиях сексуальность (потенция, число женщин и умение их покорить) рассматривалась как самоценная. В повседневной жизни мужчина заботился о том, чтобы удовлетворить свои сексуальные потребности, не становясь при этом отцом. Появление женской гормональной контрацепции позволило переложить эти заботы на плечи самих женщин, но одновременно дало им дополнительные возможности и власть: сегодня сексуально образованная женщина может принять важнейшее репродуктивное решение без согласия и даже без ведома своего партнера. Это порождает целый ряд сложных моральных и юридических вопросов, связанных с отцовством. Еще один источник неопределенности и неуверенности - возможность генетического определения отцовства, когда многие мужчины вдруг обнаруживают, что воспитываемые ими дети на самом деле зачаты не ими. Это делает отцовство как элемент мужской идентичности все более проблематичным и фактором риска. Получается, что детей не обязательно иметь, трудно содержать, легко потерять и в придачу они могут оказаться чужими. Усложнение структуры и усиление текучести брачно-семейных отношений вызвало к жизни новые отцовские роли и идентичности, которых раньше не знали или недооценивали: родные (биологические) отцы, приемные отцы, разведенные отцы, одинокие отцы, несовершеннолетние отцы и т.д. Эти категории (например, отчимов) существовали и раньше, но встречались значительно реже, чем сейчас. Между тем каждая из них имеет свои собственные социальные и психологические проблемы. Как переживаются эти статусы и как они интегрируются в мужскую идентичность? Очень интересный, но почти неисследованный вопрос – как формируется и передается из поколения в поколение стиль отцовства? Уникальное Гарвардское лонгитюдное исследование, продолжавшееся с конца 1930-х до конца 1980-х годов, объектом которого были четыре поколения мальчиков из одних и тех же семей, показало, что а) индивидуальный стиль отцовства сильно зависит от собственного прошлого опыта мужчины, от того, каким был его собственный отец, б) этот опыт передается из поколения в поколение, от отца к сыну и дальше, и в) ответственное отцовство чрезвычайно благотворно как для сыновей, так и для отцов. В передаче отцовского опыта присутствует как подражание (отец или дед как ролевые модели) , так и критическая переработка отрицательного опыта (не повторять того, что тебе не нравилось в собственном отце). Но если передается положительный отцовский опыт, вероятно, так же передается и отрицательный опыт или опыт безотцовщины. Было бы интересно изучить в этом ключе особенности понимания отцовства и стиля отцовских отношений у мальчиков, выросших в детском доме, особенно в нескольких поколениях, по сравнению с мальчиками из благополучных семей. Сложную проблему представляет символическое отцовство, когда имеет место воспитание заведомо «чужих» детей. Этот институт существует всюду и везде. Слова «отец» и «учитель» очень близки по смыслу. Священнослужителей часто называют «отцами». Потребность быть наставником, духовным гуру, вождем или мастером, который передает свой жизненный опыт следующим поколениям, имманентно присуща зрелой маскулинности, и ей соответствует встречная потребность детей и подростков. Во многих обществах и культурах эти отношения институционализированы. Однако они плохо вписываются в современные формально-бюрократические образовательные институты. Весь цивилизованный мир обеспокоен феминизацией образования и тем, как вернуть в школу мужчину-учителя. Однако эти попытки блокируются а) низкой оплатой педагогического труда, с которой уважающий себя мужчина не может согласиться (для женщин эта работа традиционна и потому хотя бы неунизительна), б) идеологической подозрительностью («Чего ради этот человек занимается немужской работой? Не научит ли он наших детей чему-то плохому?»), в) родительской ревностью («Почему чужой мужчина значит для моего ребенка больше, чем я?») и г) сексофобией и гомофобией, когда интерес мужчины к ребенку автоматически вызывает подозрения в педофилии или гомосексуальности. На самом деле диапазон возможных эмоциональных отношений между мужчинами и детьми очень широк. Для многих мужчин общение и работа с детьми психологически компенсаторны; среди великих мужчин-педагогов прошлого непропорционально много холостяков и людей с несложившейся семейной жизнью. Но любовь к детям - не синоним педо= или эфебофилии; она может удовлетворять самые разные потребности, даже если выразить их не в «высоких» (желание распространять истинную веру или научную истину), а в заведомо сниженных, эгоистических терминах. Один мужчина, сознательно или бессознательно, ищет и находит у детей недостающее ему эмоциональное тепло. Другой удовлетворяет свои властные амбиции: стать вождем и кумиром подростков проще, чем приобрести власть над взрослыми. Третий получает удовольствие от самого процесса обучения и воспитания. Четвертый сам остается вечным подростком, которому в мальчишеском обществе уютнее, чем среди взрослых. У пятого гипертрофированы отцовские чувства, собственных детей ему мало или с ними что-то не получается. Как бы то ни было, похоже на то, что многие мужчины чужих детей воспитывают (в смысле – оказывают на них сильное влияние) успешнее, чем своих собственных. То ли потому, что наставничество увлекательнее, чем будничное отцовство, то ли потому, что нельзя быть пророком в своем отечестве. Из литературы у меня создалось впечатление, что символическое отцовство (наставничество) мужчины охотнее и успешнее осуществляют с мальчиками, чем с девочками. В мальчике мужчина видит собственное подобие и возможного продолжателя своего дела. Мальчики, в свою очередь, тянутся к мужчинам, видя в них прообраз собственного будущего и пример для подражания. Да и сам процесс общения между ними обычно опредмечен общими интересами и деятельностью, что соответствует классическому канону маскулинности и мужской неэкспрессивности. Напротив, реальные отцовские практики (с собственными детьми) оказываются успешнее с дочерьми, чем с сыновьями, и отношения отцов с дочерьми являются более нежными. Дочь напоминает мужчине любимую жену, он не предъявляет к ней завышенных социальных требований, чтобы она реализовала его собственные несбывшиеся ожидания, и не воспринимает ее как соперницу. В отношениях отца и сына, как во всех мужских отношениях, слишком многое остается невысказанным, желанная эмоциональная близость блокируется властными отношениями и завышенными требованиями с обеих сторон. Верно ли это, и если да, то насколько и почему? Все вышеперечисленные глобальные проблемы актуальны и для России. Многие из них здесь стоят даже острее, потому что общие трудности демографической модернизации усугубляются социально-экономическим кризисом переходного периода, а сопутствующая ему волна консервативного сознания препятствует трезвой социальной рефлексии, подменяя ее наивной морализацией и призывами «вернуться» из трудного настоящего в воображаемое прекрасное прошлое. Первая проблема, которую показывают все социологические исследования, - нереалистические социальные ожидания, которым реальные отцовские практики не соответствуют и соответствовать не могут. Многие российские женщины ожидают, и общество в целом это принимает, что мужчины должны нести главную ответственность по материальному обеспечению семьи. В то же время от отцов ждут активного участия в решении бытовых вопросов и воспитании детей. Противоречивое сочетание традиционалистских и эгалитарных установок приводит к спорам и взаимным обвинениям между мужчинами и женщинами, но как эти противоречия преломляются в мужском самосознании, причем не «вообще», а по конкретным социальным группам и когортам, мы не знаем. Представления городских россиян о соотношении отцовских и материнских функций в воспитании детей примерно такие же, как на Западе. Однако дифференцированных данных, с учетом пола, возраста и сферы деятельности детей, недостаточно. Россия давно уже является едва ли не чемпионом мира по безотцовщине. Это имеет объективные причины: тяжелые демографические последствия двух мировых войн, высокий процент добрачных зачатий и внебрачных рождений, снижение брачности, высокий процент разводимости, огромное количество заключенных и т.п. Острой проблемой является социальное сиротство, множество детей вырастают в детских домах и на улице. В нескольких лучших фильмах последних лет звучит пронзительная тоска по отсутствующему отцовскому началу. Применительно к нашей теме, это актуализирует теоретический вопрос, поставленный в п.14: как отсутствие отцов, тем более - на протяжении нескольких поколений, влияет на нормативный образ и реальный стиль отцовства, что конкретно здесь меняется? Это вопрос не риторический. Потеря или отсутствие отца переживается как психическая травма, которая может стимулировать у мальчика желание стать хорошим отцом, чтобы дать своим детям то, чего он сам не получил. При массовой безотцовщине, будь то в результате войны или роста числа разводов, психическая травма смягчается («Я не один такой, многие ребята растут без отцов!»), но одновременно могут ослабевать и психологические стимулы к отцовству. Дело не просто в отсутствии конкретного образца, ролевой модели, а в меняющейся системе ценностей. Чтобы понять эти процессы, нужны серьезные социологические и психологические исследования. Поскольку авторитет отца в семье сильно зависит от его внесемейной, социо-профессиональной успешности, любые социально-экономические неурядицы, кризисы, безработица и т.п. , подрывают положение мужчины в семье и его самоуважение. В условиях господства авторитарной маскулинистской идеологии, эти трудности переживаются особенно болезненно, усугубляя все прочие мужские проблемы. Одним из показателей этого является избыточная мужская сверхсмертность, по которой Россия занимает одно из первых мест в мире. Российские власти пытаются решать семейные, как и все прочие, социальные проблемы, преимущественно с помощью административных и фискальных мер. Однако эти меры малоэффективны. Предлагаемое некоторыми депутатами восстановление налога на бездетность заведомо не покроет расходов семьи на хорошее содержание ребенка, а просто произвести ребенка на свет и бросить на произвол судьбы или «подкинуть» обществу – кому это нужно? Явный перекос акцентов наблюдается и в вопросах усыновления; псевдо-документальные фильмы о том, как злодеи-иностранцы приватизируют и убивают «наших» детей, выражают не столько заботу о детях, сколько закамуфлированную ксенофобию. А категория «ответственного отцовства», о котором много говорят и пишут на Западе, в российской публицистике практически отсутствует. Да и как может быть иначе: ведь это понятие тесно связано с понятием «ответственного секса». Психология отцовства имеет свой мифологический ракурс. В прошлом отцовство часто трактовали как вертикаль власти, на вершине которой стоит Небесный Отец, а каждая вышестоящая власть выступает как символический отец нижестоящей, которую она порождает, содержит, контролирует, дисциплинирует и наставляет на путь истинный. Граждане демократических стран в политическом смысле - сироты, они не считают своих правителей отцами и готовы, как бы это ни было трудно, брать ответственность за свою жизнь на себя. Россияне же привыкли – совершенно безосновательно! - персонифицировать государственную власть как отцовское начало: «царь батюшка», «отец народов», «вождь и учитель» и т.п. Чтобы стать взрослыми, нам нужно осиротеть и понять, что государство не зачинает, не питает и не воспитывает своих подданных, а только контролирует их поведение, причем не столько в их собственных интересах, сколько в интересах господствующего класса. Потребность в Отце как Вожде и Учителе – свидетельство социально-политической незрелости, которая несовместима с развитыми демократическими и институтами. В этом смысле ответственное отцовство – потенциально анти-тоталитарная и анти-авторитарная стратегия. О судьбах отцовства размышляют не только мужчины, но и женщины. Среднестатистический российский мужчина недостаточно рефлексивен, ему часто кажется, что гендерная самокритика ослабляет его и умаляет его мужское достоинство, которое находится, сами знаете, где. Но размывание мужской идентичности, включая отцовство, больно бьет и по женщинам. Современные женщины, с переменным успехом, конкурирует с мужчинами во всех областях общественной жизни, чего раньше не было и быть не могло. Это создает для мужчин новые проблемы. Но женщина как дочь, жена и мать кровно заинтересована в сохранении мужского начала и может участвовать в соответствующих дискуссиях. Только не надо задерживаться на взаимных обвинениях. Вопрос «Кто виноват?» в науке так же неконструктивен, как в политике. Статьи и другие публикации   www.pseudology.org