"Первое сентября", 13 марта 1999 Игорь Семёнович Кон Драма социологии России нужно все, нужно разом, и не завтра, а позавчера Игорь Семенович Кон... Это имя, как теперь принято говорить, было знаковым для целого поколения. Не всякая, даже замечательная, книга угадывает родиться в свое время. Тут счет не на эпохи, не на десятилетия, а иногда прямо на месяцы. Надо успеть к утреннему часу пробуждения целого поколения, к моменту превращения чувства в мысль. Тогда у читателя возникает ощущение, что, прежде чем быть написанным, все это было прочитано у него в душе. Такой для моего поколения была книга Игоря Кона "Социология личности". Игорь Кон. В острых кризисных ситуациях социологический анализ не очень хорошо работает. Все-таки социология чувствует себя более уместной в относительно стабильных условиях. В ситуациях кризисных, когда требуются прогнозы по существу, лучше работают методы исторического исследования или те методы, которые применяет политология. В работах о подростках, которые я писал в середине шестидесятых годов, опираясь на литературу как научную, так и художественную, я постоянно воспроизводил систему отношений и конфликтов, свойственную среднебуржуазной среде среднего класса конца XIX – начала XX века. Если бы это было неверно, я бы, вероятно, получал письма с протестами: подростки и их родители не узнали бы себя. Но писем таких не было. Значит, я не ошибался. Сегодня все изменилось. Тип конфликтов изменился. Родительская опека стала менее назойливой, подростки стали более свободными и независимыми от родителей. Жизнь меняется гораздо быстрее, чем проводятся исследования. 17 августа, например, жизнь стала другой, нежели она была 1 августа. Николай Крыщук. Чем бы вы объяснили невероятную востребованность социологии в шестидесятые годы? Я сам был из тех, кто занимал места в аудитории, где вы читали свои лекции. Там только что на люстрах не висели. Сегодня же, когда есть свобода информации, когда единственная задача социологии, по вашим словам, только поспевать за ситуацией, былой востребованности нет. И.К. Это касается не только социологии. Тот период был уникальным, потому что это был период надежд и иллюзий. Люди во многом хотели разобраться. Источников информации было мало, и им хотелось вместо официальных лозунгов и общих теорий иметь факты. С социологией связывались ожидания, что это именно та наука, которая изучает действительность. Это очень быстро выродилось в утопию, социология потеряла престиж. Репутация ее упала уже в семидесятых. И связано это было не с самой социологией. Социологию у нас создали, когда спрос на нее у партии, у руководства страны уже прошел. Потому что на самом деле ее необходимость была осознана на гребне хрущевских или в крайнем случае косыгинских реформ, с которыми связывались какие-то надежды. Но потом пришел совершенно очевидный застой, общество перестало быть проблемным, партия хотела на все закрыть глаза, кремлевские старцы ничего не хотели видеть. Поэтому от социологии и от других наук остались только закрытые справки. Социологи наверх выхода не имели. Наибольшее значение в реформировании сознания не высшего руководства, которое ничего не воспринимало, но следующего за ними звена типа того же Горбачева имели Арбатов и Иноземцев. Минуя отделы, они подавали справки о катастрофическом положении в стране, о проигрываемом соревновании и так далее. Это было рискованное, но полезное дело, потому что Горбачев эти справки читал, и он там был не один. Ходу им никто дать не мог, но люди из средних эшелонов власти начинали понимать, что на их век системы может не хватить. В массовом же сознании еще долго существовали утопии: все не так, но придут социологи, проведут исследования и скажут, что надо делать. Это выглядело примерно так: есть телега-развалюха, но если поставить на нее космический реактор, она помчится с космической скоростью, и будем впереди планеты всей. Обманываться таким образом люди долго не могли. Поэтому разочарование в системе и возможностях ее реформирования оказалось и разочарованием в социологии, которую стали понимать как часть этого истеблишмента, как дисциплину, которая хочет реформировать то, что заведомо реформированию не подлежит. Сегодня, когда мы льем слезы по поводу гибели фундаментальной науки, – применительно к общественным наукам это по большей части крокодиловы слезы. Если говорить честно, то сколько было в академических институтах реально работающих людей, которые что-нибудь могли сделать? Единицы. Ничего страшного нет в том, что это накрылось. Я своим зарубежным коллегам говорю, что в этой стране надо всегда интересоваться девичьей фамилией. Если человек называется политологом, то девяностопроцентная вероятность, что до 92-го года он назывался научным коммунистом. При этом никаким новым интеллектуальным багажом он свое сознание не обогатил. ПТУ, которые стали называться колледжами, и захудалые институты, которые превратились в академии, лучше от этого работать не стали. Беда в том, что когда все распадается, то в первую очередь распадается не плохое, а хорошее. Потому что культурные растения требуют ухода и заботы. Без этого они погибают. А сорняки – они растут сами собой. Я не знаю ни одного прохиндея, который бы ушел из общественных наук, потому что он осознал или ему сказали, что он не нужен. На самом деле это мировая проблема, о ней давно пишут. Наука – штучное творчество, открытия невозможно запрограммировать. Если говорить об общественных науках, то проблема еще шире: потеряло цену Слово. У Галича что-то про это: есть магнитофон системы "Яуза", но гремит слово, сказанное шепотом. У нас было мало информации, мало оригинальных мыслей. Поэтому весь интеллигентный слой старался их усвоить. Я знал, что если я публикую статью в "Новом мире", то ее прочитают все без исключения люди, которые имеют для меня значение. Сегодня запретного ничего нет, литературы навалом, информации навалом, но при этом Слово потеряло значение. Однако пессимистические оценки тоже надо принимать с некоторыми ограничениями. Мы имеем дело с глобальным процессом. Что рухнуло и что расстраивает уцелевших интеллигентов или тех, кто считает себя таковыми? Русская интеллигенция (а наша социология тоже была в значительной мере гуманитарной) всегда была обуреваема идеей мессианства. Поэтому объективно она всегда играла деструктивную роль. Разумеется, это было не бесполезно, в обществе всегда есть много такого, что надо разрушить. Но до конструктивных идей мало кто поднимался. Для этого требуется другой тип ментальности, это было менее престижно, всегда больше нравились возвышенные, философские идеи – как переделать мир, как переделать человека. Повседневная, реальная жизнь всегда принижалась как мелкая, пошлая, мещанская. Даже любовная лирика – Фета, Полонского, Случевского – подвергалась травле. Скромные эмпирические исследования, изучение реалий, конструктивное мышление – они не были особенно развиты. Вот это мессианство сегодня сгорело. Сегодня другие ситуации, другие задачи. Что из этого вырастет, сказать очень трудно. В моем собственном опыте, наверное, самые значимые переживания – это те лекции, на которые вы ходили. Такие вещи уникальны, они не повторяются. Здесь совокупность условий и твоих личных, и общественных. Нельзя требовать от жизни, чтобы эти высшие моменты бытия повторялись. А если ты будешь стараться вызывать их специально, то тогда да – надо глотать отраву, вести неестественный образ жизни, работать на дешевые аплодисменты. Для людей старших поколений эти трансформации очень мучительны. Если рассуждать теоретически, то происходит нормальный процесс смены поколений. При советской власти этот процесс искусственно задерживался. Сегодня, в революционной ситуации, эта смена поколений объективно ускоряется. Но люди, которые привыкли к уважению, оказываются выброшены. В условиях стабильного общества, когда старики получают нормальную пенсию, чувствуют, что их уважают за то, что они сделали (а многие реально что-то делали, и это никаким последующим развитием не может быть отменено), то есть когда минимум, на который имеет право старость, присутствует, пожилые люди не обязательно стараются бежать впереди прогресса, соревноваться с тридцатилетними. Но если этого нет, возникает противоестественная ситуация. Когда подбирается команда из людей, которые были очень хороши в свое время, но тогда были не востребованы, и идет к нам со своими идеями, воспринимавшимися нами как важные и новые тридцать лет назад, у меня нет уверенности, что это та команда. Я склонен думать, что тридцати-сорокалетние лучше понимают ситуацию. На самом деле те проблемы, которые мы переживаем, есть везде или были совсем недавно. Но поскольку у нас никакие проблемы не решались и, больше того, не ставились, все покатилось как снежный ком. Мы оказались на минном поле. Куда ни пойди, всюду будет взрыв. Потому что нам нужно все, нужно разом, и не завтра, а позавчера. Пессимизм, однако, – это явление возрастное. Политический пессимизм тем более неконструктивен. Страна как таковая, народ как таковой погибнуть не могут. Если о чем сегодня и стоит печалиться, если о чем и надо заботиться, так это об образовании. Дальнейшее понижение его уровня было бы настоящим бедствием. Уже через несколько лет стране как воздух потребуется огромное количество высокограмотных и высокопрофессиональных людей. Сегодняшние задачи так или иначе будут решены. Вот с этим бы не опоздать. Николай Крыщук Статьи и другие публикации   www.pseudology.org