М: Новое литературное обозрение. 1998 - 688с.
Александр Маркович Эткинд
Хлысты (Секты, литература и революция)

Предисловие
Секты — особая сторона русской истории, ее культурная изнанка и религиозное подполье. В эпоху Реформации и после нее религиозные Секты играли ключевую роль во многих европейских странах. В России религиозное инакомыслие приняло необычайно радикальный характер. Оно породило уникальные идеи и формы жизни, но так и не сумело войти в основное тело Культуры. Хлысты, Духоборы, Молокане, Штундисты, Баптисты — таковы лишь самые крупные из русских Сект. Все они развивались в столкновении между национальной традицией и западными влияниями. В этом, как и во многом другом, Культура народного Сектантства разделила судьбу высокой русской Культуры.

На протяжении всего 19 века народные культы и ереси вызывали постоянное беспокойство Государства и заинтересованное внимание Интеллигенции. Эпохе романтизма свойственен интерес к тайнам и влечение к Народу. Народные тайны получали в романтической Культуре едва ли не абсолютный приоритет. В этом восприятии искания народных Сект обретали все более радикальный и экзотический характер, особую трагическую напряженность. Так выражался страх Культуры перед силами, репрессированными ею и ушедшими в неведомое подполье, но продолжающими тревожить, как во сне.

"Мистические Секты", как их стали называть в миссионерской литературе, совмещали в себе национальную подлинность и религиозную экзотику. Открывая виртуальную реальность тайных Сект, русские историки и писатели воспроизводили тот самый ориенталист-ский жест, который западные интеллектуалы обращали к ним самим. Желанная комбинация национализма и экзотизма, складывавшаяся в восприятии Интеллигенции, воплощала шанс для патриотической утопии. Все эти люди со странными названиями — Хлысты, Скопцы, бегуны, прыгуны, нетовцы, скрытники, дурмановцы, немоляки, катасоновцы, иеговисты, молчальники, чемреки, шелапуты — и были Народом: русскими по языку, христианами по вере и, как правило, крестьянами по способу существования.
 
Увлекшись поиском места для утопии на родной земле, наблюдатели находили среди Сект все новые признаки Другой жизни — простой, справедливой и добродетельной: общинную собственность на землю; отказ от насилия; особый семейный уклад, вплоть до полного отказа от Секса. Интеллектуалам казалось, что любимые идеалы европейских и русских утопистов уже осуществились, и даже веками осуществлялись, среди собственного Народа. Романтизм позволял делать подобные открытия ядром поэтического, а иногда и политического творчества.

Знания и фантазии о Сектах распространялись по характерным для русской Культуры прошлого века путям, от странствующих народников через толстые журналы к читающей публике. Она, публика, не считала себя Народом и тем больше интересовалась им. Народ выключался из публичной сферы. Народ не мог писать по определению: тот, кто писал, переставал быть Народом. Когда интеллектуалы записывали то, что говорит Народ, то другие интеллектуалы могли верить или не верить их записям в соответствии со своими априорными представлениями. Народ приобретал свойства черной дыры, в которую проваливался дискурс й которой можно было приписывать любые значения. В Сектах находили ответы на те же вопросы русской жизни, на которых сосредотачивались интеллигентские салоны и политические партии. Радикальные толки старообрядчества объявили царя антихристом, а Конец Света уже свершившимся.
 
Хлысты жили общинной жизнью, вырабатывая особенные представления о частной собственности и семье. Они практиковали относительное сексуальное воздержание, иногда нарушаемое во время их ритуальных радений. Скопцы выделились из Хлыстов, чтобы отказаться от этой нечистой практики; способом достижения своего идеала они считали добровольную кастрацию. Близкие к Хлыстам бегуны в своем поиске утопии отказывались не только от семьи, но и от дома, и от всяких связей с Государством. У всех них искали веру в особенного национального Христа, самые радикальные способы коллективной жизни, мистическую сосредоточенность на проблемах любви и Смерти.

Попытки протестантской реформации в России не раз начинались на протяжении 19 века. Они пытались опереться на народные ереси, давая им свою интерпретацию. Важными этапами этой истории была организация Библейского общества в царствование Александра I и перевод Священного Писания на русский язык; деятельность английских проповедников в России середины века, приведшая к возникновению мощного евангелического движения, репрессированного в 1880-х; проповедь Льва Толстого и бурная история толстовского движения; и наконец, консолидация русского баптизма. Рассмотрение этих обширных областей выходит за пределы настоящей работы. За рамки моего исследования выходят и вопросы, связанные с происхождением и ранней историей русских ересей, их догматическими особенностями, их соотношением с православием. Я не буду заниматься обновленчеством и другими новейшими расколами внутри православия

Мистические занятия Интеллигенции — масонские ложи, оккультные науки, спиритизм, теософия, антропософия — также остаются за пределами моего рассмотрения. Их исторические связи с мистическими Сектами, вероятные взаимовлияния между ними и типологические параллели составили бы тему для увлекательного исследования.
 
Материал настоящей работы ограничен народными мистическими общинами и их восприятием в высокой Культуре. Самостоятельную проблему представляет история Толстовства как социально-религиозного движения. Я буду касаться ее только в той мере, в какой Толстой или его последователи оказывались связанными с народными мистическими Сектами. События и тексты 19 века вовлекаются в рассмотрение в той степени, в какой это необходимо, на мой взгляд, для понимания событий и текстов начала 20-го.

Русское Сектантство переоткрывали много раз, но самым бурным способом — в Серебряном веке. В символистской и пост-символистской литературе разные люди объясняли свою жизнь и искусство правдой или выдумками о сектантах. Необыкновенные истории ушедшего в сектанты Александра Добролюбова, пришедшего из них Николая Клюева, похожего на них Григория Распутина потрясали воображение современников. О Хлыстах и Скопцах писали самые знаменитые и менее известные авторы. Рассказывая о Сектах, все они говорили одновременно о чем-то другом — религии, национальности, революции, поэзии, сексуальности.

До последнего времени об этих слоях русской Культуры — и народном Сектантстве, и соответствующих литературных увлечениях — не вспоминали, за отдельными примечательными исключениями, ни в российской, ни в западной русистике. Как сказал Буркхардт, история — это то, что одно время замечает в другом. Но культурная относительность не означает исторического произвола. Хотя я замечаю в моем материале, несомненно, другое, чем замечал Буркхардт в своем материале, — и наверно другое, чем заметил бы он в моем материале, — это не значит, что я пользуюсь вовсе другими процедурами или что моя работа подлежит другим критериям.

Радикальная историзация дает выход из идеологических и философских тупиков, с которыми по инерции ассоциируется пост-модернистская мысль. Можно сомневаться в существовании Гомера, апостолов или Шекспира; но нельзя сомневаться в том, что Одиссея была написана ло Гамлета, или в том, что автор последнего читал Евангелие. Каждое поколение имеет свою историю; но оно продолжает читать старые книги, хоть и делает это по-новому. В этом смысле история продолжается — все та же, в новых чтениях, которые сами входят в историю.

Разные области циркуляции текстов — литература и политика, поэзия и проза, философия и религия — ничем не отделены друг от друга, несмотря на множество усилий выстроить между ними границы и что-то вроде таможен. На нашем материале это особенно ясно. Русские философы иллюстрировали свои рассуждения литературной критикой. Русские писатели занимались философией, теологией и политикой, продолжая писать стихи или романы. Увлечение Сектами достигло своей кульминации в явлениях политического характера, которые рассматриваются в конце этой книги.
----------------------
1 Цит. по Carl E. Schorske, Fin-de-Siecle Vienna. Politics and Culture London Weidenfeld, 1979, XXV
 
Дискурсивный анализ соответствует единству этого потока в большей мере, чем традиционные история литературы, история идеи, история религии, политическая история. Дискурс воплощается в людях, событиях, революциях; а потом снова возвращается в литературу.

Мой подход по необходимости междисциплинарен, но в целом, как я полагаю, остается внутри филологии и соответствует ее классическим определениям. Это история не событий, но людей и текстов в их отношении друг к другу. Я называю мой подход, по примеру Мишеля Фуко и в отличие от него, археологией текста. Эта методология является сочетанием интертекстуального анализа, который размыкает границы текста, связывая его с многообразием других текстов, его предшественников и последователей1; и нового историзма, который размыкает границы текстов, связывая текстуальность как таковую с многообразием предшествующей и последующей жизни2.
 
Другими компонентами являются историческая социология, из которой для данного материала важны классические работы по социологии религии; некоторые представления психоанализа; и философия деконструкции вместе с ее филологическими приложениями. Последним по времени из этих теоретических слоев неожиданно для меня самого оказалась феминистская критика. Пол в разных его текстуальных ипостасях - пол героев, пол авторов, пол как герой — является важным материалом этой пирамиды, в основании которой русские сектанты, полуграмотные экспериментаторы прошедших времен; в теле ее множество авторов, соревнующихся и сочетающихся друг с другом в порождении все новых способов письма и чтения; а на вершине сейчас — читатель этой книги.
1 Julia Kristeva. Semiolike. Paris: Seuil, 1969. Harold Bloom. The Anxiety of Influence. New York Oxford University Press, 1973; Michael Riffater Text Production. New York: Columbia University Press, 1983. Обзор и анализ этого подхода в славистике см.: Renate Lachmann. Gedachtnis und Literatur. Intertextualitat in der russischen Moderns. Frankfurt: Suhrkamp, 1990.

2 Новый историзм, под этим своим названием, в основном развивался применительно к изучению английской литературы, см. Stephen Greenblatt. Shakespearean Negotiations. The Circulation of Social Energy in Renaissance England Oxford: Clarendon. 1988; M? t* Historicism and Renaissance Drama, ed. Richard Wilson and Rjchard Dutton. London, 1992; The New Historicism Reader, ed. A. E. Veeser. New York, 1994, а также журнал Representation. В славистике сходные, как мне представляется, подходы представлены в: Irina Paperno, Chernyshevsky and the Age of Realism. A Study in the Semiotics of Behavior. Stanford University Press. 1988; Richard Stites. Revolutionary Dreams Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution New YorkOxford University Press. 1ЧЯ9; Laura Engelitein. The Keys to Happiness. Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siecte Russia Ithaca Cornell University Press, 1992; Svetlana Boym. Common Places. Cambridge, Мам Harvard University Press. 1994, Katerina Clark Petersburg, Crucible of Cultural Revolution Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995: liric Naiman. Sex in Public. The Incarnation ofForty Snvtei Ideoloyv Princeton, New Jercy: Princeton University Press, 1947.

Благодарности

За многолетнюю поддержку моей работы кафедрой славистики университета Хельсинки я благодарен профессору Пекка Песонену. Я признателен профессорам Ore Хансен-Леве и Игорю Смирнову, согласившимся рецензировать этот текст и обогатившим его своей критикой.
Основная часть исследования выполнена в трех библиотеках; Российской национальной (бывшей Публичной) библиотеке в Санкт-Петербурге; Славянской библиотеке Университета Хельсинки; Wi-dener Library в Гарварде. Использованы архивные источники, найденные в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки в Москве; Отделе рукописей Российской Национальной библиотеки в Санкт-Петербурге; личном архиве В. Д. Пришвиной в Москве; Гуверовском архиве в Станфорде, Калифорния. Здесь отражена также моя работа в Отделе рукописей Института русского языка и литературы в Санкт-Петербурге; Российском Государственном Историческом Архиве в Санкт-Петербурге; Бахмегьевском архиве Колумбийского университета, Нью-Йорк; Houghton Archive в Гарварде; Русском архиве колледжа в Амхерсте, Массачусетс.
В журнальных вариантах отдельные части настоящей работы публиковались в периодических изданиях: Новое литературное обозрение. Wiener Slawistischer Almanack, Revue des etudes Slaves, Минувшее, Знамя, Октябрь, Звезда, Лотмановскии сборник, Studia Siavica Finlan-densia, Studia Russica Heisingiensia et Tartuensia.
Я использовал фанты фонда CIMO (Финляндия). Шведского института. Центра русских исследований Гарвардского Университета, программы "Антропология и литература" университета Констанц (Германия), Института гуманитарных наук в Вене, Центра Вудро Вильсона в Вашинггоне. Для выполнения разных частей работы я располагал содействием, творческим или организационным, сотрудников Института социологии в Санкт-Петербурге; кафедры славистики университета Стокгольма; кафедры славистики Гарвардского Университета; издательства "ИЦ-Гарант" (Москва); Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Всем этим организациям, моим друзьям и коллегам в них — глубокая благодарность.
Содержание
 
www.pseudology.org