Евгений Чазов Здоровье и власть Воспоминания «кремлевского врача» 50 привыкших с самостоятельному принятию решений. Единственное, о чем спросил Насер в этот первый визит, было следующее: «Когда окончательно можно будет спокойно смотреть в будущее?» Я ответил, что как минимум необходимо 10 дней, после которых все будет ясно. «Вы не подумайте, что я кому-то не доверяю или ставлю под сомнение ваши рекомендации. Просто обстановка серьезная, мы еще только встаем на ноги, только начинаем укреплять нашу обороноспособность, создаем новую современную армию, и мое долгое отсутствие может ослабить эти усилия. Такова моя судьба, что очень интересуются не только моими делами, но и моим здоровьем. Именно поэтому мы скрываем ваш приезд в Каир. А. Хувайди (руководитель секретной службы) сказал Садату, что израильская разведка очень активизировалась в выяснении вопроса — не случилось ли что-нибудь со мной. Вот почему мы очень бы просили вас, пока будете в Каире, не выезжать из гостиницы. Как вы думаете, — продолжал он, — что-то ведь надо обнародовать о моем отсутствии, во-первых, чтоб успокоились разведки, а во-вторых, надо успокоить народ». Я порекомендовал сообщить, что у президента грипп, тем более что такие случаи в Каире в это время были, а это даст необходимые для строгого режима две недели, после чего можно каким-то образом показаться вместе с другими государственными деятелями. В дальнейшей врачебной практике мне не раз пришлось сталкиваться с подобными ситуациями, когда преследовались больные политические лидеры. — Л.И. Брежнев и Ю. В. Андропов, К. У. Черненко и генеральный секретарь французской компартии В. Роше47, да и многие, многие другие. Но именно тот, первый случай, когда больной президент пытался вывести страну из тяжелейшей ситуации, сделать ее сильной и независимой, вызвал у меня, с одной стороны, сочувствие, а с другой стороны, как у человека и врача, неприятие и возмущение существующей системой политического иезуитства, когда человек должен скрывать свою болезнь, скрывать свою немощь, свои ощущения только потому, что он политический лидер. В заключение мы договорились, что консультации будут проходить вечерами, когда стемнеет, и что я пробуду в Каире первые десять дней — самые опасные дни болезни. Внизу, на первом этаже, нас ожидал А. Садат и еще 51 кто-то из руководителей государства. Когда мы рассказали о принятых решениях, Садат долго и, по-моему, искренне благодарил и за добрые вести, заключающиеся в том, что прямой угрозы жизни президента нет, и за мое согласие остаться на некоторое время для его лечения. Возвращаясь в гостиницу, я понимал, как ожидают в Москве сообщения о том, что же все-таки произошло на самом деле в Каире. Я представлял, как достается временному поверенному в делах В. П. Полякову (посла С. Виноградова в это время в Каире не было), от которого требуют срочных сообщений. После моей информации Москва успокоилась и до самого моего отъезда никто не интересовался моей персоной. Но зато очень интересовались ситуацией руководители Египта и, конечно, соответствующие службы других государств. Видимо, для того чтобы объяснить мое «великое сидение» в гостинице, начальник канцелярии президента периодически подбрасывал в разговоре сведения о той активной работе разведок, которая будто бы ведется здесь вокруг непонятного отсека гостиницы «Шепард». Для того чтобы как-то скрасить мои вечера, Насер, видимо, попросил своих близких друзей А. Сабри48 и А. Садата пригласить меня к ним домой поужинать. Один вечер я был в доме одного, второй — другого. Хозяева очень отличались друг от друга. Может быть, мои наблюдения и поверхностны, но Сабри мне казался более мягким, дипломатичным, интеллигентным, чем напористый, с деловой хваткой, типичный высший офицер Садат. Через несколько лет, уже после смерти Насера, в силу каких-то мне совершенно непонятных политических мотивов, Садат пригласил меня проконсультировать его, хотя был совершенно здоров. Вместе все с тем же переводчиком Султановым мы приехали в новый большой дом нового президента Египта. И хотя хозяин дома вышел к нам в роскошном восточном халате, в турецкой феске, с необыкновенной красоты тростью, через эту роскошь я видел того арабского офицера в военной рубашке нараспашку, в солдатских ботинках, который осенью 1969 года сидел со мной в своем скромном доме и пил водку за дружбу наших народов, за помощь России в восстановлении египетской армии. И Сабри, и Садат пытались выяснить истинную си- 52 туацию со здоровьем Насера. Я уже начал понимать, что этот секрет — не мой секрет, он принадлежит президенту, и пусть он сам решает в какой степени информировать о своем здоровье своих близких друзей и помощников. Тем более что появившиеся у меня к этому времени египетские друзья объяснили, что существуют неприязнь и разногласия между Сабри и Садатом. Каково же было мое удивление, когда в один из визитов я застал у Насера и того и другого. Он обратился ко мне со словами: «Знаете, ходят слухи, что у нас в руководстве существуют разногласия. Видите, сидят два брата. Они вместе многое пережили и любят друг друга. Передайте руководителям в Москве, чтобы знали, что все мы — единое целое, и пусть отбрасывают любую другую информацию». Насер, рассчитывая на долгосрочную помощь, хотел, чтобы в Москве считали, что в высшем эшелоне власти в Египте существует единство взглядов, что оно монолитно и непоколебимо, независимо от каких-либо политических веяний. Какова эта монолитность и «братская любовь», показали события после смерти Насера. Каждый вечер я приезжал в военный городок, в небольшой президентский дом. Уже на второй день после моего приезда Насер почувствовал себя лучше, и наши вечерние разговоры все больше уходили в сторону от сугубо медицинских проблем. Молодой, еще неискушенный в тот период в политике и дипломатии профессор, не мог сначала понять направленность этих бесед и определенную откровенность президента. Только потом, в конце визита, получив от него личное послание Брежневу и оценивая исходившие от Насера сведения, я понял, что во мне он видит не только врача, но и доверенного человека руководства страны, который, вернувшись, изложит не только данные о здоровье, но и суть разговоров, которые велись. Вот почему я узнал, что Насер недоволен поставками устаревшего оружия, что ему нужны не SAM-2, а SAM-3, что требуются МИГ-25, которые прикроют небо Египта, что ему необходимо обучить достаточное количество военных специалистов в Советском Союзе; он говорил о готовящемся нападении Израиля, о незащищенности Александрии. Все это было сказано, конечно, не прямо в лоб, а очень дипломатично и завуалированно. Например, о незащищенности Александрии он сказал мне, когда предложил съездить туда на сутки, отдохнуть 53 у моря. Кстати, в Александрии произошел комический случай, связанный со стремлением сохранить мое инкогнито. Вечером сопровождавшие меня египтяне, которым тоже надоело сидеть взаперти, решили свозить меня в один из маленьких ресторанчиков, где, по их мнению, вряд ли кто-нибудь может знать, кто я, тем более что тогда страна еще не была наводнена нашими военными специалистами. В разгар прекрасного ужина к нашему столику подошли два музыканта, услаждавшие публику прекрасными мелодиями, и, ничего не говоря, заиграли популярные «Подмосковные вечера». Через 10 минут нас уже не было в ресторане. Я вспомнил тогда чистильщика ботинок на базаре в Цхалтубо и понял, что проблемы охраны в Египте такие же, как и в Советском Союзе. Через 10 дней Насер начал принимать своих министров, и я вылетел в Москву. Улетал я с тяжелым сердцем, понимая, что вряд ли Насер будет придерживаться рекомендаций. Ему надо работать, и много работать, чтобы укрепить свою страну. Так оно и случилось. После моего отъезда, через неделю он приступил к активной работе. Иногда, отбрасывая врачебные каноны, которые мы, врачи, должны строго соблюдать, я думаю, правильно ли мы поступаем в тех случаях, когда ограничиваем своих пациентов даже во имя их жизни. Мы должны им рассказать об опасности, которая их подстерегает, но принимать решения они — особенно сильные, волевые люди — должны самостоятельно, без нашего давления. Насер тремя годами подаренной ему жизни, несомненно, обеспечил победу египтян в войне 1973 года и создал условия для почетного мира с Израилем. Осенью 1969 года меня наградили высшим орденом нашей страны — орденом Ленина. Моя фамилия значилась в общем списке работников здравоохранения со стандартной фразой: «За успехи в развитии медицинской науки и здравоохранения». Недоумевая, я спросил при встрече Андропова: «Как-то неловко получать такую высокую награду. Не заслужил я ее». Андропов ответил: «То, что вы сделали для Насера, вы сделали для нашей страны. Вы не представляете, что его здоровье сегодня — большой политический капитал». Я никогда не относился к здоровью своих пациентов, 54 как к капиталу — неважно политическому или финансовому. Для меня это было бы кощунством. Насера мне удалось встретить вновь только в начале июля 1970 года. Он приехал в Москву для переговоров о ходе дальнейшего перевооружения египетской армии и обсуждения проблемы так называемого плана Роджерса. До этого изредка меня информировали об интенсивной работе, которую он ведет, и о состоянии его здоровья, которое периодами было не очень хорошим. После его поездки в Ливию к «беспокойному брату Каддафи», как называл его иногда в разговоре с нами Насер, когда ему пришлось 5 часов находиться в джипе, а после этого почти в течение часа выступать, я попросил Брежнева направить ему письмо с упоминанием наших рекомендаций о соблюдении режима. Брежнев направил такое послание, оно сыграло и определенную политическую роль, показав заботу советского руководства о здоровье президента Египта. Когда мы с группой консультантов увидели Насера в «Барвихе», я ужаснулся перемене в состоянии его здоровья. Помимо недостаточности кровообращения в сосудах сердца, у него, к нашему удивлению, появились признаки сердечной недостаточности (слабости мышцы сердца), чего обычно при того типа инфаркте, который перенес Насер, не бывает или бывает значительно позднее. Наедине со мной он не скрывал и своего угнетенного настроения, и своей озабоченности ухудшением здоровья. Состояние Насера в «Барвихе», где ему очень нравилось, значительно улучшилось. Он даже начал устраивать небольшие совещания военных советников, находившихся в Советском Союзе. Однажды он попросил показать появившийся тогда фильм «Освобождение», ту серию, где описана танковая битва на Курской дуге. После фильма, обращаясь к своим советникам, он сказал: «Вот как надо воевать, и вот что такое танки». Не знаю, что скрывалось за этими словами, обращенными к его советникам. Уезжая из «Барвихи», он с грустью расставался с нами, обещая выполнять рекомендации. Все это, к сожалению, было только словами — он опять начал, по нашим сведениям, активно работать. Мы понимали, что трагедия может произойти в любой момент после нервного или физического перенапряжения. Так и случилось. В начале сентября 1970 года, восстанавливая нарушен- 55 ное борьбой между иорданским королем Хусейном и палестинцами единство арабов, он работал без отдыха, с большим нервным и физическим напряжением. Когда обстановка разрядилась и, казалось, все неприятности уже позади, у него возник повторный инфаркт миокарда, от которого Насер скоропостижно скончался. Эта трагедия не была для нас неожиданностью. Мы понимали, что напряженная, полная стрессов жизнь Насера не для больного с тяжелым атеросклерозом, перенесшего инфаркт миокарда. У нас в стране в таких случаях говорят: «сгорел». Президент Египта «сгорел» в политической борьбе. Я так подробно описываю болезнь и гибель президента Насера потому, что это был первый случай моего непосредственного участия в сложной медико-политической ситуации, где сугубо медицинские проблемы тесно переплетались с решением политических вопросов. Поэтому он так остро был мною воспринят и так прочно отложился в моей памяти. Потом такие ситуации бывали не раз. X. Бумедьен и В. Роше, А. Нетто49 и Ю. Цеденбал50, Л. Лонго и Б. Кармаль51, Ле Зуан и У Тан52, я уже не говорю о советских руководителях, были не просто больными, когда необходимо было решать вопросы диагностики и лечения, это были политические и государственные деятели, чего нельзя было не учитывать. Нередко нам приходилось невольно вторгаться в сложные лабиринты политической интриги и политической борьбы. Так было в случае с В. Ульбрихтом, о котором я уже говорил. Так было в случае с В. Роше, когда недовольная его отстранением от руководства партией часть членов Политбюро ФКП потребовала пригласить нас в Париж для консультации генерального секретаря. Было это, как и в случае с В. Ульбрихтом, накануне партийного съезда, на котором предполагалась смена руководства, — вместо Роше партию должен был возглавить Ж. Марше53. Мы, три советских академика медицины, — В. X. Василенко, А. В. Снежневский54 и я оказались втянутыми в сложную атмосферу политической борьбы внутри Политбюро ФКП накануне ее съезда. Столкнулись интересы двух существовавших в партии группировок — старой гвардии, сподвижников М. Тореза55, которую возглавлял Ж. Дюкло, и группы относительно молодых политиче- 56 ских деятелей во главе с Ж. Марше, требовавших изменения стратегии и тактики партии. Ж. Дюкло, который был моим пациентом в связи с перенесенным инфарктом миокарда, встретился со мной до консилиума и попросил не поддаваться напору некоторых членов Политбюро и оставаться принципиальным до конца. Я искренне симпатизировал Ж. Дюкло. В моих глазах он, с одной стороны, олицетворял истинного француза, а с другой — настоящего, а не «карьерного» коммуниста. Небольшого роста, коренастый, с возрастом пополневший, что никак не отражалось на его подвижности и темпераменте, он был типичным южанином. Его интересно было слушать, потому что он умел говорить. Юмора ему было не занимать. Когда его кандидатура была выдвинута в качестве кандидата в президенты Франции, мы с П. Лукомским, встретившись с ним в Москве, выражали опасения: не скажется ли напряженная предвыборная борьба на состоянии его здоровья, учитывая и возраст, и перенесенные инфаркты миокарда. На наши опасения он ответил весьма оригинально: «Ну что вы, сейчас в век микрофонов и усилителей политическая или предвыборная борьба — простое дело. Вот когда я начинал свою деятельность в 20-е годы, тогда, действительно, было трудно. Самое главное для политика в то время — надо было иметь хороший и громкий голос, чтобы вся площадь или стадион могли тебя слышать». Он успешно провел предвыборную борьбу, и почти 10 миллионов голосов, которые он получил в стране, далекой от «коммунистических идеалов», были в значительной степени отданы лично ему — настоящему французу, участнику Сопротивления, честному и принципиальному человеку. Его принципиальность была непоколебима. Перенеся инфаркт миокарда, несмотря на наши возражения, возражения его друзей, он, не задумываясь, поехал в воюющий Вьетнам, в тяжелейшие климатические условия, так как считал, что своими глазами должен увидеть всю правду. Листая подаренную им книгу, полную политических и философских обобщений, я нередко вспоминаю его слова о тех трудностях, которые подстерегают правящую партию, такую, как КПСС, к которой могут примкнуть карьеристы и нечестные люди. Как он оказался прав! Сколько карьеристов, да и просто проходимцев, пригрелись у КПСС. Именно они не только оттолкнули от 57 партии миллионы простых людей, но и способствовали ее разрушению. Как ни парадоксально, но именно внесение в Конституцию нашей страны статьи о руководящей роли партии способствовало ее деградации. Сегодня, когда видишь, как с экрана телевизора или со страниц газет люди, клявшиеся в прошлом в верности партии и строившие на этом карьеру, поносят все, что несколько лет назад утверждали и превозносили, появляется чувство гадливости. Эти карьеристы сегодня предали КПСС, а завтра предадут кого угодно. Сегодня на волне общественно-политической активности, используя промахи и недостатки коммунистов, растут как грибы различного рода демократические движения и партии. Лозунги демократии, экономической свободы, несущей процветание, наиболее популярны в народе. И сколько же политических карьеристов, в том числе и бывших коммунистов, эксплуатируют в своих амбициозных целях эти, близкие широким массам, лозунги. Здесь уже идет борьба за руководство партиями и политическое лидерство. И где гарантия того, что получи они власть, карьеризм не будет разъедать и эти партии? Прав был Ж. Дюкло в своих рассуждениях о правящей партии. Трудно выдержать испытание властью. Тогда, в Париже, он остался и с нами до конца честным. Он сказал: «Посмотрите, может быть, В. Роше еще сможет поработать. Это было бы хорошо. Но, — тут же добавил он, — если есть угроза здоровью или жизни, скажите нам откровенно. Ничего не скрывайте». Перед отъездом из страны мы были в ЦК КПСС, где нас просили не делать поспешных выводов и, прежде чем давать окончательный ответ французским товарищам, сообщить А. А. Громыко56 через нашего посла в Париже заключение о состоянии здоровья В. Роше и его возможности оставаться на посту Генерального секретаря ФКП. Лейтмотив разговора состоял в просьбе способствовать сохранению В. Роше как лидера партии, если для этого есть хоть минимальная возможность. И вот нас везут в частную клинику, которой руководил кто-то из родственников бывшего Генерального секретаря ФКП и которую поддерживала эта партия. В. Роше, с которым мы встретились, находился в тяжелом депрессивном состоянии, но сразу же нас узнал (мы 58 неоднократно встречались в Москве) и очень обрадовался нашему приезду. Он производил тягостное впечатление. «Ну, теперь я выздоровлю», — неоднократно повторял он за время нашей встречи. Положение хотя и было тяжелым, но не безнадежным. Мы составили рекомендации по лечению В. Роше и указали, что в случае эффекта лечения он с определенными ограничениями сможет приступить к работе. Мы не указывали, в какой должности он может работать, а давали четкие рекомендации по ее объему, характеру и возможным ограничениям. Врачи, по нашему мнению, не должны самостоятельно определять будущие позиции своих пациентов. Но сказать самому пациенту, тем, кто определяет это будущее, в том числе и общественности, о возможном режиме их жизни и труда мы обязаны. Каждый поймет, что, если врачи заявляют, что «пациенту необходимо ограничить физические и эмоциональные нагрузки», то он не может выполнять функции президента или генерального секретаря. После консилиума мы попали в сложное положение. Руководство ФКП организовало вечером обед в связи с нашим пребыванием в Париже. Мы четко представляли, что этот обед мыслился не как торжественная трапеза трех советских врачей с политбюро Французской компартии, а как причина для встречи, на которой должно произойти обсуждение вопроса о здоровье В. Роше и его будущем. Что делать? Нас просили согласовать ответ с Москвой. А как это сделать, если оставалось всего 6 часов? Да надо еще учесть ту бюрократическую волокиту, которая царит в Москве. Да и Громыко не будет сам решать вопрос, а начнет вести многочисленные согласования. Надо представить наше состояние, когда мы появились в посольстве, чтобы передать телеграмму Громыко. Тогда оно помещалось еще в старом небольшом здании и было забито массой дипломатов, секретарей, технических работников. Послом был представитель старой сталинской школы В. А. Зорин. Большего «сухаря» и бюрократа в дипломатической среде я не встречал ни до, ни после этой поездки. Молодой чиновник — дипломат, защищавший вход к послу, посмотрев в нашу сторону, как сквозь стеклянную дверь, заявил, что Валериан Александрович занят и просил его не беспокоить. Наше заявление о том, что мы пришли по важному делу, не произвело на него впечатления. Да и 59 какие могут быть важные дела у академиков медицины? Это было написано на его лице. Не могли же мы ему сказать, что речь идет о будущем руководства Французской компартии. Вежливые люди — мы решили подождать. Первым не выдержал В. X. Василенко. Человек с природным украинским юмором, он минут через 20 встал со стула и со словами «я все рассчитал, он бутерброд уже съел и допивает чай» подошел к двери, постучал и тут же прошел в кабинет мимо оторопевшего секретаря. Мы проскользнули вслед за ним. Зорин сидел за столом, действительно, около него стоял недопитый стакан чаю, и он просматривал какие-то бумаги. Недовольный неожиданным вторжением, он сказал: «Я занят и просил бы вас подождать». Василенко взорвался: «Уважаемый посол, я всегда считал, что дипломаты — интеллигентный народ. Хотя и вам уже много лет, но я старше вас, и, вероятно, первое, что вам бы следовало сделать, — предложить мне сесть». И, глядя на стакан чая, продолжал: «И неплохо, если бы вы попросили, чтобы нам дали хотя бы воды напиться». Заявление Василенко произвело такое впечатление на Зорина, что, видимо, не поняв глубины его иронии, он не только предложил стул, но и налил ему стакан воды. Василенко потом, когда мы покидали посольство, чертыхаясь, говорил: «Пожадничал посол, нет чтобы заказать чай с бутербродами. Хоть бы спросил — мы ведь с утра голодны». Я, как мог, объяснил Зорину в чем дело. Он был определенно напуган и дал согласие направить телеграмму в Москву, с условием, что она будет написана от моего имени и мной подписана. Он долго кого-то вызывал, проверял каждое слово в написанном мной тексте. В нетерпении я попросил: «Валериан Александрович, у нас очень мало времени. Вечером нам надо давать ответ французам. Нельзя ли ускорить отправку телеграммы?» — «Да вы что, серьезно думаете, что сегодня же получите ответ? Это невозможно, и вам надо отказаться от обеда и перенести его на завтра», — ответил он совершенно спокойно на мое замечание. Я пытался ему объяснить, что завтра мы уже улетаем в Москву, да и трудно аргументировать наш отказ от встречи. Понимая бесперспективность дальнейшего обсуждения ситуации, мы, попросив информировать нас как только придет ответ, покинули негостеприимное посольство. 60 В гостинице нас ожидали любезные предупредительные французские хозяева. Увидев наши озабоченные, усталые и злые лица, они любезно поинтересовались не могут ли они нам чем-то помочь. Василенко, еще сохранявший чувство юмора, ответил: «Если верить Селье (автор «теории стрессов»), то после всего, что мы сегодня испытали, нужна такая разрядка, которую я и придумать не могу. Тут даже бутылка коньяка не поможет. Может быть, на старости лет в «Лидо» сходить, стриптиз посмотреть, тогда один стресс другой снимет». Кстати, французские хозяева восприняли юмор Василенко как нашу просьбу и после окончания встречи с руководством компартии отвезли нас в «Лидо». Обед состоялся в здании ЦК Французской компартии. Присутствовало большинство из руководства, кажется, не было лишь Марше, который был явно недоволен приглашением советских врачей и их участием в определении судьбы Роше. Обед, как пишут обычно в официальных отчетах, прошел в дружеской обстановке. Мы изложили нашу позицию, указав на необходимость более активной терапии, которая позволит вывести Роше из кризиса, а затем, при положительных результатах, решать вопрос о его будущей судьбе. Такая формулировка, видимо, устраивала всех, потому что снялось определенное напряжение, которое было в начале встречи, все оживились, и разговор перешел на другие темы, например, будущее новой звезды эстрады — певицы М. Матье. Ответ из Москвы пришел поздно ночью, когда все вопросы уже были решены. Я в этот момент пожалел наших дипломатов, которые, наверное, ожидая многочисленных согласований, проводившихся в Москве, нередко попадали в такую же ситуацию, как и мы. Нам было проще, учитывая, что мы принимали решения, основываясь не на политических мотивах, а на медицинских показаниях. Не знаю, сыграли ли роль в решении внутрипартийных вопросов наши мнения, или сыграла роль определенная расстановка сил в ФКП, но Роше остался Генеральным секретарем, а Марше был избран его заместителем. Более тяжелая участь ожидала меня в августе 1984 года, когда пришлось доказывать Политбюро Монгольской народно-революционной партии, что ее руководитель Ю. Цеденбал в связи с болезнью недееспособен и не может возглавлять партию. Это было нелегким испыта- 61 нием для меня не только в силу политического характера этой, казалось бы, сугубо медицинской милосердной акции, но и в связи с обстановкой, которая формировалась вокруг фигуры Цеденбала и возможных его преемников. Нелегко еще было и потому, что я по-человечески жалел Цеденбала, которого знал около 17 лет. Как и в случае с Л. И. Брежневым, я знал двух Цеденбалов: конца 60-х и начала 70-х годов, когда он производил впечатление эрудированного, мыслящего человека, прекрасно разбирающегося в политике, и начала 80-х годов, когда атеросклероз сосудов мозга и злоупотребление алкоголем привели к определенной деградации личности. Жалко было и потому, что его семейная жизнь была нелегкой. Молодым человеком он встретил русскую женщину с Рязанщины, с которой связал свою судьбу. Мягкий, добрый, интеллигентный Цеденбал полностью попал под влияние своей не очень умной жены с, мягко говоря, своеобразным поведением. Один историк сказал, что русской женщине нельзя давать полную власть, ибо она становится деспотом. Супруга руководителя партии и государства Монголии стала грозой политбюро и правительства этой страны. Мне приходилось присутствовать при ее разговоре с некоторыми монгольскими руководящими деятелями и мне было стыдно за нее, да и за мою страну, потому что жену Цеденбала отождествляли с Советским Союзом. До 1972 года, когда во главе Президиума Великого народного хурала стоял Ж. Самбу57, старый член партии, работавший при Сталине в Москве посланником, она в определенной степени сдерживала свои эмоции и свои претензии. Ж. Самбу, которого мы хорошо знали, до глубокой старости сохранял и бодрость, и принципиальность, и своей неизменной трубкой в зубах, которая довела его до рака легких, стилем одежды производил впечатление типичного арата. Этот «арат» оказался единственным, кто мог сказать всю правду Цеденбалу и его жене. С его смертью исчезли механизмы сдерживания, и жена Генерального секретаря получила полную свободу. Учитывая, что медицинское наблюдение за семьей Цеденбалов было возложено на 4-е управление, мне не раз приходилось сталкиваться с царившей в ней обстановкой определенного деспотизма. Для нас она проявлялась в постоянной смене врачей, подавляющее боль- 62 шинство которых так и не смогли найти общий язык с хозяйкой дома. А ведь это были лучшие врачи. Дело дошло до того, что врачи, которым предлагалось выехать в Монголию, зная существующую обстановку, категорически отказывались от поездки в Монголию, вплоть до ухода из системы 4-го управления. Многое мог бы рассказать известный сегодня в нашей стране специалист по акупунктуре доктор Г. Лувсан, работающий во Всесоюзном научном центре хирургии, защитивший в нашей стране диссертацию. Работая в СССР, он не имел советского гражданства. Однажды он пришел ко мне с просьбой его спасти. Посольство Монголии без каких-либо объяснений требовало его выезда на родину. Умудренный опытом, немолодой человек плакал, утверждая, что в Монголии его ждет немилость жены Цеденбала, по настоянию которой его отзывают, а это крах не только его надежд, но и угроза его будущему. Только то, что мы его привлекли к лечению Л. И. Брежнева, и мое прямое обращение к Ю. В. Андропову спасло его от многих неприятностей. Не раз я говорил и с Л. И. Брежневым, и с Ю. В. Андроповым об обстановке, сложившейся вокруг семьи Цеденбалов, и прежде всего его жены, говорил и о ее психической неуравновешенности, которая порождает массу недовольных людей, а то и просто врагов нашей страны. И тот и другой, ссылаясь на политическую обстановку, связанную с напряженными, враждебными взаимоотношениями с Китаем, который мечтал, по их словам, распространить свое влияние на Монголию, категорически отказывались хоть в какой-то степени изменить сложившуюся ситуацию. После визита в Монголию, который был обставлен с великой помпезностью и организованным энтузиазмом любви к советским и монгольским руководителям, Брежнев сказал мне: «Ты видишь, как монголы любят Филатову — она многое для них сделала как в развитии культуры, так и образования. Так что не слушай домыслов завистников». Не знаю, был ли он искренен или каким-то образом хотел оправдать свою пассивность по отношению к Цеденбалам, но я понял, что вмешиваться в обостряющуюся ситуацию никто не собирается. «Страусиная» политика сиюминутной выгоды привела к тому, что обстановка в Монголии после смерти 63 Л. И. Брежнева стала крайне напряженной. «Склерозировавшийся», утративший память Цеденбал терял нити управления. Естественно, возрастало вмешательство его жены в государственные дела, что вызывало раздражение в Монголии. Как мне рассказывал наш посол С. Павлов, он неоднократно информировал Москву об обстановке, которая царила в стране в связи с таким развитием событий. Однако несмотря на разраставшееся недовольство, ни один из монгольских деятелей не решался самостоятельно поставить вопрос об освобождении Цеденбала от руководства партией и страной. Летом 1984 года Цеденбал приехал на обследование в Москву. Это был человек с тяжелым атеросклерозом сосудов мозга, который привел, по данным компьютерной томографии, к выраженным изменениям со стороны коры головного мозга. У нас не было никаких сомнений, что он неработоспособен. Об этом мы информировали его жену, руководство Монгольской народно-революционной партии, ЦК КПСС. Многое нам пришлось выслушать от его жены, заявившей, что ни монгольский народ, ни его армия и служба безопасности не дадут в обиду своего руководителя. И хотя, по рассказам наших врачей, мы знали об истинном отношении к семейству Цеденбала в Монголии, реальность этой угрозы в какой-то степени мы ощутили на встрече с нами в Москве членов Политбюро Монгольской народно-революционной партии Ж. Батмунха58 и Д. Моломжамца. Накануне мне позвонил М. С. Горбачев и попросил приехать в ЦК, где должна была состояться встреча с монгольскими товарищами, на которой планировалось обсудить вопрос о выходе из создавшегося трудного положения. Видимо, чтобы придать большую уверенность монгольским руководителям, на встрече, кроме меня присутствовал председатель КГБ В. И. Чебриков, располагавший достаточными материалами о положении в Монголии, и К. В. Русаков, секретарь ЦК КПСС, отвечавший за связи с социалистическими странами. Горбачев объективно обрисовал ситуацию и попросил меня рассказать о состоянии здоровья Цеденбала. Для меня вопрос был настолько ясен и прост, что я не мог прийти в себя от удивления, когда Ж. Батмунх категорически отказался сам ставить вопрос об освобождении Цеденбала. «Мы можем собрать политбюро, — заявили присутствующие монгольские товарищи, — на котором вы 64 расскажете о болезни Цеденбала и заявите, что по состоянию здоровья он не может руководить страной». Мы предложили дать письменное заключение, однако монгольские руководители настаивали на моем личном участии в работе политбюро. Было высказано еще одно условие — чтобы Цеденбал и его жена оставались в Москве. Кого они боялись? Народа, армии, монгольской службы безопасности, а может быть, жены Цеденбала? Конечно, определенные силы, поддерживающие Цеденбала, в основном в опекаемом им Управлении госбезопасности и, возможно, в армии, были, и они могли осложнить обстановку. Да и в самом Политбюро были его друзья, поведение которых в присутствии Цеденбала трудно было предсказать. Из Москвы, с Мичуринского проспекта, где в больнице находился Цеденбал, в Улан-Батор шли от его окружения к определенным лицам сообщения о развитии событий. Нагнетала обстановку и Филатова, которая не раз заявляла, что так просто освободиться от Цеденбала не удастся. Надо сказать, что Цеденбал реально находился в таком состоянии, так плохо ориентировался в окружающем мире и событиях, что разрешать ему выехать на заседание Политбюро было бы врачебным преступлением. Так что обстановка во время моей поездки в Улан-Батор была непростой. На лицах работников ЦК, провожавших нас на аэродроме, и на лицах наших представителей в посольстве, когда мы прилетели на место, сквозила тревога и напряженность. Это и понятно. Надо было спокойно, без политических эмоций и эксцессов сместить видного политического и государственного лидера, 25 лет руководившего страной. Наши представители в посольстве трогательно поддерживали меня, хотя я не испытывал ни волнений, ни колебаний по поводу решений, которые я должен был изложить руководителям Монголии. Напряженное молчание встретило меня на заседании политбюро Монгольской народно-революционной партии. Заседание открыл Ж. Батмунх, который, не объявив даже повестки, коротко сказал, что профессор Е. Чазов расскажет о состоянии здоровья Ю. Цеденбала. Я почувстовал на себе пристальный, изучающий взгляд десятка людей, сидевших за большим столом в мрачноватом зале. Все выжидали. Я уверен, что каждый из них пони- 65 мал, что решается судьба руководства страной, а может быть, и ее будущего, а самое главное, решается судьба каждого из них. Достаточно подробно для такого заседания, как заседание Политбюро, я изложил историю болезни и условия, которые способствовали ее возникновению. Понимая, что рассказывать людям, далеким от медицины, о наших данных без конкретных материалов нелегко, я захватил с собой большие снимки компьютерной томографии мозга. Когда члены политбюро увидели в сравнении с томограммами здорового человека характер изменений мозга у Цеденбала, они были настолько подавлены, что почти не задавали мне вопросов. Уверен, что мое выступление не было для них откровением. Постоянно общаясь, они видели, как изменился Цеденбал, как потерял память и работоспособность, стал неадекватен. Но им нужны были доказательства со стороны, импульс, который бы позволил, не нарушая сложившегося представления о «товариществе», решить вопрос об освобождении Цеденбала. Да и не было у них другого выхода после моего доклада. Смена руководства на удивление многих, кто выражал опасение, в нашей стране, да и в Монголии, прошла спокойно, без намека на политические бури. На аэродроме в Москве, куда я прилетел с представителями Политбюро МНР, которые должны были сообщить Цеденбалу принятое решение, нас встречали несколько человек из аппарата ЦК. Заместитель заведующего отделом О. Б. Рахманин, здороваясь со мной, сказал: «Ты даже не представляешь, какое большое дело для Монголии, да и для нас, ты сделал. Раньше за такие дела вручали государственные награды. Сегодня на память о случившемся я дарю тебе вот эту очень редкую ручку». Эта ручка, да большая шкура монгольского волка, которую мне подарили в посольстве, напоминают о тех трудных днях, которые пришлось пережить. В нашей международной деятельности были и неудачи, которые пытались использовать в политических целях некоторые деятели и определенные круги как на Востоке, так и на Западе. Даже для меня, познавшего всю глубину «иезуитства», низости и эгоизма как государственных и политических лидеров, так и самих государств в борьбе за власть, за лидерство, за свое превосходство, бывали странными и удивительными однозначные 66 оценки определенных событий противоположными по взглядам, характеру и принципам лицами и организациями. Так было и в случае болезни и смерти президента Алжира Хуари Бумедьена. Драматизм ситуации был связан с тем, что тяжелую болезнь и трагедию гибели крупнейшего арабского политического лидера хотели использовать в корыстных политических целях, надеясь опорочить советскую медицину, посеять среди алжирских граждан недоверие, а может быть, и ненависть к нашей стране. Шли обвинения в адрес советских врачей в некомпетентности, ошибочном диагнозе, а отсюда — и в неправильно построенном лечении. К сожалению, режим секретности, которым было окружено это лечение, да и внешняя сторона развернувшихся событий, способствовали распространению этих слухов и нечестных домыслов. А их было немало в тот период в прессе, на телевидении и радио ряда стран. В один из сентябрьских дней 1978 года мне позвонил встревоженный А. Н. Косыгин. «Только что, — заявил он, — я получил странную телеграмму из Алжира, в которой говорится, что сегодня утром в Москву внезапно вылетел на лечение президент Алжира X. Бумедьен. В телеграмме просят обеспечить безопасность полета над территорией СССР и встретить президента на аэродроме. Странно, что не было никакой предварительной просьбы об организации его лечения в СССР. Может быть, вы что-нибудь знаете?» Получив отрицательный ответ, он продолжал: «Видимо, произошло что-то необычное, хотя я не исключаю, что, как бывает в этих странах, хотят скрыть факт болезни своего лидера, или наши дипломаты в Алжире плохо ориентированы и спокойно работают. Но как бы там ни было, надо организовать встречу Бумедьена и его лечение, лучше в больнице на Мичуринском проспекте. Там больных немного, поэтому легче сохранить инкогнито президента». Такая конспирация сыграла, как говорят, злую шутку с советскими медиками. В дальнейшем все было представлено так, что X. Бумедьен прилетел в Советский Союз чуть ли не здоровым или, по крайней мере, легко больным, а уехал через 2 месяца в сопровождении советских врачей тяжелобольным. Но зачем с легким заболе- 67 ванием лететь за тысячу километров в Советский Союз, не проще ли несколько дней отлежаться дома? Все было гораздо сложнее. Через несколько дней после поездки по Ближнему Востоку у него внезапно появилась лихорадка, которую не удавалось купировать обычными средствами. Состояние ухудшалось, и сам Бумедьен настоял на срочной поездке в СССР. При первом же осмотре не было сомнений, что речь должна идти об остром инфекционном заболевании, вероятно, вирусной природы. Процесс был тяжелым, если учесть, что он осложнился токсическим гепатитом. На фоне начатого лечения острота и тяжесть болезни на первый взгляд уменьшились, в частности исчезли признаки гепатита. Однако нас настораживала сохраняющаяся слабость, небольшая лихорадка, умеренный лейкоцитоз. И действительно, на этом фоне мы начали фиксировать изменения, характерные для патологии иммунных (защитных) комплексов, проявлявшиеся в так называемой криоглобулинемии. К сожалению, этот раздел медицины еще недостаточно изучен. Причины трансформации иммунной системы, которая становится из защитника организма человека его врагом, мало известны. Не исключено, что определенные инфекционные или токсические факторы извне могут стать источником таких изменений. Нарушения в системе иммунных комплексов страшны не только нарушением защитных свойств организма, но и развитием генерализованного воспаления сосудов. В свою очередь, это воспаление сопровождается образованием мелких тромбов и кровоизлияний. Так произошло и в данном случае. Здесь нет необходимости обсуждать медицинскую сторону вопроса лечения президента X. Бумедьена. Она сложна не только для обычного читателя, но и для профессионала. Кроме того, спорные аспекты диагноза болезни президента были изложены в медицинских публикациях. К установлению диагноза и определению схемы лечения его болезни были привлечены лучшие советские специалисты. Все обсуждения проходили в присутствии алжирских коллег, да и приехавшая в Москву супруга президента была в курсе всего, что происходило с ним. Помню споры о возможностях использования нового для того времени метода плазмофереза как последнего средства борьбы с накоплением в крови веществ, поддерживающих болезнь. Но этот метод не дал ожидаемого результата. 68 Мы понимали, что в любой момент может произойти трагедия, связанная с возникновением кровоизлияния в мозг, инфарктом или тяжелыми изменениями в легких. Об этом я предупредил руководство страны. «Было бы нежелательным, чтобы это случилось в Советском Союзе, так как может возникнуть негативная реакция и в Алжире, и во всем арабском мире, где обстановка крайне сложная. Было бы желательно, чтобы лечение продолжалось в Алжире. Если надо, любые советские специалисты, оборудование, медикаменты будут направлены вместе с президентом», — ответил на это Косыгин. К счастью, мнение советского руководства совпало с мнением самого X. Бумедьена. Он понимал, что его долгое отсутствие в стране, разговоры о неизлечимой болезни, которые велись в Алжире, могут обернуться непредсказуемыми событиями. Поддерживала его в решении вернуться домой и супруга. Свое возвращение в страну он обусловил обязательным сопровождением его советскими специалистами, которые должны были остаться в Алжире для продолжения его лечения. Пожалуй, впервые, расставаясь с пациентом, с болезнью которого связано столько переживаний и с которым у нас сложились хорошие дружеские отношения, я ощущал горечь поражения. Мне искренне хотелось сделать все, чтобы помочь Бумедьену, но я осознавал бессилие медицины. Да и X. Бумедьен, видимо, все понимая, был не в лучшем, чем я, настроении. В Алжир вместе с ним вылетела группа советских профессоров и врачей — А. И. Воробьев59, В. В. Сура60 и другие. Наше посольство в Алжире засыпало нас сообщениями о враждебной обстановке, которая складывалась вокруг советских врачей, и даже о возможной угрозе их жизни. Обстановка особенно накалилась, когда через несколько дней после возвращения у президента развилось нарушение мозгового кровообращения. Окружение президента и его супруга пригласили для консультации и лечения массу специалистов различных стран — Франции, США, Великобритании, Кубы. Ситуация для советских специалистов была нелегкой, так как некоторые из представителей западной медицины, в частности Франции, пытались дискредитировать и диагноз, установленный в Москве, и проводимую терапию. Дискуссии на международных консилиумах, как рассказал мне вернувшийся в Москву профессор В. В. Сура, носили порой 69 острый характер. Но, как я мог представить по его рассказам, они в значительной степени имели академический характер. Ничего нового, конкретного к лечению, начатому в Москве, не было предложено. К чести советских врачей их аргументированное, основанное на конкретных данных мнение об аутоиммунном характере заболевания и тактике лечения было поддержано большинством участников консилиумов. Несмотря на это, обстановка вокруг советских врачей была, мягко говоря, настолько сложной, что я обратился с просьбой к Ю. В. Андропову обеспечить их безопасность в Алжире, особенно в случае смерти президента. Надо сказать, что, несмотря ни на что, только советские врачи оставались до последней минуты около постели президента Алжира. У него, как мы и предполагали, начали возникать повторные кровоизлияния в мозг и легочные кровотечения, которые и явились причиной смерти. Все кончилось поражением медицины, которая, к сожалению, не всесильна. Но меня почему-то не покидало и не покидает ощущение существования скрытых от наших глаз каких-то еще неизвестных нам, медикам, механизмов болезни в конкретном случае. Так бывает иногда, когда для обострения интриги в сюжете книги опускается определенный момент, заставляющий читателя самому «достраивать» суть замысла автора. Кстати, несмотря на определенную пропаганду, разжигание страстей, руководители Алжира и многие простые граждане страны понимали, что советские врачи сделали все возможное для спасения жизни их президента. Мы вправе это утверждать потому, что уже после трагического исхода болезни Бумедьена наши профессора и врачи получили официальное приглашение посетить Алжир. Вспоминая прошлое, я удивляюсь, как одна жизнь могла вместить все пережитое. Остаться целым и незапятнанным в тех сложных медицинских и политических ситуациях, в которых я оказывался, большое везение, а может быть, и искусство. Мне иногда говорили, что спасли меня только гены, интуиция, железная выдержка и врожденная честность. В траурной процессии на похоронах К. У. Черненко рядом со мной шел генерал-полковник, по-видимому, член ревизионной комиссии ЦК КПСС, которого я плохо 70 знал. Обращаясь ко мне, он сказал то ли с удивлением, то ли с сожалением: «А знаете, Евгений Иванович, везучий вы человек — четырех генеральных секретарей похоронили и еще живы». Но у меня за двадцать лет работы в 4-м управлении настолько притупились нервы, что я даже не вздрогнул от такой «шуточки». 4 Удивительно и непредсказуемо восприятие человеком того или иного политического и общественного явления, отношение к той или иной идее, лозунгу, ну и, конечно, к политическим деятелям. Сегодня те, кто еще недавно восхвалял существующий строй, политических лидеров страны, свергают своих недавних кумиров. Политический капитал пытаются заработать на всем: на трагедии Чернобыля, на разрухе и голоде, на межнациональной вражде, и даже — на лишении генеральского звания. И все апеллируют к народу, который сегодня уже не может ни в чем разобраться и начинает часто выступать как толпа. Ты скажешь, читатель, что это нечестно — играть на чувствах и чаяниях народа. Согласен. Но такие времена, такие нравы. Судьба политических деятелей в нашей стране просто непредсказуема. «То вознесет его высоко, то в бездну бросит без стыда». Что Хрущев! Что Брежнев! Разве мы могли еще недавно подумать, что будут сносить памятники В. И. Ленину? Помню большую пачку писем, которую получил после смерти Л. И. Брежнева, авторы которых (не партийные функционеры, а обычные простые советские граждане)! упрекали нас, медиков, в том, что мы не обеспечили сохранение жизни и здоровья Генерального секретаря. Например, В. Н. Еременко из Москвы требовал, чтобы мы, академики, отчитались: все ли было использовано для спасения «продолжателя дела В.И.Ленина, пламенного патриота Советской Родины, выдающегося револю- 72 ционера и борца за мир, за коммунизм — Леонида Ильича Брежнева»? А Г. Н. Мудряков из Одессы настаивал: «Вы обязаны были освободить Леонида Ильича от губительной работы и стрессов, что не было сделано. Следовательно, вам необходимо по телевидению или в печати высказаться по этому вопросу, так как смерть товарища Л. И. Брежнева переживают не только его близкие, но и передовые люди всего мира». Шли годы, развернулась «перестройка», царит «гласность». Из «выдающегося политического и государственного деятеля» Брежнев превратился в одиозную фигуру, виновную, по сформировавшемуся общественному мнению, во всех бедах и недостатках, которые мы сейчас переживаем. Что сегодня скажут авторы тех старых писем, простые люди из народа? По крайней мере, в мой адрес звучат другие, прямо противоположные обвинения. Почему скрывали, что Л. И. Брежнев болен? (Как будто в этом кто-то сомневался.) Почему не настаивали, чтобы его освободили от работы? Так, например, вопрошал корреспондент «Медицинской газеты» Ю. Блиев, строя из себя невинного агнца: «Сегодня не дает мне покоя вопрос: зачем именитому академику, отвечавшему за здоровье «пятирежды Героя», быть членом ЦК? Присягал бы одному лишь профессиональному долгу — может быть, задолго до перестройки и обнародовал бы диагноз — «пациенту противопоказано руководство страной». С грустной улыбкой я читал эти «откровения» смелого журналиста. Старался вспомнить, задавали ли мне подобные вопросы о здоровье Брежнева при его жизни на многочисленных пресс-конференциях советские журналисты? И что-то не припомнил. За рубежом — да. Ни одна пресс-конференция не обходилась без обсуждения этого вопроса. Но всех устраивал и успокаивал мой ответ. Суть его заключалась в том, что существует клятва Гиппократа, которой придерживается каждый честный врач. В ней говорится, что при жизни пациента он должен сохранять в тайне все, что может тому навредить. Уж кто-кто, а корреспондент «Медицинской газеты» должен был об этом знать. В этой связи вспоминается юмористическая сцена, которая возникла на одной из моих пресс-конференций в США. Было это в начале 80-х годов, когда в среду респектабельных журналистов-международников ворвались молодые, энергичные, не всегда вежливые представительницы женского пола, считавшие, что интервьюиру- 73 емые созданы только для одного — отвечать на их вопросы, и более того — в необходимом для них свете. Одна из них одолевала меня вопросами о состоянии здоровья Генерального секретаря и требовала, несмотря на мои вежливые разъяснения, точного ответа — умрет или не умрет в ближайшее время руководитель государства. Когда я стал ссылаться на клятву Гиппократа, она высокомерно заявила: «Это не ответ. Да и какое значение сегодня имеет клятва Гиппократа?» И тогда, потеряв присущую мне сдержанность, я ответил: «Уважаемая мисс! Какие слова вы сказали бы вашему врачу, если бы он на встрече с журналистами, да даже в узком кругу, рассказал о результатах вашего гинекологического обследования?» После короткой паузы замешательства раздались смех и аплодисменты. И еще — почему думают, что вопрос о состоянии здоровья Генерального секретаря не ставился врачами перед Политбюро ЦК КПСС? А сколько спекуляций было, да и сейчас существует, вокруг здоровья Л. И. Брежнева и возможной связи его болезни с недостатками в руководстве страной. Если верить воспоминаниям некоторых политических деятелей, «полудокументальным» повестям и детективным историям, то Брежнев перенес, по крайней мере, несколько инфарктов миокарда и не меньшее число нарушений мозгового кровообращения. Близкий к кругам КГБ, Юлиан Семенов в «Тайне Кутузовского проспекта» пишет: «Меня (одного из героев повести) до сих пор ставит в тупик то, что сердце Брежнева само «остановилось». Он же на американском стимуляторе жил... И умер за два дня перед пленумом, когда, говорят, новый председатель КГБ Федорчук, не являясь членом ЦК, должен был войти в Политбюро...» Не надо, как говорят в народе, наводить тень на плетень, уважаемый Юлиан Семенов, и создавать видимость заговора против Брежнева. По своей должности, да и от Брежнева либо Андропова, я всегда за несколько дней знал о предстоящих Пленумах ЦК. Не предполагалось Пленума с выдвижением Федорчука, так же как никогда у Брежнева не стоял ни отечественный, ни американский стимулятор. В жизни он лишь один раз, будучи первым секретарем ЦК компартии Молдавии, перенес инфаркт миокарда. В 1957 году были небольшие изменения в сердце, но они носили лишь очаговый характер. С тех пор у него не было ни инфаркта, ни инсультов. 74 История не терпит пустот и недомолвок. Если они появляются, то вскоре их заполняют домыслы, выгодные для определенных политических целей, предположения или набор не всегда проверенных и односторонне представленных фактов. Вот почему надо наконец ответить на вопрос, — что же произошло с Генеральным секретарем ЦК КПСС, когда он из активного, общительного, в определенной степени обаятельного человека, политика, быстро ориентирующегося в ситуации и принимающего соответствующие решения, за 10 лет превратился в дряхлого, «склерозированного» старика? Откуда начать рассказ о трагедии Брежнева? Для меня она началась в один из августовских дней 1968 года — года Пражской весны и первых тяжелых испытаний для руководимого Брежневым Политбюро. Шли горячие дискуссии по вопросу возможных реакций в СССР на события в Чехословакии. Как я мог уяснить из отрывочных замечаний Ю. В. Андропова, речь шла о том, показать ли силу Варшавского пакта, в принципе, силу Советского Союза, или наблюдать, как будут развиваться события, которые были непредсказуемы. Важна была и реакция Запада, в первую очередь США, которые сами погрязли в войне во Вьетнаме и не знали, как оттуда выбраться. Андропов боялся повторения венгерских событий 1956 года. Единодушия не было, шли бесконечные обсуждения, встречи, уговоры нового руководства компартии Чехословакии. Одна из таких встреч Политбюро ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПЧ проходила в середине августа в Москве. В воскресенье стояла прекрасная погода, и моя восьмилетняя дочь упросила меня пораньше приехать с работы, для того чтобы погулять и зайти в кино. Узнав у дежурных, что в Кремле все в порядке, идут переговоры, я уехал домой выполнять пожелания дочери. В кинотеатре «Стрела» демонстрировались в то время детские фильмы, и мы с дочерью с радостью погрузились в какую-то интересную киносказку. Не прошло и 20 минут, как ко мне подошла незнакомая женщина и попросила срочно выйти. На улице меня уже ждала автомашина, и через 5 минут я был на улице Грановского, в Управлении. Здесь никто ничего толком не мог сказать. И вместе с П. Е. Лукомским и нашим известным невропатологом Р. А. Ткачевым61 мы выехали в ЦК, на Старую площадь. Брежнев лежал в комнате отдыха, был заторможен и 75 неадекватен. Его личный врач Н. Г. Родионов рассказал, что во время переговоров у Брежнева нарушилась дикция, появилась такая слабость, что он был вынужден прилечь на стол. Никакой органики Р. А. Ткачев не обнаружил. Помощники в приемной требовали ответа, сможет ли Брежнев продолжить переговоры. Клиническая картина была неясной. Сам Брежнев что-то бормотал, как будто бы во сне, пытался встать. Умница Роман Александрович Ткачев, старый опытный врач, сказал: «Если бы не эта обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств». Родионов подхватил: «Да, это у него бывает, когда возникают неприятности или не решаются проблемы. Он не может спать, начинает злиться, а потом принимает 1—2 таблетки снотворного, успокаивается, засыпает. Просыпается как ни в чем не бывало и даже не вспоминает, что было. Сегодня, видимо, так перенервничал, что принял не 1—2 таблетки, а больше. Вот и возникла реакция, которая перепугала все Политбюро». Так и оказалось. В приемную зашел А. Н. Косыгин и попросил, чтобы кто-нибудь из врачей разъяснил ситуацию. Вместе с Ткачевым мы вышли к нему. Искренне расстроенный Косыгин, далекий от медицины, упирал на возможность мозговых нарушений. Он сидел рядом с Брежневым и видел, как тот постепенно начал утрачивать нить разговора. «Язык у него начал заплетаться, — говорил Косыгин, — и вдруг рука, которой он подпирал голову, стала падать. Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного». Мы постарались успокоить Косыгина, заявив, что ничего страшного нет, речь идет лишь о переутомлении и что скоро Брежнев сможет продолжить переговоры. Проспав 3 часа, Брежнев вышел как ни в чем не бывало и продолжал участвовать во встрече. Конечно, мы рисковали, конечно, нам повезло. Динамическое нарушение мозгового кровообращения протекает иногда стерто и не всегда диагносцируется. Правда, к везению надо прибавить и знания. Но что если бы на нашем месте были «перестраховщики», они бы увезли Брежнева в больницу, дня два обследовали, да еще, ничего не найдя, придумали бы диагноз либо нейродистонического криза, либо динамического нарушения мозгового кровообращения. А главное, без необходимости 76 создали бы напряженную обстановку в партии, ЦК, Политбюро. Это был для нас первый сигнал слабости нервной системы Брежнева и извращенной в связи с этим реакции на снотворное. Шли годы. Возникали то одни, то другие проблемы. И я уже стал забывать о событии августовского воскресенья 1968 года. Конец 60-х — начало 70-х годов были отмечены значительными успехами в жизни страны. Согласен с теми, кто утверждает, что их нельзя отнести непосредственно только к деятельности Брежнева. Во многом они определялись, в частности, знаниями и организаторским талантом А. Н. Косыгина. Его отличала прекрасная память, тщательный анализ ситуации, глубокая продуманность принимаемых решений и твердость в их проведении. Мне пришлось принимать участие в заседаниях Совета Министров в разные времена. С ужасом вспоминаю многочасовые дискуссии на заседаниях Совета Министров в последние годы, когда их вел Н. И. Рыжков62. Вопросы, которые выносились на обсуждение, хотя и готовились месяцами, оказывались в конце концов плохо подготовленными, непродуманными. Находившийся под влиянием своих помощников, Рыжков высказывал вначале одни мнения, которые через 6 месяцев или год представлялись уже в совершенно другом виде. Честный, опытный и знающий инженер, Рыжков, не разбирающийся в тонкостях экономики, своими колебаниями, своей верой в истину, которую ему навязывало его окружение, упустил многое в жизни страны. Стоит только вспомнить работу его экономического отдела во главе с П. М. Кацурой, который в первую очередь отвечает за развал экономики. Присутствуя и участвуя как министр в этих, нередко бесплодных дискуссиях, я всегда вспоминал деловитость и четкость, царившую на заседаниях Совета Министров, которые вел А. Н. Косыгин. Попробуй устрой на них пустопорожнюю дискуссию. Косыгин тут же оборвет. Он был немногословен, его эрудиция, основанная на колоссальном опыте, позволяла ему быстро ориентироваться в обсуждавшихся вопросах. Единственное, чего ему, по моему мнению, не хватало, так это знания сельского хозяйства. Да он этого и не скрывал. Его недоброжелатели из Политбюро, а их было предостаточно, нередко 77 спекулировали на этом. Я удивлялся обширности знаний А. Н. Косыгина и тому, что он хранил в своем мозгу тысячи различных данных. Меня, например, поразило, когда он начал критиковать нас за состояние аптечной помощи, оперируя даже стоимостью ходовых лекарственных средств, которую не знал министр здравоохранения тех лет. Порой он бывал резок, но всегда в пределах определенных рамок корректности. В 1967 году, после смерти жены, он решил посетить места, где жил в детстве и юности. Первая остановка была в доме отдыха «Валдай», размещавшемся на бывшей даче Сталина. Дача располагалась в живописном месте на берегу Валдайского озера. Выстроенная в типично «сталинском» стиле, с высокими потолками, большими полупустыми комнатами, полностью облицованными внутри карельской березой, она производила мрачное впечатление. Там, на Валдае, все скрашивалось неповторимой красотой пейзажа Средне-Русской возвышенности и величавостью соединяющихся между собой озер. На одном из островов монахи выстроили Иверский монастырь, бывший когда-то жемчужиной в короне многочисленных русских церквей и монастырей. Косыгин в детстве, в дореволюционные времена, жил в этих краях и помнил их красоту. Решили все вместе поехать на остров в сопровождении бывшего тогда секретарем Новгородского обкома партии В.Н. Базовского, в сферу влияния которого входил Валдай. Большего варварства и издевательства над реликвиями России, чем то, что мы увидели в монастыре, было трудно себе представить. Прогнившие крыши, разбитые капители, разоренные церкви, всюду грязь и мусор. Но самое страшное — это были бегавшие по двору дети, грязные, оборванные, худые и бледные. Оказалось, что в помещениях монастыря организовали местный детский санаторий для ослабленных детей, который влачил жалкое существование из-за отсутствия финансовых средств и материального обеспечения. Я увидел, как побледнел Косыгин. То, что он выговаривал Базовскому, трудно передать. Самое невинное обвинение звучало приблизительно так: увиденная картина — лучшая пропаганда против социализма, который может разрушать, не созидая ничего вместо разрушенного. Ничего подобного я потом не слышал от него и в более драматических ситуациях. Заодно досталось и мне. 78 Он вспомнил, что четыре месяца назад подписал постановление о назначении меня членом коллегии Министерства здравоохранения, а я спокойно смотрю на ситуацию. Мне было стыдно не за себя, потому что я не имел отношения к проблемам детства, стыдно было за всех, равнодушно смотрящих на то, как вокруг нас разрушаются не только памятники культуры, но и как в разрушенных монастырях существуют без необходимых средств детские санатории. Как был прав Б. Ясенский, когда писал: «Бойся равнодушных». Именно наше всеобщее равнодушие и привело нашу страну к кризису, ибо не могут отдельные Косыгины решить все проблемы страны. Не надо кивать только на руководство. А где был ты? Что ты сделал, чтобы предупредить кризис? Возвращаясь из монастыря, Косыгин предложил по прибытии в Москву срочно принять постановление о реставрации Иверского монастыря, а Базовскому предложил в месячный срок перевести детский санаторий и обеспечить его работу. Обращаясь ко мне, он сказал: «А Вам бы неплохо подумать о том, чтобы здесь построить большой дом отдыха». После этого я часто наезжал на Валдай. Не без трудностей нам удалось построить хороший современный комплекс для отдыха, без излишеств, но очень удобный. В нем любили отдыхать люди творческих профессий — писатели, художники, артисты. Как-то я встретил там одного из наших пациентов, известного артиста Е. Леонова, который сказал, что лучшего места для отдыха он не знает. Те, кто отдыхают в новом комплексе, не предполагают, что явилось толчком к его созданию. Да это их и не интересует. Главное, есть место, где можно хорошо отдохнуть и набраться сил. В конце концов, все остается людям. Не имеет значения, будут ли они помнить созидателей. Человеческая память в этом отношении слаба. Важно, чтобы то, что было создано, не разрушалось, как это иногда происходит и сейчас в нашей стране, а сохранялось и умножалось. Это понимал Косыгин. Он любил и уважал тех, кто пытался созидать, создавать новое. Однажды у меня возникли серьезные разногласия с Госпланом и Госстроем — организациями, определявшими финансирование капитального строительства — по поводу санатория «Ай-Даниль» в Крыму. Его проект начал создаваться еще при жизни Н. С. Хрущева, когда резко ограничивались воз- 79 можности строительства зданий на современном уровне. Думая о будущем, мы пересмотрели проект, который позволил иметь в Крыму один из лучших санаториев страны. Госстрой и Госплан возражали против увеличения стоимости строительства. Когда это дошло до Косыгина, он встал на мою сторону, сказав: «Хорошо, если бы у нас было больше руководителей, которые бы стремились что-то созидать лучше. Чазову не жалко давать — он их в дело употребит, а другим даешь-даешь, и все без толку». Во многом благодаря ему удалось построить и другие уникальные больницы и санатории, среди них, например, Кардиологический центр в Москве, один из лучших в мире. Косыгин был сдержан, иногда резок в высказываниях, но весьма прост и не любил словопрений, восхвалений и подхалимства. Сегодня, когда со всех сторон слышна критика старого руководства и ему вменяются в вину излишества, я вспоминаю скромный, но весьма уютный дом Косыгиных в Архангельском, в котором они долго жили, независимо от занимаемой главой семьи должности. Этот дом и по внешнему виду, и по внутреннему убранству отличался от большого, с претензией на помпезность, мраморного дома Л. И. Брежнева в Заречье. Простота Косыгина была не наигранной, а сутью его как человека. И дело даже не в том, что он, отдыхая в Кисловодске или в санатории «Волжский утес» в Жигулях, питался в столовой вместе со всеми отдыхающими, а в его поведении, обращении с окружающими. Была еще одна черта — интеллигентность, которая отличала Косыгина, да, может быть, еще Андропова, от других членов Политбюро. Косыгин любил интеллигенцию, и она в свою очередь платила ему тем же. Среди его знакомых был не только академик В. А. Кириллин63, но и ректор Московского университета академик Иван Георгиевич Петровский, композитор Арам Ильич Хачатурян и многие другие. Я вспоминаю, как неоднократно Косыгин звонил мне и по поводу Петровского, и по поводу Хачатуряна, когда они в тяжелом состоянии находились в больнице. Кстати, эта любовь интеллигенции к Косыгину очень раздражала Брежнева и его окружение. Конечно, не мне, врачу, судить о его работе как организатора финансово-хозяйственной деятельности страны, но я исхожу из весьма интересного факта, который мало 80 замечают историки нашего времени. Косыгина не любил Хрущев, не любил и Брежнев, но оба они сохраняли его как руководителя экономикой страны. Л. И. Брежнев, очищая свое окружение от возможных конкурентов, расстался с А. Н. Шелепиным, со своим другом Н. В. Подгорным, но не трогал Косыгина до самого последнего момента, когда тому после перенесенного инфаркта миокарда стало трудно работать на одной из самых ответственных должностей. Но вернемся в 1971 год — год XXIV съезда партии. Это был последний съезд, который Л. И. Брежнев проводил в нормальном состоянии. Он еще был полон сил, энергии, политических амбиций. Положение его как лидера партии и страны было достаточно прочным. Кроме того, чтобы обезопасить себя от возможных неожиданностей, он избрал верный путь. Во-первых, привлек в свое окружение людей, с которыми когда-то работал и которые, как он правильно рассчитывал, будут ему благодарны и преданы за их выдвижение. Во-вторых, на всех уровнях, определяющих жизнь страны, он стремился поставить людей по принципу «разделяй и властвуй». Нет, не был в те годы Л. И. Брежнев недалеким человеком, чуть ли не дурачком, как это пытаются представить некоторые средства массовой информации. Он был расчетливым, тонким политиком. Среди его советников были самые видные специалисты в своих областях — академики М.В.Келдыш, Г.А.Арбатов64, Н.Н.Иноземцев65 и многие другие, которые участвовали в разработке предлагаемых им программ. Принцип «разделяй и властвуй» проявлялся и в Политбюро, где напротив друг друга сидели два человека, полные противоположности, и, мягко говоря, не любившие друг друга Н. В. Подгорный и А. Н. Косыгин. В свою очередь, в Совете Министров СССР А. Н. Косыгина окружали близкие Брежневу люди — старый друг Д. С. Полянский и знакомый еще по работе в Днепропетровске Н.А. Тихонов66. Удивительными в связи с этим принципом казались мне его отношения с Ю. В. Андроповым. Андропов был одним из самых преданных Брежневу членов Политбюро. Могу сказать твердо, что и Брежнев не просто хорошо относился к Андропову, но по-своему любил своего «Юру», как он обычно его называл. И все- 81 таки, считая его честным и преданным ему человеком, он окружил его и связал «по рукам» заместителями председателя КГБ — С. К. Цвигуном, которого хорошо знал по Молдавии, и Г. К. Циневым67, который в 1941 году был секретарем горкома партии Днепропетровска, где Брежнев в то время был секретарем обкома. Был создан еще один противовес, хотя и очень слабый и ненадежный, в лице министра внутренних дел СССР Н. А. Щелокова. Здесь речь шла больше не о противостоянии Ю. В. Андропова и Н. А. Щелокова, которого Ю. В. Андропов иначе как «жуликом» и «проходимцем» мне и не рекомендовал, а скорее в противостоянии двух организаций, обладающих возможностями контроля за гражданами и ситуацией в стране. И надо сказать, что единственным, кого боялся и ненавидел Н. А. Щелоков, да и его первый зам, зять Брежнева — Ю. М. Чурбанов, был Ю. В. Андропов. Таков был авторитет и сила КГБ в то время. Первое, что сделал Ю. В. Андропов, когда обсуждал будущую работу и взаимодействие с молодым, далеким от политических интриг, не разбиравшимся в ситуации руководителем 4-го управления, к тому же профессором, обеспечивающим постоянное наблюдение за состоянием здоровья руководителей партии и государства, это предупредил о сложной иерархии контроля за всем, что происходит вокруг Брежнева. Жизнь непроста, многое определяет судьба и случай. Случилось так, что и С. К. Цвигун, и Г. К. Цинев сохранили жизнь только благодаря искусству и знаниям наших врачей. С. К. Цвигун был удачно оперирован по поводу рака легких нашим блестящим хирургом М. И. Перельманом, а Г. К. Цинева мы вместе с моим другом, профессором В. Г. Поповым68, несколько раз выводили из тяжелейшего состояния после перенесенных инфарктов миокарда. И с тем и с другим у меня сложились хорошие отношения. Но и здесь я чувствовал внутренний антагонизм двух заместителей председателя КГБ, которые ревностно следили друг за другом. Но оба, хотя и независимо друг от друга, контролировали деятельность КГБ и информировали обо всем, что происходит, Брежнева. Умный Георгий Карпович Цинев и не скрывал, как я понял из рассказов Андропова, ни своей близости к Брежневу, ни своих встреч с ним. Болезни Цвигуна и Цинева доставили нам немало переживаний. И не только в связи со сложностью 82 возникших медицинских проблем, учитывая, что в первом случае приходилось решать вопрос об операбельности или неоперабельности рака легких, а во втором — нам с трудом удалось вывести пациента из тяжелейшего состояния, граничащего с клинической смертью. Была еще одна сторона проблемы. Брежнев особенно тяжело переживал болезнь Цинева, который был его старым другом. Когда я выражал опасения о возможном исходе, он не раздражался, как это делали в трудные минуты многие другие руководители, а по-доброму просил сделать все возможное для спасения Георгия Карповича. Удивительны были звонки Андропова, который, прекрасно зная, кого представляет Цинев в КГБ, искренне, с присущей ему вежливостью просил меня помочь, использовать все достижения медицины, обеспечить все необходимое для лечения и т.п. Мне всегда казалось, что Андропов, понимая всю ситуацию, уважал и ценил Цинева, будучи в то же время весьма равнодушным и снисходительным к Цвигуну. Для меня они оба были пациентами, для спасения которых было отдано немало не только знаний, но и души, потому что для врача нет генерала или солдата, партийного или беспартийного, работника КГБ или рабочего с автомобильного завода. Есть сложный больной, которого ты выходил и которому ты сохранил жизнь. И это самое важное и дорогое. Конечно, существует и определенная ответственность при лечении государственных деятелей, но искренне добрые чувства рождаются именно с преодолением трудностей, с чувством честно выполненного долга, когда ты видишь результаты своего труда. Именно такие чувства были у меня и к Г. К. Циневу, и к С. К. Цвигуну. Я чувствовал, что и они мне отвечают тем же. Говорят, что «пути Господни неисповедимы». Я расшифровываю эту фразу более просто — «я верю в судьбу». Меня в этом убедила моя почти сорокалетняя врачебная практика. Давно нет в живых Андропова, Брежнева, а Цинев жив, да и Цвигун, не покончи он жизнь самоубийством, мог бы еще жить. Мне пришла на память история, которая, я уверен, не имела места в кабинете председателя КГБ ни до, ни после этого дня. Однажды я оказался у Андропова в кабинете. В это время у нас начали появляться проблемы с состоянием здоровья Брежнева, и мы встретились с Андроповым, чтобы обсудить ситуацию. Когда, закончив 83 обсуждение, я поздравил Андропова с днем рождения, раздался звонок его самого близкого друга Д. Ф. Устинова. В тот период возникающие с Брежневым проблемы Андропов скрывал от всех, даже от самых близких друзей. На вопрос: «Что делает «новорожденный» в данный момент?» — Андропов, понимая, что Устинов может каким-то образом узнать о моем длительном визите, ответил: «Меня поздравляет Евгений Иванович». Заводной, с широкой русской натурой Дмитрий Федорович тут же сказал: «Я этого не потерплю и еду к вам. Только скажи, чтобы открыли ворота, чтобы я въехал во двор, а то пойдут разговоры, что я к тебе езжу по вечерам». Короче говоря, через 30 минут в кабинете был Дмитрий Федорович, поздравлял, громко смеялся и требовал положенных в таких случаях 100 граммов. Андропов ответил, что не держит в кабинете спиртного. Настойчивый Дмитрий Федорович предложил вызвать помощника Андропова, который должен был находиться в приемной, и попросить чего-нибудь достать. К моему удивлению, вместо помощника зашел Цвигун, а затем, буквально вслед за ним, извиняясь, появился Цинев. Конечно, нашлись 100 граммов за здоровье именинника, было шумно, весело, но меня не покидало ощущение, что нас не хотели оставлять втроем — о чем могли говорить председатель КГБ и приехавший внезапно и тайно министр обороны с профессором, осуществляющим лечение Брежнева, у которого появились проблемы со здоровьем? Может быть, я был излишне мнителен, но интуиция меня никогда не подводила. Так что Брежнев рассчитал точно — КГБ его не только защищал, но и помогал скрывать его немощь и создавать ореол славы. В первые годы моей работы в Управлении общительный, жизнерадостный, активный Леонид Ильич любил собирать у себя в доме компании друзей и близких ему лиц. Помню свое удивление, когда через год моей работы на посту начальника 4-го управления, в один из декабрьских вечеров, раздался звонок правительственной связи. Говорил Брежнев: «Ты что завтра вечером делаешь? Я хотел бы тебя пригласить на дачу. Соберутся друзья, отметим мое рождение». В первый момент я даже растерялся. Генеральный секретарь ЦК КПСС и вот так, запросто, приглашает к себе домой, да еще на семейный праздник, малоизвестного молодого профессора. Невдомек мне было тогда, что приглашал Брежнев 84 не неизвестного профессора, а начальника 4-го управления. В назначенное время я был на скромной старой деревянной даче Генерального секретаря в Заречье, на окраине Москвы, где в небольшой гостиной и столовой было шумно и весело. Не могу вспомнить всех, кого тогда встретил в этом доме. Отчетливо помню Андропова, Устинова, Цинева, помощника Брежнева — Г. Э. Цуканова69, начальника 9-го управления КГБ С. Н. Антонова, министра гражданской авиации Б. П. Бугаева. Царила непринужденная обстановка. Брежнев любил юмор, да и сам мог быть интересным рассказчиком. Как отличался этот вечер от тех торжественных государственных празднований 70-летия и 75-летия «великого борца за дело коммунизма и мира во всем мире». Мне довелось побывать на них. Полные лицемерия, подхалимства, показной любви нескольких сот собравшихся в Георгиевском зале Кремля в сочетании с холодностью и формализмом официального протокола, они вызывали у меня грустные воспоминания о простоте и человечности тех, первых для меня встреч в доме Брежнева. Довольно скоро, не знаю в связи с чем, для меня, да и для многих из тех, кто бывал со мной, они прекратились. Круг тех, кто посещал Брежнева, ограничился несколькими близкими ему членами Политбюро. Среди них не было ни Подгорного, ни Косыгина, ни Суслова. Да и позднее, когда Брежнев, все чаще и чаще находясь в больнице собирал там своих самых близких друзей, я не встречал среди них ни Подгорного, ни Косыгина, ни Суслова. За столом обычно бывали Андропов, Устинов, Кулаков, Черненко. Даже Н.А. Тихонова не бывало на этих «больничных своеобразных чаепитиях», на которых обсуждались не только проблемы здоровья Генерального секретаря. Вспоминая эти встречи, да и стиль жизни и поведения Брежнева на протяжении последних 15 лет его жизни, я убеждался, как сильны человеческие слабости и как они начинают проявляться, когда нет сдерживающих начал, когда появляется власть и возможности безраздельно ею пользоваться. Испытание «властью», к сожалению, выдерживают немногие. По крайней мере, в нашей стране. Если бы в конце 60-х годов мне сказали, что Брежнев будет упиваться славой и вешать на грудь одну за другой медали «Героя» и другие знаки отличия, что у него 85 появится дух стяжательства, слабость к подаркам и особенно к красивым ювелирным изделиям, я бы ни за что не поверил. В то время это был скромный, общительный, простой в жизни и обращении человек, прекрасный собеседник, лишенный комплекса «величия власти». Помню, как однажды он позвонил и попросил проводить его к брату, который находился на лечении в больнице в Кунцеве. Я вышел на улицу и стал ждать его и эскорт сопровождающих машин. Каково было мое удивление, когда ко мне как-то незаметно подъехал «ЗИЛ», в котором находился Брежнев и только один сопровождающий. Брежнев, открыв дверь, пригласил меня в машину. Но еще больше меня удивило, что машину обгонял другой транспорт, а на повороте в больницу на Рублевском шоссе в нас чуть не врезалась какая-то частная машина. С годами изменился не только Брежнев, но и весь стиль его жизни, поведения, и даже внешний облик. Как ни странно, но я ощутил эти изменения, казалось бы, с мелочи. Однажды, когда внешне все как будто бы оставалось по-старому, у него на руке появилось массивное золотое кольцо с печаткой. Любуясь им, он сказал: «Правда, красивое кольцо и мне идет?» Я удивился — Брежнев и любовь к золотым кольцам! Это что-то новое. Возможно, вследствие моего воспитания я не воспринимал мужчин, носящих ювелирные изделия вроде колец. Что-то в этом духе я высказал Брежневу, сопроводив мои сомнения высказыванием о том, как воспримут окружающие эту новинку во внешнем облике Генерального секретаря ЦК КПСС. Посмотрев на меня почти с сожалением, что я такой недалекий, он ответил, что ничего я не понимаю и все его товарищи, все окружающие сказали, что кольцо очень здорово смотрится и что надо его носить. Пусть это будет его талисманом. Это было в то время, когда положение Брежнева укрепилось, не было достойных конкурентов, он не встречал каких-либо возражений и чувствовал себя совершенно свободно. Вокруг появлялось все больше и больше подхалимов. Мне кажется, что в первые годы Брежнев в них разбирался, но по мере того как у него развивался атеросклероз мозговых сосудов и он терял способность к самокритике, расточаемый ими фимиам попадал на благодатную почву самомнения и величия. Сколько он показал нам, находясь в больнице, выдержек из газет, выступлений по 86 радио и телевидению, писем и телеграмм, которые ему пересылал из ЦК К. У. Черненко, в которых восхвалялись его настоящие и мнимые заслуги! Они были полны такого неприкрытого подхалимства, что как-то неловко было их слушать и неловко было за Брежнева, который верил в их искренность. Члены Политбюро, за исключением Косыгина и в определенные периоды Подгорного, не отставали от других, выражая свое преклонение перед «гением» Брежнева и предлагая наперебой новые почести для старого склерозировавшегося человека, потерявшего в значительной степени чувство критики, вызывавшего в определенной степени чувство жалости. Вспоминаю, как в феврале 1978 года Брежнев говорил: «Знаешь, товарищи решили наградить меня орденом «Победа». Я им сказал, что этот орден дается только за победу на фронте. А Дмитрий Федорович (Устинов), да и другие, убедили меня, что победа в борьбе за мир равноценна победе на фронте». С подачи К. У. Черненко, в том же 1978 году была предложена генсеку третья Звезда Героя Советского Союза. Трудно бывает устоять от соблазнов, которые предоставляет власть. Когда я слушал предвыборные дискуссии кандидатов в депутаты всех уровней, их обвинения властям предержащим в создании особых привилегий, стяжательстве, отрыве от народа, я внутренне улыбался. Все это было мне знакомо. Как только будет завоевана под любым флагом, в том числе и демократическим, власть, забудутся пылкие популистские выступления и обвинения в адрес «бывших» и постепенно все вернется «на круги своя». К сожалению, низка политическая культура не только народа, но и избранных депутатов. К тому же гласность в большинстве случаев остается односторонней и служит данному моменту. Да и нет каких-то ограничителей, которые позволяли бы сдерживать человеческие слабости. Я хотел бы ошибиться, но жизнь, увы, подтверждает сказанное. Уже начинают распределять места, высокие зарплаты, квартиры, дачи, поездки за рубеж. Брежнев первые годы жил на скромной даче в Заречье. Каково же было мое удивление, когда, приехав к нему после его возвращения из отпуска, я увидел на месте скромного деревянного дома большую мраморную дачу с зимним и летним бассейнами, большой столовой, 87 красивым интерьером. Но первое время и в этом дворце Брежнев оставался прежним Брежневым — активным, с чувством юмора, в принципе добрым человеком. Он чутко прислушивался к советам своих товарищей, помощников и консультантов. Понимая, что ему необходимо укрепить свой авторитет не -только внутри страны, но и за рубежом, он начал активно и весьма успешно заниматься внешней политикой. Он очень гордился заключением Московского договора с ФРГ, положившего начало новым взаимоотношениям в Европе. Чувствовалось, что он переживал, что не получил Нобелевской премии мира вместе с В. Брандтом70. Не знаю, правда ли то, что он сам отказался от премии, или нет, но это звучало в его разговорах с нами. Как-то мы вместе с ним и его лечащим врачом Родионовым сидели на даче за чаем. Зашел разговор о ситуации, которая возникла вокруг В. Брандта. С воспоминаний о ФРГ Брежнев вдруг перешел на тему о Нобелевской премии: «Как мог я ее принять, когда всему народу мы заявили, что во главе комитета находятся ярые антисоветчики, преследующие свои цели по подрыву социалистического лагеря. Вспомните, что писалось и говорилось о Пастернаке. Он отказался от премии, не поехал на ее вручение. Как бы я выглядел в глазах народа, если бы такую премию принял?» Жизнь как будто бы улыбалась советскому лидеру. Победив в борьбе за власть, укрепив свое положение внутри страны, он активно и успешно вышел на внешнеполитическую арену. Беспрепятственный ввод войск в Чехословакию показал его силу и сделал его признанным главой социалистического лагеря. У него было особое «чутье» на талантливых и умных советников. Именно они определили в конце 60-х — начале 70-х годов активную внешнеполитическую деятельность, которая привела к укреплению связей с Францией, ФРГ, США. Наконец, она выразилась в ряде документов, открывших новую эпоху в отношениях Востока и Запада, — ОСВ-1, ОСВ-2, договор по противоракетной обороне, Хельсинкское соглашение, которое венчало эту деятельность и было последним брежневским достижением, после которого началась серия ошибок и просчетов. Но это было уже, можно сказать, без Брежнева, который только подписывал бумаги, не оценивая их содержа- 88 ния. Я помню милую, дипломатичную и мягкую по характеру Галю Дорошину, которая привозила из ЦК КПСС от Черненко большую кипу документов и пальцем показывала Брежневу, где надо поставить подпись. Однажды в конце 70-х годов, при очередной встрече с Андроповым, зашла речь о выходе из состава группы советников одного из давних ее членов, участвовавших в подготовке документов съездов партии, выступлений Брежнева. «Знаете, что он мне заявил, — сказал Андропов, — что он не может работать, если сегодня внешнюю политику определяет Галя Дорошина». Смысл был понятен — внешнюю политику формируют все, кроме Генерального секретаря и группы его советников. Я согласен с Г. А. Арбатовым, что Брежнев даже не представлял, что происходит в Афганистане. Он просто не мог этого сделать в силу болезни и передоверил все решения своему ближайшему окружению. В начале же 70-х годов, когда склероз мозговых сосудов и успокаивающие средства, которые начал принимать Брежнев, еще не привели к (тяжелым изменениям и потере способности к самокритике, советский лидер завоевывал все большую и большую популярность за рубежом. Он очень умело выдавал за свои идеи, которые вырабатывались и предлагались его окружением. Участвуя почти во всех его поездках за рубеж, я, да и все, кто бывал в этих поездках, видели, как, ведя переговоры, он боялся оторваться от подготовленного материала. Вначале он пытался это скрывать, а в дальнейшем, не стесняясь, просто читал подготовленный текст. При всем при том меня удивляло колоссальное почтение, которое не только высказывали, но и подчеркивали при визитах главы государств. Тот же В. Жискар д'Эстен71 на первой встрече в декабре 1973 года в Рамбуйе проявлял максимум внимания к стареющему советскому лидеру. Во время этого визита произошел эпизод, который не часто встречается в дипломатической практике. В конце переговоров В. Жискар д'Эстен устроил вечером в Рамбуйе обед в честь Брежнева в узком кругу. Пользуясь выдавшимся свободным временем, я принял приглашение помощника Громыко, В. Г. Макарова, и других сопровождавших лиц поужинать в ресторане, находившемся в гостинице в 500 метрах от замка Рамбуйе. Со мной в поездках всегда был мультитон, через который 89 охрана Брежнева в любое время могла со мной связаться. В ходе ужина с прекрасной французской кухней раздался зуммер мультитона и меня срочно попросили в замок. Первая мысль была: что-то случилось с Брежневым, хотя я и оставил его в прекрасном состоянии. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что вызывают меня не к Брежневу, а к министру иностранных дел Франции Сованьяргу. Французская сторона была так уверена в состоянии здоровья своих молодых руководителей, что даже не установила в замке обычного медицинского пункта. Кстати, машина скорой помощи, вызванная окружением французского президента, прибыла в замок только через 40 минут. Что произошло за обедом, мне трудно сказать, знаю только, что Сованьярг в конце обеда потерял сознание и его перенесли в один из кабинетов. Самое смешное, что, когда наши представители привели меня к этому кабинету, французская охрана сказала, что без распоряжения президента меня в кабинет пустить не могут. «А если Сованьярг умрет?» — спросил я. Охрана только развела руками. Наконец кто-то побежал к д'Эстену и, естественно, разрешение было получено. Осмотрев Сованьярга, сделав электрокардиограмму, я убедился, что ничего страшного нет, что это обычный обморок, связанный с переутомлением и волнением. Действительно, после введения ряда лекарств Сованьярг почувствовал себя хорошо и я передал его приехавшим французским врачам. Как обычно в поездках, я зашел к Брежневу, спросил, как самочувствие, и рассказал о случившемся. Брежнев высказал сожаление и сказал: «Смотри-ка, молодой ведь человек, а как слаб. Такой нагрузки не выдерживает». Причем в его словах я слышал подтекст: «Видишь, и молодые не выдерживают, а что ты хочешь от меня?» Он искренне верил в необходимость сохранения мира и четко представлял, что это чаяние советского народа, пережившего трагедию второй мировой войны. Часто вспоминая военные годы, он искренне говорил, что надо сделать все, чтобы наши внуки никогда не познали ужасов войны. Другое дело, что, как и все руководители старшего поколения, он исходил из необходимости добиваться мира с позиции силы. Его принципы где-то можно сравнить с принципами М. Тэтчер, ратовавшей за сохране- 90 ние ядерного потенциала как гаранта мира. Воспитанный на догмах коварности «капитализма», выжидающего подходящего момента для уничтожения СССР любыми средствами, пережив уроки двух первых лет Отечественной войны, когда страна оказалась неподготовленной из-за веры в договор с Германией, он активно поддерживал тех, кто выступал за превосходство страны в вооружениях, и в первую очередь — Д. Ф. Устинова. Несомненно, он очень много сделал для создания самых мощных вооруженных сил в мире и самого большого ядерного потенциала. Все они, руководители того времени, понимали экономические сложности, которые переживала страна, и, несмотря на это, открывали «зеленую улицу» военно-промышленному комплексу. Брежнев часто говорил: «Народ нас поймет, за мир надо платить». Сейчас, если судить по выступлениям прессы, некоторых государственных и политических деятелей, видим: не во всем был прав Брежнев — народ этого не понял. Значительно позднее, в 1981 году, участвуя в Движении врачей за предотвращение ядерной войны, по просьбе Андропова я изложил ему наши данные о возможных последствиях ядерной войны и принципах Движения. Умница Юрий Владимирович понимал, что гонка ядерных вооружений ведет в тупик и в конце концов разоряет страну, но переступить сложившийся стереотип представлений, да еще имея своим другом Д. Ф. Устинова, он не мог. «Почему американцы первыми не идут на разоружение, почему это мы должны начинать? Учтите, — продолжал он, — разговаривают только с сильными. Но в принципе вы правы, и ваши идеи с общечеловеческих позиций надо поддерживать». Я пошутил: «Удивительные вещи творятся в мире: председатель КГБ разделяет наши идеи, самый богатый капиталист мира Рокфеллер выделяет деньги ни проведение первого конгресса врачей, выступающих за ядерное разоружение. Если исходить из этих фактов, то в принципе вы стоите на одинаковых позициях. Так что же вам мешает собраться и покончить раз и навсегда с ядерным оружием?» Вместо ответа Андропов вспомнил эпизод из кинофильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный»: «Помните, когда венчали молодого Ивана на царство, боярское окружение говорило, что ни Европа, ни Рим его не признают. Слыша эти разговоры, представитель иезуитов, стоявший в стороне, вслух рассуждает: «Сильный будет — все признают». Так вот, этот 91 принцип исповедуют американцы и мы. И никто из нас не хочет становиться слабее». Надо подчеркнуть, что эту позицию разделяли многие. Вспоминаю, как нарушился заранее проштампованный вечер в Георгиевском зале Кремля, посвященный 75-летию Брежнева, когда вдруг из-за стола поднялся и вошел в президиум один из организаторов создания первой советской атомной бомбы Е. П. Славский72. Человек неуемной энергии и организаторского таланта, работавший в 80 лет так, что ему могли позавидовать молодые, он в значительной степени обеспечил успех в создании мощного ядерного потенциала страны. Подняв бокал с коньяком, он предложил тост за то, что, благодаря Брежневу, СССР не только сохранил, но и приумножил свое положение как сверхдержава. Конечно, он, как и другие, смотрел на понятие «сверхдержава» со своих позиций, позиций мощного военного потенциала. Тост понравился Брежневу, и он на следующий день говорил: «Смотри-ка, какой молодец Ефим Павлович, а ведь ему далеко за 80». Надо сказать, что резкие антисоветские выступления некоторых американских политических деятелей, призывы к разговору с Советским Союзом с позиции силы способствовали только одному — укреплению мнения руководства страны в необходимости наращивания военного потенциала, в правильности избранного курса на силовое противостояние. Возник замкнутый круг гонки вооружений, в котором ни одна страна не хотела уступать и не верила другой. Говорят, что афганская война сорвала процесс потепления, зарождавшегося доверия и начавшегося ограничения гонки вооружений. Я не дипломат, и мне трудно оценивать ход внешнеполитических процессов, но помню, как в июне 1979 года, до начала войны в Афганистане, после подписания соглашения по ОСВ-2, Брежнев сказал: «Картер — человек неплохой, но слабый. Не дадут ему ничего сделать. Много сил в США, которые никогда не согласятся с разоружением». Так и получилось с ратификацией ОСВ-2. В том же году, выступая в Берлине, Брежнев под влиянием своих советников предложил сократить численность ракет средней дальности. В марте 1979 года было заявлено, что СССР не применит первым ядерное ору- 92 жие. Как известно, ответа не было, и это как бы подтверждало агрессивность США. Ни в американской, ни в советской дипломатии конца 70-х годов не нашлось человека, который бы попытался разорвать порочный круг недоверия и гонки вооружений. Советская дипломатия, как выразился один из советников Брежнева, начала действовать по принципу «нет», а не по принципу «давайте подумаем и найдем компромисс». На Западе, в различных аудиториях, и особенно на пресс-конференциях, меня нередко спрашивали: «Как вы решились выступить одним из организаторов Международного движения врачей за предотвращение ядерной войны? Многие идеи, высказанные вами в тот период, — бесперспективность гонки ядерных вооружений, запрещение испытаний ядерного оружия, невозможность победы в ядерной войне, а значит, бесперспективность гражданской обороны — шли вразрез с официальной линией. Как воспринимали ваши пациенты, руководство страны, этот, в определенной степени, «бунт» лечащего врача?» Другие говорили, что это строго продуманная акция Кремля, рассчитанная на раскол американского общества. Как будто то же самое нельзя было сказать в отношении советского общества! Кроме того, роль, подобная моей, была предложена лечащему врачу президента США Р. Рейгана, который, однако, отказался участвовать в движении, видимо, пытаясь, если следовать логике подобных заявлений, сохранить единство советского общества. Выступать с оригинальными высказываниями мне позволяло мое положение врача, в котором нуждались и Брежнев, и Андропов. Но я уверен, что не только это. И тот и другой (первый — в меньшей степени, второй — с продуманных аналитических позиций) внутренне соглашались с идеями, которые питали наше движение. Ни тот ни другой ни разу в личных беседах, да и в публичных заявлениях, не выступали ни против движения врачей, ни против меня лично. Более того, вспоминаю случай, который имел место в связи с моим выступлением в Верховном Совете СССР летом 1981 года с призывом прекратить гонку ядерных вооружений. Как всегда было в те годы, от меня заранее потребовали в ЦК копию моего выступления. В нем не было каких-то «революционных» идей, а просто излагались принципы, которых придерживались врачи в движении, 93 выступающем против гонки ядерных вооружений. «Необычен» был стиль выступления — в нем отсутствовали выражения типа «американский империализм» и т.п. Каково было мое удивление, когда из отдела, руководимого Б. Н. Пономаревым73, мне вернули мое выступление с поправками, которые придавали ему традиционно глупый стиль. Мне не хотелось вмешивать в эти дела Брежнева, и я позвонил Черненко. Выслушав мое заявление, что с таким текстом я выступать не буду и пусть выступает тот, кто правил, Черненко ответил, что он разберется и позвонит. Действительно, минут через 30 раздался звонок и всегда спокойный Константин Устинович сказал с некоторым раздражением: «Знаешь, я говорил с Сусловым. Ты же его знаешь — он на все всегда говорит: «А так не было». То же сказал и о твоем выступлении. Мой совет — не обращай внимания и выступай так, как считаешь нужным». Так я и сделал. Не знаю, произвело ли впечатление мое краткое выступление на депутатов, помню лишь, что многие подходили и говорили, что это что-то новое в Верховном Совете (почему-то запомнил нашего замечательного танцора и балетмейстера М. Эсамбаева). Все это было прекрасно, но какова будет реакция руководства, что скажет Суслов, который, мягко говоря, меня недолюбливал? В перерыве мне позвонил Андропов и сказал: «Когда закончилось заседание, Леонид Ильич сказал в кулуарах присутствующим там членам Политбюро: «Лучше всех выступил Чазов». Этого было достаточно, чтобы больше никто не вмешивался в тексты моих выступлений. Второй случай связан с приемом Брежневым в декабре 1981 года делегации Папской академии наук, которая должна была вручить одновременно ему и Р. Рейгану послание этой академии с предложением о прекращении гонки ядерных вооружений. Возникла не раз встречавшаяся в те годы ситуация, связанная с вопросом, принимать или не принимать делегацию, а главное — на каком уровне принимать. Помощники и советники Брежнева гадали — примет Р. Рейган делегацию или не примет? То, что придется принимать делегацию представительной и авторитетной Папской академии наук, сомнений не было. Но надо ли делать это самому Брежневу? Кстати, в последующем делегацию международного движения «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» принимал не Председатель Президиума Верховного Совета 94 СССР, а его заместитель В. В. Кузнецов74. В конце концов все сошлись на том, что принимать делегацию должен Брежнев. Но в те годы он почти не работал, и все реже и реже удавалось не только уговорить его на встречу с тем или иным государственным деятелем или делегацией, но и подготовить к этой встрече. Трудно было переоценить значение официального представления полученных нами материалов правительствам различных стран мира и, в первую очередь, США и СССР. Доклад же Папской академии, в составлении которого принимали участие и наши представители, базировался в основном на научных материалах, полученных Международным движением врачей за предотвращение ядерной войны. Естественно, что при очередном моем приезде к Брежневу на дачу, выбрав момент, когда он достаточно четко мог обсуждать различные проблемы, я напомнил ему о визите делегации Папской академии и желательности встречи с ней. К моему удивлению, он не заворчал, как обычно на своих помощников, не дающих ему покоя, а, наоборот, сказал, что эта встреча полезна и даст ему возможность еще раз высказать свои предложения о мире, который так нужен прежде всего советским людям: «Ведь 36 лет нет войны, такого еще не было в истории России». И повторил то, что уже неоднократно высказывал: «Я уверен, что, спроси каждого из наших людей, готов ли он отдать последний рубль ради мира, каждый ответит согласием. Мы сильны, и это сохраняет мир. Но вы правы. Надо, конечно, договариваться с американцами, надо что-то делать с ракетами, ядерными бомбами. Мы ведь это и пытались делать вместе с Р. Никсоном. Неужели ты думаешь, что мы не понимаем, что защита мира сегодня — это десятки миллиардов, которые пошли бы на нужды народа? Но ты же слышал, что говорит Р. Рейган и некоторые его помощники. Ваши рассказы об ужасах ядерной войны никак на них не действуют. А в принципе, хотя многие наши и не понимают вас (он, конечно, говорил не о простых советских людях, а о руководстве), но вы делаете хорошее дело». Встреча состоялась. Довольны были представители Папской академии. Довольны были и мы, в движении «Врачи мира за предотвращение ядерной войны», не только потому, что впервые руководитель государства говорил о невозможности вести ядерную войну, но и потому, что эта встреча показала, что антиядерное движение на- 95 чало набирать силу, объединяя не только ученых, но и политических и религиозных деятелей. Брежнев был тоже доволен этой встречей. Когда после нее я посетил его, он сказал: «Знаешь, что меня удивило — известные профессора, специалисты в своем деле бросили дом, близких, свои дела и в такую погоду (накануне в Москве была пурга) поехали в Москву, чтобы лично передать мне письмо. Это замечательные люди». Потом я узнал, что некоторые из окружения отговаривали Брежнева от этой встречи под разными предлогами. Предложив ему сослаться на состояние здоровья, они не рассчитали, какой будет его реакция. А в то время, в 1981 году, Брежнев делал все, чтобы скрыть любые свои недуги. Не сомневаюсь, что противников у меня было немало — и среди руководства (М. А. Суслов, А. П. Кириленко75, Б. Н. Пономарев), и в среде военных, и в МИДе, да и среди простых людей, воспитанных прессой на определенных догмах и присылавших мне возмущенные письма. Однако в целом советское общество, народ поняли идеи Движения врачей за предотвращение ядерной войны, ибо они отвечали его духу миролюбия и ненависти к войне. Это особенно проявилось после беспрецедентной телевизионной передачи — дискуссии советских и американских врачей, посвященной гонке ядерных вооружений, сути гражданской обороны, последствиям ядерной войны. Американские коллеги предложили, чтобы без всякой цензуры, без ведущего, в присутствии иностранных журналистов состоялась свободная дискуссия по наиболее острым проблемам гонки ядерных вооружений. Я передал это предложение в Гостелерадио и ЦК КПСС. Иностранные корреспонденты единодушно утверждали, что подобная передача невозможна. Каково же было их удивление, когда в один из июньских дней 1982 года, в разгар «холодной войны», их пригласили в Останкино, в телецентр, чтобы они могли наблюдать непосредственно за ходом дискуссии. Удивлялись и наши американские коллеги, ибо в то время ни одна телевизионная компания США не согласилась провести подобную дискуссию. Состоялся откровенный разговор о сути гонки ядерных вооружений, угрозе возникновения ядерной войны и ее последствиях. В ходе дискуссии с экрана телевизора прозвучали заявления, противоречащие официальным взглядам, существовавшим в СССР, на эти проблемы в то 96 время. Это заявление было о бесперспективности гонки ядерных вооружений, беспомощности гражданской обороны в условиях ядерной войны, необходимости запрещения испытаний ядерного оружия. До сих пор я не представляю, почему эта передача была допущена. Однако, учитывая, что Суслова уже не было и фактически ЦК КПСС руководил Ю. В. Андропов, уверен, что именно он дал согласие на ее проведение. Следует отметить, что и печать в те годы широко освещала деятельность нашего движения, выступающего за безъядерный мир. Сегодня, когда гласность победила в нашей стране, средства массовой информации освободились от партийной и других опек, стали свободными, изменились в определенной степени и их интересы. По крайней мере, ни одна из крупных газет не опубликовала информации о письме, направленном мной, в декабре 1989 года министром здравоохранения СССР, премьер-министру СССР Н.И. Рыжкову и министрам здравоохранения США, Англии и Франции с предложениями обсудить и принять правительствами этих стран документ о полном запрещении испытаний ядерного оружия. Даже письмо М. С. Горбачева с изложением его позиции по поводу испытаний ядерного оружия в ответ на наше с профессором Б. Лауном76 послание в октябре 1990 года не получило и двух строк комментариев в советских газетах. Но какие могут быть претензии — ведь у нас гласность, и каждая газета печатает то, что она хочет. Но ведь и ядерные арсеналы сохраняются, а раз так — сохраняется и угроза жизни на Земле. 5 Брежнев, особенно в начале 70-х годов, когда сохранялась его активность и он еще мог критически оценивать ситуацию и самостоятельно вести политический и дипломатический диалог, понимал, что необходимо искать какой-то выход из создавшегося положения, связанного с гонкой ядерных и обычных вооружений. Ведь политический и дипломатический диалог первой половины 70-х годов обещал многое. Осенью 1971 года в составе советской медицинской делегации я выезжал в США. При очередном визите к Брежневу я рассказал ему о предстоящей поездке, будущих встречах с американскими коллегами, среди которых у меня к тому времени появились, если еще не друзья, то уже очень близкие знакомые, такие, как например, всемирно известный профессор П. Уайт — старейшина американской кардиологии, известный ученый, профессор Т. Купер77 — в то время директор Института сердца, легких и крови США, известный кардиолог профессор Б. Лаун и многие другие. Как сейчас помню, сколь оживился Брежнев при моем рассказе о встречах и дискуссиях с американскими коллегами. «Знаешь, Евгений (так он ко мне обращался всегда: и в мои молодые годы, и когда у меня начала появляться седина), это очень хорошо, что у тебя добрые отношения с американскими врачами. Неплохо было бы, если ваши встречи и дискуссии переросли в совместную работу. Это поняли бы и в США, и в СССР. Конечно, не все. Неплохо, если ты в этом отношении прощупаешь почву. 98 Особенно на эту тему не распространяйся и нашим не говори (кого он подразумевал под «нашими» я так и не понял). Будешь в Вашингтоне, посоветуйся с Добрыниным — он человек умный, подскажет правильное решение, да и поможет, если надо». В то время я был далек от политики, да и дипломатическим искусством не блистал. Не знал, в частности, что всякое подобное, даже небольшое «дело» начинается с тайной дипломатии, выяснения мнения сторон. Вот почему, оказавшись в Вашингтоне и встретившись с обаятельным Анатолием Федоровичем Добрыниным78, который в моих глазах был блестящим дипломатом, я прямо сказал ему, что было бы хорошо заключить государственный договор в области медицины между США и СССР. Не очень задумываясь, Добрынин ответил: «Слушай, а в чем дело? Сегодня я устраиваю обед в честь вашей делегации. На него я приглашу моего хорошего знакомого, министра здравоохранения и социального обеспечения Э. Ричардсона, а после обеда мы с ним на эту тему и поговорим». Действительно, на обед пришел Э. Ричардсон. Он оказался очень контактным, разумным человеком, который, по-моему, быстро ухватил то главное во всей этой истории, о чем я и не думал, и не догадывался. Речь шла об одном из первых межгосударственных соглашений, пусть и не по важнейшему вопросу наших отношений, но как бы разрывающих цепь бесплодных взаимных обвинений, отчужденности и недоверия. Сейчас я понимаю, что в то время шла большая дипломатическая работа по более принципиальным и важным проблемам взаимоотношений СССР и США, по выработке новых концепций и договоренностей. Но мне, с моих позиций врача, казалось удивительным, как быстро мы нашли общий язык с американскими представителями. Чувствовалось, что наступает новый «теплый» период в наших отношениях. И это радовало меня, потому что, зная своих американских коллег, зная США, я понимал, что будущее — только в сотрудничестве наших народов и стран. Что же касается государственного соглашения в области медицины, то оно оказалось палочкой-выручалочкой во время визита президента США Р. Никсона в Москву летом 1972 года. Оказалось, что ряд документов, которые должны были быть подписаны в Москве, еще дорабатывались и договор о сотрудничестве 99 в области медицины оказался первым подписанным в то время руководителями США и СССР. У договора оказалась счастливая судьба. Какие бы политические ветры ни проносились над нашей планетой и нашими странами, совместные работы советских и американских медиков продолжались, шел обмен делегациями ученых, проводились симпозиумы и конференции. Если бы политики и дипломаты США и СССР следовали примеру врачей, то сегодня мир был бы еще более безопасным и перед человечеством стояло бы меньше проблем. Но они, к сожалению, больше думали о своих политических амбициях, о своих претензиях на руководство миром, чем об интересах и заботах каждого отдельного гражданина наших стран и всей планеты. Идеология довлела над гуманизмом, которому преданы врачи. Конечно, для успеха сотрудничества важную роль играли личные взаимоотношения американских и советских врачей, взаимная симпатия и сложившаяся дружба между отдельными учеными. Грядет юбилей — двадцать лет со дня подписания договора. На смену нашему поколению приходят молодые врачи и ученые, которые, к счастью, продолжают сложившиеся традиции. В дни юбилея мы вспомним тех, кто стоял у истоков сотрудничества. Ведь именно они заложили первые камни в здание доверия, взаимопонимания и дружбы, которое сегодня достроено благодаря новому мышлению, наконец-то озарившему наших политических руководителей. Первыми были известные в мире ученые — профессор П. Уайт, лечивший президента Эйзенхауэра, и мой учитель, профессор А. Мясников, участвовавший в лечении Сталина. Это сотрудничество было бы невозможно без активной роли известного ученого, помощника по медицине президентов США Р. Никсона и Дж. Форда, ныне президента компании «Апджон» профессора Т. Купера, директоров Института сердца, легких и крови США — Д. Фредриксона, Б. Леви, К. Ланфана79, тех сегодня всемирно известных ученых и врачей, которые в начале 70-х годов начали совместные исследования с советскими специалистами, например, профессор М. де Бекки80, Е. Браумвальд81, Б. Лаун, X. Морган82, А. Катц, Д. Лара83, А. Розенфельд84 и многие другие. Это были не просто туристические поездки ученых. 100 Они способствовали получению новых данных, расширивших возможности лечения больных. Можно привести немало примеров. Взять хотя бы широкое распространение в СССР метода мониторирования работы сердца или внедрение в США синтезированного в СССР препарата этмозина для лечения больных с нарушениями ритма. Есть еще одна сторона сотрудничества американских и советских врачей, указывающая на большое доверие, которое существовало между нами. Она в большинстве случаев не афишировалась и остается до сих пор лишь в материалах историй болезни ряда политических деятелей, видных представителей науки и искусства. Речь идет об их участии, по нашему приглашению, в лечении некоторых пациентов. Мы никогда не считали зазорным практику международных консилиумов. Это принято во всем мире. Мне приходилось принимать участие не в одной подобной консультации. На них мы приглашали не только американских врачей, но и специалистов других стран. Например, к Г. К. Жукову — из Японии, к К. Симонову — из Швейцарии. Но больше всего у нас бывало американских врачей, может быть, из-за того, что с ними у нас были более близкие и доверительные отношения. К профессиональной чести американских коллег, они никогда не рекламировали своего участия в лечении некоторых видных советских деятелей. Помню, какие разговоры велись в определенных кругах «московского общества» по поводу приглашения мною профессора Б. Лауна к больной жене М. А. Суслова в начале 70-х годов. Диагноз для всех нас, лечащих врачей, был ясен. Жена Суслова страдала тяжелейшим диабетом, который вызвал серьезнейшие изменения в сердце и других органах. Сложности с лечением были в большей степени связаны с ее характериологическими особенностями, обстановкой, которая складывалась вокруг больной Сусловой, нежели с трудностями диагноза и лечения. Она игнорировала полностью рекомендации врачей по строгому соблюдению диеты, в зависимости от настроения принимала или не принимала назначенные лекарства. Если учесть, что Суслов не любил врачей и мало им доверял, в чем был очень похож на Сталина, то понятна та психологическая обстановка, в которой приходилось работать врачам. Я часто ощущал этот, присущий особенно нашей стране, нашим людям, принцип «нет пророка в своем отечестве». К сожалению, медици- Оглавление   www.pseudology.org