(История публикации записок Беляева свидетельствует о том, что Л.Н. Толстой может быть причислен к активным археографам декабристского творчества. Он не только отыскивал необходимые материалы для осуществления собственных творческих замыслов, но и заботился о сохранении, издании того, что принадлежало, по его мнению, истории и должно было навсегда остаться достоянием людей).
           Это только один из эпизодов огромной работы Толстого над материалами для будущего широкомасштабного произведения. В ходе поисков ему становятся известны все новые и новые источники, собранные, например, М.И. Семевским. Само их перечисление занимает в письмах редактора-издателя "Русской старины" довольно много места. Здесь упоминаются записки о Рылееве, дневник Штейнгеля, стихотворения и письма Батенкова и др. Особое внимание фиксируется на томе, в котором содержался "подлинник", автограф записок барона Штейнгейля - под заглавием "Записки несчастного". В рукописи помещен рассказ о жертвах некоего Ипполита Завалишина в Оренбурге 1827 г. Здесь интересно предисловие, не бывшее в печати, и весь тон и слог рассказа, крайне характеризующие Штейнгейля и тот круг, которому он принадлежал".
           Речь шла о повествовании В.П. Колесникова, записанном и литературно оформленном В.И. Штейнгейлем, - "Записки Несчастного, содержащие Путешествие в Сибирь по канату". О том, что рукопись привлекла внимание писателя в большей степени, чем ряд других, позволяет судить уже то, что присланное Семеновским в этот раз находилось в его руках гораздо дольше обычного.
           Но об этом труде рассказывается и в очерке "Две поездки Льва Толстого", а потому ограничусь воспроизведением страниц "Вместо вступления", которое автором книги было опубликовано в печати впервые*6; из первой журнальной публикации "Записок Несчастного" его изъяла цензура. На "предисловие" обращал особое внимание Толстого и собиратель огромной декабристской коллекции Семевский...
           Итак - "Вместо вступления".

           Есть истины, которые забываются именно от излишней известности; потому не мешает от времени до времени припоминать о них.
           Во всяком государстве, управляемом на праве вотчинном, нет и не может быть гласности, там все под Дамоклесовым мечом; там попасть под суд и пропасть - синонимы; там законы - обольстительная, обманчивая благовидность для пасомых, верный костыль - для пасущих.
           Где возвышается один повелительный голос власти, там никакой другой не может быть слышан, кроме угодного ей голоса рабской, подлейшей лести. Оттого не в редкость окрест властелина раздаются, из под престола и на площадях, хвалебные восклицания, а по углам проливаются одни слезы и произносятся проклятия!
           Но не было и нет ни одного властелина, который бы не пекся отечески о благе своих вернолюбезных подданных! Горе, однако же, этим вернолюбезным, если властелин думать иметь право на подозрительность! Тогда повсюду возрождаются черви шпионажа, подтачивающие семейное спокойствие, самые родственные и дружеские связи; тогда предержащие власть в областях получают охоту выставлять свое усердие к престолу и выслуживаться - не бдительностью о порядках и о спокойствии общественном, но открытием так называемых злонамеренных людей и доставлением правительству пищи, возбуждающей аппетит к жестокостям. Наша история со времен Бирона, в течение ста лет, представляет множество таких примеров; разумеется, не печатная история. Упомянем некоторые, еще свежие в памяти живущего поколения.
           В последнее время царствования Екатерины II, она встревожилась казнью французского короля; тотчас московский главнокомандующий князь Прозоровский воспользовался этим, чтобы обратить на себя особенное внимание и подслужиться*7. Чрез московского почтдиректора Пестеля, он имел копии с переписки некоторых масонов, принадлежавших к так называемому Новиковскому обществу. Составив записку, он поехал в Петербург и до того умел напугать императрицу тайным мартинизмом и мнимыми замыслами этого общества - возвести на престол наследника, что и великая сделалась слабодушною: она дала ему полную власть - арестовав Новикова и всех его сообщников, учинить строгий розыск. Таким образом, это общество, существовавшее более двадцатилетия и действовавшее открыто, в ее собственных видах к просвещению России, было варварски*8 уничтожено, зловредное. Хотя при всей нечаянности, ничего не найдено, по чему бы можно было предать гонимых суду по законам, но тем не менее Прозоровский, чтобы не остаться в дураках пред императрицею, умел дать этому делу такой вид, что незабвенный россиянин Новиков с доктором своим Багрянским, вовсе не принадлежавшим к его обществу, посажены были в Петропавловскую крепость и томились в ней с несколькими другими невинными*9 до самой смерти императрицы.
           Один из членов этого общества, сосланный тогда в свои деревни, бывший потом сенатором, известный И.В. Лопухин оставил потомству верную картину всего этого происшествия в своих записках.
           Император Павел I вступил на престол с подозрительностью и предубеждением, которые питал более двадцати лет, не сотни - тысячи людей пострадали по тайным донесениям местных начальств и полиции!
           Когда он приказал докласть мраморную Исаакиевскую церковь кирпичом, на это написана была на стенах ее известная эпиграмма. Велено было полиции непременно отыскать виновного, и она нашла - флота капитан-лейтенанта Акимова, который имел неосторожность говорить о ней, но отнюдь не был ее сочинителем. В тайной канцелярии ему отрезали язык, выломали правую руку и сослали под чужим именем в отдаленный угол Сибири. Поэт (после бывший министром) Дмитриев взят был в крепость и чуть не подвергся той же участи за пасквиль, написанный под его руку его слугою. Один лютеранский пастор, по представлению местного начальства, за возмутительную проповедь высечен кнутом и сослан в Сибирь; невинность вскоре открылась, он возвращен и доживал свой век в Гатчине, в том же сане, под покровительством Марии, желавшей исправить несправедливость своего супруга. Грузиновы за несколько слов, произнесенных в хмелю на приятельской казачьей пирушке, потеряли головы на эшафоте - по ошибке!*10
           В царствование благословенного*11 Селифонтову для личных видов удалось возбудить негодование его против мнимого духа ябеды в Сибири, тотчас дана генерал-губернатору неограниченная власть преследовать этот дух. Всем известно, что претерпела Сибирь, пока насилу, чрез 15 лет, услышали ее вопли! В 1807 году государь прогневался на провиантский и комиссариатский штаты, и генерал-майор Куткин, самым насильственным образом, уморен под стражею, а он был едва ли не честнейший человек из всего провиантского штата. Уральские казаки показали свое неудовольствие не изменение своих прав и одежды; тотчас выставили это в виде ужасного бунта, пересекли сотни кнутом и разорили несчастный Черкасск. Наконец, кто не содрогался при слухах о том, что происходило в военных поселениях в Чугуеве! Как бы для утончения жестокости, гоняли вдруг сквозь строй; матери при виде варварства и насилий убивали детей своих... Сердце стесняется от одного воображения!
           Так и в нынешнее царствование, вскоре после казни, совершившейся в 1826 году, открыт ужасный злодейский замысел в Оренбурге, умноживший число государственных преступников еще несколькими жертвами. Истинное описание этого происшествия лучше всего объяснит, какого рода этот замысел, что за злодеи участвовали в нем, и как правомерно пострадали они.
           Новиковское общество основано было отчасти по правилам масонства. Братство, равенство, искренность, взаимное вспомоществование друг другу, благотворение, распространение чтения полезных книг и вообще свободомыслие того времени - составляли цель его. Оно имело многие отрасли в России. Одно отделение его существовало даже в самой отдаленной Сибири, именно в Иркутске. Командир тогдашнего Екатеринбургского линейного батальона Казачковский, после бывший генерал-лейтенантом, был основателем этого Сибирского отделения. Мудрено ли, что подобное отделение образовалось и в Оренбурге, на грани обширных степей, где буран и киргиз соперничают в наслаждениях дикою разгульною свободою. Когда и кем оно основано - не знаем; известно только, что бывший Оренбургской таможни директор Величко поддерживал его до самой своей кончины, случившейся в последние годы царствования Александра. Со смертию его общество не рушилось. Вынужденные тогда правительством подписки доказывают только, и конечно не в первый раз, что в подобных случаях никто не считает делом противусовестным обмануть его.
           При вступлении на престол Николая I оставался в Оренбурге некто Кудряшев, принадлежавший к тайному обществу Велички. Он был чиновник незначительный - аудитор, но человек честный, довольно образованный, любитель литературы, поэт про себя и мечтатель о свободе, о лучшей будущности своего отечества. Он завербовал нескольких молодых людей, служащих в тамошнем гарнизоне, и питал порывы их молодости подобными мечтами, не открывая ничего, кроме существования какого-то тайного общества, с целью просвещаться и стремиться к свободе.
           Происшествие 14 декабря 1825 года, с его последствиями, естественно напугало старших и осторожных членов этого общества, с целью просвещаться и стремиться к свободе.
           Происшествие 14 декабря 1825 года, с его последствиями, естественно напугало старших и осторожных членов этого общества, но огорчило и ожесточило пылких юношей. При этом расположении участников младенствующего либерализма привезли в Оренбург Завалишина, из юнкеров артиллерийского училища разжалованного в солдаты. В то самое время, когда комитет о тайных злоумышленниках производил следствие, этот молодой человек, имея от роду не более 17-18 лет, сделал извет на родного своего брата и даже на сестру свою! Настоящее несчастие его нисколько не образумило: дорогою он наделал еще несколько шалостей и проказ. Из Москвы он послал донос на командира батальона внутренней стражи Штемпеля, в благодарность за то, что он его принял как благородного, несчастного юношу и позволил, на свой страх, разъезжать по городу. Во Владимир он успел как-то приехать под именем комиссионера Иванова, и, уверив губернатора, что потерял подорожную, выпросил другую, и до самого Оренбурга ехал с этим видом, по крайней мере он так после рассказывал! Едва явился он в команду, как и начал уверять молодых юнкеров и офицеров, что он принадлежал к тайному обществу и осужден вместе с прочими. Весьма естественно, что провинциальные молодые либералы им заинтересовались, и чтобы похвастать своим просвещением и чувствами, начали с ним нескромно, как говорится, либеральничать. Заметив это, Завалишин выдумал им сказку: будто бы, проезжая через Владимир, он открыл и там тайное общество, которое его приняло и дало поручение принимать членов. Портупей-прапорщик Колесников, один из этих молодых людей, тотчас рассказал обо всем Кудряшеву, который, подумав, советовал быть крайне осторожным в откровенности с ним; но чтобы выведать у него, что это такое, он разрешил Колесникову, с двумя или тремя товарищами, войти с ним в тайное сношение, примолвив: "а там увидим!" Так и сделали. Колесников уговорил прапорщика Таптикова, и оба они дали себя принять в мнимое общество, которого Завалишин выдал себя агентом. Потом Колесников принял еще товарища и друга своего Дружинина, а за ним прапорщика Старкова, юнкера Шестакова и служившего в ратуше коллежского регистратора Дынькова. Таптиков же со своей стороны принял казачьего сотника Ветошникова.
           Все это происходило в марте и начале апреля 1827 года. Завалишин составил устав общества, и 18 апреля прочитал его в собрании всей этой молодежи. Они судили, рядили, исправили нечто и кончили тем, что дали обманщику подписки в верном созранении правил устава и тайны. Не далее, как чрез три дня после этого происшествия, секретарь военного губернатора шепнул одному из них об осторожности, примолвив: "Кажется, ваш новый приятель подал какой-то донос военному губернатору". Об этом тотчас дано было знать Кудряшеву. Он достал даже список поименованных в доносе и успел предостеречь многих, присоветовав истребить бумаги, если есть, могущие навлечь хотя малейшее подозрение, и, вероятно, сам поспешил сделать то же.
           Предав этих несчастных молодых людей, Завалишин не посовестился собрать их еще 23 числа и тут весьма много ораторствовал о будущих действиях, видах и надеждах, о заготовлении оружия, о возмутительных бумагах и тому подобном.
           Чрез день, т.е. 25 числа, по распоряжению военного губернатора начались аресты. Всех, по списку, взято 33 человека, и все рассажены по разным гауптвахтам. Обрадованный, вероятно, случаем выказать бдительность свою и свое усердие к престолу, генерал Эссен, один из немногих оставшихся представителей блаженной памяти Гатчины*12, не разведав порядочно, есть ли тут что-нибудь основательное, в тот же день поспешил отправить курьером своего адъютанта Лебедева с донесением к государю об открытии важного государственного заговора!!
           Аудитор Кудряшев был арестован на другой день, и как ни у него, ни у многих других ничего подозрительного не нашли, то кроме восьми человек, о коих ниже подробно будет упомянуто, тотчас всех выпустили. Кудряшев, однако ж, чрез неделю скоропостижно умер - и смерть его, как обыкновенно в подобных случаях бывает, подала повод к тайным толкам об отраве.
26 числа все те, которые спутали себя подписками, данными Завалишину, призваны были к военному губернатору для снятия с них допроса. В собственном его кабинете составлен был, под личным его председательством, род комитета, в котором присутствовал начальник штаба Оренбургского корпуса генерал-лейтенант Веселицкий, бригадный командир 1-й бригады генерал-майор Стерлиг и для письмоводства - корпусный аудитор.
           После первый расспросов нетрудно было увидеть, что это просто молодые, опрометчивые люди, большею частию чуть не дети, которые вдались в обман негодяю, вознамерившемуся их погибелью купить себе прощенье. Генерал Стерлинг сильнее всех это заметил и потому вслух сказал генералу Эссену: "Вот, ваше высокопревосходительство, я вам говорил, что все это штуки самого Завалишина!" Военный губернатор на эту апострофу не отвечал ни слова; но на лице его показалась багровая краска - и в переводе на язык чистосердечия это могло значить: Глупость сделана; поправлять поздно: пусть погибнут!
           Вероятно, увлекаясь этой последней мыслью, а может быть, и желая показать, что жертвы его не совсем же невинны, он обратился к ним с язвительной насмешкою и спросил: "Какое же знамя вы приготовили: красное или зеленое; где оно у вас?" - "Мы не готовили никакого", - отвечали ему. - "Как, сударь из устава вашего видно, что вы намеревались поднять знамя!" - "Знамя бунта, ваше высокопревосходительство, это так только говорится", - объяснил высокопревосходительному портупей-прапорщик Колесников и генерал встал в пень*13.
           Уверившись из допросов, что Завалишин см был зачинщиком всего дела, генерал Эссен тут же приказал взять его под стражу; а допрошенных повели из кабинета в корпусное дежурство, чтобы там прочитать им снятые с них допросы и дать им подписать их. Это предоставлено было одному корпусному аудитору. Когда дошла очередь до подпоручика Михайлова, все его товарищи приступили к аудитору и, свидетельствуя единогласно, что он с ними ни в чем не участвовал, просили уничтожить его допрос и освободить его. Аудитор подумал, спросил еще: "все ли они на это согласны?" и, получив утвердительный ответ, тут же разорвал допрос и вымарал его из списка. Таким образом этот человек спасся! Доказательство: какими глазами смотрели не важность этого дела низшие чиновники и что может делать иногда корпусный аудитор!
           Итак, по этому важному заговору преданы были суду только следующие лица:
           Прапорщики:
           Таптиков, 30 лет*14,
           Старков - 25 лет.
           Портупей-прапорщики:
           Дружинин - 19 лет,
колесников - 24 лет.
           Юнкер Шестаков - 17 лет.
           Казачий сотник Ветошников - 23 лет. Рядовой Завалишин - 19 лет и коллежский регистратор Дыньков 19 лет: этот последний судился гражданским судом.
           Военный суд, под председательством дивизионного командира генерал-лейтенанта Жемчужникова, был составлен из следующих членов:
1. Полковник Эссен, состоящий по особым поручениям у военного губернатора, своего родного брата.
2. Полковник свиты его величества Тимофеев.
3. Полковник Покатилов, бригадный командир Оренбургской артиллерии, и несколько обер-офицеров.
           Делопроизводителем был дивизионный аудитор Пенской.
           Суд открыт 4 мая. члены все приметно были озлоблены гнусным поступком Завалишина, который хотел запутать еще многих бывших семеновских солдат; но они ответами своими усугубили только его вину. Видя, что ему плохо, Завалишин успел из-под караула послать на самого Эссена донос к государю, собрав в нем все злоупотребления, о каких от частных лиц в городе мог только слышать; но этот донос, в доказательство уже полной высочайшей доверенности к усердно верному Эссену, прислан был к нему, к Эссену, с повелением судить Завалишина и за этот поступок; Эссен его и не пощадил. Суд окончен 13 июня. Замечательно, что на третий день, т.е. 15-го, полковник Эссен умер скоропостижно от удара. Жители Оренбурга приняли это за явное наказание божие*15.
           По приговору военного суда присуждено: Таптикова, Колесникова, Ветошникова и Завалишина, яко главных злоумышленников бунта, колесовать; Старкова и Дружинина - лишить живота; Шестакова - разжаловать вечно в солдаты.
           Генерал Эссен конфирмовал сослать в каторжную работу: Таптикова на 12 лет, Колесникова на 24, Дружинина на 8, Завалишина вечно. Ветошникова же и Старкова вечно в солдаты, без лишения дворянства. Аудиториатский департамент положил: Таптикова на 8 лет, Колесникова на 12 и Дружинина на 6 лет в каторжную работу, а о Старкове, Шестакове, Ветошникове и Завалишине подтвердил конфирмацию военного губернатора. Всемилостивейшая высочайшая конфирмация, последовавшая в 12-й день августа 1827 года, состояла в следующем: Таптикову, Колесникову и Дружинину сбавлены сроки вполовину; Старкову, Ветошникову и Завалишину утверждено наказание, положенное генералом Эссеном; а о 17-летнем Шестакове присовокуплено: "вечно в солдаты и лишить дворянства". Экзекуция исполнена 22 сентября.
           Но теперь предоставим одному из страдальцев самому рассказать, как с ними поступали и что с ними было. Заметим только, что погубив так жестоко этих молодых людей, генерал Эссен не остался в накладе: он обратил на себя внимание нового государя: переведен в Санкт-Петербург военным генерал-губернатором и на этом новом поприще украсился Андреевским орденом и просиял в графском достоинстве. Что-то скажут небесный царь и потомство. Мы, со своей стороны, кстати повторим только слова Вальтер Скотта: "Упреки тех, у которых нет другого облегчения в страданиях, кроме плачевного о них рассказа, редко доходят до ушей вельмож, которые были причиною этих страданий".

           День за днем идет накопление материалов, необходимых автору будущего романа для задуманной им большой литературной работы.
           Однако наши представления об этом были бы не полными без рассмотрения вопроса о работе Л.Н. Толстого над материалами о крестьянах-переселенцах; как мы уже отмечали, в романе должно было произойти переплетение этих двух линий - декабристской и крестьянской.
           И здесь писатель счел необходимым изучение архивным материалов - прежде всего, о переселенческом движении в России. В поисках их он обратился за помощью к Владимиру Александровичу Иславину - дяде Софьи Андреевны, работавшему членом совета в Министерстве государственных имуществ. Просьба заключалась в том, чтобы отобрать возможное количество дел "о переселенцах 20-х годов в Оренбургские и Сибирские края". 13 апреля 1877 года Иславин сообщал Толстому о том, что накануне, через С.А. Берса, переправил ему "целую кипу переселенческих дел за время от 1809 до 1825 года", а, кроме того, еще много дел подготовил. Иславин подчеркивал: "... в архиве Министерства государственных имуществ материалы богатые, и они все к твоим услугам". Он даже намекал на достаточность их для того, чтобы "написать серьезную статью о передвижении народонаселения в России за нынешнее столетие.
           Нужно сказать, что дела о переселенцах Толстой держал гораздо дольше, чем те, что получал из разных мест о декабристах. В сентябрьском письме 1878 г. к Иславину читаем: "У меня дела твои о переселении, и не думай, чтобы я забыл возвратить их. Они мне нужны. Можно еще держать?" (62, 435) Возвращение их в архив относится, судя по косвенным источникам, уже к следующему, 1879 году.
           Одновременно с получением дел от Иславина пришли аналогичные материалы из архива Сената.
           Именно дела о переселенцах явились для Толстого непосредственным импульсом к началу работы над романом, точнее - к написанию вариантов начала.
           Среди них на первое место должно быть поставлено дело из архива Министерства государственных имуществ, озаглавленное: "Дело по просьбе Усманской округи села Крутчина однодворца Брыкина о переселении верителей его в числе 334-х душ в Оренбургскую губернию, с 12 ноябрь 1815 по 31 декабрь 1825, всего на 85 листах". Оно содержало переписку о переселении малоземельных государственных крестьян Тамбовской губернии.

           Среди рукописей Л.Н. Толстого сохранилось три варианта начала романа "Декабристы", действие которых происходит в селе Излегощи - именно такое название носит и одно из сел, фигурирующих в означенном деле. И на первых страницах романа, и в подлинном архивном деле указан один и тот же год - 1818-й. Содержание вариантов - весьма небольших по размерам - ощутимо перекликается с обстоятельствами дела, посвященного тяжбе крестьян-переселенцев с помещиком из-за отобранной у них земли; спор крестьян тянулся долго, так как жалоба их разбиралась во многих инстанциях, вплоть до Сената.
           Имея переселения крестьян, освоения ими новых земель занимала Толстого на протяжении многих лет. "... Теперь мне ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей", - так характеризовал он свой новый замысел. Перипетии его осуществления оказались столь же сложными. Убеждение Толстого в том, что "художество требует гораздо большей точности, чем наука", нашло в данном случае основательнейшее подтверждение.
           Если на первом этапе формирования этого замысла героем произведения должен был стать просто образованный человек из народа, который поначалу от народа отрывается, а затем к нему возвращается, чтобы начать новую жизнь, если далее перед воображением писателя возникали картины Оренбургского края и крупная фигура губернатора В.А. Перовского, то позднее в 1878 года, писатель пришел к идее соединения переселенческого, крестьянского и декабристского начал в рамках одного романа. А.Д. Свербеев, гостивший летом 1878 г. в Ясной Поляне вспоминал, что в это время Толстому более всего хотелось показать, как декабрист, сосланный в Сибирь, попал в поселение бывших своих крестьян-крепостных, которые были отправлены сюда по этапу за то, что они самочинно вспахали "спорную" землю, и среди крестьян, деля с ними все трудности жизни, этот человек, прошедший через Сенатскую площадь, через каторгу и ссылку, начинает жить по-новому, жизнью трудового народа.
           Мы уже имели возможность проследить, как Толстой собирал материалы о декабристах, на что и на кого ориентировался в ходе этой работы. Не менее скрупулезным был его труд по собиранию материалов для крестьянской, переселенческой линии произведения. Но протекал он во многом иными путями.
           Уже приходилось тут упоминать о "Деле по прошению Усманской округи села Крутчина однодворца Брыкина..." и ряде других, полученных из архива Министерства государственных имуществ. Этими делами писатель не ограничился. Он, например, осуществил интересный эксперимент, обратившись к нескольким крестьянам с предложением и просьбой вести дневники. Эти важные для Толстого источники сохраняются в Отделе рукописей Государственного музея Л.Н. Толстого и дают отчетливое представление о том, на что ориентировал писатель своих добровольных помощников. Таков дневник крестьянина из села Гавриловки Николая Чирьева (август 1878 - июнь 1881). О ведении его Толстой договорился с Чирьевым во время очередной поездки в свое самарское имение. Ему особенно важно было получить достоверный, от крестьян идущий, материал о быте переселенцев. Кажется, что в своих ежедневных записях заволжский крестьянин ничего особенного не сообщает, только то, кто и чем в течение дня занимался, какая стояла погода, что ели; однако на самом деле из всего этого возникает широкая картина упадка крестьянской семьи, ее обнищания. Три сына было у пожилого уже крестьянина Чирьева, но младшего забрали в солдаты, старший умер, оставив вдову с четырьмя сиротами, засуха вызывала неурожай за неурожаем; полной безысходностью веет и от бесстрастных, на первый взгляд, записей.
           Говоря о таком источнике, как дневник Н.Ф. Чирьева, следует отметить важное значение того обстоятельства, что, начиная с 1862 года, Толстой несколько раз приезжал в заволжскую степь. Находясь в своем самарском имении, он имел возможность непосредственно наблюдать жизнь соседнего села Гавриловки, заселенного крестьянами из Воронежской, Тамбовской и Пензенской губерний, оказавшимися здесь еще при крепостном праве. Записи Чирьева, таким образом, дополнялись личными впечатлениями, в свете их оживая, становясь зримыми и осязаемыми. Отметим также, что поездки в пределы Оренбургского края обогатили писателя и другими впечатлениями. Он познакомился с кочевым бытом башкир, их обычаями и песнями, узнал коренных заволжских крестьян, в тяжком труде добывающих себе хлеб насущный, увидел и навсегда запомнил страшные картины голода. Лев Николаевич, став большим другом здешних бедняков-земледельцев, выступил с призывом о помощи им в знаменитой статье "О самарском голоде", явился организатором практических дел по оказанию помощи голодающим.
           Работа над историческими источниками - архивными и печатными - занимала Л.Н. Толстого длительное время. чтение материалов являлось составной частью подготовки к созданию романа, все еще находившегося в стадии кристаллизации замысла и бесконечного поиска лучших вариантов начала. С декабря 1878 по февраль 1879 гг., продолжая мучительно трудные раздумья над задуманным произведением, писатель прочел книги Н.И. Тургенева "Россия и русские" (имеются выписки из главы "Мое пребывание в России с 1816 по 1824 г."), пятую и шестую части воспоминаний Ф.Ф. Вигеля и ряд других книг, нужных для лучшей ориентации в событиях.
           Перечень прочитанного и изученного Толстым во время подготовки к созданию нового крупного художественного полотна мог бы занять много страниц. Однако сам писатель не считал эту часть работы законченной. Ему представлялось необходимым познакомиться с подлинным следственным комплексом дел о декабристах. Дозволения на то получено не было.
           В беседе с Г.А. Русановым, посетившим его 24-25 августа 1883 года, Толстой говорил: "Так и не удалось мне написать исторического романа после "Войны и мира". Сначала я хотел написать роман из эпохи Петра Великого, а потом из эпохи декабристов. Из петровской эпохи я не мог написать потому, что она слишком отдалена от нас, и я нашел, что мне трудно проникнуть в души тогдашних людей, до того они непохожи на нас. А их эпохи декабристов я не мог написать потому, что она, наоборот, оказалась чересчур недавнею, слишком близкою ко мне. Декабристы были слишком всем известные люди. Осталась масса записок, мемуаров, писем их эпохи, и я положительно терялся в этой массе".

           Разговор состоялся вскоре после десятой поездки писателя в свое степное имение близ Бузулука. Назревший кризис мировоззрения давал о себе знать самым эестоким образом. Художник уступал место моралисту-мыслителю.