Нью-Йорк, 1990-1995 г.г. Морис Давидович Гершман Приключения американца в России 1931-1990 Встречи с матерью. 1959, 1961 г.г.   В начале 1959 года мать написала, что если я не могу приехать к ней, то она приедет ко мне. И начались у неё хлопоты. В то время приехать в СССР из США было, конечно, менее хлопотно, чем мне уехать. В июле 59-го я получил телеграмму от неё, что она вылетает в Москву. Встречал я её в аэропорту “Внуково” прямо у трапа самолёта. Там же стояла машина “ЗИМ” с представителями “Интуриста”. После 28-летней разлуки, я увидел на трапе самолёта ТУ-104 крепко сбитую, небольшого роста женщину с причёской “а ля Мирей Матье”. Она выглядела намного моложе своего возраста и нисколько не была похожа на “гадюку подколодную”, как за глаза, ни разу её не видевши, называла её моя любимая мачеха Ирина Осадченко за то, что она, подлая, бросила меня “на произвол судьбы”. Я стоял с огромным букетом роз. Подойдя ко мне, она взяла поднесённые ей цветы, повертела их в руках и, не найдя лучшего применения, бросила под колёса автомобиля (эта сценка настолько ошеломила меня, что непроизвольно осталась в памяти надолго, оставив в душе первый неприятный осадок от встречи с ней). Затем вместо объятий, полагающихся в подобных случаях, она потребовала, чтобы я открыл рот. Не досчитавшись нескольких зубов, через переводчицу “Интуриста” Галю Чернову, она стала допрашивать меня о причине нехватки их, и почему я не вставил новые! Одновременно, она продемонстрировала свои белоснежные зубы. Затем поинтересовалась, сколько лет я просидел в заключении последний раз. Когда я назвал цифру десять, то она доверительно сказала мне, что их должен был бы отсидеть вместо меня мой отец. Конечно, какую-то логику в её словах я усмотрел - обиженная моим отцом, который бросил её, к тому же умыкнул единственного ребёнка, то есть меня - это можно понять. Но спустя 28 лет, наконец, после моих долгих мытарств и хлопот и, надеюсь, её душевных переживаний, долгожданная встреча ведь состоялась! Неужели кроме моих недостающих зубов и вновь вспыхнувшей обиды на моего отца у неё не нашлось ничего иного, просто обычного: “здравствуй, как здоровье, как семья?” Виноват, конечно, был и я - языковый барьер лежал только на моей совести. Но к ней была прикреплена постоянная переводчица, очень милая девушка Галя, которая с моих слов знала уже нашу историю и с сочувствием отнеслась к нам. Меня жизнь сделала довольно чёрствым человеком, я осознавал это, но, когда я увидел мать, то, увы, не её, а мои глаза увлажнились от переполнявших меня чувств. Своим спокойным видом она успокоила и меня - волнение сразу же улетучилось. На ночь поселили нас в гостиницу “Националь”. Переночевав, мы вылетели в Иркутск - областной центр Восточной Сибири, на встречу с моей женой Зоей, десятимесячным сыном Володей, и одним из Зоиных братьев, Александром Архиповым, который жил в Иркутске. Въезд в Тайшет матери запретили, так как он считался одним из городов ссылки. К сожалению ей так и не удалось побывать у нас дома. Встречали нас в Иркутском аэропорту чуть ли не как высокопоставленных чиновников - там действительно впервые столкнулись с туристкой из Америки. К тому же, несмотря на мой довольно затрапезный вид и явно не американскую внешность, меня тоже принимали за американского туриста, так как в депеше московского “Интуриста” было обозначено: “Американская туристка с сыном”. “ЗИЛа” для нас не нашлось, возили на “Победе”, поселили в гостинице Аэрофлота, отвели для еды целый банкетный зал. Это было время, когда Иркутск, и не только он, но и вся страна, готовились к встрече с президентом США Эйзенхауэром. Фасадные части домов на центральных улицах города буквально перестраивались. Весь город был забит строительной техникой, повсюду шли реставрационные работы - старый купеческий, замызганный город, для показухи решили преподнести Президенту, как чистенький современный областной центр. Для него специально строилась резиденция на берегу озера Байкал. А 70- километровую грунтовую дорогу туда спешно асфальтировали. /...Как известно, визит президента не состоялся, так как Хрущёв отменил своё приглашение в связи с тем, что над Уралом был сбит американский самолёт - разведчик У-2 с пилотом Фрэнком Пауэрсом на борту.../ Показали нам лимнологический институт на Байкале, свозили в показушный колхоз, где рядом с большим пятистенным домом передового колхозника, ютились почерневшие, неказистые избы тех же, но не “передовых” крестьян. Затем, вероятно, по специальной программе, нас пригласили в областной музыкальный театр, где шёл спектакль - не то “Голубая мазурка”, не то “Голубой гусар”, точно не помню. Надо сказать, что предупредительность хозяев города к американской туристке и её сыну была настолько необычной, что доходила даже до абсурда. В то время, когда мать уже сидела с Зоей и переводчиком в партере, я, не успев попасть вовремя к отходу машины, опоздал на спектакль минут на 15-20. И что же, начало спектакля было задержано до моего прихода! Когда мы уселись в первом ряду партера, в нашу сторону повернули головы десятки любопытствующих, а возможно, и просто негодующих зрителей. Не знаю, что почувствовала в это время моя мать, вероятно, просто не обратила внимания на это. Но я сгорал от стыда и за себя, и за тех, кто устроил эту комедию. Мало того, переводчик Герман Ким, в течение всего спектакля, громко переводил матери реплики действующих лиц, а она громко переспрашивала, нисколько не смущаясь тем, что они мешают другим. Неприятное чувство прибавилось к уже имевшемуся в связи со встречей её в Москве. Но, невольно оправдывая её, я старался отнести всё за счёт обычной, смутно слышанной нами американской открытости, отсутствия ложной скромности, принятой на вооружение в Союзе, в том числе и мной... /...Забегая вперёд, не могу не вспомнить, что когда мы вернулись в Москву, то были приглашены в Филиал Большого театра на оперу Верди “Травиатта”. Сидя в ложе я утопал в блаженстве от чарующей музыки и прекрасных голосов - с 1947 года я не был в опере, и вот попал. В самый пик арии Виолетты, я вдруг услышал совсем рядом, далеко не чарующий, дребезжащий голос - кто-то подпевал певице, причём громко, но фальшиво. Это была моя мама! Опять американская открытость? Зрители из соседней ложи, оглядываясь, стали шикать, мне же хотелось уйти - всё очарование улетучилось. Не удержавшись, я легонько дёрнул её за рукав платья. Новая переводчица, заменившая прежнюю Галю, укоризненно покачала головой, возмущаясь, конечно же, не поступком матери, а мной. Я выглядел просто ничтожеством в её глазах. А американская туристка стала выкрикивать мне слова, которые я, увы, не понимал. Позднее переводчица рассказала мне, что это были слова о свободе слова, волеизъявления и тому подобное, а так же, что в Америке каждый может говорить и петь в любом месте, где ему заблагорассудится. Я и подумал: как же в этой Америке жить-то, - все где ни попадя орут, поют, куда это я так стремлюсь?../ Расстались мы с ней всё-таки по-доброму, я сумел подавить в себе раздражённость и нарастающую неприязнь к ней. После её возврашения в США мы продолжали переписываться. Она писала, что не потеряла надежды на моё возвращение на родину и, что продолжает прилагать все усилия для осуществления своей мечты. А я, размышляя обо всём этом, пришёл к выводу, что наши трения возникали, разумеется, из-за языкового барьера, и вина за это лежит только на мне. В сентябре 1960-го у нас родилась дочь, которую мы нарекли Ириной. В первом же письме мать потребовала назвать её “Молли”, - дескать, в цивилизованном мире принято называть дочь именем бабушки, хотя и не имела возражений по поводу того, что я назвал сына Владимиром, а не Дэвидом, именем моего отца. Разумеется, я ничего менять не стал, да и по тем временам это было невозможно. Чтобы её успокоить, спорить я не стал, и в последующей переписке, как она, так и я называли Иру: “Э литл Молли”.   Я - скрытый тунеядец   Я продолжал работать художником по договорам, неплохо при этом зарабатывая, а в конце 60-го купил почти новый автомобиль “Москвич”. Сразу же я стал притчей во языцех; обо мне сразу же заговорили, настолько это было необычно в таком маленьком городишке, как Тайшет, где до этого исторического события всего и было в личном 252 пользовании два автомобиля, да и то у больших торговых начальников. В связи с этим, мне была прочитана забавная нотация: бывший начальник политотдела “Озёрлага” полковник Курилин, который так рьяно защищал меня на комиссии по применению амнистии, приехав в Тайшет в командировку (до этого он был переведён в областной комитет КПСС на более высокий пост и жил теперь в Иркутске), и увидев меня за рулём “Москвича”, высказался в таком роде: “Слушай, да ты капиталистом стал, откуда деньги-то такие? Ведь раньше ты был таким скромным - (будучи заключённым, - М.Г.), так, дорогой, нельзя, так можно знаешь до чего докатиться, ведь мы живём при социализме..!” Это говорил человек, с которым мы были в весьма приязненных отношениях! Что я мог ожидать от других? В городской газете “Заря коммунизма” (в народе: “сплетница”) появилась статья некоего чиновника Савосина, озаглавленная: “Неприглядная история”, в которой красочно описывалось, как я, “чуждый советскому строю элемент”, заграбастываю деньжищи, “спекулируя именем великого вождя, рисуя его портреты”, купил себе “на нечестно заработанные деньги” (!) машину; нигде официально не работаю, - только по договорам (!?) и дальше в том же духе. Сначала я посмеялся - чего обращать внимание на этот бред. Но, поразмыслив, решил, что надо что-то предпринять, статья была написана в оскорбительных тонах. Пошёл в редакцию, но редактор на мои претензии ответил буквально следующее: “Ну право же, какой вы художник, вы что, член союза советских художников? Вот видите, нет, и диплома-то у вас тоже нет, чего же возмущаться - не можете вы работать художником, да и ещё при этом деньги получать”! Он меня озадачил, но отнюдь не успокоил: я решил подать на газету в суд. Председатель народного суда Лисицын, выслушав меня, развёл руками: ничего сделать для вас не могу, да и что в горкоме партии обо мне скажут, если я ввяжусь в это дело! И он, делая большие глаза, зашептал: “А вы бы в горком, сами, а..?” Через несколько дней в той же “сплетнице” появилась новая статья, причём на первой странице и с крупно набранным заголовком: “Трутень в законе”, а автором был - я не поверил своим глазам - сам председатель нарсуда! Писал он обо мне всякую всячину, но больше всего бросалось в глаза, что я, оказывается, “неблагонадёжный элемент”, “трутень” и даже “враг нашего общества, тормозящий его движение к светлому будущему”. Крепко же я, вероятно, “тормозил”, если председатель суда решился в открытую на такие обвинения! Далее он призывал общество бороться с такими, как я, причём беспощадно, не давая им “форы” на пути к этому “светлому...” (Лисицын был заядлым шахматистом). На этот раз я не выдержал и, как меня ни хватал за рукав секретарь, ворвался в кабинет и чуть ли не с кулаками кинулся к судье. Увидя меня в весьма взбудораженном состоянии он, видимо, порядком перетрусил. Отгородившись огромным столом, он испуганно вжался в кресло, каждый раз вздрагивая, когда я совал в его покрасневшую физиономию газету со статьёй и выговаривал всё, что о нём думаю. Но я быстро остыл, настолько у него был жалкий вид, и злость пропала. Все последующие дни я ждал ареста, так как было достаточно одного его слова для этого. Но.., то ли у него совесть пробудилась, то ли он просто смилостивился, меня не тронули. Мало того, однажды, встретившись на улице, я к своему удивлению, услышав его “здравствуйте”, ответил тем же. Надо сказать, что много позже, через 2-3 года, мы сыграли с ним не одну партию в шахматы и были в весьма приязненных отношениях с его женой, с которой я работал тогда вместе в одной организации. После этих статей только очень ленивый работник горкома или горисполкома не поминал меня лихом. Большинство же старалось при всяком удобном случае лягнуть, да покрепче. От них эстафету приняла и родная милиция. Так, однажды, когда я приехал домой, меня по телефону пригласил в милицию начальник ГАИ лейтенант Сопин, и в грубой форме стал требовать, чтобы я снял со своей машины номера и не выезжал на ней со двора. Причина: где-то, когда-то я, пробираясь по сугробной дорожной колее, вовремя не уступил дорогу начальнику уголовного розыска майору Сальникову. А тот, в свою очередь, накляузничал на меня. Я, разумеется, не подчинился незаконному распоряжению начальника ГАИ. Вскоре последовал вызов к начальнику милиции. В его кабинете собрались все его заместители, в том числе и Сальников. Стали задавать вопросы о происхождении денег, на которые я приобрёл автомобиль “Москвич”. Полковник возмущался: “Я, получая оклад 1500 рублей, не могу позволить себе купить автомобиль, а ты на какие-такие заработки накопил столько денег?” От него так смердило перегаром, что чёрт меня дёрнул, и я не утерпев, брякнул: “А я, товарищ начальник, пить бросил, вот и накопил”. Намёк был понят и трое из них, в том числе Сальников, кинулись было ко мне, но предостерегающий возглас одного из заместителей, капитана Алексея Фадина: “Одумайтесь, что вы делаете..!”, охладил их пыл. Полковник заявил, что вследствие того, что я являюсь тунеядцем, то по закону мне даётся месячный срок для поступления на “настоящую” работу в любой из колхозов района: “хоть на скотный двор, хоть на полевые сельхозработы”. Вслед за этим мне предложили расписаться в бланке предупреждений, где оговаривалось привлечение меня к уголовной ответственности в случае непоступления в месячный срок на указанную работу. Ссылка была на указ Президиума Верховного Совета СССР 1961 года о борьбе с тунеядством, а я, оказывается, подпадал под него, как “тунеядец, ведущий паразитический образ жизни”. - Тебя сам первый секретарь горкома КПСС товарищ Матюшев на совещании назвал тунеядцем, причём не простым, а скрытым, сказал он. Меня это озадачило - что такое “скрытый”? Не шпион ли опять? Но раз “первый” сказал, то можно быть уверенным, покоя мне не дадут, топтать не поленится каждый. Прошла неделя, опять вызов в милицию по этому же поводу. Положение просто безвыходное, и я решил обратиться к автору - инициатору моих преследований - первому секретарю горкома Матюшеву. К нему попросту не пустили. Второй же секретарь, Патрикеев, пообещал разобраться, но безрезультатно. Пришлось мне отправляться в Москву, в прокуратуру РСФСР. Там, после трёхдневных мытарств, я удостоился быть принятым прокурором по надзору за органами дознания. Просмотрев мои документы, договоры, трудовую книжку, он не сразу и поверил, что я настоящий “скрытый тунеядец”. Но, надо отдать ему должное, поверив в мой рассказ, успокоил меня и велел отправляться домой, пообещав заняться этим. Это же время совпало с получением письма от матери из США, в котором она сообщала, что купила на нас двоих, через интурист, путёвки в Сочи, где мы проведём вместе две недели, а по возвращении в Москву, ещё раз попытается походатайствовать о моём деле по гражданству в министерстве иностранных дел СССР. Но о какой поездке можно говорить, если я связан преследованием? Я не мыслил себе, что предпринять дальше.. Не давать же телеграмму матери об этом? Да и по тем временам её не приняли бы на телеграфе. Ждать итога рассмотрения моей жалобы? Выход, всё-таки, нашёлся, совершенно неожиданно. КГБ был уже не таким зловещим, на мой взгляд, учреждением, как при Сталине, хотя и оставался достаточно всемогущим и грозным органом власти. В отчаянии я и решился проверить эту “свою” гипотезу, и попросился на приём к полковнику Клещевикову. Тут-то я и убедился в верности своих предположений - КГБ действительно всё знало обо всех и могло, пожалуй, всё. Когда я рассказал ему о создавшейся ситуации с приездом матери, он озадаченно минуту-другую молчал, что-то прикидывая, а затем, как мне показалось, довольно смущённо стал делать какие-то намёки... Сначала я было не понял. Тогда он, как-то робко, предложил мне сотрудничать с его организацией. Я сразу же категорически отказался и встал, чтобы уйти. Он взял меня за локоток: “Давайте забудем обо всём, что здесь произошло, договорились?” И мы перешли к обсуждению вопроса, ради которого я и напросился к нему. Полистав телефонный справочник и что-то отметив в нём, он бодро сказал: “Надо сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы” и стал куда-то звонить. Из его разговора с начальником отдела материально- технического снабжения комбината “Тайшетлес” Дмитрием Шанчуком я понял, что он уговаривает того взять меня на работу. Все возражения и доводы об отсутствии у меня образования и тем более диплома инженера, Клещевиков настойчиво отметал, говоря: “Ничего, дорогой, он парень грамотный и, думаю, быстро научится...” В тот же день меня приняли на работу “инженером по металло- метизам” в отдел технического снабжения. Честно говоря, до этого я и не слышал о существовании этих самых метизов. Это потом я привык к тому, что этим замысловатым термином именуют в основном самый разнообразный инструмент, тросы, рельсы, металл и прочее. Ещё не приступив к работе, при помощи того же Клещевикова я получил отпуск без сохранения зарплаты для поездки к матери. Мало того, в свою очередь и Шанчук оказался весьма покладистым парнем. /... Оказывается, его жена и была той судьёй выездной сессии Иркутского областного суда по “Озёрлагу”, Лидией Андреевной Павловой, которая в дополнение к моему 25-летнему сроку, приговорила меня ещё к трём годам по ст.73 УК. Я не питал к ней зла - могла бы применить статью пострашнее. В жизни она предстала довольно приятной женщиной.../ В начале июля 1961 года я уже встречал в Москве свою мать, после чего мы улетели с ней в Сочи, где пробыли 15 дней. Взаимоотношения наши были не совсем отрадными, всё время спорили по пустякам, она пыталась в довольно невежливой форме командовать мной, поучать, как надо жить, что надо есть: “Ешь варёную морковку, не ешь хлеба, не танцуй с девушками - у тебя дома жена с двумя детьми”, и тому подобное. Она не могла понять меня, тридцатипятилетнего с высоты своих шестидесяти лет. Она требовала моего постоянного присутствия в то время, как мне хотелось быть в компании людей моего возраста. Это потом, спустя много лет я понял, что морковку полезно есть не только зайцам. А тогда... В общем, она уехала, вероятно, в расстроенных чувствах, не побывав, как обещала, в министерстве иностранных дел. После этого мы не переписывались в течение нескольких лет, и я, в свою очередь, перестал предпринимать усилия для выезда в Америку - решил дожидаться удобного случая или лучших времён. До лучших времён мне пришлось работать “инженером” и, на мой взгляд, я преуспел в этом. Работа в основном состояла из поездок по выколачиванию фондов на металло-метизы из Иркутского областного управления технического снабжения. По работе я никогда, ни при каких обстоятельствах не халтурил, помня всё то хорошее, что сделал для меня Шанчук. Так я проработал до августа 1963 года, когда меня, как было принято говорить, заметили и предложили должность замдиректора крупной торгово-закупочной базы, забыв предварительно был вызван к начальнику управления, полковнику в отставке, Танакину - самодуру и пьянице. Он долго и занудно упрекал за то, что я не в партии, и за то, что не предупредил его об этом, хотя в листке по кадрам, в графе “партийность”, я ясно написал: “не состою”. Наконец, он смирился: “Ладно, ты подходишь нам, - парень напористый, а это главное в нашей работе”. Уже к концу своей полугодичной коммерческой деятельности, я решил осчастливить жителей Тайшета модной одеждой - сколько же можно бегать вслед за единицами, носившими узкие брюки и короткие пальто с шалевыми воротниками, выкрикивая несуразное: “Стиляга, стиляга!”? Притом, что в европейской части страны эта мода вполне уже устарела - брюки стали расклешёнными, а шалевые воротники уступили место более коротким. Но до Сибири мода доходила спустя два-три года. Этим я и решил воспользоваться, то есть купить подешевле то, что на западе отживало свой век, а в Сибирь ещё не дошло. Правда, я не учёл того, что крупные города: Иркутск, Новосибирск, Красноярск и подобные им, отнюдь не тождественны по культуре Тайшету. Понял я это, когда было уже поздно. В мои обязанности входили поездки на так называемые торгово- закупочные союзные и республиканские ярмарки в Москве, Ленинграде, Риге, Хабаровске и других крупных городах. Будучи в Москве на такой ярмарке, для начала я закупил два контейнера коротких, с шалевыми воротниками пальто рижского производства по бросовой цене. Когда товар прибыл к нам на базу и был распределён по ОРСам, я приобрёл в лице 14-ти начальников ОРСов смертельных врагов: они не собирались внедрять пагубную стилячью моду в родном городе! Ни один из них не захотел выставить товар по магазинам. Пришлось мне первому, для почина, купить себе пальто. Оно было настолько красивым, тёплым и удобным, что старший сын начальника, увидев его на мне, захотел такое же. Когда же он стал щеголять в обнове, начальники ОРСов восприняли это как сигнал, исходящий от самого Танакина, и кинулись наперегонки всё распродавать. Надо сказать, что пальто были раскуплены мгновенно. Но, как бывает и с другими товарами, остались и неходовые размеры, что и послужило поводом для упрёков в мой адрес - начальники ОРСов ведь не стали ко мне лучше относиться, они не забыли перенесённого, как они считали, унижения. Посыпались жалобы и, в результате - очередное объяснение с экс-полковником, закончившееся тем, что он предложил мне, как это ни дико звучало в 60-х годах, “подать в отставку”. Он очень любил дореволюционный лексикон, правда, только в кругу подчинённых, и частенько обращался ко мне: “Сударь”. Так вот, пришлось сударю увольняться. На этом моя коммерческая деятельность и закончилась, причём совершенно бесславно. В марте 64-го я поступил в райбыткомбинат художником по рекламе, а в 65-ом году, продав свой старый “Москвич”, приобрёл один из двух, поступивших в продажу в городе, автомобилей “Волга”, чем опять разгневал не на шутку местное начальство. Моментально “наверху” зашевелились: с подачи Бабенко - второго секретаря горкома партии, на меня навалился ОБХСС. Вызывая на допросы, работники этого учреждения, нисколько не заботясь о доказательствах, обвиняли меня в хищении государственного имущества - а иначе, где бы я мог взять деньги на машину? Я отбивался, как мог, и мне это в конце концов удалось, от меня отстали.   Николай Черемисин   Как-то летом двое молодых мужчин попросили меня подбросить их к берегу реки Бирюса. Одним из них оказался секретарь райкома партии по идеологии Валентин Миронович Арбатский. Ассиметричное лицо со срезанным подбородком, большой с горбинкой нос. Обычно, какой-нибудь никчёмный разговор он превращал чуть ли не в диспут между партийными и государственными деятелями. Его любимой фразой при разговоре на любую тему была: “Нам (имея ввиду райком партии в своём лице), в конце концов, небезразлично, кто стоит у руля “сельхозтехники”, “комбината”, “фабрики...”, - в зависимости от поста, занимаемого собеседником, давая понять, что при любой обиде он в силах сместить кого угодно. Он был очень высокого мнения о себе как о партийном работнике. Правда у него бывали и просветления, когда он становился как будто совершенно нормальным человеком в нашей компании - смеялся, дурачился во хмелю вместе с нами, то есть забывал о своей великой миссии. Но наступал момент прозрения, и он опять возвращался на свою стезю. Его спутником оказался Николай Иванович Черемисин, ведущий хирург районной больницы. Они были закадычными друзьями, но были несхожи как по внешнему виду, так и по характерам, хотя их и объединяла одна общая черта: высокое мнение о себе как о специалисте. Но если у Арбатского это мнение было построено на партийном песке, то у Черемисина основано на его высоких профессиональных способностях - именно к нему старались попасть при необходимости сложной операции. К слову пришлось, спустя тринадцать лет после нашего знакомства, уже живя в Краснодарском крае, когда наши приятельские отношения оставляли желать лучшего, именно к нему я лёг на операцию, хотя были в то время более молодые и, вероятно, способные хирурги под его началом. Он мастерски распотрошил меня, и так же зашил, почти не оставив шрама. Николай Черемисин был мужчина в полном смысле этого слова: широкоплечий, лицо с чуть запавшими глазами. Сочетание мощного торса с небольшим ростом нисколько не мешало ему нравиться женщинам, но зато его коллеги - врачи частенько называли его за глаза, да и в глаза то “бульдозером”, то “шкафом”... Он, в свою очередь никогда, насколько я знаю, не упускал своего шанса в амурных делах. Он был спокойный, с крепкими нервами человек, любил порассуждать не только на людях, но и среди близких друзей о трагической судьбе Ленина: как трудно тому было в ссылке, какой преданной подругой ему была Крупская, как тяжело он переносил в определённые моменты неприятие его партийными товарищами... В связи с этим, я помню случай, когда один из его приятелей-хирургов, Лешневский, не выдержав, послал его вместе с Ильичом по самому известному в России адресу... Трудно сказать из-за каких побуждений Николай, имея партийный билет в кармане, старался очень уж чрезмерно показать свою приверженность партии. Ведь в жизни, своими поступками он сам опровергал и постоянно нарушал партийные нормы, как и большинство коммунистов: женщины, в рюмку заглядывал, причём довольно глубоко, мог и посидеть с друзьями где-нибудь на отшибе за бутылочкой... Правда, к концу 80-х годов о Ленине говорить он перестал. В любом случае, Николай произвёл на меня очень хорошее впечатление, тем более, что вся его трепотня о Ленине и появившееся хвастовство обозначились гораздо позднее, когда уже в Абинске наши отношения осложнились. Мы несколько раз встретились на лоне природы, затем они побывали у меня, я - у них. К нам присоединился их друг, тоже партиец, Виктор Зайцев, - высокий, худощавый, подвижный человек с хорошим чувством юмора и самокритичности, он заметно оживил нашу компанию. Поводом для наших встреч стала карточная игра “канаста” индийского происхождения, которую я привёз из Москвы. Игра требовала очень много времени, мы засиживались за полночь, естественно, присутствовала и бутылка-другая коньячка. Чаще бывали у меня. Первое время мои приятели явно остерегались говорить со мной на политические темы. Но, понемножку, перестали осторожничать. Мы, во время игры, часто подолгу вели беседы, а то и спорили о том, что хорошо, и что плохо в “королевстве датском”. Я поливал мудрую политику Партии во всю ивановскую, за что и подвергался словесным трёпкам. Я был несдержан на язык, ругал сам себя за это, давал себе клятвы не спорить больше на эти темы, но при первой же встрече опять не мог сдержаться. Вообще-то, как правило, спор возникал у меня с “идеологом” Арбатским, иногда подключался на его стороне и Черемисин. Зайцев же был очень сдержан, политической темы не касался, всегда старался перевести разговор в другое русло. Впоследствии оказалось, что Арбатский не упускал случая за глаза давать мне эпитеты: “антисоветчик” и “антикоммунист”. Об этом мне рассказали знакомые врачи и работники райкома - сослуживцы Арбатского. Но я не обращал на это внимания, время было на переломе хрущёвской “оттепели”, когда языки уже успели развязаться, и наступлением эры Брежнева, о котором никто толком не ведал. Я остановился так подробно на этих людях потому, что в дальнейшем, по крайней мере Черемисин, сыграл определённую роль в моей жизни.   Олег-Альфонсас Уникаускас   В 1964 году мне посчастливилось познакомиться с очень интересными людьми: Олегом Уникаускасом - литовцем, прекрасным фотографом; Пьером Супье, французом, художником и музыкантом; и наконец, с супругами: Шурой Жемелёвой, родившейся во Франции, но русской по происхождению, и Жорой Хохловым - русским, но китайцем по рождению, так как он родился в семье послереволюционных русских эмигрантов в китайском городе Харбин, где обитала в то время многочисленная русская община. Китайцем, конечно, я называл его в шутку, так как более русского, как по облику, так и по сущности не часто встретишь. Олег Уникаускас, рождения 1925 года, отсидел 10 лет по 58-й статье. Он мне рассказал, что срок заработал при немцах, но за что, не прояснил. А я не настаивал. С ним мы сблизились, работая вместе в райбыткомбинате, я - художником, он - фотографом. Трудно было назвать его просто фотографом, так как в действительности это был великолепный мастер, художник, что и отразилось впоследствии в его многочисленных выставках как в Сибири, так и в Москве и Литве. Меня, например, и мою семью он фотографировал столько раз, что до сих пор у меня сохранилось много самых лучших в моей жизни снимков. Он выгодно отличался от других, в том числе и от меня, тем, что готов был творчески работать ни за понюшку табаку, то есть совершенно бесплатно, лишь бы ему позволили устраивать свои персональные выставки. Я же, грешным делом, этим похвастаться не мог, работал только ради заработка. И вообще, Олег был очень общительным и весёлым парнем. У него был довольно сильный голос, и он пел в хоре, участвовал в самодеятельности. При ходьбе он чуть косолапил, но парнем был довольно интересным, что и привело его, видимо, к какому-то “сдвигу по фазе” - без ложной скромности он считал, что любая женщина, уловив его похотливый взгляд, мгновенно влюбится в него по уши. Мы шутили по этому поводу, что это ему подсказывает больное воображение, что увидя его назойливый взгляд, женщины смотрят на него, мягко говоря, с удивлением: что, мол, за псих уставился на них... Но ничего не помогало, - раз женщина смотрит, следовательно, как минимум, он понравился... В конце 60-х он переехал из Тайшета в г. Братск, где и обосновался. Было жаль с ним расставаться. С Пьером Супье познакомил меня тот же Олег. Пьер родился во Франции в 1925 году. Подробной его истории я не знаю, так как не удосужился расспросить его об этом. Знаю лишь, что каким-то образом он оказался в СССР после войны, был арестован, отсидел 10 лет по 58-й и освободился уже в Тайшете, оставшись гражданином Франции. По-русски он говорил слабо, с сильным акцентом, коверкая слова. Когда он сердился на жену, то, путая ударения, кричал на неё: “Ах, ты, чертóва бабушка!” Кстати, женился он на бывшей заключённой родом из Югославии, которая русского практически не знала, а французский тем более. Непонятно, как они вообще общались друг с другом. Жизнь у Пьера была не сладкой, - его жена Драга сначала частенько попивала, а затем превратилась в настоящую алкоголичку. Но, при всём при этом, они умудрились произвести на свет мальчика, дав ему имя Морис. В 1968 году Пьер добился разрешения на выезд из СССР с семьёй, и они уехали во Францию, откуда я получил единственную весточку, - открытку, в которой он коротко написал: “Я у Франция, живу в матере”. Вскоре его жена умерла от рака, а он женился на богатой фермерше из провинции, и, как он пишет своим друзьям, совершенно счастлив. /... Много позже, когда Шура Жемелёва побывала во Франции у своей сестры и заодно заехала в гости к Пьеру, тот показал ей книгу французкого писателя: “Француз в ГУЛАГе”, в которой описывалась судьба Пьера, коварно захваченного агентами МГБ, и его подробнейшая биография, не имеющая к нему никакого отношения. Дело в том, что один наш общий знакомый, тоже француз, только армянского происхождения, сидевший с нами в лагере, вернувшись во Францию, посчитав мою биографию, вероятно, более занимательной, чем Пьера, посвятил в неё этого литератора, заменив мою фамилию - я ведь не француз - на фамилию Пьера. Пьер же, прочитав книгу, пригрозил автору судом.../ Как я уже упоминал, в том же году я познакомился с супружеской парой: Жорой Хохловым и его женой Шурой Жемелёвой, с которыми мы подружились семьями. Видеться нам сейчас почти не приходится, так как они живут в Серпухове, а мы - в Нью-Йорке. Георгий Андреевич Хохлов, Жора, родился в 1926 году в Манчжурии, в городе Харбине, куда эмигрировали его родители после Октябрьского переворота 1917 года в России. Детство и юность провёл там, учился в русскоязычной школе, сохранил язык, на котором говорили в семье. В 1945-ом, когда в Харбин вошли советские войска, Жору, как и тысячи других выходцев из России, репатриировали на “родину”, в СССР. С первых же дней после принудительного приезда он хлебнул в полной мере все прелести пересыльных лагерей и тюрем, пока не дождался своей очереди на срок по 58-ой статье за “измену родине”. На исходе почти десяти лет лагерей он освободился по реабилитации, оставшись жить в Тайшете, где до этого был в заключении. Его жена, Александра Владимировна Жемелёва, Шура, родилась тоже в семье русских эмигрантов, но во Франции, в городе Туре. После войны её родители, а вскоре и Шура, вернулись в СССР и обустроились в подмосковном городе Нарофоминске. Её сестра осталась во Франции, где и живёт по сей день. Через пару лет, кажется в 1948-м, почувствовав, что не так уж и сладостно, как показалось ей, жить в этой стране, её потянуло в родные пенаты, к сестре во Францию. Получив, по её словам, в посольстве французский паспорт, и изготовившись в самое ближайшее время отбыть на родину, она попала на Лубянку, где и оставила доказательства французского гражданства, получив срок по 58-й статье. Пробыла в тюрьмах и лагерях приблизительно столько же, сколько и её муж Жора. Познакомились они после освобождения, когда у Шуры уже был сын от первого брака. Жили они в невзрачном, барачного типа доме, но Шура со вкусом обставила свою квартиру и там стало довольно уютно. Как она рассказала, от французского гражданства она отказалась, в связи с чем приобрела статус лица без гражданства. Но затем, уже позже, они оба приняли советское гражданство. Сейчас живут в г. Серпухове.   Иркутский университет   В 1966 году я набрался смелости поступить на юридическое отделение Иркутского государственного университета, который находился от Тайшета в 800-х километрах. А как же Америка? Я почувствовал, что она намного отдалилась от меня. Мои послания в Верховный Совет оставались безответными. Следовательно, сделал я вывод, меня, тем более с семьёй, из Союза не выпустят. Пока суть да дело, надо обустраиваться здесь, а будущее покажет, что делать дальше. Но, хотя я и работал художником и получал неплохую зарплату, настоящим художником себя не считал. Таких, как я, перефразируя Высоцкого, было “как собак нерезанных...” Эти мысли прибавили мне смелости, но вот беда, никаких документов об образовании, необходимых для поступления в университет, у меня не было, да и откуда им быть, если проучился я лишь до начала пятого класса в детском доме. Я понадеялся на свою начитанность и невольно полученные гуманитарные знания в камерах тюрем, лагерях и шарашках, где мне посчастливилось быть вместе со многими неординарными интересными людьми, часть которых охотно вдалбливала в меня всё то, что мог усвоить мой мозг. Это, конечно, не касалось естественных наук, которые отскакивали от меня, как горох от стенки. А мне необходимо было иметь “аттестат зрелости”, без которого поступить в университет невозможно. Я решил рискнуть и, прозанимавшись дома месяцев пять, проштудировав учебники за среднюю школу по истории, русскому языку и другим гуманитарным предметам, поступил в 1966 году в Тайшетскую вечернюю среднюю школу рабочей молодёжи в возрасте сорока лет отроду. А через год, в июне 1967 года, я уже сдавал экзамены за 11-й класс. Всё прошло довольно успешно, кроме математики и химии. До этого, на уроках по этим предметам, я никак не мог усвоить самых элементарных понятий и чувствовал себя темным, как пень. Я никак не мог постичь, почему “икс должен стремиться к нулю”, и в честь какого Валентина в химии названо что-то “валентностью”.Меня воистину спас добрейшей души математик Казаков, проставивший мне положительные отметки. Химичка же, фамилию которой даже не помню, но крепко запомнил её напутствие, - недослушав ту ахинею, которую я нёс на экзамене, проставив в ведомости “тройку”, сказала: “Я прекрасно понимаю, что химия вряд ли пригодится вам в жизни - юристы по сущности своей и так порядочные “химики”. Думаю, не мало ей эти “химики” насолили, раз она так недоброжелательно о них высказалась! Но как она была права! Я всегда вспоминал её слова, будучи уже дипломированным юристом, так как достаточно насмотрелся в судах и арбитражах на химиков от юриспруденции. Да и мне, чего греха таить, не раз приходилось участвовать в весьма сомнительных арбитражных делах, защищая своекорыстные интересы своего предприятия, а вернее его руководителя. Получив “аттестат”, я тут же поехал в Иркутск и сдал документы в деканат юридического факультета госуниверситета им. Жданова. В связи с тем, что приёмные экзамены начинались в конце июля, у меня оставалось ещё время для подготовки. Там же, в Иркутске, я засел за учебники. Самую неоценимую помощь мне оказала жена моего хорошего приятеля Василия Масанского, Анна. Она, кандидат филологических наук, так упорно занималась со мной в течение месяца, что я безбоязненно мог идти сдавать экзамены по русскому и литературе устно и письменно, настолько я был уверен в своих силах. Остальные предметы я дозубривал дома. Дело продвигалось довольно успешно, и в конце июля я опять собрался в Иркутск. Я не расчитывал на лёгкое преодоление трудностей, связанных с вступительными экзаменами. Но действительность превзошла все мои ожидания - на каждое место было по одиннадцать претендентов! Причём основной массой была молодёжь, - я оказался самым старым по возрасту абитуриентом, мне пошёл в то время уже 42-й год. “Проходной” бал в итоге я заработал, получив две “пятёрки” и две “четвёрки”. Начались трудные дни, месяцы и годы - возраст давал о себе знать. Несмотря на упорный труд и определённые успехи, случались и досадные провалы. Так, на первом курсе, ещё не полностью войдя в оболочку студента и порою равняясь на молодых, которые почти не готовясь, весело пошли сдавать экзамен по логике, невзирая на то, что принимала его сама Большакова, автор учебника, принятого на вооружение не только нашим университетом. От неё мы вылетали, только что не получив под зад ногой. Отхватив, как и остальные “двойку”, я решил не брать с них примера - они через три дня опять ринулись сдавать и опять потерпели фиаско. Я вернулся в Тайшет, взял на работе свой очередной отпуск, и стал день за днём упорно вникать в эту, казавшуюся с первого взгляда легкой, науку. Поразительно, но я стал получать просто удовольствие от занятий, настолько эта “скучнятина” была интересной. Мне помогала жена - она проверяла по моим конспектам устные ответы. В результате, попав опять к профессору Большаковой, я довольно быстро решил все задачи по билету. Но она стала задавать мне дополнительно вопрос за вопросом, на которые я отвечал довольно сносно. Она не унималась. Тогда я взмолился: “Бога ради, ведь тройку-то я заработал?” “Заработал, конечно, даже “четвёрку”, но хотелось бы вытянуть вас на “пятёрку”. Ставя мне четыре балла, она утешила меня тем, что Владимир Ульянов - подумать только! - в своё время получил по логике тоже “четыре”. Мне было чем гордиться! Пока я грыз гранит науки, мой “друг”, второй секретарь горкома Бабенко, начал новую кампанию против меня. Он загодя заявил, что не допустит всеми ему доступными средствами, выдачи мне диплома юриста, хотя я ещё обретался лишь на первом курсе. Тем более, воспрепятствует моему поступлению в местную адвокатуру, куда я так стремился. Своё обещание он решил реализовать как можно быстрее: из Иркутска был приглашён ревизор для проверки финансовой деятельности быткомбината, в том числе и художественной мастерской. Его напутствовал сам Бабенко; облечённый столь высоким доверием, тот рьяно взялся за работу - в первую очередь перекопал все мои отчётные документы. Разумеется, он нашёл какие-то признаки нарушения финансовой дисциплины, но всё это раздул до “злоупотребления служебным положением”, забыв, что я вообще служебным лицом не являлся. С подачи Бабенко дело передали в прокуратуру, которая возбудила уголовное дело. Колесо закрутилось. Только факт возбуждения уголовного дела являлся в те времена достаточным основанием для отчисления с юридического факультета, независимо от того, доказана твоя вина или нет. Бабенко знал, что делал. Поэтому я моментально отреагировал: отправил телеграммы-жалобы в адрес и областной и республиканской прокуратур. Копии я представил декану факультета, так как он уже был проинформирован Бабенко. Это, думаю, и спасло меня от отчисления. И тем не менее, последовал второй заход - меня, согласно липовому акту ревизии, без согласия местного комитета профсоюза, уволили с работы. По моему иску суд восстановил меня, взыскав с зарплаты директора сумму выплаченного мне вознаграждения за вынужденный прогул, и Бабенко был посрамлён! Но я не захотел больше работать на комбинате, понимая, что при первом же подвернувшемся случае меня “съедят”. Ещё когда шёл сыр-бор, ко мне несколько раз обращался начальник управления торговли, в ведении которого была и база, где я до этого работал замдиректора. В то время, будучи заместителем экс- полковника Танакина, не в пример тому он относился ко мне очень хорошо, и откровенно сожалел о моём вынужденном уходе. Сейчас же он занял пост Танакина и предложил мне работу юрисконсульта управления. Новый начальник, Алексей Иосифович Саунин был человеком не совсем обыкновенным в среде “командиров производства”. На год моложе меня, не имея специального образования, - я имею ввиду высшее, отслужив в армии, вступил в партию и довольно скоро достиг того, чего хотел - стал руководителем крупного УРСа. В обхождении он был прост, пользовался большим авторитетом у подчинённых, да и знаниями в области экономики, торговли и финансов обладал немалыми. На мой взгляд, он был честным и справедливым человеком, хотя я мог и ошибаться в какой- то степени - на всех не угодишь. Мне он нравился и за то, что был почти независим от партийного начальства, не проявлял ни боязни, ни тем более подхалимажа в отношениях с ним. Так началась моя новая карьера, уже на поприще юриспруденции. Проработал я в УРСе четыре года, то есть до самого отъезда из Тайшета. Причём он никак не хотел меня отпускать. Через 10 лет он умер - печально было узнать об этом. В 1968 году мой приятель Черемисин переехал с семьёй в Краснодарский край в город Абинск, который был расположен в живописнейшей местности между черноморским городом Новороссийском и краевым центром, гор. Краснодаром. Устроился он там прекрасно, став заведующим хирургическим отделением райбольницы, должен был вот-вот получить и квартиру. Он приглашал меня побывать у него , погостить. И в 1969-м, будучи на третьем курсе, я решил воспользоваться этим приглашением. Вместе с его лучшим другом Валентином Арбатским мы тронулись в путь. Из Абинска Арбатский должен был ехать в санаторий ЦК КПСС в г. Форос на Крымском побережье, куда он имел путёвку, а я “дикарём” в Алушту, тоже в Крыму. Уже в Абинске меня догнала телеграмма о смерти моей матери в Нью-Йорке. О поездке на похороны в то время не могло быть и речи, - в любом случае я никуда бы не успел. Известие было печальным вдвойне, так как я сразу же почувствовал, что как бы оборвалась та невидимая нить, которая ещё как-то связывала меня с моей далёкой родиной. Независимо от того, что я, вынужденно, решил обустроиться в Союзе, где-то в глубине души таилась крохотная надежда, чисто абстрактная, на возвращение туда. И вот, теперь смерть матери... После поступления в университет мне пришлось продать свою “Волгу”, так как на поездки в Иркутск и проживание в гостиницах требовалось довольно много денег. На третьем курсе я уже почувствовал нехватку их и пришлось по выходным дням подрабатывать на рекламе для магазинов и лозунгах к праздникам. Это давало мне какой-то дополнительный доход - зарплата юрисконсульта была настолько мала - 108 рублей в месяц, что подработка на стороне была в два-три раза выше.   Кубань, г. Абинск, 1972   Студенческие дела шли у меня хорошо, и я решил даже форсировать срок обучения - мне было необходимо спешить, так как возраст и, теперь уже периодические, уколы местного начальства вынуждали меня к этому. Занимался я упорно и цели своей достиг: проучившись вместо шести - пять лет, я успешно защитил дипломную работу по гражданскому праву, а затем сдал госэкзамены. Получив диплом юриста, я получил возможность покинуть Тайшет, в котором мне измотали душу, и в котором остались мои друзья, родственники и добрые знакомые. Переезд мы решили осуществить немедленно, так как основная проблема - отсутствие денег, была решена, - на мой счёт во “Внешторгбанке” СССР были зачислены девять тысяч долларов, то, что осталось от наследства матери после оплаты всех услуг адвокатам и налогов государству. Надо признаться, чего греха таить, согревала душу эта довольно значительная сумма по тем временам, сулящая мне избавление от множества жизненных проблем при переезде с семьёй в другой регион страны. Итак, нас больше ничего не могло остановить, и мы стали спешно собираться в дорогу. К тому времени я ещё вёл переписку с Черемисиным, и он постоянно звал меня в Абинск. Туда я и отправил всё своё имущество по железной дороге, а сам, приехав в Москву, приобрёл за валюту в “Берёзке” автомобиль “Волга” и двинул своим ходом в Краснодарский край. Приехав в Абинск, я вскоре устроился на Абинский деревообрабатывающий комбинат на должность юрисконсульта, на которой проработал 18 лет, то есть до самого отъезда в Америку. Сразу же по приезде в Абинск, мы купили небольшой, но уютный дом с приусадебным участком, где у нас росла впоследствии самая разнообразная зелень, различные овощи и фруктовые деревья. Мой сын, Володя, закончив среднюю школу, поступил в Краснодарский институт, окончил его, успев и отслужить два года в советской армии. Дочь Ирина, окончила Краснодарское училище искусств и работала преподавателем в детской музыкальной школе. Вскоре она вышла замуж и родила двух девочек: Анастасию и Анну - моих внучек. В Абинске, за все прожитые 18 лет, в отличие от Тайшета, у меня не было никаких трений с городским начальством, хотя и относилось оно ко мне с заметным прохладцем. Но зато с КГБ я никак расстаться не мог. Диву даёшься, что за загадочная организация! А может, они действуют не по специальной установке свыше, а просто по наитию, что им разум подсказывает? Такие уж туда люди попадают - не могут иначе? Уже в 1987 году, в разгар “перестройки”, я узнал от своего начальства (по секрету), что нахожусь под постоянным контролем КГБ, - “под колпаком”. Мало того, за мной, оказывается усиленно следили, такая я опасная личность. Их интересовало всё: куда езжу, с какой целью, чем занимаюсь в свободное время, какие контакты и с кем в командировках и тому подобное... Так, меня командировали в Иркутскую область по повестке госарбитража. Тайшет, где я до этого прожил 15 лет, находится сравнительно недалеко от пункта назначения, ну как туда не заехать, не повидать оставшихся родственников и друзей? Там же после получения диплома остался работать и мой однокашник капитан КГБ Яша Ножников. Правда, теперь уже майор. Я иногда подтрунивал над ним: каких таких шпионов и диверсантов вылавливает его организация в таёжной глуши? Он не обижался, только посмеивался. На втором и третьем курсах, по его просьбе, я писал для него курсовые работы, в частности, по трудовому праву. Даже вышел забавный случай: когда после проверки нам вернули курсовые, то оказалось, что работа, которая была написана мной для него, получила пять баллов, а моя - только четыре. Дурачась после этого, он при всех пробасил: “Не расстраивайся, Морис, нужна будет помощь по трудовому праву, не стесняйся, я всегда помогу”. Так вот, будучи в Тайшете, я случайно встретил его, пригласил к себе в гости - Абинск как- никак город курортный. Он был рад, благодарил, обещал приехать летом. Когда же я вернулся из командировки, то мне сообщили, что полковник КГБ по Абинскому району расспрашивал, с какой целью меня посылали в Иркутск, и давали ли мне поручение побывать в Тайшете. Но почему так близко к сердцу принял это сообщение местный КГБ, ведь Тайшет - всему свету известно, в общем-то, город ссыльных, а не секретный объект? Уму непостижимо! Думаю, шпиономания, как была, так и осталась, не сообразуясь ни с логикой, ни со здравым смыслом. А в 1988 году мне рассказали, что один из сотрудников КГБ упорно расспрашивал обо мне нескольких моих знакомых, предъявляя при этом каждый раз своё служебное удостоверение, чего мог бы и не делать - его каждая собака в Абинске знала. Круг вопросов был обширным: кто мои друзья, о чём я веду разговоры, есть ли у меня доллары (в те времена даже хранение их влекло уголовную ответственность)... Возмущённый такой беззастенчивостью, я поехал в КГБ и чуть ли не ворвался в кабинет полковника Кузнецова, как он позже отрекомендовался. Я стал доказывать ему, что никто не вправе следить за мной, лезть в мою личную жизнь... Вероятно, я выглядел в его глазах наивным или полуидиотом, и он стал убеждать меня, что этого быть не может, так как без его ведома никто, ничего.., а он никаких заданий не давал, это недоразумение. Мало того, он позвал в кабинет всех своих сотрудников, демонстративно спрашивая их, может, кто действительно, поинтересовался гражданином? Нет, никто... Но того, кто мной интересовался, я и сам знал хорошо, его-то и не было среди остальных. Я понял, что головой стену не прошибёшь, но, уходя, пригрозил, что напишу жалобу в союзный КГБ. На прощание, издевательски улыбнувшись, Кузнецов сказал: “Вот видите, это какая-то ошибка, вам показалось, наверное”. Правда, он не смог ответить на вопрос, почему отсутствует при этом разборе уполномоченный по Абинску: тот самый. Ушёл я, не солоно хлебавши. Как ни странно, но напрашивалась самая разумная разгадка странного поведения всех этих ЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ, КГБ. Думается, что существует какая-то загадочная болезнь, которой подвержены работники этих органов, ну, что-нибудь наподобие паранойи, маниакального психоза, например, мании преследования “наоборот” - срочная и постоянная потребность в преследовании кого-то и чего-то. А для чего? Вряд ли они задумываются над этим, просто потребность такая, так надо. Вероятно, они, в общем, не очень плохие люди, но больные, этим всё и сказано. Просто, по возможности, не следует обращать на них внимания - пусть себе, сейчас просто так не хватают, не расстреливают, и даже по 25 лет не дают! А они потихоньку заражаются друг от друга годами и десятилетиями, не в силах уйти от этого - болезнь-то неизлечимая. В связи с этим вспоминается возникший конфликт с районным прокурором сразу же по приезде в Абинск. Причём, конфликт из-за ничего, на пустом месте. Через неделю после приезда и приобретения дома он вызвал меня к себе. Ожидая своей очереди в приёмной, я ещё подумал: неужели прокурор настолько внимателен, что, узнав о приезде нового юриста, сразу же предложит мне работу, чтобы я зря не мыкался без неё? Но я приятно заблуждался. Меня встретил довольно молодой, лет сорока человек, с явными признаками высокомерия, который не предложил мне даже присесть. Он устроил мне форменный разнос, выговаривая, почему это я, прибыв в Абинск, не соизволил явиться пред его ясны очи и доложить, что приехал новый юрист... Все мои недоуменные возражения он пропускал мимо ушей и в запале перешёл на крик. В конце концов, я не выдержал и, назвав его претензии ко мне дурацкими, покинул его кабинет, сразу же нажив себе врага, причём довольно могущественного. Что вскоре и подтвердилось. Судя по всему, он имел стукачей, которые доложили ему, что я купил на складе железнодорожной станции машину цементной плитки для покрытия двора при своём доме. Он посчитал это противозаконным и, вызвав меня в свой кабинет, обвинил в хищении “соцсобственности” в связи с тем, что плитка, по его словам, была кем-то и когда-то списана. Но откуда я мог знать об этом? Несмотря на бесспорную абсурдность такого обвинения, он предложил мне самому заполнить бланк протокола допроса “подозреваемого Гершмана в мелком хищении социмущества” по ст.96 Уголовного кодекса: “Ты юрист, сам знаешь как это делается”. То есть я должен допросить самого себя, у него времени нет! Вот тогда-то, разозлённому не на шутку, меня и угораздило послать его на традиционные три буквы русского алфавита. Потом мне передали, что он сетовал председателю райнарсуда Тамахину, что, мол, сам не из особо скромных, но этот американец совершеннейший из нахалов - районного прокурора и на... Мне ещё передали, что он был просто взбешён, стал что-то предпринимать в отношении меня, но, вот беда, свидетелей при этом не было, никто не присутствовал при нашей “беседе”. Даже его попытки выведать, не похвастался ли я кому-нибудь, не привели ни к чему - я не желал хвастаться. Чем бы всё это закончилось, не знаю, видимо Бог не дал ему сил посадить меня в тюрьму, вскоре он неожиданно заболел и приказал долго жить. С новым прокурором и работниками прокуратуры и суда у меня с первых же дней сложились довольно нормальные отношения, особенно с председателем суда Тамахиным. Правда, с ним, кроме как о бутылке говорить было не о чём. Иногда, при просветлении, какая-то тема всё же возникала, но очень уж неинтересная... В общем, на первых порах мы общий язык находили. Поразительно, но через пару лет он настолько уверился во мне, что посчитал даже членом партии, хотя и знал, что родился я в США. Позднее он объяснил это тем, что просто привык к тому, что все работники правоохранительных органов и адвокатуры, как правило, коммунисты. Явного антагонизма в отношении себя со стороны власть предержащих, за исключением редких случаев, я не чувствовал в течение всех 18-ти лет пребывания в Абинске, чего не скажешь о приблизительно таком же периоде пребывания в Тайшете. Правда, было нечто другое. Про меня постоянно распускали самые невероятные слухи, причём, порой такие дикие, что верилось с трудом. К примеру, как-то я повёз директора кирпичного завода Рябкова, у которого работала моя жена, в Краснодар, в строевое управление. Там я, невзначай, услышал диалог между ним и его начальником, говорившими примерно следующее: начальник, показывая на мою “Волгу”, спрашивает: “Слушай, откуда у этого парня деньги на “Волгу” нашлись, он же получает не больше меня?” - “Да он же американец, наверно оттуда и получает”. - “Понимаю, - резюмирует начальник, - он в ЦРУ кое-какие сведения, а они ему доллары, так жить можно”. (Вероятно, он имел ввиду сведения о строго “секретной” технологии изготовления кирпича на подведомственном ему заводе, - кирпич рассыпался ещё по пути на стройку). С чьей-то лёгкой руки возникла легенда о том, что американское посольство в Москве, в котором я не бывал уже много лет, как я упоминал выше, каждые три года выдаёт мне по автомобилю “Волга”, причём бесплатно. Ко мне даже обращалось несколько человек, просившие поставить их как бы на очередь, надеясь, что при окончании трёхлетнего срока, я продам им машину за бесценок, - чего драть, если тут же получу новую! Были и чудаки, которые распространяли слухи о моём миллионном состоянии, причём в долларах. Моему сыну настолько надоело любопытство знакомых на эту тему, что он стал шутя отвечать: “Ну какой он миллионер, у отца долларов то осталось всего миллионов 10-12”. И всё равно это воспринималось всерьёз. А начальник милиции, старый, угрюмый коммунист-ортодокс, выговаривал моему свояку Анатолию Васюченко, не зная о нашем родстве: “Ну зачем же вы обратились к этому “американскому адвокату” (!?), - пришли бы ко мне, мы же советские люди, фронтовики”. Справедливости ради, следует сказать, что всё это происходило в довольно безобидной форме, так просто, языки чесали. Мне это не мешало, я просто старался не обращать внимания. Как я уже говорил, после приезда в Абинск, у меня появилось довольно много знакомых, которые в какой-то степени помогли мне в устройстве на работу, ввели в круг своих друзей, и даже, что было для меня не менее ценно, просто относились ко мне дружелюбно. Трудно переоценить роль заведующей юридической консультации Юлии Францевны Цагараевой, которую она сыграла в начальной стадии моего пребывания в Абинске. Она была первой, которая оказала мне практическую помощь в устройстве на работу юрисконсультом, а затем и на вторую - по совместительству. В течение продолжительного времени она приглашала меня на работу в качестве адвоката. Я прошёл было собеседование в Краснодаре, но в последний момент просто струсил, боясь, что если узнают впоследствии о факте моей реабилитации, то это будет достаточным поводом для вышестоящего начальства, чтобы вышвырнуть меня из адвокатуры - только сам факт “привлечения”, независимо от реабилитации, давал им это право. Добрая память осталась о большинстве адвокатов и судей, особенно об адвокате Галине Клименковой, которой можно было позавидовать - она всегда была в хорошем настроении и умела передать его всем, кто соприкасался с ней, - дай Бог ей оставаться такой всегда. Особо я сблизился с новым председателем суда Николаем Степановичем Гончаровым и его очаровательной женой Анной Максимовной, с которой работал в одной организации. Часто мне приходилось обращаться к нему за помощью, которую никто другой, из-за специфики возникших осложнений, оказать не мог. В этой помощи, по самым различным вопросам, он никогда мне не отказывал и принимал самое непосредственное участие в решении возникших у меня проблем. В течение многих лет мы оставались с ним в добрых отношениях. В 1986 году, когда мне исполнилось 60, я решил: надо уходить, пора и отдохнуть. Коллектив комбината устроил торжественные проводы, я уже предвкушал свободную от официального труда жизнь, но всё поломал директор Зимовец, который уговорил меня поработать ещё с “годок”. Этот годок он продлевал ежегодно, и я проработал ещё четыре года, то есть до самого последнего дня - дня отъезда в Соединённые Штаты. Годы, проведённые в Абинске, были лучшими годами моей жизни в СССР. Несмотря на редкие неурядицы, закономерные в судьбе каждого человека, в общем, это был, конечно, период, о котором стоит пожалеть, - если бы не случай, вряд ли я стал бы стремиться вернуться в США, но кто знает..? Правда,я уже довольно твёрдо решил, что хватит с меня тех треволнений, которые я испытал ранее при попытках уехать на родину. Да и зачем мне это теперь, на старости лет, - к кому, на чью шею поеду? Зависеть от матери мне бы не хотелось, а теперь и её нет. Из родни по линии матери остались лишь пенсионеры, - кузен Морис Дистел с женой Лилиан (я тогда ещё не знал, что жив младший родной брат моего отца Джерри Гершман и его жена Анита, - добрейшей души человек, у которых есть два сына, тоже мои кузены. Переписки у меня с ними не было, а моя мать ни в какие контакты с лицами, носящими фамилию Гершман, категорически не хотела входить - ненависть к моему отцу автоматически легла и на всю его родню). Кузену же Морису шёл уже восьмой десяток, да и зачем я ему нужен? Ещё была его родная сестра, тоже моя кузина, которая с детства относилась ко мне с большой любовью, иногда писала мне в Россию письма. Но, как я тоже узнал позже, последние годы Эдит была очень больна. Языковая пропасть ещё больше отдаляла меня от Америки. Работать? Но кто меня возьмёт без языка, без американского опыта, советского юриста 65-ти лет отроду? Совершенно неожиданно, в 1989 году, когда я только-только перестроил по своему вкусу наш дом, возникла мысль, а почему бы мне не посетить могилу моей матери в Нью-Йорке? Мысль эту подбросил мне мой сын Володя. Я понял, разумеется, что ему просто захотелось побывать в Америке, а кому не хотелось? Сначала я отмахивался, но потом уступил, и мы с сыном поехали в Москву в американское посольство. Отстояв в очереди, я протянул свой советский “молоткастый” в окошечко, но сотрудница посольства не захотела устраивать мне встречи с консулом, показав на тысячную очередь за анкетами в Вашингтонский центр. Когда же, после неоднократных заталкиваний паспорта в окошко и обратно, она, наконец, уразумела, что я родился в Нью-Йорке, выдала мне пропуск и, созвонившись с кем-то, назначила мне встречу с консулом.   Хочу домой, в Америку. Андреа Литтелл, 1989г.   В консульском отделе меня встретила очень миловидная девушка, помощник вице-консула Андреа Литтелл. Впервые в жизни я оказался в обществе неземного создания - другого определения, после десятков лет общения с себе подобными - не нахожу. Я не мог представить себе другого человека, в котором такие качества, как доброта, тепло, внимание и обаяние сочетались с обязательностью, деловитостью и простотой, в чём я убедился позднее. Лёгкий акцент и характерный для каждого американца оборот русской речи, только прибавляли ей обаяния. Представившись, она сказала, что будет вести моё дело. Какое дело? Ведь она знает лишь моё имя и место рождения? Мне показалось, что мы знакомы уже много лет, так было мне просто и легко с ней. С полчаса она расспрашивала меня о моих родителях, о моей жизни, и делала пометки в блокноте. Я сказал ей, что мне бы хотелось посетить могилу матери. Когда же она увидела фотокопию моего сертификата о рождении, то заявила, что через пять-шесть недель она надеется вручить мне американский паспорт и вся проблема с посещением Нью-Йорка будет решена - я смогу ездить туда и обратно столько, сколько мне заблагорассудится! Поверить в то, что всё решится так просто и быстро - я стану полноправным американским гражданином с американским паспортом в кармане, - я никак не мог, во мне всё ещё крепко сидел пессимизм, основанный на реальной советской действительности и сопутствующий мне в течение всей моей сознательной жизни. Но через полтора месяца, в конце октября 1989 года, я получил письмо за подписью американского консула, в котором сообщалось, что Госдепартамент США подтвердил моё американское гражданство, и я могу приехать в посольство для получения паспорта в любое удобное для меня время. Мы с сыном тут же ринулись в Москву. Никогда не смогу, наверное, забыть момента перед получением паспорта, когда благословенная Андреа пыталась научить меня правильному произношению английских слов, и как это у меня не получалось. Но при получении паспорта я всё же кое-как справился с этим. Отправив паспорт в карман, я почувствовал себя многомиллионным наследником. Что-то похожее я испытал лишь однажды - при получении в 1958 году справки об освобождении из лагеря. Сразу же возник вопрос: что же мне теперь делать с этим паспортом? По советским канонам, для того, чтобы посетить Америку, необходимо приглашение опять же из Америки! Андреа успокоила меня, вручив официальное письмо посольства за подписью консула Краснодарскому ОВИРу, в котором сообщалось, что я приглашаюсь на постоянное место жительства в США. На мой недоуменный вопрос: почему на постоянное, а не на неделю-другую, после чего решать уж свою дальнейшую судьбу, Андреа ответила, что обладателя американского паспорта никто не вправе приглашать на время - он сам решает этот вопрос. Не беда, решил я, пусть пишут так, как хотят, я ведь всё равно вернусь назад - семья-то в России останется, а дальше видно будет. Окрылённые надеждой, особенно сын - он страстно стремился попасть в Америку, мы вернулись домой, и я сразу же оформил все необходимые документы, анкеты, и сдал их в Абинский ОВИР для передачи в Краснодар. Через месяц получил ответ: “отказать”. По моему настоянию меня принял замначальника краевого ОВИРа майор Лебедев, который помахав моим американским паспортом, небрежно процедил сквозь зубы: “Нам начхать на него, мы не признаём двойного гражданства, а вы, как были советским гражданином, так им и остались”. Сбитый с толку, не понимая, - причём здесь двойное гражданство, - ведь я, хотя и имел врученный мне насильно советский паспорт, с которым поневоле смирился, - советского гражданства не принимал, как и не отказался в своё время от американского. И какое это вообще имело значение, ведь я предъявил американский паспорт в качестве визы на въезд в США, чтобы получить советскую выездную визу, не более. Кое-как, почти со скандалом, добился приёма у начальника ОВИРа полковника Михайлова. Тот ещё более удивил меня заявив, что для временной поездки в США необходимо частное приглашение, а приглашение посольства таковым не является. Выходило, что человек, родившийся в Америке, являющийся американским гражданином, для того, чтобы поехать туда, то есть к себе на родину, должен получить приглашение?! Мой пессимизм при разговоре с Андреа, как я и предполагал, имел под собой реальную почву, я попал в “машину времени”, то есть вернулся в 1948 год - мало что изменилось в государстве советском за прошедшие сорок лет! Вот тогда-то сын и подбросил мне идею, - а не уехать ли нам совсем из этого рая? Это зёрнышко проросло во мне довольно быстро. Как всегда, я решил идти напролом - это почему же я не могу поехать? Раз нельзя на время, значит надо уезжать навсегда! То есть принципиально сделать всё против воли властей. Жена меня поддержала - уезжать, так уезжать! Я написал обстоятельное письмо, в котором доказывал, что родившийся в США от двух американских граждан - моих родителей, не приняв советского гражданства, имея законный американский паспорт, я являюсь гражданином США и имею законное право выехать к себе на родину, как бы мне не препятствовал в этом Краснодарский ОВИР. И просил устранить эти искусственно созданные препятствия. Опять же с сыном, который оказался моим бесценным помощником во всех делах, связанных с выездом из страны, мы вылетели в Москву. Все письма идентичного содержания были вручены по трём адресам: в экспедицию ЦК КПСС на имя Горбачёва, в Министерство иностранных дел СССР и в Комиссию Верховного Совета СССР по правам человека. Мало того, Андреа посоветовала мне обратиться в Московский корпункт газеты “Нью-Йорк Таймс”, в результате чего в апреле 1990 года в этой газете появилась статья - очерк журналиста Френсиса Клайнса обо мне, в которой он описывал вкратце все мои злоключения в СССР и возмущался поведением советских властей, не выпускающих меня из страны. В свою очередь, с ноября 1989 по май 1990 года, Андреа составила три ноты американского посольства Министерству Иностранных дел СССР по поводу незаконных действий ОВИРа в отношении меня (я сохранил копии этих нот). Одновременно с этим, она помогла моему сыну (а в дальнейшем и дочери) оформить необходимые документы для прохождения интервью в Службе Иммиграции и Натурализации при американском посольстве, после чего он получил статус “беженца”, а дочь - “пароли”. И, наконец, вероятно, всё это подействовало на советскую бюрократическую машину: Краснодарский ОВИР, прежде категорически отказавший мне, вдруг потребовал от меня возврата моих документов, - дескать, Москва приказала срочно оформить мне советский загранпаспорт с выездной визой, который я и получил в скором времени. Всё складывалось как будто бы прекрасно, но появился очередной казус, - по обычному порядку, бытующему в посольстве, при наличии советского паспорта в него проставляется американская въездная виза. Но мне отказали в этом, мотивируя тем, что мой советский паспорт они не признают, так как я американский гражданин, получил американский паспорт, который даёт мне право беспрепятственно въезжать в США, и виза мне не нужна. Через некоторое время, при помощи Андреа, моя жена тоже побывала на интервью, и как супруга американского гражданина обрела статус иммигранта. Вернувшись в Абинск, мы стали готовиться к отъезду в Америку, нисколько не заботясь о финансовых сторонах дела, хотя дела эти были довольно плачевными и о них следовало бы подумать ранее. Когда же мы трезво обсудили этот вопрос, то пришли к выводу, что грёзы наши о благословенной Америке построены на песке - нужны деньги и никто нам их просто так не даст. Оказалось, что ни на какую помощь я рассчитывать не смогу, так как не являюсь, как мой сын беженцем. Моя жена - тем более. Мало того, выяснилось, что моя жена не сможет поехать в США до тех пор, пока я не пришлю ей оттуда обязательство об обеспечении её, а сын, хоть и “беженец”, но так же не может ехать, пока не получит от меня из США “аффидевита о родстве”. Дочь Ирина с семьёй, имея статус “пароль”, должна была ждать до тех пор, пока я, проживая уже в Америке, не обеспечу её материально. В общем, всё свелось к тому, что мне придётся стать первопроходцем. Мы лихорадочно стали распродавать своё имущество: наш дом, дом сына, автомобили и др., а вырученные деньги, нелегально по тем временам, обменяли на доллары. Тогда, чтобы купить билет на самолёт, надо было отстоять не менее года в очереди. А я очень спешил, всё время боялся, что власти передумают и не пустят меня никуда, поэтому, как было ни жаль валюту, я купил чуть ли не подпольно билет за доллары. Перед вылетом я переселился в Москву, где прожил недели две у своего хорошего приятеля Юрия Доморацкого, с которым познакомился, став наследником после смерти своей матери ещё в 1969 году. В 70-х годах он периодически наведывался к нам в Абинск в связи с тем, что в Краснодарском крае было довольно много родственников людей, закончивших жизнь в Канаде и Америке, регионы, которые и обслуживал Юра, работая в Инюрколлегии СССР консультантом. Мы отдыхали на море в Геленджике, ездили по всему краю, проводили время в компаниях моих приятелей. Наши дети тоже общались - встречались то у нас, то в Москве, вместе отдыхали. И вот я собрался навсегда покинуть пределы страны, в которой худо-бедно прожил 59 лет, а он, уезжая на отдых в Литву вмете со своей обаятельной женой Ириной Хлестовой, любезно предоставил в моё распоряжение свою квартиру в качестве моего последнего приюта в СССР.   Прощай Россия, и спасибо за всё!...   Наступил последний день расставания со своей “второй родиной” - 2 августа 1990 года. Это был день, когда бравый Саддам Хусейн двинул свою орду на Кувейт. Сидя в бизнес-классе “Боинга 747” я, с замиранием сердца, чуть ли не ежеминутно спрашивал вечно улыбающуюся стюардессу, пересекли мы уже госграницу СССР или нет? Меня всё ещё не оставлял страх, вызванный событием, предварившим мою посадку в самолёт. Как я уже упомянул, в посольстве отказались проставить в моём советском паспорте визу на въезд в США, а в американском, разумеется, 275 отсутствовала советская виза на выезд - она имелась лишь в советском. В итоге я был вынужден предъявлять сразу два паспорта, что явно сбивало с толку как таможенников, так и пограничников. В таможне, после небольшой заминки, меня пропустили, но вот бдительные советские пограничники никак не хотели пропускать меня за кордон без американской визы в советском паспорте. Они не признавали паспорт адекватным визе. Я было уже отчаялся,так как после прохождения таможни дал знак своим провожающим уезжать по домам. Я остался один в совершенно нелепом положении - вещи сданы, багаж улетит в Нью- Йорк, а я не имел даже возможности вернуться на московскую квартиру, так как все советские деньги в последний момент передал жене. Отчаяние придало мне сил, я стал орать на пограничников, что это произвол, причём орал так, чтобы все обратили на меня внимание. Это возымело действие, меня стали успокаивать, был вызван по телефону какой-то военный чин, он разобрался что к чему, и я чуть ли не бегом влетел в самолёт перед самой отправкой - я был последним пассажиром. В Нью-Йоркском аэропорту им. Кеннеди меня встречали представитель ХИАС Рэйчел Зеллон и группа телевидения ЭН-БИ-СИ. Наша встреча с кузеном Морисом Дистелом и его женой Лиллиан была снята на плёнку и уже через два часа показана в программе новостей этого канала. Кузен увёз меня к себе в Нью-Джерси, где я прожил в его красивом и удобном доме прекрасных 12 дней, после чего, с подачи влиятельнейшей организации ХИАС, представляющей интересы иммигрантов и беженцев, хотя я таковым и не являлся, попал на попечительство НАЙАНы, где мой ведущий (кейсуоркер) Пол Шаубер, каждый раз не упускал случая напомнить, что мне материальная помощь не положена, так как я не являюсь “беженцем”, я - просто американец, которому в силу трагичности его судьбы в СССР сделали исключение. Меня это порядком раздражало, хотя упрекнуть его в чём-нибудь я не мог - он говорил сущую правду. И, конечно же, я сохранил самые искренние чувства благодарности к этой воистину благотворительной организации, которая на первых порах оказала мне и моим детям неоценимую помощь, так как, по крайней мере я очутился бы в безвыходном материальном положении. Не стану описывать тех пакостных жилищных условий, в которые я попал в первые два месяца своей жизни в Нью-Йорке в районе 12-го Брайтона. Я очутился в грязном подвале частного дома госпожи Унгерн, где уже обитали давно немытые кот и собака с обнадёживающей кличкой “Лаки”. Я не упоминаю о полчищах тараканов, без которых, думается, не обходится ни одно жилое здание Бруклина. Мало того, упомянутая “лендлорд”, предварительно пытаясь одарить меня банкой овсяных хлопьев, - представляю себе, какое жалкое впечатление я на неё произвёл! - тут же не погнушалась обобрать меня: несмотря на договорённость, не вернула мне “депозит” - 400 долларов. Но этим меня не убьёшь, я закалён, спасибо товарищу Сталину за ГУЛаг! Один, без семьи, в страшной тоске и тревоге за судьбу своих близких, которые хоть и имели все необходимые документы для выезда из СССР, но, кто знает, что может случиться там - советские власти непредсказуемы. Единственное, что немного скрашивало мою жизнь в то время, это тёплое отношение ко мне и огромная помощь в вызволении из Союза моей семьи, руководящих работников ХИАС: добрейшей Рейчел Зеллон и замечательной женщины, Славы Остров. Это она способствовала и принимала самое непосредственное участие в организации приезда моих жены и сына, а также оказала большую помощь в получении статуса “беженца” моею дочерью, которая с семьёй прибыла в Нью-Йорк спустя год. В Москве же, в американском посольстве, наша благодетельница Андреа методично, сначала моей жене и сыну, затем и дочери Ирине трогательно помогала пройти все сложности оформления выездных документов. Затрудняюсь даже предположить, что было бы, если бы мне не повстречались такие ЛЮДИ, такие женщины, как Андреа Литтелл и Слава Остров? Дай, Боже, всего им доброго в жизни! Вот и закончилась моя одиссея, в которой мне трудно определить, что было хорошо, а что - плохо, так как в “хорошем” встречались драматические ситуации, когда мне и жизнь была немила, а в “плохом” бывали моменты, когда я считал себя удачником и был вполне счастлив. Во что вылилась эта одиссея - 59-летнее пребывание в стране “зрелого социализма”? Я, сын убеждённого американского социалиста, благодаря его наивному прожектёрству, хлебнул почти сполна все прелести страны чудес, подсчитав в итоге, что был судим там семь раз; осуждён всего на 34 года лишения свободы; отбыл лишь 14. Но, если пользоваться способом подсчёта корреспондента “Нью-Йорк таймс” Фрэнсиса Клайнса, который учёл все мои внесудебные аресты, водворения в детские тюремные распределители и колонии, то, как он написал, я был вне свободы 24 года. Мне, можно сказать, и здесь повезло - я не отбыл своего 34-летнего срока. Жалею ли я, что был невольно ввергнут в эту, мягко говоря, полную неожиданностей и приключений жизнь? Пожалуй, нет. Как я уже написал, могло быть и хуже... Но вот, наконец-то, я вернулся на родину с радужными мечтами на что-то такое, чего не мог достичь в стране, где прожил без малого 60 лет. Но чего? Я и сам не знаю. Знаю только, что оставил там часть своей души, жизнь, к которой привык за эти годы, людей, говорящих по-русски - языке, на котором я думаю и говорю и который считал уже своим родным. Что я приобрёл? Относительное благополучие и тяжёлый камень на душу, в отличие от своих близких, которые, я вижу, вполне счастливы. О себе этого никак не могу сказать. Я чувствую себя в Америке чужим - языковый барьер оказался непреодолимым. Американский менталитет мне недоступен, что совершенно естественно - я вырос в другой среде. И гложет меня тоска, хотя бывают и просветы, - моменты, когда ощущаешь, что рядом с тобою находятся все твои близкие, дети и две очаровательные внучки, которые стали настоящими американками. Мы обрели здесь добрых обаятельных друзей - Лилю Лазарев и её замечательных дочерей, помогших нам на первых порах духовно выстоять. Общение с ними всегда меня радует. Тем не менее, иногда, в другом ключе, думается, что, вероятно, не только я, но и другие, приехавшие сюда из России - да и не только из России - пожилые люди, опутаны горестной ностальгией - этому ощущению потерянности, утраты навсегда всего близкого: живя в чужой - а для меня она не менее чужая - незнакомой стране, в сущности в другом мире, где уже невозможно, за небольшим исключением, по-настоящему вжиться в новую среду, так как та далёкая страна, где мы провели всю сознательную жизнь - навсегда для нас потеряна. На мой взгляд, её, этой страны, в каком-то смысле уже нет, - она исчезла для нас навсегда. А в той стране мы провели свои лучшие годы, любили и были любимы, видели в мечтах своих какое-то сказочное предначертание для себя. Хотя, даже попав на многие годы в жернова сталинских тюрем и каторжных лагерей, мы испытали не только горечь лишённых свободы, всех прав и радостей несправедливо осуждённых, но и мимолётное чувство удовлетворения от общения с друзьями и любопытнейшими людьми. Но всё в прошлом, нет той страны, не существует она для нас, как и былые молодость и любовь. Ничего вечного нет, - отсюда и тоска по безвозвратному прошлому. Через полтора года пребывания в Америке - не выдержал: на полмесяца слетал в Россию, посмотреть, - авось легче станет. Но, увы, и там уже всё стало для меня более чужим, чем здесь. Спустя три года, уже в марте 95-го, опять посетил Россию, увидел друзей, знакомых... И ещё дальше отодвинулось от меня всё то душевное, что было нажито мною там. И чувство утраты от этого лишь усилилось... Оглавление   www.pseudology.org