Хакамада Ирина Муцуовна

Отец был уникальным человеком. Он родился в традиционной японской семье, происходящей из самурайского рода с севера Японии. Ходила легенда, что все японцы в этой префектуре -- потомки европейцев, с корабля, потерпевшего крушение у берегов Японии. Потомки "белых" очень отличаются от японцев с юга страны: у них уже скулы, больше носы, чуть светлее кожа. Наш род был одним из самых сильных, но затем, по-моему, прадед или дед, а может быть, оба последовательно пропили все хозяйство.

Во время буржуазной революции вся земля была национализирована, ее нужно было выкупать, но средств для этого уже не было. Мой отец попытался заняться хозяйством, выращивал бычков, но у него ничего не получилось. Он окончательно разорился и на этой почве решил, что все должны быть равны -- богатые и бедные. Вот так он и стал коммунистом. Решил профессионально заняться идеологической работой...

Старший брат Сатоми Хакамада впоследствии стал членом политбюро японской компартии. И все же главную роль, я думаю, сыграло разорение. Но я знаю об этом времени очень немного. Отец до конца жизни очень плохо говорил по-русски и крайне редко вступал в откровенные разговоры о прошлой жизни. Он был абсолютно закрытым человеком. И вел себя, по русским меркам, довольно странно. Накладывались одна на другую две вещи.

С одной стороны -- восточная манера поведения: как можно меньше внешних проявлений эмоций. В японской этике чем больше закрыт человек, тем более он воспитан, чем искусственнее его поведение, тем более он отличается от мира животных. Плюс характер моего отца -- уникально жесткий. Это у него от матери, которая, судя по тому, что я слышала, была суровой, железобетонной женщиной...У отца, до того как он попал в СССР, в Японии была семья, и мой старший брат профессор Сигэки Хакамада -- известный в Японии и России политолог -- более мягкий человек. А вот сестра – Сиоко-сан, она намного старше Сигэки, она более жесткая, как отец.

Я встречалась и с братом отца Сатоми, когда мне было восемь-десять лет. Он очень часто приезжал отдыхать в СССР. Он возил меня на катере, мы ели воблу. Меня он обожал. А с отцом они все время ссорились. Он обвинял отца в том, что тот слишком жесткий человек. Сам он был очень мягкий, ласковый, очень любил детей. У них с отцом даже японский на слух был разным... Ну, в общем-то, в своей профессиональной деятельности они оба были жесткими. Сатоми по вопросу о возвращении Японии Курил занимал очень жесткую позицию. Он был в прекрасных отношениях с ЦК КПСС, но это не мешало ему без обиняков говорить в Москве о возвращении островов. Такой род. Хакамады -- они упертые...

Сатоми жил с женой, детей у них не было. Он жил в небольшом домике очень скромно. Совсем не так, как наши партийные бонзы. Он страшно много курил. И даже когда в больнице ему подключили кардиостимулятор, он беспрестанно курил специальные суперлегкие сигареты. Постепенно товарищи выдавили его из руководства партии, и он остался не у дел. В семье это не обсуждалось.

В Японии не принято обсуждать карьерные неприятности. С отцом они спорили, скорее, бились по идеологическим вопросам. Хотя я не знаю японского, но особых расхождений в их позициях я не видела. Но разговоры об идеологии у них всегда шли на повышенных тонах... Отец оставался верным своим убеждениям до последнего дня. А сомнения начали появляться у него после того, как он начал ездить в Японию.

Он старался ничем не проявлять своих чувств, но я понимала, что он удивлен и шокирован. Он вложил столько сил, чтобы жить в стране своей мечты, и видел, что многое в ней не гармонично. А приехал в империалистическую Японию и увидел, что все его родственники живут совершенно по-другому и что компартия действует совершенно легально...Сатоми еще обвинял отца в том, что он мало обращает внимания на детей. Двое старших были фактически брошены. Их мать болела, у нее было удалено одно легкое, они жили на государственное пособие, а это в Японии страшный позор. Мне брат часто рассказывал, как учитель в школе оставлял его после уроков и говорил, что муниципалитет ему что-то выделил, чтобы никто другой этого не видел. Потому что это унижение.

Это значит, что у тебя нет семьи, которая может тебя обеспечить. Потом их мать умерла, и им стало еще хуже. Поэтому обида на отца осталась у них навсегда. Сатоми считал, что отец и мной занимается плохо. Он считал, что я должна была выучить японский. Получить образование в Токийском университете. Он называл отца эгоистом. И споры на эту тему шли у них постоянно.

Но Сатоми сам был специфическим человеком. В его доме работала девушка, помогавшая по хозяйству. Мой брат поругался с дядей из-за нее. Девушка не была членом профсоюза и не имела выходных. Но дядя не считал ее прислугой. Она была дочерью членов компартии и у дяди находилась как бы в обучении. Он считал это нормальным... Насколько я знаю, он боролся за светлое коммунистическое завтра Японии в подполье и был арестован.

Его пытали, а затем, как он мне рассказывал, власти, опасаясь, что он умрет в тюрьме до суда и возникнет политический скандал, отпустили его. Он выжил и во время второй мировой был призван в армию. Он попал на советскую границу, и вскоре ему удалось перейти в СССР. Он попал в лагерь военнопленных и довольно долго сидел там, занимаясь пропагандой. Пленным солдатам он говорил, что нельзя отчаиваться, нужно работать и надеяться, что они вернуться на родину.

Конечно, одновременно он агитировал за компартию и говорил, что русские японцам не враги. С начальством лагеря он вел другую работу: объяснял, что надо вводить хозрасчет (хотя он и не называл это таким термином), что пленный, зная, что сможет увезти с собой в Японию хотя бы часть заработанных денег, не потеряет интереса к жизни. А потеря интереса к жизни для японца -- самое страшное. Как объяснял отец, японец, потерявший интерес к жизни, садится под дерево, не двигается, не работает, его не могут вывести из этого состояния ни уговоры, ни побои. Это значит, что он принял решение умереть. И он действительно умирает. Отец сумел убедить начальство.

Пленных разбили на бригады, смертность уменьшилась, и отец гордился этим до конца жизни... Отец решил эмигрировать в СССР еще до призыва в армию. Он остался в Хабаровске, учил русский. Моя мама в то время преподавала там английский и взялась преподавать ему русский язык. Его жена в Японии к тому времени умерла. И они поженились. В 1953 году его перевели на работу в Москву, в японскую редакцию Радиокомитета. Мама забеременела.

Им было тяжело: комната в коммуналке, на руках ребенок -- мамина дочь от первого брака, Люба. Несмотря на начало хрущевских времен, аборты были запрещены. Мама обегала всех врачей, но никто не соглашался ей помочь. И отец сказал, что не надо мучиться, пусть все остается, как есть. Когда я родилась, отец был расстроен: он хотел мальчика.

В общем-то, он махнул на меня рукой. Когда я в детстве болела, он заходил в комнату, удивленно смотрел на меня, спрашивал: "Почему такой слабый? Почему такой больной?" -- и уходил.... Дед [Отец моей мамы] был красавец -- наполовину армянин, наполовину лезгин. Он держал кондитерскую лавку на Дальнем Востоке, был очень удачливым предпринимателем и обожал мою бабушку, настоящую русскую красавицу. Она была страшной авантюристкой. И это очень сказалось на здоровье моей мамы.

На восьмом месяце беременности она захотела кататься на лошади, упала, и поэтому мама родилась с сильно поврежденной ногой. Всю беременность, пользуясь близостью кондитерской лавки мужа, она ела шоколад в диких количествах, плевала на все советы врачей и в результате едва не умерла во время родов.

Младенец -- моя мама -- был огромных размеров, покрытый складками жира. От смерти их обеих спасли работавшие там японские врачи. Так что выйти замуж за японца, наверное, было судьбой моей мамы. Во время гражданской войны японцы оккупировали часть Дальнего Востока и, уходя, предлагали деду уехать вместе с ними, но он отказался. Конец его был достаточно обычен. Он был арестован как пособник империализма, попал в лагерь, потом в другой и погиб там. Мама часто рассказывает одну и ту же историю.

Дед совершенно случайно нашел в газете фотографию, на которой была моя мама. И он через редакцию, из лагеря нашел свою семью и попросил их приехать на свидание. Им нужно было плыть по Амуру, но был страшный шторм. Бабушка, со свойственным ей авантюризмом, наняла китайца, который за приличные деньги согласился их перевезти. Конечно, они чуть не утонули, и спас их пограничный катер.

Мама рассказывает, как их вытащили из воды, а китаец в полузатопленной лодочке кричал: "А мои деньги, мадам! Как же мои деньги?!" К тому моменту, когда они добрались до лагеря, деда уже перевели в другое место. Реабилитация на него пришла где-то в пятьдесят восьмом году. А бабушку заставили развестись с дедом. Это окончательно ее сломило. Первый раз, когда она повесилась, моя мама, совсем девчонка, успела вынуть ее из петли. Второй раз не успела.

Мама пережила страшный шок, и ей не могли помочь никакие врачи. Спасла ее какая-то бабулька своими заговорами. Мама жила у родственников, поэтому с молодости стремилась быть самостоятельной. Она очень рано вышла замуж. Но ее первый муж, отец моей сестры Любы, оказался пьющим человеком. А потом она встретила моего отца... Когда я стала студенткой, он начал по вечерам вести со мной беседы.

Потом, когда ему исполнилось 69 лет, он развелся с нами, снова женился и стал приезжать к нам по субботам и воскресеньям. Я и так понимала, что наша семья -- это довольно странный симбиоз, где каждый элемент существует сам по себе. Мама со своим добрым, открытым русским характером жила в одной сфере, отец жил в своем мире, а я тоже жила в своем. Я была достаточно искренней с мамой, рассказывала ей о своих девичьих приключениях, но все, о чем я думала концептуально, мое осознание мира и меня в этом мире, было только моим. С отцом мы общались достаточно спокойно и по-деловому. Обсуждали политику.

Он говорил, что если бы он был у власти, он бы все переделал. Я отвечала, что в рамках этой модели изменить систему нельзя. Но чисто человеческого контакта не было. Он возник за два года до его смерти. Вдруг он что-то почувствовал. И затосковал по нам. Он нашел во мне родственную душу. Мама всегда раздражала его своей нелогичностью. А у меня логика присутствует всегда железно. Но я намного мягче его. Когда я понимала, как ему тяжело переоценивать то, с чем он прожил жизнь, я с ним тактически соглашалась. В перестройку он чувствовал себя плохо. Он никогда не верил, что умрет, но в августе 1991 года, когда я была у него в больнице, он сказал: "Как хорошо, что я ничего этого не увижу".

6

Он [отец] вначале не воспринял все происходящее всерьез. Думал, что это нормальная медленная эволюция. Он тогда уже наездился в Японию и понимал, что общество должно стать более открытым. Он всегда мечтал, чтобы у меня был какой-то государственный пост. У него самого не было высшего образования, и в России он был обречен быть переводчиком. И хотел, чтобы я достигла большего. Когда я защитила диссертацию, для него это был великий праздник. Он сдерживал эмоции, но чувствовалось, что это – самое главное событие в его жизни. И вдруг после этого я ушла в кооператив. Для него это был внутренний слом.

Он приехал и говорит: "Какой кооператив, Ира? Ты что?" Когда я ему назвала ту сумму, которую я буду получать в месяц, он сказал: "Если такие деньги, тогда нормально". Это значило, что я буду сама кормить семью и он не должен нам помогать. Человек он был жутко расчетливый и страшно жадный. Он давал маме на жизнь 120 рублей в месяц.

У нас ничего не было. Я была плохо одета. И маме приходилось брать дополнительные часы в школе, чтобы хоть что-то мне купить. Чтобы съездить куда-то на его машине, отца нужно было уговаривать неделю. В день поездки утром он садился у окна, и если на небе появлялась хоть одна тучка, объявлял, что может пойти дождь, машина испортится и он никуда не поедет. По дороге, если покупали минеральную воду, он всю обратную дорогу говорил о том, что надо сдать бутылки. Двенадцать копеек все-таки....

Я как его дочь не попала в Институт восточных языков. Там в тот год было много парней полуяпонцев, и меня вырубили на последнем экзамене. Поставили тройку по английскому. Отец сказал: "Хочешь -- готовься заново, а хочешь -- я переведу тебя в Лумумбу". А я ленивая на самом деле. И сказала: "Хорошо, переводи". Вот тут как его дочь я попала на факультет экономики и права.

7

Он пользовался огромным влиянием и мог добиться всего чего угодно. Но ничего не делал для семьи. Он считал это невозможным. Для себя, когда ему чего-то хотелось, он выбивал все необходимое. Он хотел купить страшный дефицит -- "Волгу". И он добился. Когда он развелся с нами, он решил переехать в кооперативную квартиру. И он построил кооператив. Но он опять хорошо все просчитал. За кооператив предстояло ежемесячно выплачивать приличные по тем временам деньги.

А к этому времени он отселил из нашей коммуналки всех соседей. Добился, чтобы всем дали отдельные квартиры. И он решил, что мы с мамой и ребенком переедем в кооперативную квартиру, а он с новой женой поселиться в нашей. У нас на этой почве был серьезный конфликт, и я жестко уперлась. Мне звонили с уговорами даже с его работы, но я не сдалась. И обрисовала его начальству всю ситуацию. Положила трубку и поняла, что сегодня будет нечто. Я ушла в свою комнату, заперла дверь на ключ и стала ждать. В ярости он мог сделать все что угодно. Он пришел, хрясть в дверь, закрыто. Пауза, потом тихий стук. "Да",-- говорю. "Ладно. Ты победила". И больше мы не ссорились.

Мы никогда не знали, сколько и что он получал. Мы знали, что он очень обеспеченный человек. У него были лучшие на то время теннисные ракетки, он снимал корты, играл в теннис. Он увлекался подводной охотой. В его страшной, аскетичной комнате было полно этих мужских игрушек. Когда он ехал в Японию, он родственникам покупал очень дорогие подарки. Норковые палантины, мерил их на меня, на маму. Спрашивал: хороши ли палантины?

Это при том, что за всю жизнь он не купил маме обыкновенного пальто. Первое приличное пальто я купила ей, когда начала получать зарплату. У него был комплекс вины перед первой семьей. А мне, когда мне исполнилось пятнадцать лет, он сказал: "Ты уже выросла, ты должна сама себя обеспечивать, я свой долг выполнил". Но та семья простила его, как мне кажется, не до конца. Какая-то обида осталась. Но никто из них никогда и ничем этого не показал.

Он умер в Москве в 1991 году от рака. Он завещал разделить его прах, и часть праха мы похоронили на нашем родовом кладбище под Иокогамой. Там есть небольшой семейный храм, мой брат и все родственники участвовали в его строительстве. Там я себя чувствую очень хорошо. Брат сделал великолепный и очень дорогой памятник на его могилу. Я отцу простила все. Абсолютно. Когда мне тяжело, я вспоминаю только о нем. Его жизнь -- это была трагедия большого человека.

По своим воззрениям он [мой брат - Сигэки] близок к правящей партии. Но провластная позиция сочетается в нем с внутренней свободой. Он закончил философский факультет у нас в МГУ и общался с одними диссидентами. И все это в нем осталось. Мы общались, причем по его инициативе. Но я общалась очень холодно. Я была забитым таким подростком, который не шел ни на какие контакты. Особенно с иностранцами. Я только отвечала "да" или "нет" на его вопросы.

... Я постоянно на всех переговорах говорю, что главное – наладить экономическое сотрудничество. С Сигэки, когда мы вместе участвуем на таких конференциях, у нас разные позиции. Я считаю, что курильский вопрос -- это некая зашоренность со стороны японцев. Я считаю, что могу многое сделать для того, чтобы сдвинуть этот вопрос с мертвой точки. Они ко мне прислушиваются, я своя, и от меня они выслушивают неприятные вещи более спокойно.

... Послы перестали играть серьезную роль в нашей политике. И потом, я не смогу. Я все равно буду говорить то, что считаю правильным, а это негоже для дипломата.

Я в какой-то степени для них [японцев] предмет национальной гордости. Полуяпонка во власти. Их корреспонденты любят снимать меня на фоне Кремля

Из интервью из журнала "Власть" № 14 (365) от 11.04.2000