Двенадцать ножей в спину

XI.1997 - VII.1999. Санкт-Петербург - Париж - Санкт-Петербург	Анатолий Александрович Собчак
Дюжина ножей в спину Глава 5. Трубный глас тридцать седьмого, или история несостоявшегося допроса
В августе 1991 года петербургский поэт Л. Григорьев написал пророческое стихотворение: Надменный, в адмиральском кителе, Шел гордо к роковой черте Колчак, рожденный в граде Питере, Чтоб стать правителем в Чите. Перекликаются события, И есть, наверно, тайный знак, Что ныне правит в граде Питере В Чите родившийся Собчак. Как все по-нашему, по-русски! Товарищами из чека Колчак расстрелян был в Иркутске. Что ожидает Собчака? Времена изменились - меня ожидал не расстрел, а нечто другое Был теплый майский вечер. Я шел по набережной Сены без всякой цели. В эти минуты одиночество было приятным и легким переживанием. Словно я очутился ночью в Эрмитаже и рассматриваю в полутемном зале картины великих импрессионистов. Вдалеке в ярком свете утопал мост Александра Третьего. За ним величественно сверкала мириадами огней Эйфелева башня. По темным водам реки медленно проходили, отбрасывая прожекторами на набережные потоки света, туристические катера. У причалов густым роем были пришвартованы разномастные суденышки: в их иллюминаторах горела незнакомая, бесконечно далекая от меня жизнь. Мне не хотелось возвращаться в квартиру моего друга. Полгода прошло с тех пор, как я вынужден был оставить Россию. И Париж стал моим домом. Домом, в котором хорошо и уютно, но домом, в котором все чужое. И только одиночество и грусть сегодня близки моему сердцу. Я живу с ними как со старыми приятелями. Мимо меня проходили веселые компании туристов: немцы, англичане, итальянцы, скандинавы, русские. Может быть, из Петербурга. В темноте они не узнали меня. Я нашел пустую скамейку и присел передохнуть. И вдруг воспоминания ворвались в меня и вытеснили мою тихую неспешную грусть картинами того, что произошло холодной осенью 1997 года... 3 октября 1997 года в Петербурге выдался теплый и солнечный день. Встав, как обычно, в семь утра, я уже к девяти часам пришел в здание регинального Центра ЮНЕСКО на ул. Чайковского, в котором у меня был кабинет и где я обычно принимал посетителей. В этот день я договорился о встрече с журналистом из “Часа Пик” В.Коцюбинским. Ничто не предвещало последующих событий: наговорив журналисту интервью под пленку о предстоящих муниципальных выборах и о только что состоявшейся моей неофициальной встрече с президентом Франции Жаком Шираком, я спокойно вышел из здания, чтобы поехать к врачу. Накануне к вечеру я почувствовал боли в области сердца и позвонил моему знакомому врачу, профессору Накатису Я.А., чтобы посоветоваться. Выслушав меня, он сказал, что вечером заедет и проверит мое состояние, чтобы определить дальнейшие действия. Около девяти вечера он приехал ко мне домой. Послушал сердце, простучал грудную клетку, измерил давление. Потом, когда пили чай и разговаривали, Яков Александрович сказал: “Что-то вы мне не нравитесь. Вам нужно лечь ко мне в клинику, обследуем, сделаем курс капельниц, отлежитесь. Не хочу пугать, но похоже на предынфарктное состояние, а учитывая, что вы уже перенесли один инфаркт, - это может быть опасным”. Я не стал возражать, хотя ложиться в больницу не хотелось. Договорились, что я приеду к нему в больницу на проспекте Луначарского назавтра после 11 часов. Закончив дела с журналистом, я и должен был ехать туда. Моя машина с шофером стояла метрах в двадцати от здания ЮНЕСКО. В тот момент улица Чайковского была сплошь перекопана. Когда я, обходя ямы и кучи грунта, подошел к своей машине, то неожиданно обнаружил, что со всех сторон окружен оперативниками, а невдалеке у микроавтобуса стояла еще группа людей в камуфляжной форме с автоматами и в масках, чему я удивился. Но я еще не успел осознать ситуацию и охватить взглядом происходящее, как плотный мужчина в кожаной куртке предъявил мне удостоверение полковника центрального аппарата МВД России Горбунова и сказал, что я должен поехать с ними в следственную группу Генпрокуратуры для дачи показаний. Одежда и манеры окружавших меня людей не оставляли сомнений в их принадлежности. То, что они делали, на профессиональном языке называлось задержанием преступника. - На каком основании вы меня задерживаете? - громко спросил я у Горбунова. Нервно оглянувшись (на улице было много прохожих, и их внимание было привлечено происходящим, а оперативники больше всего не любят шума и огласки), он предъявил мне повестку о вызове в качестве свидетеля к 11 часам 3 октября. - Почему такая срочность и почему вы не прислали повестку на дом? - спросил я. Горбунов ответил, что мне многократно посылались повестки, но я не являлся и поэтому придется поехать сейчас. Я пытался возражать, что никаких повесток не получал. Тогда стоявший рядом с Горбуновым худощавый чернявый оперативник с тонкими усиками, придававшими его лицу злое выражение, вдруг резко сказал: “Что ты с ним церемонишься? Если надо, и силой доставим. Они нас из танков расстреливали, теперь мы их по тюрьмам сгноим!” Горбунов открыл дверцу машины и потребовал, чтобы я в нее сел, а затем сел он сам и еще один оперативник на переднее сиденье. Попросив своего шофера Виктора выйти на минуту, я продолжил разговор с Горбуновым: “Мне нужно позвонить жене и предупредить, что я не поеду в больницу”, - сказал я. Чтобы не накалять обстановка Горбунов не возражал. Я понял, что ордера на мой арест у них нет, а значит, нужно доставить меня в следственную группу без шума. К счастью, я сразу дозвонился до Людмилы и кратко рассказал, что происходит. Она отреагировала мгновенно: “Я выезжаю к тебе, и мы поедем к врачу, как договорились. Я не допущу, чтобы они допрашивали тебя в том состоянии, в котором ты сейчас находишься”. Мне повезло еще раз, потому что, отъехав от здания ЮНЕСКО, мы попали в пробку и простояли минут пятнадцать, что позволило Людмиле, ехавшей по набережной, обогнать нас и приехать на улицу Смольного в дом 3, где находилась следственная группа, раньше, чем мы туда добрались. Когда мы двинулись, Горбунов по рации кому-то сказал: “Вы едете впереди нас, а автобус - за нами!” И действительно всю дорогу нас сопровождал автобус с теми самыми вооруженными людьми в камуфляжной форме, которых я увидел в момент задержания. Уже позднее я узнал, что это был отряд СОБРа (специальное подразделение по борьбе с терроризмом и особо опасными преступниками). Первое, что я увидел, когда мы подъехали к такому знакомому для меня зданию на улицу Смольного (когда-то в нем располагался юридический факультет университета, где я учился, а потом работал), была Людмила, которая быстро подошла ко мне и крикнула: - Толя, смотри, они снимают! Один из оперативников с камерой снимал мой приезд в окружении работников следственной группы, видимо, для передачи пленки телевидению с сообщением о моем аресте. Мне стало холодно. Знобило. Я почувствовал себя беспомощно на улице, по которой шли обычные люди и недоуменно посматривали на нас. Усиливалась сердечная боль. Больше всего в этот момент боялся обморока. Тогда я был бы полностью в их власти. Сжав зубы, я сказал себе: “Это надо выдержать! Только не отключиться и не потерять сознание!” Ко мне подскочила Людмила и схватила за руку: - Какой допрос!? - громко, срывающимся на крик голосом сказала она. - Вы же видите, он плохо себя чувствует! - Не силой же вас заталкивать, - жестко ответил полковник Горбунов. У офиса генпрокуратуры он чувствовал себя уверенно, его грубо сколоченное лицо выражало удовольствие от проделанной работы: он взял Собчака! Тихо, без единого выстрела. Вот только депутат Госдумы Нарусова оказалась не к месту. И сделать с ней без оглушительного скандала нельзя было ничего. Депутатская неприкосновенность не позволяла просто отшвырнуть ее в сторону и сказать: “Гражданка, не мешайте следственным мероприятиям. Ваш муж - особо опасный преступник!” Людмила прижалась ко мне: - Я никуда от мужа не уйду! Я знаю, как вы до обморока по двенадцать часов допрашивали Харченко! Я вдруг отчетливо осознал, что это не простой допрос свидетеля. Решается моя судьба. Я переступлю порог этого здания - и привычный мир будет сметен чьей-то равнодушной, жесткой рукой. Как дворник срывает со стены предвыборный плакат с лицом известного всей стране человека. Прохожие недоуменно оглядывались на нас. Сцена была явно сюрреалистической. У входа в представительство Генпрокуратуры стоит бледный Собчак, в него мертвой хваткой вцепилась жена, а вокруг люди в штатском. Может быть, пока они были на работе, произошел государственный переворот и к власти пришел господин Анпилов? Начались аресты видных демократических политиков? Ситуация для них была непонятной. А для меня страшной. Именно потому, что в стране внешне ничего не изменилось. Кроме одного: власть теперь могла без всяких оснований загнать на нары любого человека. Людмила, крепко держа меня за руку, вошла вместе со мной в комнату, где за столом сидел средних лет черноволосый следователь, представившийся руководителем следственной группы Михеевым. Комната мало напоминала обычный кабинет следователя. Там стояло несколько столов, две двери вели в другие помещения. Не было никаких бумаг и обычных предметов обжитого служебного помещения. Скорее всего, это была проходная, не предназначенная для работы следователя. Спустя несколько дней после случившегося, уже в больнице, я узнал, что эту комнату выбрали для меня не случайно. Сразу же после предварительного допроса Михеев и Горбунов собирались отправить меня на ожидавшей во дворе спецмашине, принадлежащей ФСБ, в Кресты, где уже была приготовлена камера с уголовниками. Благо была пятница, и до понедельника следователи могли делать со мной все, что им придет в голову: адвоката ко мне раньше понедельника они не допустят. Обычная практика. Политиков в России сажают по пятницам! Как только мы вошли, Людмила заявила Михееву, руководителю группы, что я нуждаюсь во врачебной помощи и нас именно сейчас ожидает врач. На что начальник следственной бригады сказал, что у нас вопросов к Анатолию Александровичу на двадцать минут, он ответит, и вы отправитесь туда, куда вам необходимо. - Нет! - сказала Людмила. Она видела, что мне очень нехорошо, что у меня сердечный приступ. - По закону сначала вы должны удостовериться, что человек здоров, и только потом задавать вопросы. Вы видите: у него приступ. Я требую, чтобы вызвали обычную “скорую помощь”. Если врач подтвердит, что Собчак здоров, я тотчас же уйду! А пока я, медицинская сестра, не могу оставить его без помощи и лекарств. Гневный и уверенный голос моей жены несколько озадачил следователей. Сама ситуация явно разыгрывалась не по их сценарию. Они не хотели скандала, а без него удалить Нарусову было невозможно. - Вы выйдите за дверь, - почти ласково говорил Михеев, - мы не заставим вас долго ждать. Нам требуется немного времени для показаний Анатолия Александровича, а потом, если вы захотите, немедленно пригласим врача. Я сидел молча, так как “поплыл”. Все происходящее воспринимал как в тумане и больше всего думал о том, как бы не упасть и не потерять сознание. Людмила наотрез отказалась куда-либо идти, повторив твердо, что не уйдет, пока не приедет врач. Полковник Горбунов, молча и неодобрительно наблюдавший этот скандал, вдруг громко, почти в крике заявил: - На столе только что лежал ключ от сейфа. Теперь его там нет. У меня есть предположение, что гражданка Нарусова украла этот ключ. В сейфе находятся важные документы и табельное оружие.- Не несите чушь, - зло ответила Людмила, - нужен мне ваш ключ, как... Я был удивлен: никогда не слышал, что жена может так ругаться. - Ключ исчез, и взять его могли только вы! - перебил ее Горбунов. - Мы вынуждены будем вас обыскать. - Он сошел с ума! - попытался сказать я, но из горла вырвался только какой-то невнятный звук. И тут выдержка оставила мою супругу. Сначала она закричала на полковника и всю компанию так, что ее крик был слышен, наверное, на другой стороне улицы, но затем, совладав с собой, прекратила кричать и твердо, поджав губы, презрительно ответила полковнику: - Хорошо, я готова раздеться. Но так, чтобы все по закону. Я требую понятых и требую снять это издевательство на пленку. И начните наконец вести протокол! Она задохнулась от ярости. Но полковник продолжал играть свою роль. Он дал указание кому-то из оперативников вызвать понятых. У меня голова раскалывалась от боли. На мои протесты Людмила уже не реагировала. В комнату вошли мужчина и женщина средних лет. Они ошарашенно смотрели то на меня, то на мою супругу. - Сейчас, в присутствии понятых, я буду раздеваться. Прошу занести в протокол, что меня обвиняют в краже ключа от сейфа, и вы как понятые должны удостоверить, что этого ключа у меня нет. Также запишите, я, депутат Государственной думы Людмила Борисовна Нарусова, не срываю следственного мероприятия, а требую только одного - вызвать врача Собчаку, чтобы удостоверить его со стояние здоровья. Допрашивать больного человека нельзя по закону! Нервы у полковника не выдержали, и он нехотя бросил: - А вот ключ, завалился за бумаги... Людмила все-таки настояла на своем, и они были вынуждены вызвать врача, обычную “скорую” по 03. Минут через двадцать приехала “скорая помощь”. Молодой врач, как только увидел меня, сразу понял, что происходит. Ему на вид было лет тридцать. Типичный доктор с добрыми, усталыми чеховскими глазами. Он быстро сделал кардиограмму, потом достал шприц, ампулы. Я почувствовал, как игла проникла в мою вену и обожгла. Врач, оказав мне первую помощь, обернулся к полковнику Горбунову и спокойно сказал: - Анатолия Александровича необходимо срочно госпитализировать. Возможно, это инфаркт. - Да вы что, вы понимаете, что нам необходимо его допросить! Да ты знаешь, где ты находишься?! - Вы орите на своих подчиненных! Я отвечаю за жизнь больного! И если вы не дадите мне его отвезти в больницу и он здесь умрет, то вы все сядете на скамью подсудимых, а я буду свидетельствовать, что вы своими действиями убили Собчака. Они испугались. Они ненавидели меня, мою жену и этого отважного молодого человека. Может быть, единственное, что нам, демократам первой волны, удалось сделать в России - не дать прорасти в новом поколении трубному гласу тридцать седьмого, который жил в душах наших отцов, гремел далеким раскатом и в наших ушах. Они испугались тридцатилетнего врача потому, что он не боялся их, и не только не испытывал страха, но и презирал их, презирал за то, что они творили со мной, с моей женой. Да даже если бы всего тысяча таких молодых врачей, учителей, рабочих, инженеров, журналистов отдали мне на выборах свои голоса, то и в этом случае я не считал бы себя проигравшим. И если их будет не тысяча, а сотни тысяч в нашей России, то никакие политические и экономические трудности не смогут погубить нашу страну. Потому что душа у нее будет чистая, незамутненная. Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда меня положили на носилки. Они заглушили боль и страх перед смертью. Поднять меня на носилках молодому хрупкому врачу и щуплому санитару было явно не по силам. - Вы, стражи закона, уж если довели человека до инфаркта, то хоть помогите его донести до “скорой”, - процедила сквозь зубы Людмила. Никто из крепких оперативников не шелохнулся. На прощанье Людмила в сердцах сказала следователям: - Гестаповцы вы и мудаки! К вам Собчак пришел на своих ногах, а от вас его выносят на носилках, как из пыточной! В карете “скорой помощи” я пожал руку врачу. - Вам нельзя волноваться. Все уже позади... - Да нет, - подумал я, - все еще только начинается! Потом, как мне рассказывала Людмила, следователи накатали жалобу в Государственную Думу, в которой они рапортовали, что Нарусова обозвала их “гестаповцами и коммунистами”. В Думе была создана специальная комиссия под руководством все того же Гдляна. Когда кто-то из коммунистов спросил, как же вы нас могли сравнить с гестаповцами, Людмила ответила: - Я их назвала “гестаповцами и мудаками”, если для них “мудаки” и “коммунисты” одно и то же, то вопрос этот задайте вашим друзьям, а не мне. Как только “скорая помощь” уехала, микроавтобус с омоновцами исчез. Я благополучно добрался до 122-й медсанчасти, где меня после обследования сразу направили в реанимационную палату. Как я потом узнал, все это продолжалось более трех с половиной часов. Пришел в себя уже на больничной койке. Накачанный лекарствами, видел окружающее как бы сквозь пелену. Первой, кого я увидел, была Людмила. Она сидела подле кровати и говорила мне, что все будет хорошо. Постепенно я полностью пришел в себя, и тогда дежурный врач сказал, что они подозревают инфаркт и лечение идет в этом русле. Завтра будет консилиум - тогда и решат окончательно. Но недели три полежать мне придется. Впоследствии, когда я спрашивал у Людмилы, как она все это вынесла, почему не испугалась, ответ был один: “Меня вела какая-то высшая сила. Я не боялась ничего. Только чтобы с тобой ничего не случилось. Если бы понадобилось, я бы дралась, сопротивлялась до конца, но тебя бы им не оставила. У меня было ясное ощущение, если сейчас они уведут тебя, я никогда больше не увижу тебя живым. А все потому, что мы венчаны в церкви и Бог в эту тяжкую минуту не оставил нас!” Потом уже было все остальное: больница, санитарный самолет, Париж и т.д., но эти несколько часов, проведенные со следователем 3 октября, останугся в моей памяти навсегда. У каждого в жизни бывают испытания и несчастья, но не так важно, что с тобой произошло, как то, каким ты вышел из случившегося с тобой. В этот день я пережил свой 37-й год и вышел из этого испытания с чувством ненависти и брезгливости к власти, которая так по-хамски (точнее, по-жлобски) обращается со своими гражданами, и к тем ее представителям из коммунистического прошлого, для которых закон не писан, а понятия совести, человеческого достоинства, профессиональной чести вообще не существуют. Такие, как Михеев, Прошкин, Горбунов и им подобные, за теплый сортир (правда, в Москве и в современной трехкомнатной квартире) готовы совершить любую подлость, любое нарушение закона. Впрочем, вся их повседневная работа с многочасовыми непрерывными допросами и пытками подозреваемых, со стремлением сломать человека, выбить из него нужные следствию показания любыми средствами - незаконна, более того, преступна от начала и до конца. Чтобы положить конец их деятельности, нужно сначала ликвидировать сталинскую систему прокуратуры, которая всегда была карающим мечом коммунистической партии, а также покрывала все преступления коммунистического режима, придавая им видимость законности. Напомню, что в составе пресловутых “троек” и особого совещания, которые без следствия и суда в административном порядке приговаривали людей к смерти или ГУЛАГу, обязательно был прокурор. Во всех открытых и закрытых политических процессах сталинского времени (да и при последующих правителях тоже) главными действующими лицами были прокуроры. Если бы состоялся настоящий, подобный Нюрнбергскому процессу, суд над коммунистическим режимом за его преступления против собственного народа, то сталинская прокуратура вместе с КПСС и КГБ была бы несомненно признана преступной организацией. Коммунистической партии (в ее прежнем господствующем виде) у нас в стране уже не существует, но карающий меч остался в руках бывших коммунистических функционеров, которых в народе не случайно прозвали “отмороженными”, то есть лишенными нормальных человеческих чувств и здравого смысла. ...Я очнулся от нахлынувших на меня воспоминаний от лая серого, лохматого скайтерьера. - Уокер, Уокер! - закричала на него миленькая маленькая старушка. - Пардон, месье... - Ничего, ничего, - по-русски ответил я. - Мерси... Я поднялся со скамейки и пошел по парижской набережной. Огромная, лимонного цвета луна безраздельно царствовала в небе. И ее свет был горек и тревожен. Он окрашивал утопающий в роскоши огней город в едва слышимые сердцем грустные полутона. Во мне они пробуждали вспыхивающие черно-белые кадры. Как в старом дореволюционном кинотеатре, где все время у киномеханика рвется пленка. Мой фильм был удивителен и фантасмагоричен. Иногда я сам выступал в нем одновременно режиссером и актером. Часто кто-то свыше шептал мне текст и подсказывал, что делать. Иногда стихия жизни сама управляла всеми событиями, которые врывались в мои дни и ночи как, августовские метеориты. И я едва успевал увертываться от их ударов. Только теперь, в парижскую пору, я был предоставлен самому себе. Я как бы наблюдал со стороны жизнь известного политика Анатолия Собчака, о котором был снят захватывающий по своим событиям кинофильм. И были моменты, когда он очень мне не нравился, а в какие-то минуты я восхищался им - и был смущен этим. Подчас я советовал ему, как может советовать зритель своему киногерою, поступать иначе, не так наивно и прямолинейно. Но главное - выжить. Правым всегда бывает тот, кто переживет своих гонителей. Я шел по Парижу и смотрел свой фильм. Но мне хотелось идти по Петербургу и снимать, может быть, самую интересную серию этого кино... Оглавление www.pseudology.org