"Новый Мир", №12, 1999

АЛЕКСАНДР ЯКОБСОН

*

РАЗГОВОР О ДЕМОКРАТИИ:

ОТ ПРОТАГОРА ДО 19 ДЕКАБРЯ

Накануне выборов в Государственную Думу РФ нам показалось небессмысленным узнать, какою видится со стороны демократическая перспектива России — в свете общих представлений о демократических институтах, их истоках и современных вариантах. Подходящего собеседника мы нашли в лице Александра Якобсона, сына известного литератора, педагога и правозащитника Анатолия Якобсона, в 1973 году эмигрировавшего вместе с семьей в Израиль под давлением репрессивных органов.

Александр Якобсон — историк-правовед, политический деятель либерального направления, публицист. Родился в 1959 году в Москве. В 1985 году окончил Иерусалимский университет по специальности история и политические науки. Тема докторской диссертации (1995 год) — избирательная система в республиканском Древнем Риме. Ныне — профессор древней истории Иерусалимского университета. В 1987 — 1992 годах был помощником депутата кнессета от одной из либеральных партий; в 1993 — 1996 годах — политическим советником министра образования Израиля. С одной стороны, автор предлагаемых ниже заметок следит за общественно-политической ситуацией в России как независимый наблюдатель, с другой — необорванная психологическая связь со старой родиной делает его наблюдателем внимательным и заинтересованным.

Мы обратились к А. Якобсону с рядом примерных вопросов, способных заинтересовать в настоящий момент нашу общественность. Существуют ли альтернативы современному демократическому государственному устройству? Принимаются ли в нем решения под контролем общества — или скорее закулисно? Не ведет ли разделение властей в государстве такого типа к двоевластию (особенно если дело касается России)? Возможно и следует ли на нынешнем этапе ограничить избирательное право граждан тем или иным цензом с целью повысить качество избираемого депутатского корпуса (такие голоса раздавались в нашей печати)? Каковы преимущества и недостатки президентской и парламентской форм республиканского строя, разных избирательных систем? Какова оптимальная тактика избирателя — западного и российского?

Ответное письмо автора содержит разъяснения по некоторым из названных тем.

Дорогие друзья! Я постараюсь ответить на ваши вопросы, используя одновременно оба своих “конька” — античную историю и израильскую политику. Так что если мои ответы будут слишком академичными и оторванными от действительности, можно будет оправдать это тем, что они исходят от кабинетного ученого, а если, наоборот, они будут слишком ангажированными и вульгарно-актуальными, то и это вас удивлять не должно — чего другого можно ожидать от политика?

Как следует относиться к современной демократии западного образца — как к одной из множества существовавших и существующих политических систем или же как к нравственной установке? Думаю, тут есть некий парадокс: система, основанная на свободомыслии и критическом подходе к действительности, превратилась в наше время в своего рода догму. Сказать сегодня “я против демократии” — почти что объявить себя врагом рода человеческого. Политическая система, возникшая в определенное время, в определенной части земного шара, в определенных социальных, культурных и политических условиях, считается сегодня единственным носителем (в политической сфере) вечных моральных ценностей — свободы и достоинства человеческой личности. Однако очевидно, что свет был не без добрых людей и до возникновения современной демократии западного типа. Почему бы не предположить, что какая-то другая политическая система придет на смену современной демократии без ущерба для общепринятых нравственных принципов? (Позволю себе пользоваться этим и подобными терминами, не вдаваясь в философские и теологические споры и дефиниции.)

Мне кажется, можно определить отношение современной демократии к “вечным ценностям” следующим образом: на нынешней стадии развития общества и общественного сознания (в первую очередь, но отнюдь не только европейского) невозможно отвергать основной принцип демократии — политическое равноправие всех граждан, — не отвергая при этом принцип равного человеческого достоинства всех людей. Сегодня любая попытка отойти от принципа всеобщего и равного избирательного права путем, например, установления имущественного или образовательного ценза (которые в свое время существовали в цивилизованных странах и казались многим разумными и необходимыми) неизбежно натолкнется на эмоциональную реакцию тех, кого такая попытка заденет: “Разве я не человек? Разве я не такой же человек, как вы, — почему же я не имею такого же права голосовать, как и вы?” То есть мы услышали бы некий вариант известного монолога Шейлока из шекспировского “Венецианского купца”. Хотя Шейлоку, конечно, не пришло бы в голову, что отсутствие у него права участвовать в политической жизни Венеции попирает его человеческое достоинство. Более того, насколько я представляю себе политическую систему аристократической Венецианской республики, вполне вероятно, что сам Антонио, купец венецианский, не имел права участвовать там в политической жизни. И при этом он, вероятно, не чувствовал себя униженным и оскорбленным; напротив, надо полагать, он был уважаемым и лояльным гражданином. Но сегодня любая попытка лишить какую-либо категорию граждан политического равноправия была бы неизбежно воспринята всем обществом как признак того, что этих лиц, грубо говоря, не считают за людей. А если так, то, очевидно, даже самым суровым критикам современной западной демократии следует с ней примириться — во всяком случае, с ее основными принципами.

Идея универсальности человеческого достоинства и исходной равноценности людей, разумеется, не нова и не является изобретением современной демократии. В европейской традиции эта идея тесно связана с иудео-христианским представлением о человеке, созданном по образу и подобию Божьему. Все люди равны в том смысле, что они равны перед Создателем. Из этого, в принципе (хотя далеко не всегда на практике), делался вывод о некой фундаментальной нравственной равноценности Божьих созданий. Современная демократия распространяет эту равноценность на сферу гражданской и политической жизни; политическое равноправие провозглашается естественным правом человека.

“Мы считаем следующие истины самоочевидными, — гласит американская Декларация независимости, — что все люди созданы равными, что их Создатель наделил их некоторыми неотъемлемыми правами, в числе которых — жизнь, свобода и стремление к счастью; что для того, чтобы обеспечить эти права, учреждаются правительства среди людей, основывающие свою справедливую власть на согласии управляемых”. Одна логическая цепочка ведет в этом тексте от равенства всех людей перед Создателем до идеи народного суверенитета как практического выражения принципа свободы и равноправия граждан. Как известно, авторы этой декларации не сделали из нее естественного, казалось бы, вывода о всеобщем и равном избирательном праве (даже для белых мужчин). Одно дело — провозгласить некие принципы, а другое — воплотить их в жизнь. Однако для общества, провозгласившего такие принципы, путь к демократии в ее современном виде представляется естественным. Надо сказать, что идея естественных прав человека, изначально связанная с иудео-христианским взглядом на отношения между человеком и Создателем, прошла в западном мире процесс секуляризации — в Европе гораздо больше, чем в Америке. Религиозный человек может не без основания гордиться тем, что именно религия дает наиболее авторитетный и убедительный ответ на вопрос, почему, собственно, все люди равны и кто дал человеку его естественные права; нерелигиозный человек, со своей стороны, не преминет отметить, как часто и с каким энтузиазмом эти естественные права попирались и попираются во имя религии.

В принципе, можно спорить о том, насколько правомерно “политизировать” идею нравственной равноценности людей. В свое время, как известно, считалось, что, хотя все созданные по образу и подобию Божию равны перед Создателем, это не противоречит тому, что некоторые из детей Создателя могут держать своих братьев в рабстве. Это мнение можно подтвердить весьма авторитетными цитатами, но маловероятно, что кто-нибудь будет сегодня на нем настаивать. “Я не знаю, что значит какой-то прогресс”, — как сказал Поток-богатырь, — но, во всяком случае, очевидно, что некоторые вещи, принятые в прошлом и даже освященные традицией, совершенно неприемлемы для нравственного чувства современного человека — пусть этот человек ни в какой прогресс не верит. Можно оспаривать теоретическую обоснованность равноправия, но трудно отрицать сегодня моральную и эмоциональную неприемлемость неравноправия.

Представление об универсальной ценности человеческой личности было знакомо некоторым античным философским течениям, но принято считать, что афинская демократия — первая известная нам — не связывала себя с этим представлением. Однако есть текст, в котором, как мне кажется, можно проследить такую связь, хотя трудно сказать, насколько этот подход был характерен для сторонников афинской демократии. Речь идет о диалоге Платона “Протагор”. Сократ, по обыкновению, выступает в нем выразителем идей самого Платона, который, как известно, был противником демократии, видя в ней власть невежественной толпы. Оппонентом Сократа в диалоге выступает Протагор, знаменитый софист, близкий к правящим кругам афинской демократии (в частности, к Периклу). Спор в диалоге идет, собственно, не о демократии, а о том, можно ли научить человека гражданской добродетели; но по ходу дела говорятся вещи, важные для нашей темы.

Сократ: “Я, как и прочие эллины, признаю афинян мудрыми. И вот я вижу, что когда соберемся мы в народное собрание, то если нужно городу что-нибудь делать по части строений, мы призываем зодчих в советники по делам построек, а если по части корабельной, то корабельщиков, и таким же образом во всем прочем, чему, как афиняне думают, можно учиться и учить; если же станет им советовать кто-нибудь другой, кого они не считают мастером, то, хотя бы он был чрезвычайно красив и богат и благороден, его совета все-таки не слушаются, но поднимают смех и шум, пока или сам он, пытаясь говорить, не отступится, ошеломленный, или не стащит и не вытолкает его стража по приказанию пританов. Значит, в делах, которые, как они считают, зависят от уменья, афиняне поступают таким образом. Когда же понадобится совещаться о чем-нибудь касательно управления городом, тут всякий, вставши, подает совет, все равно будь то плотник, будь то медник, сапожник, купец, судовладелец, богатый, бедный, благородный, безродный, и никто их не укоряет, как в первом случае, что, ничему не научившись и не имея никакого учителя, такой человек решается все-таки выступить со своим советом; потому что, ясное дело, афиняне считают, что ничему такому обучить нельзя”.

Понятно, что за иронической хвалой “мудрым афинянам” стоит отрицательное отношение Платона к афинской демократии и к ее иррациональному механизму принятия политических решений. Протагор отвечает на эти слова Сократа мифом. Когда боги создали людей, Прометей похитил для них огонь и научил их различным “умениям”, позволившим им построить цивилизацию, но не смог дать им “умение жить сообща”, то есть гражданскую добродетель. Поэтому, “чуть люди собирались вместе, так сейчас же начинали обижать друг друга, потому что у них не было умения жить сообща; опять приходилось им расселяться и гибнуть”. Заботясь о человеческом роде, Зевс посылает Гермеса, чтобы дать людям “совестливость и правду, чтобы они объединяли их стройным общественным порядком и дружественной связью”. Посланец богов спрашивает Зевса, каким образом распределить совестливость и правду между людьми: дать ли ее всем или, как с другими умениями, только мастерам дела? “Всем, — сказал Зевс, — пусть все будут к этому причастны; не бывать государству, если только немногие будут причастны к ним, как бывают причастны к другим знаниям”. “Так-то, Сократ, — продолжает Протагор, — и вышло по этой причине, что афиняне, как и все остальные люди, когда речь заходит о плотническом умении или об умении в каком-нибудь другом ремесле, думают, что лишь немногим пристало участвовать в совете; когда же они приступают к совещанию по части доблести гражданской, где все дело в справедливости и благоразумии, тут принимают они, как и следует, совет всякого человека, так как всякому подобает быть причастному этой доблести, а иначе и государствам не быть” (“Протагор”, перевод Владимира Соловьева — в кн.: Платон. “Избранные диалоги”. М., 1965).

Таким образом, Протагор мотивирует право “плотника и сапожника” участвовать на равных в политической жизни тем, что политика — это не профессия, доступная только знатокам. Гражданская доблесть (или добродетель; “арете” по-гречески) — качество, позволяющее человеку быть хорошим гражданином, — заключается в “совестливости и правде” — в том нравственном чувстве, которое отличает, по воле “отца богов и людей”, человека как такового от других созданий. Но если так, то никто не вправе лишить “сапожника” политического равноправия — это означало бы отнестись к нему как к неполноценному человеку.

Значит ли это, что сапожник должен управлять государством? В демократических Афинах он в значительной мере им управлял. Режим прямой демократии означал, что все важнейшие решения принимаются непосредственно народным собранием. По свидетельству Платона, в “технических” вопросах у народного собрания хватало ума заслушивать мнение специалистов — но окончательное решение оставалось за собранием. Сегодня так не управляют ни одной страной. Даже там, где референдум (современная форма прямой демократии) является существенным элементом политической системы, подавляющее большинство решений, которые в Афинах принимались народом на площади, принимается парламентом, правительством или профессионалами-технократами государственного аппарата. Принято говорить, что прямая демократия, по примеру древнего полиса, технически невозможна в современном государстве с его обширной территорией и большим населением. Но ничего похожего на прямую демократию в афинском стиле нет и в Лихтенштейне или Сан-Марино. Сегодня современная техника связи могла бы позволить в развитых странах превратить всенародный референдум в основной метод принятия важных политических решений — но никакой тенденции к этому не наблюдается. Надо сказать, что референдум прочно вошел в практику современного демократического мира; в частности, во многих странах выработана процедура принятия решения о проведении референдума и формулировки задаваемого гражданам вопроса — с целью избежать грубого манипулирования со стороны власти. Тем не менее представительная демократия сохраняет свои позиции, и референдум нигде не стал основным методом управления государством. Очевидно, что на это есть причины не только технического порядка. Персонифицируя в стиле Протагора современную демократию, можно сказать, что ее отношение к теории демократии, изложенной в рассказанном им мифе, неоднозначно. С одной стороны, современная демократия верит в достоинство человека и его неотъемлемые естественные права, делает из этой веры практический вывод о гражданском и политическом равноправии и реализует эти принципы более последовательно и радикально, чем когда-либо в истории. С другой стороны, она не принимает тезиса о том, что практическое управление государством — это исключительно дело “совестливости и правды”, а не знания и умения. Конечно, современные политики, избранные народом, — отнюдь не философы, которые, по мнению Платона, должны (в идеале) управлять государством. Вряд ли Платон, живи он сегодня, признал бы демократического политика таким же знатоком в деле управления государством, как врача — знатоком в деле врачевания. И все же этот политик — не платоновский сапожник и не пресловутая ленинская кухарка. Но хотя он и больший знаток в политике, чем они, ему не следует относиться к ним без должного уважения, ибо именно “сапожник и кухарка” его избирают и переизбирают.

Таким образом, можно сказать, что современная представительная демократия устанавливает на практике некое равновесие между собственно народом и народными представителями, которые неизбежно являются управленческой элитой — хотя и зависимой от общественного мнения. Многие из теоретиков либеральной демократии прямо указывали, отстаивая представительную систему правления, на заключенный в ней существенный элитарный элемент. Сравнивая современную демократию с античной политической теорией и практикой, можно сказать: то, что мы сегодня называем демократией, во многом скорее ближе к так называемой “смешанной форме государственного строя”, чем к прямой демократии афинского типа. Демократический парламент менее демократичен, чем афинское народное собрание. Верховный суд США, состоящий из судей, назначенных пожизненно, имеющий право отменять законы, принятые демократическим парламентом, — такое учреждение невозможно определить, пользуясь греко-римской терминологией, иначе как аристократическое.

Итак, современная демократия сочетает всеобщее и равное избирательное право с существенным элитарным элементом в системе управления. Это надо иметь в виду, обсуждая вопрос о взаимоотношениях избирателей с народными избранниками. Конечно, народ — хозяин; он избирает политика на ограниченный срок и может прогнать его на следующих выборах, если тот его не устраивает. Но народные представители недаром избираются на несколько лет — как правило, на четыре года. Это весьма продолжительный срок, дающий политикам некоторую независимость по отношению к общественному мнению и его колебаниям. Для сравнения: в Афинах и в Риме должностные лица избирались на год. В Афинах народное собрание могло сместить должностное лицо в ходе его каденции; в Риме, как правило, нет, и эта разница справедливо считается одним из признаков большей демократичности Афин. В современной демократии “отзыв” народом своих представителей не практикуется. Более того, президент США или России, избранный на второй срок, знает, что не может быть переизбран, и это придает ему еще большую независимость — хотя он должен быть заинтересован в том, чтобы на следующих выборах победила его партия или его сторонники, и поэтому не может игнорировать общественное мнение. Результаты такой независимости могут быть положительными или отрицательными, но важно понять, что сама эта черта органически присуща представительной демократии.

Поэтому, исходя из принципов современной демократии, можно сказать, что, управляя государством и неся ответственность за его судьбу, политик должен руководствоваться в первую очередь своим пониманием интересов страны, а не последним опросом общественного мнения, — иначе он флюгер, а не государственный деятель. Конечно, любой политик стремится к популярности, но честный политик должен быть готов пожертвовать популярностью ради блага государства. Понятно, что этот аргумент может быть всего лишь предлогом для циничного и корыстного политика, пренебрегающего общественным мнением. Но ведь и противоположный аргумент — насчет того, что нужно следовать во всем воле народа, — может служить оправданием весьма неблаговидных поступков. Вообще было бы наивно думать, что какой-либо государственный строй может быть более совершенным, чем сама человеческая природа.

Принципиальная проблема возникает, когда благо государства — как политик его искренне понимает — диктует ему шаги, прямо противоречащие его предвыборным обещаниям. К сожалению, нарушение предвыборных обещаний (которые, в погоне за голосами, часто раздаются с большой легкостью) — явление отнюдь не исключительное в демократических странах, и происходит это нередко по мотивам менее возвышенным, чем те, о которых я говорил выше. Мне не хотелось бы здесь теоретизировать по поводу легитимности нарушения предвыборных обещаний. И тем не менее очевидно, что бывают ситуации, в которых такие решения оправданны и необходимы. Едва ли кто-нибудь сомневается сегодня в том, что решение де Голля уйти из Алжира, прекратив колониальную войну, было правильным — хотя оно противоречило его неоднократным заявлениям и обещаниям. Правда, это решение было утверждено референдумом. Однако можно считать, что тот, кто ведет мирные переговоры с противником и заключает с ним соглашение — даже если оно подлежит потом утверждению на референдуме, — в какой-то мере ставит свой народ перед совершившимся фактом: принято думать, что отклонение уже подготовленного мирного соглашения на референдуме маловероятно (возможно, справедливость этого мнения будет в скором времени проверена в Израиле на обещанном референдуме в случае заключения мирного договора с Сирией).

Переходя к собственно российским проблемам — о которых я имею лишь общее представление, — прежде всего следует сказать, что в нынешних условиях в России президентский режим кажется единственно возможным. Но вовсе не потому, что только президентский режим способен дать стране сильную и стабильную исполнительную власть, так необходимую России. Напротив — парламентский режим в его английском варианте, когда правящая партия имеет, благодаря мажоритарной избирательной системе, абсолютное большинство в парламенте, дает лидеру этой партии, премьер-министру, пока его партия стоит за ним, большую реальную власть, чем та, которой располагает, например, президент США. Из переписки между Рузвельтом и Черчиллем времен Второй мировой войны ясно следует, что, хотя по протоколу первый был главой государства, а второй — всего лишь премьером правительства, на деле Черчилль, стоявший во главе стабильного большинства в палате общин, был гораздо большим хозяином в своем доме, чем Рузвельт, которому приходилось постоянно оглядываться на Конгресс. Однако, имея в виду нынешнюю картину российской многопартийности и характер самих российских партий и партийных блоков, очевидно, что парламентский режим означал бы на деле чехарду разношерстных и крайне нестабильных коалиций (более разношерстных и менее стабильных, чем принято в благоустроенных парламентских государствах с пропорциональной системой выборов и с коалиционным правительством — например, в Германии). Более того — британская система обеспечивает партии, получившей относительное большинство голосов избирателей, абсолютное большинство в парламенте и полный контроль над исполнительной властью¹. Не знаю, дало бы введение чисто мажоритарной системы выборов (вместо существующей смешанной) такой же результат в России; данные выборов по одномандатным округам до сих пор, насколько мне известно, позволяют в этом сомневаться. Но если и “есть такая партия”, которая получила бы “необъятную власть” в результате введения парламентского режима и мажоритарной системы выборов, то это коммунисты — а они, насколько я понимаю, все еще довольно существенно отличаются от английских лейбористов или консерваторов... На это можно возразить, что коммунисты могут провести на выборах своего президента, и тогда все полномочия, вручаемые президенту нынешней конституцией, окажутся в их руках. Но для этого им понадобится абсолютное большинство голосов избирателей, в то время как при парламентском режиме в сочетании с мажоритарной системой (без которой, как мне кажется, эффективный парламентский режим в России немыслим) не исключено, что они могли бы прийти к власти, имея только относительное большинство в народе.

Таким образом, президентской системе правления нет, по-видимому, реальной альтернативы в сегодняшней России. При этом условии конфликты между ветвями власти никого не должны удивлять — просто потому, что эти “ветви” не подчиняются, в отличие от того, что имеет место при парламентском режиме, одной и той же политической воле. В Америке такие конфликты — обыденное явление, особенно когда (как сейчас) одна партия контролирует Конгресс, а другая — Белый дом. Разногласия между Белым домом и Конгрессом нередко приводят к тому, что американская администрация не может вести желательную для нее политику по многим важным вопросам. Однако эти конфликты не приводят к столь тяжким последствиям, как в России, из-за более развитой политической культуры, более отлаженных конституционных механизмов, и в первую очередь потому, что между основными политическими силами США — как, впрочем, и во всем западном мире — нет сегодня той идеологической пропасти, которая разделяет политиков в России. Итак, возможность противостояния между ветвями власти заложена в самой сути президентского режима, и ее нельзя устранить каким-либо “техническим” конституционным способом. Можно надеяться, при оптимистическом варианте развития событий, на смягчение этих противоречий по мере того, как политическая жизнь России войдет в нормальное русло. Тогда политические компромиссы, неизбежно присущие будням демократии, не будут восприниматься как измена принципам и идеалам.

Теперь — к вопросу о “всевластии президента” в нынешней российской политической системе. Конституция 1993 года действительно дает президенту весьма широкие полномочия, но я не думаю, что здесь есть основания говорить о президентском “всевластии”. Сегодня, насколько я понимаю, символом этого “всевластия” служит право президента навязать Думе кандидатуру премьер-министра с помощью угрозы роспуска и досрочных выборов. Отрицательная реакция общественного мнения на то, как пользуется Ельцин этим правом в последнее время, вполне естественна. Однако для сравнения: президент Франции по конституции Пятой республики имеет право распускать парламент по своему усмотрению (хотя не чаще, чем раз в год) — не только в качестве “наказания” за строптивость в вопросе о премьер-министре, но просто средь бела дня, в надежде получить на выборах более удобное политическое большинство. Таким образом, его полномочия в этом вопросе шире полномочий российского президента; причем избирается президент Франции на семь лет. Это, однако, не делает французского президента “всевластным”, хотя при основании Пятой республики такие опасения высказывались. Роспуск парламента и досрочные выборы — обоюдоострый меч в руках президента. Идя на этот шаг, он рискует получить враждебное парламентское большинство и в придачу всенародный вотум недоверия, который серьезно ослабит его политические позиции. Нормальная оппозиция в нормальной политической стране не боится досрочных выборов, когда чувствует за собой поддержку общественного мнения. Судя по некоторым комментариям, одной из причин, по которым думское большинство вынуждено утверждать премьеров из опасения роспуска, является тот факт, что различные фракции боятся потерять возможность пользоваться зданием Государственной думы и связанными с ним услугами в ходе предвыборной кампании. Если это так, то это — ненормальная и, следует надеяться, временная ситуация. Ни правые, ни левые партии во Франции не станут голосовать в парламенте за неугодную им кандидатуру премьер-министра по подобным соображениям.

Когда президенту Франции противостоит сплоченное парламентское большинство, имеющее своего кандидата на пост премьер-министра и не боящееся досрочных выборов, премьер-министром неизбежно становится именно этот кандидат. Таким образом, Пятая республика, которую критики называли в свое время суперпрезидентской, на деле функционирует как полупарламентская. При нормальном развитии политической и партийной системы Россия вполне может со временем прийти к такому же результату, даже без изменения нынешней конституции — хотя трудно поверить в это, наблюдая за тем, как назначает и смещает сегодня Ельцин своих премьеров. Та свобода маневра, которой обладает сегодня президент России при назначении и смещении правительства, — результат не только нежелания “левой” оппозиции рисковать досрочными выборами, но и того факта, что само понятие “парламентского большинства” носит в сегодняшней российской политике достаточно условный характер. Отсутствие подлинного парламентского большинства, обладающего единой политической волей и возглавляемого единым лидером, — именно это позволяет президенту назначать и смещать премьер-министров по своему усмотрению; как сказано выше, это те самые условия, которые делают сегодня президентский режим в России неизбежным.

Все это, однако, не означает, что в своем выборе премьера и министров президент ничем не ограничен и может позволить себе руководствоваться личной прихотью — даже если последние события производят на общественное мнение именно такое впечатление (дискредитируя в его глазах само понятие президентской системы правления). Правительство должно быть в любом случае таким, чтобы оппозиции было выгоднее согласиться на него, чем превращать борьбу с ним в свой главный козырь в избирательной кампании. Вероятно, что список политиков, которых Ельцин, даже если бы и захотел, не назначит в правительство, достаточно внушителен.

Более того, чтобы управлять страной, любое правительство должно проводить через парламент законы (в первую очередь экономические) и раз в год — государственный бюджет. Тот факт, что современным государством невозможно управлять без постоянной законодательной деятельности, включая принятие бюджета, позволяет современному парламенту оказывать значительное влияние на политику исполнительной власти и косвенным образом на ее состав, независимо от формальных полномочий парламента в сфере формирования и смещения правительства. Исторические корни этого явления достаточно глубоки. Конституция Второй империи Наполеона III была задумана так, чтобы лишить парламент всякого влияния на исполнительную власть. Однако по мере того, как постепенная либерализация режима обеспечила свободу выборов в Законодательное собрание, возникла так называемая “либеральная империя”, с явной тенденцией к назначению министров, приемлемых для парламента (и поэтому способных обеспечить парламентское большинство для правительственных законопроектов). Вопреки полуабсолютистской репутации кайзеровской Германии, канцлер, назначаемый и смещаемый кайзером, не мог функционировать, если ему противостояло стабильное большинство в рейхстаге; сам “железный канцлер”, Бисмарк, пал в значительной мере из-за такого противостояния. Сегодня объем текущего законодательства, необходимого для управления страной, гораздо больше, чем в XIX веке, и, следовательно, влияние парламента на исполнительную власть сильнее. Если состав парламента — результат свободных выборов и если у исполнительной власти нет возможности издавать законы и проводить бюджет в обход парламента (например, с помощью президентских указов; поэтому возможность судебного контроля над ними так важна), то это создает некий “прожиточный минимум” парламентаризма и дает парламенту со временем весьма значительное политическое влияние. В современном мире только фиктивный парламент может быть бессильным. Cледует это иметь в виду тем в сегодняшней России, кто относится с пренебрежением и равнодушием к парламентским выборам, считая, что “все равно Дума ничего не решает”. Это, по-моему, большая ошибка: результаты парламентских выборов — дело первостепенного политического значения; прямо или косвенно состав Думы будет неизбежно влиять на состав правительства и на всю политику исполнительной власти.

И на парламентских, и на президентских выборах избиратель иногда стоит перед необходимостью выбирать “меньшее из зол” — двух или нескольких. Это — неизбежный недостаток представительной демократии: ни один кандидат, ни одна партия не могут представлять точку зрения всех своих избирателей по всем вопросам на все сто процентов. Наши представители — особенно лидеры крупных политических течений, неизбежно являющихся коалициями различных мнений и интересов, — могут представлять каждого из нас лишь приблизительно, иногда весьма частично. В благополучных западных демократиях избиратель, оказавшись в ситуации, когда ни одна из предлагаемых ему альтернатив не вызывает у него восторга, нередко в день выборов остается дома, полагая, что от того или иного результата голосования не следует ожидать ни особой пользы, ни особого вреда. В менее благополучных демократиях такое решение может быть опасно: в поляризованном обществе наибольшую избирательную активность проявляют, естественно, более крайние — часто антидемократические — элементы; тот, кто воздерживается от голосования, увеличивает их удельный вес. Если зло А явно и существенно хуже, чем зло Б, и при этом очевидно, что А и Б — единственная реальная альтернатива друг другу, тогда тот, кто не голосует за меньшее зло Б (не голосуя вообще или голосуя за заведомо нереального кандидата), прямо увеличивает шансы А победить на выборах. Впрочем, если дело происходит в Новой Зеландии и если самое большое зло, на которое способен А, — это увеличение налоговой ставки на лишний процент, тогда принципиальному избирателю, может быть, и не стоит идти на гнилые компромиссы для того, чтобы придать своему голосу большую политическую эффективность...

Платон был против демократии, так как считал, что политика — дело знатоков, и не верил в способность рядового гражданина быть рациональным в своих политических решениях. Протагор защищал демократию, считая, что политическое решение диктуется в первую очередь нравственным чувством, присущим каждому нормальному человеку. На деле было бы желательно, как для рядового гражданина, так и для политика, сочетать при принятии политических решений нравственное чувство и здравый смысл.

Иерусалим.

Август 1999.

1 Краткое напоминание. Принцип мажоритарной избирательной системы: один округ — один депутат (тот, кто получил в этом округе хотя бы относительное большинство). При этой системе партия, вышедшая на первое место в большинстве округов страны, получает в парламенте абсолютное большинство мест, для чего, таким образом, ей не требуется набрать половину и более голосов электората. Так, у лейбористов в настоящее время абсолютное большинство в парламенте, хотя за них голосовало менее 50 процентов избирателей. Соответственно британские правительства, как правило, однопартийные, а не коалиционные. При пропорциональной избирательной системе места в парламенте распределяются между партиями пропорционально количеству голосов, отданных за представленные этими партиями списки кандидатов. В сегодняшней России, как известно, принята смешанная избирательная система: половина депутатов — от округов, половина — по партийным спискам.

На главную страницу