Михаил Ардов

- Михаил Викторович, ваша неоднократно изданная книга воспоминаний «Легендарная Ордынка» посвящена людям поистине баснословным – Ахматова, Пастернак, Надежда Мандельштам, Бродский, Мария Петровых, Шостаковичи. А, в то же время, вот вы передо мной, - веселый, молодой, задорный человек, - как-то даже не верится…

- По этому поводу у меня был смешной разговор. Когда я в 92-м году написал свою «Легендарную Ордынку», то, по совету приятеля, отдал ее в «Новый мир», позвонив тогдашнему главному редактору Залыгину. Я позвонил, представился, секретарша дала ему трубку, я говорю: «Сергей Павлович, у меня есть мемуары о таких-то лицах». Он помолчал и спросил: «А что, вы их всех знали?». Я говорю: «Да. Кого-то ближе, кого-то нет». Потом я отвез в середине недели рукопись, а через два или три дня, в выходной день он позвонил с дачи и сказал, что берет это в журнал, ему нравится, и говорил такие слова, что мне неудобно повторять.

- Ваши мемуары выстроены фрагментарно, в центре каждого эпизода лежит или афоризм, или анекдот. Так писали древние. Книга исчерпывающих фрагментов складывается так, что кажется – ничего нового вспомнить уже нельзя. Написанное столь ярко закрывает все остальное или что-то еще вспоминается по ходу?

- Все время что-то такое вспоминается. Сейчас я как раз занят тем, что по заказу одного издательства перевожу эти тематические фрагменты в хронологически единое повествование применительно к своей жизни. Естественно, многое дополняется новыми деталями, сценками, рассказами о встреченных мною людях. Но, в принципе, как записала в записной книжке Ахматова, и я уже цитировал это и непременно процитирую опять, - человеческая память подобна прожектору. Она выхватывает из темноты какие-то детали, а вокруг остается абсолютный мрак. Поэтому, она говорит, непрерывность в мемуарах это фальшивое качество. Я тоже так считаю. Мемуары должны быть фрагментарны. Это я понял довольно рано, как только начал их писать.

- Чтение чужих воспоминаний, например, Анатолия Наймана, получивших скандальную известность, наводят на какие-то новые мысли?

- Я уже несколько раз отвечал в печати по поводу его повести «Б. Б. и другие», касающейся семейства профессора Мейлаха и его сына, Михаила Борисовича, в свою очередь, профессора Страсбургского университета. Это и пасквиль, и чудовищная неблагодарность по отношению к людям, у которых он ел, пил, неделями жил на даче. Не хочу этого больше касаться. Бог ему судья. Прошлой зимой я был в Калифорнии по церковным делам и два дня жил в доме Аси Пекуровской, первой жены Довлатова. Туда пришел наш приятель Женя Боданский, человек повышенного чувства справедливости, который страшно осуждал Наймана за то, что в своих мемуарах тот никогда не пишет о своей первой жене Эре Коробовой, с которой они прожили довольно много лет. Мы сидели втроем в гостиной, и я на это говорю: «Понимаешь, у всех мемуары, а у Наймана – мимоэры». Боданский чуть не упал с дивана от смеха, а Ася спрашивает: «Простите, вы это прямо сейчас придумали?» Я говорю: «Нет, я два года готовился, чтобы здесь это сказать».

- Про Бродского вы все вспомнили?

- Нет, как раз финалом новой мемуарной прозы, которую я пишу, беря частью старое, а частью дописывая новое, будет, я думаю, наша последняя встреча в феврале 95-го года, а потом смерть Бродского и его похороны.

- Был у вас какой-то момент, когда вы поняли, что гении, которые были вокруг, ушли, и все кончилось, сам состав времени стал иным?

- Было, и на это обратил мое внимание Арсений Александрович Тарковский. Это было в день похорон Анны Ахматовой. На гражданской панихиде в союзе писателей я, к счастью, не был, но и над могилой говорилось Бог знает что. Например, выступал Сергей Владимирович Михалков, который сказал фразу, имеющую в России особое звучание: «Настоящее искусство не имеет срока». Что такое «иметь срок» мы знаем. А потом выступил Арсений Александрович Тарковский, который единственный сказал человеческую фразу. Он сказал: «Пусть земля ей будет пухом». Потому что все остальное, что там говорилось, было абсолютно негоже. А потом самые близкие ей люди пошли на ее дачу в «Будку», там священник отслужил панихиду, это Лев Николаевич, ее сын, выхлопотал. Потом начались какие-то поминки, мы ели, выпивали. И тут, я помню, как ко мне подошел Арсений Александрович, а мы с ним тогда были довольно близки, у меня есть его письма, книжки, он знал, что я люблю его стихи, потом мы отдалились, когда моя жизнь пошла по другому руслу. И он подошел ко мне и буквально со слезами на глазах сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь. «Как же теперь жить будем, Миша?»

- Это ощущение конца было?

- Да, он был старше нас всех и понимал, что с уходом Ахматовой перевернулась страница в истории русской литературы, и дальше все будет лишь мельчать. За шесть лет до этого ушел Пастернак, теперь Ахматова, кончился серебряный век, началось безвременье. Я это запомнил и несу.

- А общий писательский быт 40-50-х годов, которого вы были свидетелем?

- Если честно сказать, я советских писателей не любил. Это, действительно, крапивное семя. Мне хотелось бы сделать то же, о чем сообщал Мандельштам в «Четвертой прозе» по поводу писателей, которые писали заведомо разрешенные вещи: «я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». ЦДЛ мне всегда был отвратителен. Большое количество советских письменников в одном месте меня угнетало.

- С другой стороны, вы неоднократно писали, что и актеры вам не нравятся?

- Надо сказать, у меня был момент интереса к театру в начале 60-х, когда открылся «Современник», там играл мой младший брат Борис. Там, действительно, были веселые спектакли, ощущение воздуха. «Голый король» был хорош. Прекрасный спектакль был по пьесе Володина «Назначение». Кроме того, они открыли у себя в подвале кафе, где продавалась водка без наценки, что, пардон, тоже в юности нас очень привлекало. Что-то такое в тот момент было настоящее. Мы недавно встретились на телевидении с Галей Волчек и очень обрадовались друг другу. А сейчас пойти в театр для меня абсолютно невозможная вещь. И не только канонически. Ну, что актеры… Прежде всего, это женская профессия, даже если они мужчины. Потому что намазывать свое лицо, выходить и стараться всем понравиться – это абсолютно не мужское дело. То, что актеры не мужчины, я прочел на первой странице книги Эфроса. Такое же мнение высказывал Андрей Тарковский. Я не точно цитирую, но он говорил о них как о злых и развратных детях. Актеры по своей природе - инфантильны. И беда нашего общества, что чуть ли не главные учителя жизни на телевидении это актеры. Что могут сказать люди, чья профессия – говорить чужие слова? Как говорил классик, их место в буфете, а не на телевидении. Я видел вручение премии «Оскар» покойному Феллини. Вручали «Оскара» такие актеры как Марчелло Мастрояни и Софи Лорен. Ни тот, ни другая не произнесли ни единого слова. Только Софи Лорен спросила: можно я вас поцелую? На что Феллини сказал: да, я этого очень хочу. Все остальное время говорил Феллини. Представьте, если бы это вручала наша парочка, чего бы они там наговорили!

- Как вы жили, если трещина проходила внутри семьи. Папа – советский писатель-юморист, мама актриса МХАТа, братья - актеры?

- Понимаете, на уровне семьи такие принципиальные вопросы не только не решались, но и не вставали. Мой брат, Алексей Баталов, исключительно одаренный человек, все его родственники были во МХАТе. Когда делали фильм обо мне на REN-TV, меня провоцировали, чтобы я говорил отрицательно об актерах, а потом подсовывали это ему. Сейчас делается фильм о нем, и снова меня спрашивают об отношении к театру и актерам, чтобы потом показать ему, и он отвечал. Но стравливаемся мы только телевидением. В обычной жизни мы это не обсуждаем. Это вынесено за скобки.

 [мама - Ольшевская Нина Антоновна, родилась в 1908 году. Актриса МХАТа. появилась на экране лишь дважды – в фильмах "Человек остался один" (1930) и "Я вернусь" (1935). Первый муж Владимир Баталов. Сын Алексей Баталов. Второй муж писатель Виктор Ефимович Ардов]

- А что читаете?

-Только нон-фикшн. Я ни строчки не прочел ни Пелевина, ни Сорокина, ни Ерофеева, который лже-Ерофеев. Мне это не интересно. Когда-то Льва Толстого в конце жизни спросили, почему он перестал писать романы. Он ответил совершенно гениально. Он сказал: с тех пор, как меня перестало интересовать, что господин такой-то влюбился в госпожу такую-то, я романов не пишу. Меня же это перестало интересовать до такой степени, что я их уже и не читаю. Честно скажу, что могу сейчас читать прозу только трех авторов, - Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Я взял в Америку «Анну Каренину». Действительно, замечательный роман. Понимаю, насколько это хорошо сделано, своеобразно, какое мастерство. А читать не смог.

- Кстати, «Анну Каренину» можно читать как нон-фикшн, обращая внимание на описание реалий современной Толстому жизни, от катания на коньках до разговоров чиновников в госучреждениях.

- Да, но оттого, что все это специально сделано, сбито вместе, читать не могу. Вижу швы, вижу, как он подставляет одно к другому. Всюду, как говорил незабвенный Гриша Горин, стоят рояли в кустах. Более искусно замаскированные, но во всех кустах по роялю, которые вовремя вступают в игру. Мало того, друг, у которого я жил в Америке, больше всего в русской литературе любит «Хаджи-Мурата». У меня была масса времени. Я взял его и прочел не больше семи страниц. Мне даже было стыдно это сказать ему. Меня и так считают юродивым.

Метафизические возможности человека

- А как живете, когда все это лишнее отходит в сторону, открывая взгляд на главное?

- У меня много обязанностей настоятельских и священнических, много хлопот. Мне надо добиться разрешения московских властей для перестройки и расширения того здания, которое мы занимаем на Головинском кладбище. На первом этапе я должен получить от мэрии 17 согласований. Столько же - на втором этапе. Нейтрализуя и обходя при этом всех недоброжелателей.

- Поскольку вы вышли из-под юрисдикции Московской патриархии и теперь принадлежите к Зарубежной русской православной церкви, то странно, что вас вообще не придавили.

- Мы слишком маленькие для центра. Нас пытались выставить из помещения, но мы его купили. Власть слишком разобщена, чтобы заметить нас и уничтожить. В наших обстоятельствах имеет место замечательная поговорка русского народа, которую я слышал в вологодской деревне. Не знаю, есть ли она у Даля. Поговорка такая: «Мышь копной не придавишь!» [Копною мышь не придавишь, а мышь копну источит!]

- Звучит чуть ли не как угроза со стороны мыши?

- Они, безусловно, копна. Мы – мышь. Овцу или какого-нибудь зайца можно придавить, а мышь – ну никак.

- Меня всегда поражала крайность ваших взглядов, - требование ввести цензуру, суровое отношение к русским философам и богословам Серебряного века. Как шутил ваш отец: я, конечно, хотел, чтобы мои дети были русскими, но не до такой же степени… [отец - Виктор Ефимович Зильберман (Ардов - псевдоним) родился 21 октября 1900 г. в Воронеже. Умер в 1976 г. в Москве]

- В общем-то, эти взгляды связаны с подлинным православием. Я большой поклонник Константина Петровича Победоносцева, которого все поколения русских либералов, вплоть до новейших, всячески поносят. В его «Московском сборнике» есть совершенно замечательные мысли о демократии, о выборах. Сегодня мы видим, в какую комедию они вырождаются, будь то у нас, будь то – на другой основе, - в Америке. Я понимаю, что масонско-американская модель так и будет распространяться в мире. Демократия - это в чистом виде власть денег. На деньги можно купить телестанцию, можно покупать избирателей. Поскольку мир идет к тому, что все стремятся к обогащению, то там, куда проникает капитализм и свободное предпринимательство, будет демократия. Не знаю, как пойдет история и долго ли она вообще будет продолжаться, но и в богатых арабских странах, вроде эмиратов и Саудовской Аравии, несмотря на противодействие магометанства, деньги, думаю, одолеют. Так что я реалист и все вижу. Но я монархист. Идея христианской монархии мне очень симпатична при всех ее исторических недостатках. Но на земле и никогда не было идеального способа управления, не было идеальной жизни для людей, тем более, для простых людей. Земля, с христианской точки зрения, это место нашей ссылки, нашего исправления. А современный мир настроен на то, чтобы исправительную колонию превратить в хорошую американскую тюрьму с бейсбольной площадкой, бассейном, телевизором и компьютером.

- Во всяком случае, это выглядит более человечным

- Да, но тогда теряются исправительные функции. Еще два слова о монархии. Все смеются над иноком Филофеем, сказавшим, что Москва – третий Рим, а четвертому не бывать. Абсолютно точно. После Римской, Византийской и Российской империи, в 1917 году с этим было покончено. Четвертому Риму не бывать, и никакой монархии в прежнем виде восстановить невозможно.

- Так вы утопист?

- Нет, я реалист, потому что вижу, что мы так и будем болтаться, как кое-что в проруби.

- Все-таки это выглядит как нарочитое движение против течения. Вспоминаю эпизод вашей книги, как своему папе, волновавшемуся за ваше будущее, вы сказали в возрасте 12 лет, что хотите быть только биржевым маклером. Это 1950 год, Москва, отпраздновали 70-летие Сталина, борются с космополитами, с Зощенко и Ахматовой. Когда началось ваше обращение к православию?

- В 60-х годах. Под косвенным влиянием Ахматовой. Она ничему не учила, просто ее пример был для меня очень важен. Я смотрел на мировую культуру и видел, что, так или иначе, она вся связана с христианством. Как тот же Данте, например. Я стал изучать эту основу и ушел довольно далеко. Еще хочу сказать, что, как у нас есть патриоты в кавычках, так есть и монархисты без царя в голове, которые считают, что монархия должна быть любой ценой. Но монархия может быть только у народа, который к монарху будет относиться соответствующим образом. Между прочим, президент Путин на встрече с журналистами, сказал то же самое, когда его спросили про монархию. Да, монархия, но посмотрите на народ. Я бы ответил так же.

- А вас не волнует, что, попадая в окружающий контекст, ваши слова приобретают однозначно агрессивный и зловещий характер?

- Я говорю о введении цензуры, как о желаемом. Но я понимаю, что ее никто не введет, и прежние времена не вернутся. У церкви осталась единственная функция в мире и в государстве. Это – нравственная оценка происходящего. Мы живем в постхристианскую эпоху. ЛетоисчИсление идет от Рождества Христова, но все уже кончилось. Мы говорим, что мы безбожники, потому что у нас 70 лет была советская власть, поэтому сейчас только 3-5% практикующих христиан. Но в Англии со времен Кромвеля не было ничего подобного, а там те же 3-5% христиан. Весь мир расхристианился. Христианская мораль исчезает с невероятной скоростью. Примеров множество, связанных и с американским президентством, и с этой леди Дианой, на могилу которой прежде бы плевали, а тут заваливают цветами. В Америке мораль заменена политкорректностью. Я в публичных выступлениях говорил американцам, что если демократия будет идти тем же путем, то скоро президентом в Белом доме будет негритянка, лесбиянка, у которой будет пять клонированных детей от еврейки, индианки, китаянки, латиноамериканки и негритянки.

- Не вижу в этом ничего более чудовищного, чем то, что и так происходит с людьми и между ними.

- А с генной инженерией вообще интересно. В учении православной церкви об Антихристе есть совершенно загадочные слова, что он воплотится от мнимой девицы, лишь по виду девственницы, путем противоестественного блуда, с семенем, но и без семени…

- Обычная пародия на чудо Рождества?

- Безусловно, но до клонирования и генной инженерии невозможно было это понять. Конечно, сколько ни запрещай, если есть спрос, то будет и предложение. И в Америке, и у нас есть достаточно богатых людей, которые будут в это вкладывать деньги, и найдут 10 офшорных зон, и остров купят, и будут клонировать, что хотят. При этом никто не думает о бесчеловечности не только идеи, но и ее воплощения. Вспомним овечку Долли, которая была 275-м опытом, и прожила недолго. Они заведомо обретают эти клоны на мучения и смерти. Об этом никто не думает.

- Я думаю, что с вашей логикой, основанной на теории исправительного заведения, обычному человеку спорить так же трудно, как с коммунистической идеологией, по которой отдельный человек это мусор по сравнению с общим воплощением добра.

- Знаете, у меня есть приятель, православный священник крайних взглядов. У него есть идея, которую я не совсем разделяю, но понимаю. Он говорит, что есть прекрасное средство от СПИДа: это мороз и колючая проволока. Опять же, я понимаю, что все это в прошлом. Мы должны существовать в том мире, что есть, но понимая, что это за мир. Как говорил святитель Игнатий Брянчанинов: не покусись своей слабой рукой все это повернуть, потому что это попущено Богом. Только познай дух времени и отгородись от него сам. Это мы и делаем, стараясь ограждать свою паству.

- Движение к религии в 60-е годы было в духе времени?

-У меня это происходило совершенно индивидуально. Только потом, в начале 70-х я познакомился с о. Стефаном Красовицким, бывшим известным поэтом, и мы с ним сблизились. А тогда я вспоминаю, как Бродский рассказал мне, что однажды покойный Андрей Сергеев был поражен, прийдя в церковь на Ордынке, где я еще не прислуживал, но тогда был какой-то праздник, и вдруг из боковой двери алтаря я вышел в костюме со свечкой. Он был удивлен, и Бродский мне это передал с его слов. Это был период моего воцерковления.

- А сам Бродский удивлен не был?

- Нет, он знал. Кстати, однажды, как сейчас помню, мы с ним шли по Климентовскому переулку, и я его спросил: «Иосиф, а вы не думаете креститься?» Он посмотрел на меня и сказал по-английски: «I am jew». Я – еврей. Притом, что он посмеивался над иудаизмом, а Израиль часто называл «ближневосточное государство Жидостан».

-“Jew” – это было внутреннее препятствие, трудно формулируемое?

- У меня есть его письмо. Вообще-то мы с ним не переписывались, но где-то в 95-м году, летом, он написал мне из Америки спрашивая, что я думаю по следующему поводу. Я почти точно цитирую: как я полагаю, принадлежность к той или иной конфессии расширяет метафизические возможности человека или не расширяет? Я ему, естественно, ответил, что, на мой взгляд, - расширяет. Это было наше с ним последнее на эту тему рассуждение.

- А у него были сомнения?

- Не то, чтобы сомнения. Его жена, Мария, практикующая, верующая католичка. Поэтому, так или иначе, в его жизнь вошла некая конфессия. Это одно. У него самого был большой интерес к христианству. Я по нем панихиды не служил, поскольку он был человек не крещеный. Но, естественно, насколько могу молиться канонически, желаю ему спасения. Господь Сам ведает, кого, как и почему спасать

Беседовал Игорь Шевелев

www.pseudology.org