1904 — Из сборника "Короли и капуста"
O'Henry — William Sydney Porter
Two recalls — Две отставки
There remains three duties to be performed before the curtain falls upon the patched comedy. Two have been promised: the third is no less obligatory.

It was set forth in the programme of this tropic vaudeville that it would be made known why Shorty O'Day, of the Columbia Detective Agency, lost his position. Also that Smith should come again to tell us what mystery he followed that night on the shores of Anchuria when he strewed so many cigar stumps around the cocoanut palm during his lonely night vigil on the beach. These things were promised; but a bigger thing yet remains to be accomplished—the clearing up of a seeming wrong that has been done according to the array of chronicled facts (truthfully set forth) that have been presented. And one voice, speaking, shall do these three things.
Two men sat on a stringer of a North River pier in the City of New York. A steamer from the tropics had begun to unload bananas and oranges on the pier. Now and then a banana or two would fall from an overripe bunch, and one of the two men would shamble forward, seize the fruit and return to share it with his companion.
One of the men was in the ultimate stage of deterioration. As far as rain and wind and sun could wreck the garments he wore, it had been done. In his person the ravages of drink were as plainly visible. And yet, upon his high—bridged, rubicund nose was jauntily perched a pair of shining and flawless gold—rimmed glasses.
The other man was not so far gone upon the descending Highway of the Incompetents. Truly, the flower of his manhood had gone to seed—seed that, perhaps, no soil might sprout. But there were still cross—cuts along where he travelled through which he might yet regain the pathway of usefulness without disturbing the slumbering Miracles. This man was short and compactly built. He had an oblique, dead eye, like that of a sting—ray, and the moustache of a cocktail mixer. We know the eye and the moustache; we know that Smith of the luxurious yacht, the gorgeous raiment, the mysterious mission, the magic disappearance, has come again, though shorn of the accessories of his former state.
At his third banana, the man with the nose glasses spat it from him with a shudder.
"Deuce take all fruit!" he remarked, in a patrician tone of disgust. "I lived for two years where these things grow. The memory of their taste lingers with you. The oranges are not so bad. Just see if you can gather a couple of them, O'Day, when the next broken crate comes up."
"Did you live down with the monkeys?" asked the other, made tepidly garrulous by the sunshine and the alleviating meal of juicy fruit. "I was down there, once myself. But only for a few hours. That was when I was with the Columbia Detective Agency. The monkey people did me up. I'd have my job yet if it hadn't been for them. I'll tell you about it.
"One day the chief sent a note around to the office that read: 'Send O'Day here at once for a big piece of business.' I was the crack detective of the agency at that time. They always handed me the big jobs. The address the chief wrote from was down in the Wall Street district.

"When I got there I found him in a private office with a lot of directors who were looking pretty fuzzy. They stated the case. The president of the Republic Insurance Company had skipped with about a tenth of a million dollars in cash. The directors wanted him back pretty bad, but they wanted the money worse. They said they needed it. They had traced the old gent's movements to where he boarded a tramp fruit steamer bound for South America that same morning with his daughter and a big gripsack—all the family he had.
"One of the directors had his steam yacht coaled and with steam up, ready for the trip; and he turned her over to me, cart blongsh. In four hours I was on board of her, and hot on the trail of the fruit tub. I had a pretty good idea where old Wahrfield—that was his name, J. Churchill Wahrfield—would head for. At that time we had a treaty with about every foreign country except Belgium and that banana republic, Anchuria. There wasn't a photo of old Wahrfield to be had in New York—he had been foxy there—but I had his description. And besides, the lady with him would be a dead—give—away anywhere. She was one of the high—flyers in Society—not the kind that have their pictures in the Sunday papers—but the real sort that open chrysanthemum shows and christen battleships.
"Well, sir, we never got a sight of that fruit tub on the road. The ocean is a pretty big place; and I guess we took different paths across it. But we kept going toward this Anchuria, where the fruiter was bound for.
"We struck the monkey coast one afternoon about four. There was a ratty—looking steamer off shore taking on bananas. The monkeys were loading her up with big barges. It might be the one the old man had taken, and it might not. I went ashore to look around. The scenery was pretty good. I never saw any finer on the New York stage. I struck an American on shore, a big, cool chap, standing around with the monkeys. He showed me the consul's office. The consul was a nice young fellow. He said the fruiter was the Karlsefin, running generally to New Orleans, but took her last cargo to New York. Then I was sure my people were on board, although everybody told me that no passengers had landed. I didn't think they would land until after dark, for they might have been shy about it on account of seeing that yacht of mine hanging around. So, all I had to do was to wait and nab 'em when they came ashore. I couldn't arrest old Wahrfield without extradition papers, but my play was to get the cash. They generally give up if you strike 'em when they're tired and rattled and short on nerve.
"After dark I sat under a cocoanut tree on the beach for a while, and then I walked around and investigated that town some, and it was enough to give you the lions. If a man could stay in New York and be honest, he'd better do it than to hit that monkey town with a million.
"Dinky little mud houses; grass over your shoe tops in the streets; ladies in low—neck—and—short—sleeves walking around smoking cigars; tree frogs rattling like a hose cart going to a ten blow; big mountains dropping gravel in the back yards, and the sea licking the paint off in front—no, sir—a man had better be in God's country living on free lunch than there.
"The main street ran along the beach, and I walked down it, and then turned up a kind of lane where the houses were made of poles and straw. I wanted to see what the monkeys did when they weren't climbing cocoanut trees. The very first shack I looked in I saw my people. They must have come ashore while I was promenading. A man about fifty, smooth face, heavy eyebrows, dressed in black broadcloth, looking like he was just about to say, 'Can any little boy in the Sunday school answer that?' He was freezing on to a grip that weighed like a dozen gold bricks, and a swell girl—a regular peach, with a Fifth Avenue cut—was sitting on a wooden chair. An old black woman was fixing some coffee and beans on a table. The light they had come from a lantern hung on a nail. I went and stood in the door, and they looked at me, and I said:
"'Mr. Wahrfield, you are my prisoner. I hope, for the lady's sake, you will take the matter sensibly. You know why I want you.'
"'Who are you?' says the old gent.
"'O'Day,' says I, 'of the Columbia Detective Agency. And now, sir, let me give you a piece of good advice. You go back and take your medicine like a man. Hand 'em back the boodle; and maybe they'll let you off light. Go back easy, and I'll put in a word for you. I'll give you five minutes to decide.' I pulled out my watch and waited.
"Then the young lady chipped in. She was one of the genuine high—steppers. You could tell by the way her clothes fit and the style she had that Fifth Avenue was made for her.
"'Come inside,' she says. 'Don't stand in the door and disturb the whole street with that suit of clothes. Now, what is it you want?'
"'Three minutes gone,' I said. 'I'll tell you again while the other two tick off.
"'You'll admit being the president of the Republic, won't you?'
"'I am,' says he.
"'Well, then,' says I, 'it ought to be plain to you. Wanted, in New York, J. Churchill Wahrfield, president of the Republic Insurance Company.
"'Also the funds belonging to said company, now in that grip, in the unlawful possession of said J. Churchill Wahrfield.'
"'Oh—h—h—h!' says the young lady, as if she was thinking, 'you want to take us back to New York?'
"'To take Mr. Wahrfield. There's no charge against you, miss. There'll be no objection, of course, to your returning with your father.'
"Of a sudden the girl gave a tiny scream and grabbed the old boy around the neck. 'Oh, father, father!' she says, kind of contralto, 'can this be true? Have you taken money that is not yours? Speak, father!' It made you shiver to hear the tremolo stop she put on her voice.
"The old boy looked pretty bughouse when she first grappled him, but she went on, whispering in his ear and patting his off shoulder till he stood still, but sweating a little.
"She got him to one side and they talked together a minute, and then he put on some gold eyeglasses and walked up and handed me the grip.
"'Mr. Detective,' he says, talking a little broken, 'I conclude to return with you. I have finished to discover that life on this desolate and displeased coast would be worse than to die, itself. I will go back and hurl myself upon the mercy of the Republic Company. Have you brought a sheep?'
"'Sheep!' says I; 'I haven't a single—'
"'Ship,' cut in the young lady. 'Don't get funny. Father is of German birth, and doesn't speak perfect English. How did you come?'
"The girl was all broke up. She had a handkerchief to her face, and kept saying every little bit, 'Oh, father, father!' She walked up to me and laid her lily—white hand on the clothes that had pained her at first. I smelt a million violets. She was a lulu. I told her I came in a private yacht.
"'Mr. O'Day,' she says. 'Oh, take us away from this horrid country at once. Can you! Will you! Say you will.'
"'I'll try,' I said, concealing the fact that I was dying to get them on salt water before they could change their mind.
"One thing they both kicked against was going through the town to the boat landing. Said they dreaded publicity, and now that they were going to return, they had a hope that the thing might yet be kept out of the papers. They swore they wouldn't go unless I got them out to the yacht without any one knowing it, so I agreed to humour them.
"The sailors who rowed me ashore were playing billiards in a bar—room near the water, waiting for orders, and I proposed to have them take the boat down the beach half a mile or so, and take us up there. How to get them word was the question, for I couldn't leave the grip with the prisoner, and I couldn't take it with me, not knowing but what the monkeys might stick me up.
"The young lady says the old coloured woman would take them a note. I sat down and wrote it, and gave it to the dame with plain directions what to do, and she grins like a baboon and shakes her head.
"Then Mr. Wahrfield handed her a string of foreign dialect, and she nods her head and says, 'See, señor,' maybe fifty times, and lights out with the note.
"'Old Augusta only understands German,' said Miss Wahrfield, smiling at me. 'We stopped in her house to ask where we could find lodging, and she insisted upon our having coffee. She tells us she was raised in a German family in San Domingo.'
"'Very likely,' I said. 'But you can search me for German words, except nix verstay and noch einst. I would have called that "See, señor" French, though, on a gamble.'
"Well, we three made a sneak around the edge of town so as not to be seen. We got tangled in vines and ferns and the banana bushes and tropical scenery a good deal. The monkey suburbs was as wild as places in Central Park. We came out on the beach a good half mile below. A brown chap was lying asleep under a cocoanut tree, with a ten—foot musket beside him. Mr. Wahrfield takes up the gun and pitches it into the sea. 'The coast is guarded,' he says. 'Rebellion and plots ripen like fruit.' He pointed to the sleeping man, who never stirred. 'Thus,' he says, 'they perform trusts. Children!'
"I saw our boat coming, and I struck a match and lit a piece of newspaper to show them where we were. In thirty minutes we were on board the yacht.
"The first thing, Mr. Wahrfield and his daughter and I took the grip into the owner's cabin, opened it up, and took an inventory. There was one hundred and five thousand dollars, United States treasury notes, in it, besides a lot of diamond jewelry and a couple of hundred Havana cigars. I gave the old man the cigars and a receipt for the rest of the lot, as agent for the company, and locked the stuff up in my private quarters.
"I never had a pleasanter trip than that one. After we got to sea the young lady turned out to be the jolliest ever. The very first time we sat down to dinner, and the steward filled her glass with champagne—that director's yacht was a regular floating Waldorf—Astoria—she winks at me and says, 'What's the use to borrow trouble, Mr. Fly Cop? Here's hoping you may live to eat the hen that scratches on your grave.' There was a piano on board, and she sat down to it and sung better than you give up two cases to hear plenty times. She knew about nine operas clear through. She was sure enough bon ton and swell. She wasn't one of the 'among others present' kind; she belonged on the special mention list!
"The old man, too, perked up amazingly on the way. He passed the cigars, and says to me once, quite chipper, out of a cloud of smoke, 'Mr. O'Day, somehow I think the Republic Company will not give me the much trouble. Guard well the gripvalise of the money, Mr. O'Day, for that it must be returned to them that it belongs when we finish to arrive.'
"When we landed in New York I 'phoned to the chief to meet us in that director's office. We got in a cab and went there. I carried the grip, and we walked in, and I was pleased to see that the chief had got together that same old crowd of moneybugs with pink faces and white vests to see us march in. I set the grip on the table. 'There's the money,' I said.
"'And your prisoner?' said the chief.
"I pointed to Mr. Wahrfield, and he stepped forward and says:
"'The honour of a word with you, sir, to explain.'
"He and the chief went into another room and stayed ten minutes. When they came back the chief looked as black as a ton of coal.
"'Did this gentleman,' he says to me, 'have this valise in his possession when you first saw him?'
"'He did,' said I.
"The chief took up the grip and handed it to the prisoner with a bow, and says to the director crowd: 'Do any of you recognize this gentleman?'
"They all shook their pink faces.
"'Allow me to present,' he goes on, 'Señor Miraflores, president of the republic of Anchuria. The señor has generously consented to overlook this outrageous blunder, on condition that we undertake to secure him against the annoyance of public comment. It is a concession on his part to overlook an insult for which he might claim international redress. I think we can gratefully promise him secrecy in the matter.'
"They gave him a pink nod all round.
"'O'Day,' he says to me. 'As a private detective you're wasted. In a war, where kidnapping governments is in the rules, you'd be invaluable. Come down to the office at eleven.'
"I knew what that meant.
"'So that's the president of the monkeys,' says I. 'Well, why couldn't he have said so?'
"Wouldn't it jar you?"

Две отставки

Прежде чем опустить занавес над этой комедией, сшитой из пестрых лоскутьев, мы считаем своим долгом выполнить три обязательства. Два из них были обещаны; третье не менее важно.

В самом начале книги, в программе этого тропического водевиля, мы обещали поведать читателю, почему Коротыш O'Day, агент Колумбийского сыскного агентства, потерял свое место. Было также обещано, что загадочный Смит снова явится на сцену и расскажет, какую тайну он увидел в ту ночь, когда сидел на берегу, на песке под кокосовой пальмой, разбрасывая вокруг этого дерева столько сигарных окурков. Но, кроме того, мы обязаны совершить нечто большее — снять мнимую вину с человека, совершившего, если судить по приведенным выше (правдиво изложенным) фактам, серьезное преступление. И все эти три задачи выполнит голос одного человека.
Два субъекта сидели на одном из молов Северной реки в Нью-Йорке. Пароход, только что прибывший из тропиков, стал выгружать на пристань апельсины и бананы. Порою от перезрелых гроздьев отваливался банан, а порою и два, и тогда один из субъектов не спеша вставая с места, хватал добычу и делился с товарищем.

Один из этих людей был в состоянии крайнего падения. Все, что могли сделать с его платьем солнце, ветер и дождь, было сделано. На лице у него было начертано чрезмерное пристрастие к выпивке. И все же на его пунцовом носу сверкало безупречное золотое пенсне. Другой еще не успел так далеко зайти по наклонной Дороге Слабых. Правда, он тоже, по-видимому, знавал лучшие времена. Но все же там, где он бродил, еще были тропинки, по которым он мог, без вмешательства чуда, снова выйти на путь полезного труда. Он был невысокого роста, но коренастый и крепкий. У него были мертвые рыбьи глаза и усы, как у бармена, смешивающего за стойкой коктейли. Мы знаем этот глаз и этот ус: мы видим, что Смит, обладатель роскошной яхты, щеголявший таким пестрым костюмом, приезжавший в Коралио непонятно зачем и уехавший оттуда неизвестно куда, — этот самый Смит опять появился на сцене, хотя и лишенный аксессуаров былого величия.
Сунув себе в рот третий банан, человек в золотом пенсне внезапно выплюнул его с гримасой отвращения.

— Черт бы побрал все фрукты! — сказал он презрительным тоном патриция. — Два года я прожил в тех самых краях, где растет эта дрянь. Ее вкус навеки остается во рту. Апельсины лучше. Постарайтесь, O'Day, подобрать мне в следующий раз парочку апельсинов, если они выпадут из какой—нибудь дырявой корзинки.

— Так вы жили там, где мартышки? — спросил O'Day, у которого немного развязался язык под влиянием солнца и благодатных плодов. — Я тоже там был как-то раз. Но недолго, несколько часов. Это когда я служил в Колумбийском сыскном агентстве. Тамошние мартышки и подгадили мне. Если б не они, я бы и сейчас был в сыскном. Я расскажу вам все дело.

В один прекрасный день получается у нас в конторе такая записка: "Пришлите сию минуту О'Дэя. Важное дело". Записка от самого шефа. Я в ту пору был один из самых шустрых агентов Мне всегда поручали серьезные дела. Дом, откуда писал шеф, находился в районе Уолл-стрит.

Приехав на место, я нашел шефа в чьей-то частной конторе: его окружали большие дельцы, и у каждого была на лице неприятность. Они рассказали, в чем дело. Президент страхового общества "Республика" убежал неизвестно куда, захватив с собою сто тысяч долларов. Директоры общества очень желали, чтобы он воротился, но еще больше им хотелось воротить эти деньги, которые, по их словам, были им нужны до зарезу. Им удалось дознаться, что в этот же День, рано утром, старик со всем семейством, состоявшим из дочери и большого саквояжа, уехал на фруктовом пароходе в Южную Америку.

У одного из директоров была наготове яхта, и он предложил ее мне, carte blanche. Через четыре часа я уже мчался по горячим следам в погоне за фруктовым суденышком. Я сразу смекнул, куда улепетывает этот старый Уорфилд — такое у него было имя: Дж. Черчилл Уорфилд. В то время у нас были договоры со всеми странами о выдаче преступников, со всеми, за исключением Бельгии и этой банановой республики, Анчурии. В Нью-Йорке не было ни одной фотографической карточки старого Уорфилда; он, лисица, был слишком хитер, не снимался, но у меня было подробное описание его наружности. И, кроме того, с ним была дама — это тоже недурная примета. Она была важная птица, из самого высшего общества, не из тех, чьи портреты печатают в воскресных газетах, а настоящая. Из тех, что открывают выставки хризантем и крестят броненосцы.

Представьте, сэр, нам так и не удалось догнать эту фруктовую лоханку. Океан велик, — вероятно, мы поехали разными рейсами, но мы всё держали курс на Анчурию, куда, по расписанию, направлялся и фруктовщик.

Через несколько дней, часа в четыре, мы подъехали к этой обезьяньей стране Недалеко от берега стояло какое то плюгавое судно, его грузили бананами. Мартышки подвозили к нему бананы на шлюпках. Может быть, это был тот пароход, на котором приехал мой старик, а может быть и нет Неизвестно. Я пошел на берег — порасспросить, поискать. Виды кругом красота. Я таких не видал даже в нью- йоркских театрах. Вижу, стоит на берегу среди мартышек рослый, спокойный детина.
 
Я к нему, где здесь консул? Он показал. Я пошел. Консул был молодой и приятный. Он сказал мне, что этот пароход — "Карлсефин", что обычный его рейс — Новый Орлеан, но что сейчас он прибыл из Нью-Йорка. Тогда я решил, что мои беглецы тут и есть, хотя все говорили, что на "Карлсефине" не было никаких пассажиров. Я решил, что они прячутся и ждут темноты, чтобы высадиться на берег ночью.
 
Я думал: может быть, их напугала моя яхта? Мне оставалось одно: ждать и захватить их врасплох, чуть они выйдут на берег. Я не мог арестовать старика Уорфилда, мне нужно было разрешение тамошних властей, но я надеялся выцарапать у него деньги Они почти всегда отдают вам украденное, если вы нагрянете на них, когда они расшатаны, устали, когда у них развинчены нервы. Чуть только стемнело, я сел под кокосовой пальмой на берегу, а потом встал и пошел побродить. Ну уж и город! Лучше оставаться в Нью-Йорке и быть честным, чем жить в этом мартышкином городе, хотя бы и с миллионом долларов.

Глиняные гнусные мазанки; трава на улицах такая, что тонет башмак; женщины без рукавов, с голой шеей, ходят и курят сигары; лягушки сидят на деревьях и дребезжат, как телега с пожарной кишкой, горы (с черного хода), море (с парадного). Горы сыплют песок, море смывает краску с домов. Нет, сэр, лучше человеку жить в стране господа бога (1) и кормиться у стойки с бесплатной закуской.

Главная улица тянулась вдоль берега, и я пошел по ней и повернул в переулок, где дома были из соломы и каких-то шестов. Мне захотелось посмотреть, что делают мартышки у себя дома, в жилищах, когда они не шмыгают по кокосовым деревьям. И в первой же лачуге, куда я заглянул, я увидел моих беглецов. Должно быть, высадились на берег, покуда я шатался по городу. Мужчина лет пятидесяти, гладко выбритый, нависшие брови, черный плащ и такое лицо, будто он хочет сказать: "А ну-ка, маленькие мальчики, ответьте мне на этот вопрос", — как инспектор воскресной школы. Подле него саквояж, тяжелый, как десять золотых кирпичей; тут же на деревянном стуле сидит шикарная барышня — прямо персик, одетая, как с Пятой авеню. Какая-то старуха, чернокожая, угощает их бобами и кофе. На гвозде висит фонарь — вот и все освещение. Я вошел и стал в дверях.
 
Они посмотрели на меня, и я сказал:

— Мистер Уорфилд, вы арестованы. Надеюсь, что, щадя свою даму, вы не станете сопротивляться и шуметь. Вы знаете, зачем вы мне нужны.
— Кто вы такой? — спрашивает старик.
— O'Day, — говорю я. — Сыщик Колумбийского агентства. И вот вам мой добрый совет: возвращайтесь в Нью-Йорк и примите то лекарство, которое вы заслужили. Отдайте людям краденое; может быть, они простят вам вину. Едем сию же минуту. Я замолвлю за вас словечко. Даю вам пять минут на размышление.

Я вынул часы и стал ждать.

Тут вмешалась эта молодая. Высшего полета девица! И по ее платью и по всему остальному было ясно, что Пятая авеню создана для нее.

— Войдите! — сказала она. — Не стойте на пороге. Ваш костюм взбудоражит всю улицу. Объясните подробнее, чего вы хотите?
— Прошло три минуты, — сказал я. — Я объясню вам подробнее, покуда не прошли еще две. Вы признаете, что вы президент "Республики"?
— Да, — сказал он.
— Отлично, — говорю я. — Остальное понятно. Необходимо доставить в Нью-Йорк Дж. Черчилла Уорфилда, президента страхового общества "Республика", а также деньги, принадлежащие этому обществу и находящиеся в незаконном владении у вышеназванного Дж. Черчилла Уорфилда.
— о-о! — говорит молодая леди в задумчивости. — Вы хотите увезти нас обратно в Нью-Йорк?
— Не вас, а мистера Уорфилда. Вас никто ни в чем не обвиняет. Но, конечно, мисс, никто не мешает вам сопровождать вашего отца.

Тут девица взвизгивает и бросается старику на шею.

— О, отец, отец, — кричит она этаким контральтовым голосом. — Неужели это правда? Неужели ты похитил чужие деньги? Говори, отец.

Вас бы тоже кинуло в дрожь, если бы вы услыхали ее музыкальное тремоло.

Старик вначале казался совершенным болваном. Но она шептала ему на ухо, хлопала по плечу; он успокоился, хоть и вспотел.  Она отвела его в сторону, они поговорили минуту, а потом он надевает золотые очки и отдает мне саквояж.

— Господин сыщик, — говорит он. — Я согласен вернуться с вами. Я теперь и сам кончаю видеть (говорил он по-нашему ломанно), что жизнь на этот гадкий и одинокий берег хуже, чем смерть. Я вернусь и отдам себя в руки общества "Республика". Может быть, оно меня простит. Вы привезти с собой грабль?
— Грабли? — говорю я. — А зачем мне...
— Корабль! — поправила барышня. — Не смейтесь. Отец по рождению немец и неправильно говорит по-английски. Как вы прибыли сюда?

Барышня была очень расстроена. Держит платочек у лица и каждую минуту всхлипывает: "Отец, отец!" Потом подходит ко мне и кладет свою лилейную ручку на мой костюм, который, по первому разу, показался ей таким неприятным.
Я, конечно, начинаю пахнуть, как двести тысяч фиалок. Говорю вам: она была прелесть! Я сказал ей, что у меня частная яхта.

— Мистер O'Day, — говорит она, — увезите нас поскорее из этого ужасного края. Пожалуйста! Сию же минуту. Ну, скажите, что вы согласны.
— Попробую, — говорю я, скрывая от них, что я и сам тороплюсь поскорее спустить их на соленую воду, покуда они еще не передумали.

Они были согласны на всё, но просили об одном: не вести их к лодке через весь город. Говорили, что они боятся огласки. Не хотели попасть в газеты. Отказались двинуться с места, покуда я не дал им честного слова, что доставлю их на яхту не говоря ни одному человеку из тамошних.

Матросы, которые привезли меня на берег, были в двух шагах, в кабачке: играли на бильярде. Я сказал, что прикажу им отъехать на полмили в сторону и ждать нас там. Но кто доставит им мое приказание? Не мог же я оставить саквояж с арестованным, а также не мог взять его с собою боялся, как бы меня не приметили эти мартышки.

— Но барышня сказала, что черномазая старуха отнесет моим матросам записку. Я сел и написал эту записку, дал ее черномазой, объяснил, куда и как пойти, она трясет головой и улыбается, как павиан.

Тогда мистер Уорфилд заговорил с нею на каком-то заграничном жаргоне, она кивает головой и говорит "си, сеньор", может быть, тысячу раз и убегает с запиской.

— Старая Августа понимает только по-немецки, — говорит мисс Уорфилд и улыбается мне. — Мы остановились у нее, чтобы спросить, где мы можем найти себе квартиру, и она предложила нам кофе Она говорит, что воспитывалась в одном немецком семействе в Сан-Доминго.
— Очень может быть, — говорю я — Но можете обыскать меня, и вы не найдете у меня немецких слов; я знаю только четыре: "ферштей нихт" и "нох эйне" (2). Но мне казалось, что "си, сеньор" — это скорее по-французски.

И вот мы трое двинулись по задворкам города, чтобы нас никто не увидел. Мы путались в терновнике и банановых кустах и вообще в тропическом пейзаже. Пригород в этом мартышкином городе — такое же дикое место, как Центральный парк в Нью-Йорке. Мы выбрались на берег за полмили от города Какой то темно-рыжий дрыхнул под кокосовым деревом, а возле него длинное ружье в десять футов. Мистер Уорфилд поднимает ружье и швыряет в море.

— На берегу часовые, — говорит он. — Бунты и заговоры зреют, как фрукты.

Он указал на спящего, который так и не шевельнулся.

— Вот, — сказал он, — как они выполняют свой долг. Дети!

Я видел, что подходит наша лодка, взял газету и зажег ее спичкой, чтобы показать матросам, где мы.
 
Через полчаса мы были на яхте

Первым долгом я, мистер Уорфилд и его; дочь взяли саквояж в каюту владельца яхты, открыли его и сделали опись всего содержимого. В саквояже было сто пятьдесят тысяч долларов и, кроме того, куча брильянтов и разных ювелирных вещичек, а также сотня гаванских сигар. Я вернул старику сигары, а насчет всего остального выдал ему расписку как агент сыскного бюро и запер все эти вещи у себя в особом помещении. Никогда я еще не путешествовал с таким удовольствием. Чуть мы выехали в море, дама повеселела и оказалась первоклассной певицей. В первый же день, как мы сели обедать и лакей налил ей в бокал шампанского, — а эта яхта была прямо плавучей "Асторией", — она подмигивает мне и говорит:

— Не стоит нюнить, будем веселее! Дай бог вам скушать ту самую курицу, которая будет копошиться на вашей могиле.

На яхте было пианино, она села и начала играть, и пела лучше, чем в любом платном концерте, — она знала девять опер насквозь; лихая была барышня, самого высокого тона! Не из тех, о которых в великосветской хронике пишут: "и другие" Нет, о таких печатают в первой строке и самыми крупными буквами
Старик тоже, к моему удивлению, поднял повешенный нос Однажды угощает он меня сигарой и говорит веселым голосом из тучи сигарного дыма:

— Мистер O'Day, я почему-то думай, что общество "Республика" не доставит мне многие хлопоты. Берегите чемодан, мистер O'Day, чтобы отдать его тем, кому он принадлежит, когда мы кончим приехать.

Приезжаем мы в Нью-Йорк. Я звоню по телефону к начальнику, чтобы он встретил нас в конторе директора. Берем кэб, едем. На коленях у меня саквояж. Входим. Я с радостью вижу, что начальник созвал тех же денежных тузов, что и прежде. Розовые лица, белые жилеты. Я кладу саквояж на стол и говорю:

— Вот деньги.
— А где же арестованный? — спрашивает начальник.

Я указываю на мистера Уорфилда, он выходит вперед и говорит:

— Разрешите сказать вам слово одно секретно.

Они уходят вместе с начальником в другую комнату и сидят там десять минут. Когда они выходят назад, начальник черен, как тонна угля.

— Был ли у этого господина этот чемодан, когда вы в первый раз увидели его? — спрашивает он у меня.
— Был, — отвечаю я.

Начальник берет чемодан и отдает его арестанту с поклоном и говорит директорам:

— Знает ли кто-нибудь из вас этого джентльмена?

Все сразу закачали своими розовыми головами:

— Нет, не знаем.
— Позвольте мне представить вам, — продолжает начальник, — сеньора Мирафлореса, президента республики Анчурия. Сеньор великодушно согласился простить нам эту вопиющую ошибку, если мы защитим его доброе имя от всяких могущих возникнуть нападок и сплетен. С его стороны это большое одолжение, так как он вполне может потребовать удовлетворения по законам международного права. Я думаю, мы можем с благодарностью обещать ему полную тайну.

Розовые закивали головами

— О'Кэй, — говорит мне начальник. — Вы не пригодны для частного агентства. На войне, где похищение государственных лиц — самое первое дело, вы были бы незаменимым человеком. Зайдите в контору завтра в одиннадцать.

Я понял, что это значит.

— Так что это обезьянский президент? — говорю я начальнику. — Почему же он не сказал мне этого?
— Так бы вы ему и поверили!
——————————————————
1) Ироническое название Соединенных Штатов.
2) "Не понимаю" и "еще одну" (рюмку).
————————————
Перевод — Корней Чуковский
index
 
www.pseudology.org