The (so-called)
Vallambrosa Apartment-House is not an apartment-house.
It is composed of two old-fashioned, brownstone-front residences
welded into one. The parlor floor of one side is gay with the wraps
and head-gear of a modiste; the other is lugubrious with the
sophistical promises and grisly display of a painless dentist. You
may have a room there for two dollars a week or you may have one for
twenty dollars. Among the Vallambrosa's roomers are stenographers,
musicians, brokers, shop-girls, space-rate writers, art students,
wire-tappers, and other people who lean far over the banister-rail
when the door-bell rings.
This treatise shall have to do with but two of the Vallambrosians—though meaning no disrespect to the others.
At six o'clock one afternoon Hetty Pepper came back to her third-floor
rear $3.50 room in the Vallambrosa with her nose and chin more sharply
pointed than usual. To be discharged from the department store where
you have been working four years, and with only fifteen cents in your
purse, does have a tendency to make your features appear more finely
chiseled.
And now for Hetty's thumb-nail biography while she climbs the two
flights of stairs.
She walked into the Biggest Store one morning four years before with
seventy-five other girls, applying for a job behind the waist
department counter. The phalanx of wage-earners formed a bewildering
scene of beauty, carrying a total mass of blond hair sufficient to
have justified the horseback gallops of a hundred Lady Godivas.
The capable, cool-eyed, impersonal, young, bald-headed man whose task
it was to engage six of the contestants, was aware of a feeling of
suffocation as if he were drowning in a sea of frangipanni, while
white clouds, hand-embroidered, floated about him. And then a sail
hove in sight.
Hetty Pepper, homely of countenance, with small,
contemptuous, green eyes and chocolate-colored hair, dressed in a suit
of plain burlap and a common-sense hat, stood before him with every
one of her twenty-nine years of life unmistakably in sight.
"You're on!". shouted the bald-headed young man, and was saved. And
that is how Hetty came to be employed in the Biggest Store. The story
of her rise to an eight-dollar-a-week salary is the combined stories
of Hercules, Joan of Arc, Una, Job, and Little-Red-Riding-Hood. You
shall not learn from me the salary that was paid her as a beginner.
There is a sentiment growing about such things, and I want no
millionaire store-proprietors climbing the fire-escape of my tenement-
house to throw dynamite bombs into my skylight boudoir.
The story of Hetty's discharge from the Biggest Store is so nearly a
repetition of her engagement as to be monotonous.
In each department of the store there is an omniscient, omnipresent,
and omnivorous person carrying always a mileage book and a red
necktie, and referred to as a "buyer". The destinies of the girls in
his department who live on (see Bureau of Victual Statistics)—so much
per week are in his hands.
This particular buyer was a capable, cool-eyed, impersonal, young,
bald-headed man. As he walked along the aisles of his department lie
seemed to be sailing on a sea of frangipanni, while white clouds,
machine-embroidered, floated around him. Too many sweets bring
surfeit. He looked upon Hetty Pepper's homely countenance, emerald
eyes, and chocolate-colored hair as a welcome oasis of green in a
desert of cloying beauty. In a quiet angle of a counter he pinched
her arm kindly, three inches above the elbow.
She slapped him three
feet away with one good blow of her muscular and not especially lily-
white right. So, now you know why Hetty Pepper came to leave the
Biggest Store at thirty minutes' notice, with one dime and a nickel in
her purse.
This morning's quotations list the price of rib beef at six cents per
(butcher's) pound. But on the day that Hetty was "released" by the B.
S. the price was seven and one-half cents. That fact is what makes
this story possible. Otherwise, the extra four cents would have—
But the plot of nearly all the good stories in the world is concerned
with shorts who were unable to cover; so you can find no fault with
this one.
Hetty mounted with her rib beef to her $3.50 third-floor back. One
hot, savory beef-stew for supper, a night's good sleep, and she would
be fit in the morning to apply again for the tasks of Hercules, Joan
of Arc, Una, Job, and Little-Red-Riding-Hood. In her room she got the
granite-ware stew-pan out of the 2x4-foot china—er—I mean earthenware closet, and began to dig down in a
rats'-nest of paper bags for the potatoes and onions. She came out
with her nose and chin just a little sharper pointed.
There was neither a potato nor an onion. Now, what kind of a beef-
Stew can you make out of simply beef? You can make oyster-soup
without oysters, turtle-soup without turtles, coffee-cake without
coffee, but you can't make beef-stew without potatoes and onions.
But rib beef alone, in an emergency, can make an ordinary pine door
look like a wrought-iron gambling-house portal to the wolf. With salt
and pepper and a tablespoonful of flour (first well stirred in a
little cold water) 'twill serve—'tis not so deep as a lobster a la
Newburg nor so wide as a church festival doughnut; but 'twill serve. Hetty took her stew-pan to the rear of the third-floor hall.
According to the advertisements of the Vallambrosa there was running
water to be found there. Between you and me and the water-meter, it
only ambled or walked through the faucets; but technicalities have no
place here. There was also a sink where housekeeping roomers often
met to dump their coffee grounds and glare at one another's kimonos.
At this sink Hetty found a girl with heavy, gold-brown, artistic hair
and plaintive eyes, washing two large "Irish" potatoes.
Hetty knew
the Vallambrosa as well as any one not owning "double hextra-
magnifying eyes" could compass its mysteries. The kimonos were her
encyclopedia, her "Who's What?" her clearinghouse of news, of goers
and comers. From a rose-pink kimono edged with Nile green she had
learned that the girl with the potatoes was a miniature-painter living
in a kind of attic—or "studio," as they prefer to call it—on the top
floor. Hetty was not certain in her mind what a miniature was; but it
certainly wasn't a house; because house-painters, although they wear
splashy overalls and poke ladders in your face on the street, are
known to indulge in a riotous profusion of food at home.
The potato girl was quite slim and small, and handled her potatoes as
an old bachelor uncle handles a baby who is cutting teeth. She had a
dull shoemaker's knife in her right hand, and she had begun to peel
one of the potatoes with it.
Hetty addressed her in the punctiliously formal tone of one who
intends to be cheerfully familiar with you in the second round.
"Beg pardon," she said, "for butting into what's not my business, but
if you peel them potatoes you lose out. They're new Bermudas. You
want to scrape 'em. Lemme show you".
She took a potato and the knife, and began to demonstrate.
"Oh, thank you," breathed the artist.
"I didn't know.
And I did hate to see the thick peeling go; it seemed such a waste. But I
thought they always had to be peeled. When you've got only potatoes to eat,
the peelings count, you know".
"Say, kid," said Hetty, staying her knife, "you ain't up against it,
too, are you?"
The miniature artist smiled starvedly.
"I suppose I
am. Art—or, at least, the way I interpret it—doesn't seem to be much in
demand. I have only these potatoes for my dinner. But they aren't so bad
boiled and hot, with a little butter and salt".
"Child," said Hetty, letting a brief smile soften her rigid features,
"Fate has sent me and you together. I've had it handed to me in the
neck, too; but I've got a chunk of meat in my, room as big as a lap-dog.
And I've done everything to get potatoes except pray for 'em.
Let's me and you bunch our commissary departments and make a stew of 'em.
We'll cook it in my room. If we only had an onion to go in it!
Say, kid, you haven't got a couple of pennies that've slipped down
into the lining of your last winter's sealskin, have you?
I could step down to the corner and get one at old Giuseppe's stand.
A stew without an onion is worse'n a matinee without candy".
"You may call me Cecilia," said the artist.
"No; I spent my
last penny three days ago".
"Then we'll have to cut the onion out instead of slicing it in," said Hetty.
"I'd ask the janitress for one, but I don't want 'em hep
just yet to the fact that I'm pounding the asphalt for another job. But I
wish we did have an onion".
In the shop-girl's room the two began to prepare their supper.
Cecilia's part was to sit on the couch helplessly and beg to be
allowed to do something, in the voice of a cooing ring-dove. Hetty
prepared the rib beef, putting it in cold salted water in the stew-pan
and setting it on the one-burner gas-stove.
"I wish we had an onion," said Hetty, as she scraped the two potatoes.
On the wall opposite the couch was pinned a flaming, gorgeous
advertising picture of one of the new ferry-boats of the P. U. F.
F. Railroad that had been built to cut down the time between Los
Angeles and New York City one-eighth of a minute. Hetty, turning her head during her continuous monologue, saw tears
running from her guest's eyes as she gazed on the idealized
presentment of the speeding, foam-girdled transport.
"Why, say, Cecilia, kid," said Hetty, poising her knife, "is it as bad
art as that? I ain't a critic; but I thought it kind of brightened up the
room. Of course, a manicure-painter could tell it was a bum picture in a
minute. I'll take it down if you say so. I wish to the holy Saint Potluck we
had an onion".
But the miniature miniature-painter had tumbled down, sobbing, with
her nose indenting the hard-woven drapery of the couch. Something was
here deeper than the artistic temperament offended at crude
lithography. Hetty knew. She had accepted her role long ago. How scant the words
with which we try to describe a single quality of a human being! When
we reach the abstract we are lost. The nearer to Nature that the
babbling of our lips comes, the better do we understand. Figuratively
(let us say), some people are Bosoms, some are Hands, some are Heads,
some are Muscles, some are Feet, some are Backs for burdens.
Hetty was a Shoulder. Hers was a sharp, sinewy shoulder; but all her
life people had laid their heads upon it, metaphorically or actually,
and had left there all or half their troubles. Looking at Life
anatomically, which is as good a way as any, she was preordained to be
a Shoulder. There were few truer collar-bones anywhere than hers.
Hetty was only thirty-three, and she had not yet outlived the little
pang that visited her whenever the head of youth and beauty leaned
upon her for consolation. But one glance in her mirror always served
as an instantaneous pain-killer. So she gave one pale look into the
crinkly old looking-glass on the wall above the gas-stove, turned down
the flame a little lower from the bubbling beef and potatoes, went
over to the couch, and lifted Cecilia's head to its confessional.
"Go on and tell me, honey," she said. "I know now that it ain't art
that's worrying you. You met him on a ferry-boat, didn't you? Go on,
Cecilia, kid, and tell your—your Aunt Hetty about it".
But youth and melancholy must first spend the surplus of sighs and
tears that waft and float the barque of romance to its harbor in the
delectable isles. Presently, through the stringy tendons that formed
the bars of the confessional, the penitent—or was it the glorified
communicant of the sacred flame—told her story without art or
illumination.
"It was only three days ago. I was coming back on the ferry from
Jersey City. Old Mr. Schrum, an art dealer, told me of a rich man in
Newark who wanted a miniature of his daughter painted. I went to see
him and showed him some of my work. When I told him the price would
be fifty dollars he laughed at me like a hyena. He said an enlarged
crayon twenty times the size would cost him only eight dollars.
"I had just enough money to buy my ferry ticket back to New York. I
felt as if I didn't want to live another day. I must have looked as I
felt, for I saw him on the row of seats opposite me, looking at me as
if he understood. He was nice-looking, but oh, above everything else,
he looked kind. When one is tired or unhappy or hopeless, kindness
counts more than anything else.
"When I got so miserable that I couldn't fight against it any longer,
I got up and walked slowly out the rear door of the ferry-boat cabin.
No one was there, and I slipped quickly over the rail and dropped into
the water. Oh, friend Hetty, it was cold, cold!
"For just one moment I wished I was back in the old Vallambrosa,
starving and hoping. And then I got numb, and didn't care. And then
I felt that somebody else was in the water close by me, holding me up.
He had followed me, and jumped in to save me.
"Somebody threw a thing like a big, white doughnut at us, and he made
me put my arms through the hole. Then the ferry-boat backed, and they
pulled us on board. Oh, Hetty, I was so ashamed of my wickedness in
trying to drown myself; and, besides, my hair had all tumbled down and
was sopping wet, and I was such a sight.
"And then some men in blue clothes came around; and he gave them his
card, and I heard him tell them he had seen me drop my purse on the
edge of the boat outside the rail, and in leaning over to get it I had
fallen overboard.
And then I remembered having read in the papers that people who try to
kill themselves are locked up in cells with people who try to kill
other people, and I was afraid".
"But some
ladies on the boat took me downstairs to the furnace-room and got me nearly
dry and did up my hair. When the boat landed, he came and put me in a cab.
He was all dripping himself, but laughed as if he thought it was all a joke.
He begged me, but I wouldn't tell him my name nor where I lived, I was so
ashamed".
"You were a fool, child," said Hetty,
kindly. "Wait till I turn the light up a bit. I wish to Heaven we had an
onion".
"Then he raised
his hat," went on Cecilia, "and said: 'Very well. But I'll find you, anyhow.
I'm going to claim my rights of salvage".
Then he gave money to the cab-driver and told him to take me where I
wanted to go, and walked away. What is 'salvage,' Hetty?"
"The edge of a piece of goods that ain't
hemmed," said the shop-girl. "You must have looked pretty well frazzled out
to the little hero boy".
"It's been
three days," moaned the miniature-painter, "and he hasn't found me yet".
"Extend the time," said Hetty. "This is a big town. Think of how
many girls he might have to see soaked in water with their hair down
before he would recognize you. The stew's getting on fine—but oh,
for an onion! I'd even use a piece'of garlic if I had it".
The beef and potatoes bubbled merrily, exhaling a mouth-watering savor
that yet lacked something, leaving a hunger on the palate, a haunting,
wistful desire for some lost and needful ingredient.
"I came near drowning in that awful river," said Cecilia, shuddering.
"It ought to have more water in it," said Hetty; "the stew, I
mean. I'll go get some at the sink".
"It smells good," said the artist.
"That nasty old North River?" objected Hetty.
"It smells to me like
soap factories and wet setter-dogs—oh, you mean the stew. Well, I
wish we had an onion for it. Did he look like he had money?"
"First, he looked kind,'' said Cecilia.
"I'm sure he
was rich; but that matters so little. When he drew out his bill-folder to
pay the cab-man you couldn't help seeing hundreds and thousands of dollars
in it. And I looked over the cab doors and saw him leave the ferry station
in a motor-car; and the chauffeur gave him his bearskin to put on, for he
was sopping wet. And it was only three days ago".
"What a fool!" said Hetty, shortly.
"Oh, the chauffeur wasn't wet," breathed Cecilia.
"And he drove
the car away very nicely".
"I mean you," said Hetty.
"For not giving him your address".
"I never give my address to chauffeurs," said Cecilia, haughtily.
"I wish we had one," said Hetty, disconsolately.
"What for?"
"For the stew,
of course—oh, I mean an onion". Hetty took a pitcher and started to the sink at the end of the hall.
A young man came down the stairs from above just as she was opposite
the lower step. He was decently dressed, but pale and haggard. His
eyes were dull with the stress of some burden of physical or mental
woe. In his hand he bore an onion—a pink, smooth, solid, shining
onion as large around as a ninety-eight-cent alarm-clock. Hetty stopped. So did the young man. There was something Joan of
Arc-ish, Herculean, and Una-ish in the look and pose of the shoplady—she had cast off the roles of Job and Little-Red-Riding-Hood. The
young man stopped at the foot of the stairs and coughed distractedly.
He felt marooned, held up, attacked, assailed, levied upon, sacked,
assessed, panhandled, browbeaten, though he knew not why. It was the
look in Hetty's eyes that did it. In them he saw the Jolly Roger fly
to the masthead and an able seaman with a dirk between his teeth
scurry up the ratlines and nail it there. But as yet he did not know
that the cargo he carried was the thing that had caused him to be so
nearly blown out of the water without even a parley.
"Beg your pardon," said Hetty, as sweetly as her dilute acetic acid
tones permitted, "but did you find that onion on the stairs? There
was a hole in the paper bag; and I've just come out to look for it".
The young man coughed for half a minute. The interval may have given
him the courage to defend his own property. Also, he clutched his
pungent prize greedily, and, with a show of spirit, faced his grim waylayer.
"No," he said huskily, "I didn't find it on the stairs. It was given
to me by Jack Bevens, on the top floor. If you don't believe it, ask him.
I'll wait until you do".
"I know about Bevens," said Hetty, sourly. "He writes books and
things up there for the paper-and-rags man. We can hear the postman
guy him all over the house when he brings them thick envelopes back.
Say—do you live in the Vallambrosa?"
"I do not," said the young man. "I come to see Bevens
sometimes. He's my friend. I live two blocks west".
"What are you going to do with the onion?
—begging your pardon," said Hetty. "I'm going to eat it".
"Raw?"
"Yes: as soon
as I get home".
"Haven't you got anything else to eat with it?"
The young man considered briefly.
"No," he confessed;
"there's not
another scrap of anything in my diggings to eat. I think old Jack is pretty
hard up for grub in his shack, too. He hated to give up the onion, but I
worried him into parting with it".
"Man," said Hetty, fixing him with her world-sapient eyes, and laying
a bony but impressive finger on his sleeve, "you've known trouble,
too, haven't you?"
"Lots," said
the onion owner, promptly. "But this onion is my own property, honestly come
by. If you will excuse me, I must be going".
"Listen," said Hetty, paling a little with anxiety. "Raw onion is a
mighty poor diet. And so is a beef-stew without one. Now, if you're
Jack Bevens' friend, I guess you're nearly right. There's a little
lady—a friend of mine—in my room there at the end of the hall. Both
of us are out of luck; and we had just potatoes and meat between us.
They're stewing now. But it ain't got any soul. There's something
lacking to it. There's certain things in life that are naturally
intended to fit and belong together. One is pink cheese-cloth and
green roses, and one is ham and eggs, and one is Irish and trouble.
And the other one is beef and potatoes with onions. And still another
one is people who are up against it and other people in the same fix".
The young man went into a protracted paroxysm of coughing. With one
hand he hugged his onion to his bosom.
"No doubt; no doubt," said he, at length. "But, as I said, I must be
going, because—"
Hetty clutched his sleeve firmly.
"Don't be a Dago, Little Brother. Don't cat raw onions. Chip it in
toward the dinner and line yourself inside with the best stew you ever
licked a spoon over. Must two ladies knock a young gentleman down and
drag him inside for the honor of dining with 'em? No harm shall
befall you, Little Brother. Loosen up and fall into line".
The young man's pale face relaxed into a grin.
"Believe I'll go you," he said, brightening.
"If my onion is
good as a credential, I'll accept the invitation gladly".
"It's good as that, but better as seasoning," said Hetty.
"You come and stand outside the door till I ask my lady friend if she has
any objections. And don't run away with that letter of recommendation before
I come out".
Hetty went into her room and closed the door. The young man waited
outside.
"Cecilia, kid," said the shop-girl, oiling the sharp saw of her voice
as well as she could, "there's an onion outside. With a young man
attached. I've asked him in to dinner. You ain't going to kick, are
you?"
"Oh, dear!" said Cecilia, sitting up and patting her artistic hair.
She cast a mournful glance at the ferry-boat poster on the wall.
"Nit," said Hetty. "It ain't him. You're up against real life now.
I believe you said your hero friend had money and automobiles. This
is a poor skeezicks that's got nothing to eat but an onion. But he's
easy-spoken and not a freshy. I imagine he's been a gentleman, he's so low
down now. And we need the onion. Shall I bring him in? I'll guarantee his
behavior".
"Hetty,
dear," sighed Cecilia, "I'm so hungry. What difference does it make whether
he's a prince or a burglar? I don't care. Bring him in if he's got anything
to eat with him".
Hetty went back into the hall. The onion man was gone. Her heart
missed a beat, and a gray look settled over her face except on her
nose and cheek-bones. And then the tides of life flowed in again, for
she saw him leaning out of the front window at the other end of the
hall. She hurried there. He was shouting to some one below. The
noise of the street overpowered the sound of her footsteps. She
looked down over his shoulder, saw whom he was speaking to, and heard
his words. He pulled himself in from the window-sill and saw her
standing over him.
Hetty's eyes bored into him like two steel gimlets.
"Don't lie to
me," she said, calmly. "What were you going to do with that onion?" The
young man suppressed a cough and faced her resolutely. His manner was that
of one who had been bearded sufficiently. "I was going to eat it," said he,
with emphatic slowness; "just as I told you before".
"And you have nothing else to eat at home?"
"Not a thing".
"What kind of work do you do?"
"I am not
working at anything just now".
"Then why," said Hetty, with her voice set on its sharpest edge, "do
you lean out of windows and give orders to chauffeurs in green
automobiles in the street below?"
The young man flushed, and his dull eyes began to sparkle.
"Because, madam," said he, in accelerando tones, "I pay the
chauffeur's wages and I own the automobile—and also this onion—this
onion, madam".
He flourished the onion within an inch of Hetty's nose. The shop-lady
did not retreat a hair's-breadth.
"Then why do you eat onions," she said, with biting contempt, "and
nothing else?"
"I never said I
did," retorted the young man, heatedly. "I said I had nothing else to eat
where I live. I am not a delicatessen store- keeper".
"Then why," pursued Hetty, inflexibly, "were you going to eat a raw
onion?"
"My mother,"
said the young man, "always made me eat one for a cold. Pardon my referring
to a physical infirmity; but you may have noticed that I have a very, very
severe cold. I was going to eat the onion and go to bed. I wonder why I am
standing here and apologizing to you for it".
"How did you catch this cold?" went on Hetty, suspiciously.
The young man seemed to have arrived at some extreme height of
feeling. There were two modes of descent open to him—a burst of rage
or a surrender to the ridiculous. He chose wisely; and the empty hall
echoed his hoarse laughter.
"You're a dandy," said he. "And I don't blame you for being careful.
I don't mind telling you. I got wet. I was on a North River ferry a
few days ago when a girl jumped overboard. Of course, I—"
Hetty extended her hand, interrupting his story.
"Give me the onion," she said.
The young man set his jaw a trifle harder.
"Give me the onion," she repeated.
He grinned, and laid it in her hand.
Then Hetty's infrequent, grim, melancholy smile showed itself. She took the
young man's arm and pointed with her other hand to the door of her room.
"Little Brother," she said, "go in there. The little fool you fished out of
the river is there waiting for you. Go on in. I'll give you three minutes
before I come. Potatoes is in there, waiting. Go on in, Onions".
After he had tapped at the door and entered, Hetty began to peel and
wash the onion at the sink. She gave a gray look at the gray roofs
outside, and the smile on her face vanished by little jerks and
twitches.
"But it's us,"
she said, grimly, to herself, "it's us that furnishes the beef".
Так называемый
"Меблированный дом Валламброза" — не настоящий меблированный дом. Он состоит
из двух старинных буро-каменных особняков, слитых воедино. Нижний этаж с
одной стороны оживляют шляпки и шарфы в витрине модистки, с другой —
омрачают устрашающая выставка и вероломные обещания дантиста "Лечение без
боли". В "Валламброзе" можно снять комнату за два доллара в неделю, а можно
и за двадцать. Население ее составляют стенографистки, музыканты, биржевые
маклеры, продавщицы, репортеры, начинающие художники, процветающие жулики и
прочие лица, свешивающиеся через перила лестницы всякий раз, как у парадной
двери раздастся звонок.
Мы поведем речь только о двух обитателях "Валламброзы", при всем нашем
уважении к их многочисленным соседям.
Когда однажды в шесть часов вечера Хетти Пеппер возвращалась в свою комнату
в "Валламброзе" (третий этаж, окно во двор, три доллара пятьдесят центов в
неделю), нос и подбородок ее были заострены больше обычного. Утонченные
черты лица — типичный признак человека, получившего расчет в универсальном
магазине, где он проработал четыре года, и оставшегося с пятнадцатью центами
в кармане.
Пока Хетти поднимается на третий этаж, мы успеем вкратце рассказать ее
биографию.
Четыре года назад Хетти вошла в "Лучший универсальный магазин" вместе с
семьюдесятью пятью другими девушками, желавшими получить место в отделении
дамских блузок. Фаланга претенденток являла собой ошеломляющую выставку
красавиц, с общим количеством белокурых волос, которых хватило бы не на одну
леди Годиву, а на целую сотню.
Деловитый, хладнокровный, безличный, плешивый молодой человек, который
должен был отобрать шесть девушек из этой толпы чающих, почувствовал, что
захлебывается в море дешевых духов, под пышными белыми облаками с ручной
вышивкой. И вдруг на горизонте показался парус. Хетти Пеппер, некрасивая, с
презрительным взглядом маленьких зеленых глаз, с шоколадными волосами, в
скромном полотняном костюме и вполне разумной шляпке, предстала перед ним,
не скрывая от мира ни одного из своих двадцати девяти лет.
"Вы приняты!" — крикнул плешивый молодой человек, и это было его спасением.
Вот так и случилось, что Хетти начала работать в "Лучшем магазине". Рассказ
о том, как она стала, наконец, получать восемь долларов в неделю, был бы
компиляцией из биографий Геркулеса, Жанны д'Арк, Уны, Иова и Красной Шапочки.
Сколько ей платили вначале — этого вы от меня не узнаете. Сейчас вокруг этих
вопросов разгораются страсти, и я вовсе не хочу, чтобы какой-нибудь
миллионер, владелец подобного магазина, взобрался по пожарной лестнице к
окну моего чердачного будуара и начал швырять в меня камни.
История увольнения Хетти из "Лучшего магазина" так похожа на историю ее
поступления туда, что я боюсь показаться однообразным.
В каждом отделении магазина имеется заведующий — вездесущий, всезнающий и
всеядный человек в красном галстуке и с записной книжкой. Судьбы всех
девушек данного отделения, живущих на (см. данные Бюро торговой статистики)
долларов в неделю, целиком в его руках.
В отделении, где работала Хетти, заведующим был деловитый, хладнокровный,
безличный, плешивый молодой человек. Когда он ходил по своим владениям, ему
казалось, что он плывет по морю дешевых духов, среди пышных белых облаков с
машинной вышивкой. Обилие сладкого ведет к пресыщению. Некрасивое лицо Хетти
Пеппер, ее изумрудные глаза и шоколадные волосы казались ему желанным
зеленым оазисом в пустыне приторной красоты. В укромном углу за прилавком он
нежно ущипнул ее руку на три дюйма выше локтя, но тут же отлетел на три фута,
отброшенный ее мускулистой и не слишком лилейной ручкой. Теперь вы знаете,
почему тридцать минут спустя Хетти Пеппер пришлось покинуть "Лучший магазин"
с тремя медяками в кармане.
Сегодня утром фунт говяжьей грудинки стоит шесть центов. Но в тот день,
когда Хетти Пеппер была освобождена от работы в универсальном магазине, он
стоил семь с половиной центов. Только благодаря этому и стал возможен наш
рассказ. Иначе на оставшиеся четыре цента можно было бы…
Но сюжет почти всех хороших рассказов в мире построен на неустранимых
препятствиях, поэтому не придирайтесь, пожалуйста.
Купив говяжьей грудинки, Хетти поднималась в свою комнату (окно во двор, три
доллара пятьдесят центов в неделю). Порция вкусного, горячего тушеного мяса
на ужин, крепкий сон — и утром она будет готова снова искать подвигов
Геркулеса, Жанны д'Арк, Уны, Иова и Красной Шапочки.
В своей комнате она достала из крошечного шкафчика глиняный сотейник и стала
шарить во всех кульках и пакетах в поисках картошки и лука. В результате
этих поисков нос и подбородок ее заострились еще больше.
Ни картошки, ни лука!
Но разве можно приготовить тушеное мясо из одного мяса?
Можно приготовить устричный суп без устриц, черепаший суп без черепах,
кофейный торт без кофе, но приготовить тушеное мясо без картофеля и лука
совершенно невозможно.
Правда, в крайнем случае и одна говяжья грудинка может спасти от голодной
смерти. Положить соли, перцу и столовую ложку муки, предварительно размешав
ее в небольшом количестве холодной воды, и сойдет. Будет не так вкусно, как
омары по-ньюбургски, и не так роскошно, как праздничный пирог, но — сойдет.
Хетти взяла сотейник и отправилась в конец коридора. Согласно рекламе
"Валламброзы", там находился водопровод, но, между нами говоря, он проводил
воду не всегда и лишь скупыми каплями; впрочем, техническим подробностям
здесь не место. Там же была раковина, около которой часто встречались
валламброзки, приходившие сюда выплеснуть кофейную гущу и поглазеть на чужие
кимоно.
У этой раковины Хетти увидела девушку с густыми темно-золотистыми волосами и
жалобным выражением глаз, которая мыла под краном две большие ирландские
картофелины. Мало кто знал "Валламброзу" так хорошо, как Хетти. Кимоно были
ее энциклопедией, ее справочником, ее агентурным бюро, где она черпала
сведения о всех прибывающих и выбывающих. От одного розового кимоно с
зеленой каймой она давно узнала, что девушка с двумя картофелинами —
художница, рисует миниатюры, а живет под самой крышей в мансарде, или, как
принято выражаться, в студии. Хетти не очень точно знала, что такое
миниатюра, но была уверена, что это не дом, потому что маляры, хоть и носят
забрызганные краской комбинезоны и на улице всегда норовят заехать своей
лестницей вам в лицо, у себя дома, как известно, поглощают огромное
количество пищи.
Картофельная девушка была тоненькая и маленькая и обращалась со своими
картофелинами, как старый холостяк с младенцем, у которого режутся зубки. В
правой руке она держала тупой сапожный нож, которым и начала чистить одну из
картофелин.
Хетти заговорила с ней самым официальным тоном, но было ясно, что уже со
второй фразы она готова сменить его на веселый и дружеский.
— Простите, что я вмешиваюсь не в свое дело, — сказала она, — но если так
чистить картошку, очень много пропадает. Это молодая картошка, ее надо
скоблить. Дайте, я покажу.
Она взяла картофелину и нож и начала показывать.
— О, благодарю вас, — пролепетала художница. — Я не знала. Мне и самой было
жалко так много срезать. Но я думала, что картофель всегда нужно чистить.
Ведь знаете, когда сидишь на одной картошке, очистки тоже имеют значение.
— Послушайте, дорогая, — сказала Хетти, и нож ее замер в воздухе, — вам что,
тоже не сладко приходится?
Миниатюрная художница улыбнулась голодной улыбкой
— Да, пожалуй. Спрос на искусство, во всяком случае на то, которым я
занимаюсь, что-то не очень велик. У меня на обед только вот этот картофель.
Но это не так уж плохо, если есть его горячим, с солью, и немножко масла.
— Дитя мое, — сказала Хетти, и мимолетная улыбка смягчила ее суровые черты,
— сама судьба свела нас. Я тоже оказалась на бобах. Но дома у меня есть
кусок мяса, величиной с комнатную собачку. А картошку я пыталась достать
всеми способами, разве только богу не молилась. Давайте объединим наши
интендантские склады и сделаем жаркое. Готовить будем у меня. Теперь бы еще
луку достать! Как вы думаете, милая, не завалилось ли у вас с прошлой зимы
немного мелочи за подкладку котикового манто? Я бы сбегала за луком на угол
к старику Джузеппе. Жаркое без лука хуже, чем званый чай без сластей.
— Зовите меня Сесилия, — сказала художница. — Нет, я уже три дня как
истратила последний цент.
— Значит, лук придется отставить, — сказала Хетти. — Я бы заняла луковицу у
сторожихи, да не хочется мне, чтобы они сразу догадались, что я без работы.
А хорошо бы нам иметь луковку!
В комнате продавщицы они занялись приготовлением ужина. Роль Сесилии
сводилась к тому, что она беспомощно сидела на кушетке и воркующим голоском
просила, чтобы ей разрешили хоть чем-нибудь помочь.
Хетти залила мясо холодной соленой водой и поставила на единственную горелку
газовой плитки.
— Хорошо бы иметь луковку! — сказала она и принялась скоблить картофель.
На стене, напротив кушетки, был приколот яркий, кричащий плакат,
рекламирующий новый паром железнодорожной линии, построенный с целью
сократить путь между Лос-Анжелесом и Нью-Йорком на одну восьмую минуты.
Оглянувшись посреди своего монолога, Хетти увидела, что по щекам ее гостьи
струятся слезы, а глаза устремлены на идеализированное изображение
несущегося по пенистым волнам парохода.
— В чем дело, Сесилия, милая? — сказала Хетти, прерывая работу. — Очень уж
скверная картинка? Я плохой критик, но мне казалось, что она немножко
оживляет комнату. Конечно, художница-маникюристка сразу может сказать, что
это гадость. Если хотите, я ее сниму… Ах, боже мой, если б у нас был лук!
Но миниатюрная миниатюристка отвернулась и зарыдала, уткнувшись носиком в
грубую обивку.
Здесь таилось что-то более глубокое, чем чувство художника, оскорбленного
видом скверной литографии.
Хетти поняла. Она уже давно примирилась со своей ролью. Как мало у нас слов
для описания свойств человека! Чем ближе к природе слова, которые слетают с
наших губ, тем лучше мы понимаем друг друга. Выражаясь фигурально, можно
сказать, что среди людей есть Головы, есть Руки, есть Ноги, есть Мускулы,
есть Спины, несущие тяжелую ношу.
Хетти была Плечом. Плечо у нее было костлявое, острое, но всю ее жизнь люди
склоняли на это плечо свои головы (как метафорически, так и буквально) и
оставляли на нем все свои горести или половину их. Подходя к жизни с
анатомической точки зрения, которая не хуже всякой другой, можно сказать,
что Хетти на роду было написано стать Плечом. Едва ли были у кого-нибудь
более располагающие к доверию ключицы.
Хетти было только тридцать три года, и она еще не перестала ощущать легкую
боль всякий раз, как юная хорошенькая головка склонялась к ней в поисках
утешения. Но один взгляд в зеркало неизменно помогал ей, как лучшее
болеутоляющее средство. Так и теперь она строго глянула в потрескавшееся
старое зеркало над газовой плиткой, немного убавила огонь под булькающим в
сотейнике мясом с картошкой и, подойдя к кушетке, прижала головку Сесилии к
своему плечу-исповедальне.
— Ну, моя хорошая, — сказала она, — выкладывайте все, как было. Я теперь
вижу, это вас не искусство расстроило. Вы познакомились с ним на пароме, так
ведь? Ну же, успокойтесь, Сесилия, милая, и расскажите все своей… своей тете
Хетти.
Но молодость и печаль должны сначала излить избыток вздохов и слез, что
подгоняют барку романтики к желанным островам. Вскоре, однако, прильнув к
жилистой решетке исповедальни, кающаяся грешница — или благословенная
причастница священного огня? — просто и безыскусственно повела свой рассказ.
— Это было всего три дня назад. Я возвращалась на пароме из Джерси-Сити.
Старый мистер Шрум, торговец картинами, сказал мне, что один богач в Ньюарке
хочет заказать миниатюру, портрет своей дочери. Я поехала к нему, показала
кое-какие свои работы. Когда я сказала, что миниатюра будет стоить пятьдесят
долларов, он расхохотался, как гиена. Сказал, что портрет углем, в двадцать
раз больше моей миниатюры, обойдется ему всего в восемь долларов.
У меня оставалось денег только на обратный билет в Нью-Йорк. Настроение было
такое, что не хотелось больше жить. Вероятно, это видно было по моему лицу,
потому что, когда я заметила, что он сидит напротив и смотрит на меня, мне
показалось, что он все понимает. Он был красивый, но самое главное — у него
было доброе лицо. Когда чувствуешь себя усталой, или несчастной, или во всем
разуверишься, доброта важнее всего.
Когда мне стало так тяжело, что не было уже сил бороться, я встала и
медленно вышла через заднюю дверь каюты. На палубе никого не было. Я быстро
перелезла через поручни и — бросилась в воду. Ах, друг мой Хетти, вода была
такая холодная!
На одно мгновение мне захотелось вернуться в нашу "Валламброзу" и снова
голодать и надеяться. А потом я вся онемела, и мне стало все равно. А потом
я почувствовала, что в воде рядом со мной кто-то есть и поддерживает меня.
Он, оказывается, вышел следом за мной и прыгнул в воду, чтобы спасти меня.
Нам бросили какую-то штуку вроде большой белой баранки, и он заставил меня
продеть в нее руки. Потом паром дал задний ход, и нас втащили на палубу. Ах,
Хетти, мне было так стыдно — ведь топиться грешно, да к тому же у меня
волосы намокли и растрепались и выглядела я, как пугало.
К нам подошло несколько мужчин в синем, и он дал им свою карточку, и я
слышала, как он объяснил им, что я уронила сумочку у самого края парома и,
перегнувшись за ней через поручни, упала в воду. И тут я вспомнила, что
читала в газетах, что самоубийц сажают в тюрьму вместе с убийцами, и мне
стало очень страшно.
Потом какие то женщины увели меня в кочегарку, помогли мне обсушиться и
причесали меня. Когда мы причалили, он подошел и посадил меня в кэб. Он сам
промок до нитки, но смеялся, словно считал все это веселой шуткой. Он просил
меня сказать ему мое имя и адрес, но я не сказала — уж очень мне было
стыдно.
— Вы поступили глупо, дорогая, — ласково сказала Хетти. — Подождите, я
чуточку прибавлю огня. Эх, если бы у нас была хоть одна луковица!
— Тогда он приподнял шляпу, — продолжала Сесилия, — и сказал: "Очень хорошо,
но я вас все-таки найду. Я намерен получить награду за спасение утопающих".
И он дал кэбмену денег и велел отвезти меня, куда я скажу, и ушел. И вот
прошло уже три дня, — простонала миниатюристка, — а он еще не нашел меня!
— Потерпите, — сказала Хетти. — Ведь Нью-Йорк — большой город. Подумайте,
сколько ему нужно пересмотреть вымокших, растрепанных девушек, прежде чем он
сможет вас узнать. Мясо наше отлично тушится, но вот луку, луку бы в него!
На худой конец я бы даже чесноку положила.
Мясо с картофелем весело булькало, распространяя соблазнительный аромат, в
котором, однако, явно не хватало чего-то очень нужного, и это вызывало
смутную тоску, неотвязное желание раздобыть недостающий ингредиент.
— Я чуть не утонула в этой ужасной реке, — сказала Сесилия вздрогнув.
— Воды маловато, — сказала Хетти. — В жарком то есть. Сейчас схожу принесу.
— А как хорошо пахнет! — сказала художница.
— Это Северная-то река хорошо пахнет? — возразила Хетти. — От нее всегда
воняет мыловаренным заводом и мокрыми сеттерами… Ах, вы про жаркое? Да, все
бы хорошо, вот только бы еще луку! А как вам показалось, деньги у него есть?
— Главнее, мне показалось, что он добрый, — сказала Сесилия. — Я уверена,
что он богат, но это совсем не важно. Когда он платил кэбмену, я заметила,
что у него в бумажнике были сотни, тысячи долларов. А когда я высунулась из
кэба, то увидела, что он сел в автомобиль и шофер дал ему свою медвежью
доху, потому что он весь промок. И это было только три дня назад.
— Какая глупость! — коротко отрезала Хетти.
— Но ведь шофер не промок, — пролепетала Сесилия. — И он очень хорошо повел
машину.
— Я говорю, вы сделали глупость, — сказала Хетти, — что не дали ему адреса.
— Я никогда не даю свой адрес шоферам, — надменно сказала Сесилия.
— А как он нам нужен! — удрученно произнесла Хетти.
— Зачем?
— Да в жаркое, конечно. Это я все насчет лука.
Хетти взяла кувшин и отправилась к крану в конце коридора
Когда она подошла к лестнице, с верхнего этажа как раз спускался какой-то
молодой человек. Одет он был прилично, но казался больным и измученным. В
его мутных глазах читалось страдание — физическое или душевное. В руке он
держал луковицу, розовую, гладкую, крепкую, блестящую луковицу величиною с
девяносто восьмицентовый будильник.
Хетти остановилась. Молодой человек тоже. Во взгляде и позе продавщицы было
что-то от Жанны д'Арк, от Геркулеса, от Уны — роли Иова и Красной Шапочки
сейчас не годились. Молодой человек остановился на последней ступеньке и
отчаянно закашлялся. Сам не зная почему, он почувствовал, что его загнали в
ловушку, атаковали, взяли штурмом, обложили данью, ограбили, оштрафовали,
запугали, уговорили. Всему виною были глаза Хетти. Глянув в них, он увидел,
как взвился на верхушку мачты черный пиратский флаг и ражий матрос с ножом в
зубах взобрался с быстротой обезьяны по вантам и укрепил его там. Но молодой
человек еще не знал, что причиной, почему он едва не был пущен ко дну, и
даже без переговоров, был его драгоценный груз.
— Прошу прощения, — сказала Хетти настолько сладко, насколько позволял ее
кислый голос. — Не нашли ли вы эту луковицу здесь, на лестнице? У меня
разорвался пакет с покупками, я как раз вышла поискать ее.
Молодой человек кашлял, не смолкая, добрых полминуты. За это время он,
очевидно, набрался мужества, чтобы отстаивать свою собственность. Крепко
зажав в руке свое слезоточивое сокровище, он дал решительный отпор свирепому
грабителю, покушавшемуся на него.
— Нет, — сказал он в нос, — я не нашел ее на лестнице. Мне дал ее Джек
Бивенс, который живет на верхнем этаже. Если не верите, подите спросите его…
Я подожду здесь.
— Я знаю Джека Бивенса, — нелюбезно сказала Хетти. — Он пишет книги и вообще
всякую чепуху для тряпичников. Весь дом слышит, как его ругает почтальон,
когда приносит ему обратно толстые конверты. Скажите, вы тоже живете в
"Валламброзе"?
— Нет, — ответил молодой человек, — я иногда захожу к Бивенсу. Мы с ним
друзья, Я живу в двух кварталах отсюда.
— Простите, а что вы собираетесь делать с этой луковицей?
— Собираюсь ее съесть.
— Сырую?
— Да, как только приду домой.
— У вас там что же, больше нет никакой еды?
Молодой человек на минуту задумался.
— Да, — признался он. — У меня дома нет больше ни крошки. У старика Джека
тоже, кажется, неважно с припасами. Ему ужасно не хотелось расставаться с
этой луковицей, но я так пристал к нему, что он сдался.
— Приятель, — сказала Хетти, не сводя с него умудренного жизнью взгляда и
положив костлявый, но выразительный палец ему на рукав, — у вас, видно, тоже
неприятности, да?
— Сколько угодно, — быстро ответил владелец лука. — Но эта луковица моя
собственность и досталась мне честным путем. Простите, пожалуйста, но я
спешу.
— Знаете что? — сказала Хетти, слегка побледнев от волнения. — Сырой лук —
это совсем невкусно. И тушеное мясо без лука — тоже. Раз вы друг Джека
Бивенса, вы, наверно, порядочный человек. У меня в комнате, в том конце
коридора, сидит одна девушка, моя подруга. Нам обеим не повезло, и у нас на
двоих — только кусок мяса и немного картошки. Все это уже тушится, но в нем
нет души. Чего-то не хватает. В жизни есть некоторые вещи, которые
непременно должны существовать вместе. Ну, например, розовый муслин и
зеленые розы, или грудинка и яйца, или ирландцы и беспорядки. И еще —
тушеное мясо с картошкой и лук. И еще люди, которым приходится туго, и
другие люди в таком же положении.
Молодой человек опять раскашлялся, и надолго. Одной рукой он прижимал к
груди свою луковицу.
— Разумеется, разумеется, — проговорил он, наконец. — Но я уже сказал вам,
что спешу…
Хетти крепко вцепилась в его рукав.
— Не ешьте сырой лук, дорогой мой. Внесите свою долю в обед, и вы отведаете
такого жаркого, какое вам не часто доводилось пробовать. Неужели две женщины
должны свалить с ног молодого джентльмена и затащить его в комнату силой,
чтобы он оказал им честь пообедать с ними? Ничего вам плохого не сделают.
Решайтесь, и пошли.
Бледное лицо молодого человека осветилось улыбкой
— Ну что же, — сказал он оживляясь. — Если луковица может служить
рекомендацией, я с удовольствием приму приглашение.
— Может, может, — сказала Хетти. — И рекомендацией и приправой. Вы только
постойте минутку за дверью, я спрошу мою подругу, согласна ли она. И,
пожалуйста, не удирайте никуда со своим рекомендательным письмом.
Хетти вошла в свою комнату и закрыла дверь. Молодой человек остался в
коридоре.
— Сесилия, дорогая, — сказала продавщица, смазав, как умела, свой скрипучий
голос, — там, за дверью, есть лук. И при нем молодой человек. Я пригласила
его обедать. Вы как, не против?
— Ах, боже мой! — сказала Сесилия, поднимаясь и поправляя прическу. Глаза ее
с грустью обратились на плакат с паромом.
— Нет, нет, — сказала Хетти, — это не он. На этот раз все очень просто. Вы,
кажется, сказали, что у вашего героя имеются деньги и автомобили? А этот —
голодранец, у него только и еды, что одна луковица. Но разговор у него
приятный, и он не нахал. Скорее всего он был джентльменом, а теперь оказался
на мели. А ведь лук-то нам нужен! Ну как, привести его? Я ручаюсь за его
поведение.
— Хетти, милая, — вздохнула Сесилия, — я так голодна! Не все ли равно, принц
он или бродяга? Давайте его сюда, если у него есть что-нибудь съестное.
Хетти вышла в коридор. Луковый человек исчез. У Хетти замерло сердце, и
серая тень покрыла ее лицо, кроме скул и кончика носа. А потом жизнь снова
вернулась к ней — она увидела, что он стоит в дальнем конце коридора,
высунувшись из окна, выходящего на улицу. Она поспешила туда. Он кричал,
обращаясь к кому-то внизу. Уличный шум заглушил ее шаги. Она заглянула через
его плечо и увидела, к кому он обращается, и расслышала его слова. Он
обернулся и увидел ее.
Глаза Хетти вонзились в него, как стальные буравчики
— Не лгите, — сказала она спокойно. — Что вы собирались делать с этим луком?
Молодой человек подавил приступ кашля и смело посмотрел ей в лицо. Было
ясно, что он не намерен терпеть дальнейшие издевательства.
— Я собирался его съесть, — сказал он громко и раздельно, — как уже и
сообщил вам раньше.
— И у вас дома больше нечего есть?
— Ни крошки.
— А чем вы вообще занимаетесь?
— Сейчас ничем особенным.
— Так почему же, — сказала Хетти на самых резких нотах, — почему вы
высовываетесь из окон и отдаете распоряжения шоферам в зеленых автомобилях?
Молодой человек вспыхнул, и его мутные глаза засверкали.
— Потому, сударыня, — заговорил он, все ускоряя темп, — что я плачу
жалованье этому шоферу и автомобиль этот принадлежит мне, так же как и этот
лук, да, так же как этот лук!
Он помахал своей луковицей перед самым носом у Хетти.
Продавщица не
двинулась с места
— Так почему же вы едите лук, — спросила она убийственно презрительным
тоном, — и ничего больше?
— Я этого не говорил, — горячо возразил молодой человек. — Я сказал, что у
меня дома нет больше ничего съестного. Я не держу гастрономического
магазина.
— Так почему же, — неумолимо продолжала Хетти, — вы собирались есть сырой
лук?
— Моя мать, — сказал молодой человек, — всегда давала мне сырой лук против
простуды. Простите, что упоминаю о физическом недомогании, но вы могли
заметить, что я очень, очень сильно простужен. Я собирался съесть эту
луковицу и лечь в постель. И не понимаю, чего ради я стою здесь и
оправдываюсь перед вами.
— Где это вы простудились? — подозрительно спросила Хетти.
Молодой человек, казалось, достиг высшей точки раздражения. Спуститься с нее
он мог двумя путями: дать волю своему гневу или признать комичность
ситуации. Он выбрал правильный путь, и пустой коридор огласился его хриплым
смехом.
— Нет, вы просто прелесть, — сказал он. — И я не осуждаю вас за такую
осторожность. Так и быть, объясню вам. Я промок. На днях я переезжал на
пароме Северную реку, и какая-то девушка бросилась в воду. Я, конечно…
Хетти перебила его, протянув руку.
— Отдайте лук, — сказала она.
Молодой человек стиснул зубы.
— Отдайте лук, — повторила она.
Он улыбнулся и положил луковицу ей на ладонь
Тогда на лице Хетти появилась
редко озарявшая его меланхолическая улыбка. Она взяла молодого человека под
руку, а другой рукой указала на дверь своей комнаты.
— Дорогой мой, — сказала она, — идите туда. Маленькая дурочка, которую вы
выудили из реки, ждет вас. Идите, идите. Даю вам три минуты, а потом приду
сама. Картошка там и ждет. Входи, Лук!
Когда он, постучав, вошел в дверь, Хетти очистила луковицу и стала мыть ее
под краном. Она бросила хмурый взгляд на хмурые крыши за окном, и улыбка
медленно сползла с ее лица.
— А все-таки, — мрачно сказала она самой себе, — все-таки мясо-то достали
мы.
O'Henry
— William Sydney Porter
www.pseudology.org
|