1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter Ships — Корабли Within a week a suitable building had been secured in the Calle Grande, and Mr. Hemstetter's stock of shoes arranged upon their shelves. The rent of the store was moderate; and the stock made a fine showing of neat white boxes, attractively displayed. Johnny's friends stood by him loyally. On the first day Keogh strolled into the store in a casual kind of way about once every hour, and bought shoes. After he had purchased a pair each of extension soles, congress gaiters, button kids, low—quartered calfs, dancing pumps, rubber boots, tans of various hues, tennis shoes and flowered slippers, he sought out Johnny to be prompted as to the names of other kinds that he might inquire for. The other English—speaking residents also played their parts nobly by buying often and liberally. Keogh was grand marshal, and made them distribute their patronage, thus keeping up a fair run of custom for several days. Mr. Hemstetter was gratified by the amount of business done thus far; but expressed surprise that the natives were so backward with their custom. "Oh, they're awfully shy," explained Johnny, as he wiped his forehead nervously. "They'll get the habit pretty soon. They'll come with a rush when they do come." One afternoon Keogh dropped into the consul's office, chewing an unlighted cigar thoughtfully. "Got anything up your sleeve?" he inquired of Johnny. "If you have it's about time to show it. If you can borrow some gent's hat in the audience, and make a lot of customers for an idle stock of shoes come out of it, you'd better spiel. The boys have all laid in enough footwear to last 'em ten years; and there's nothing doing in the shoe store but dolcy far nienty. I just came by there. Your venerable victim was standing in the door, gazing through his specs at the bare toes passing by his emporium. The natives here have got the true artistic temperament. Me and Clancy took eighteen tintypes this morning in two hours. There's been but one pair of shoes sold all day. Blanchard went in and bought a pair of fur—lined house—slippers because he thought he saw Miss Hemstetter go into the store. I saw him throw the slippers into the lagoon afterwards." "There's a Mobile fruit steamer coming in to—morrow or next day," said Johnny. "We can't do anything until then." "What are you going to do—try to create a demand?" "Political economy isn't your strong point," said the consul, impudently. "You can't create a demand. But you can create a necessity for a demand. That's what I am going to do." Two weeks after the consul sent his cable, a fruit steamer brought him a huge, mysterious brown bale of some unknown commodity. Johnny's influence with the custom—house people was sufficiently strong for him to get the goods turned over to him without the usual inspection. He had the bale taken to the consulate and snugly stowed in the back room. That night he ripped open a corner of it and took out a handful of the cockleburrs. He examined them with the care with which a warrior examines his arms before he goes forth to battle for his lady—love and life. The burrs were the ripe August product, as hard as filberts, and bristling with spines as tough and sharp as needles. Johnny whistled softly a little tune, and went out to find Billy Keogh. Later in the night, when Coralio was steeped in slumber, he and Billy went forth into the deserted streets with their coats bulging like balloons. All up and down the Calle Grande they went, sowing the sharp burrs carefully in the sand, along the narrow sidewalks, in every foot of grass between the silent houses. And then they took the side streets and by—ways, missing none. No place where the foot of man, woman or child might fall was slighted. Many trips they made to and from the prickly hoard. And then, nearly at the dawn, they laid themselves down to rest calmly, as great generals do after planning a victory according to the revised tactics, and slept, knowing that they had sowed with the accuracy of Satan sowing tares and the perseverance of Paul planting. With the rising sun came the purveyors of fruits and meats, and arranged their wares in and around the little market—house. At one end of the town near the seashore the market—house stood; and the sowing of the burrs had not been carried that far. The dealers waited long past the hour when their sales usually began. None came to buy. "Qué hay?" they began to exclaim, one to another. At their accustomed time, from every 'dobe and palm hut and grass—thatched shack and dim patio glided women—black women, brown women, lemon—colored women, women dun and yellow and tawny. They were the marketers starting to purchase the family supply of cassava, plantains, meat, fowls, and tortillas. Décolleté they were and bare—armed and bare—footed, with a single skirt reaching below the knee. Stolid and ox—eyed, they stepped from their doorways into the narrow paths or upon the soft grass of the streets. The first to emerge uttered ambiguous squeals, and raised one foot quickly. Another step and they sat down, with shrill cries of alarm, to pick at the new and painful insects that had stung them upon the feet. "Qué picadores diablos!" they screeched to one another across the narrow ways. Some tried the grass instead of the paths, but there they were also stung and bitten by the strange little prickly balls. They plumped down in the grass, and added their lamentations to those of their sisters in the sandy paths. All through the town was heard the plaint of the feminine jabber. The venders in the market still wondered why no customers came. Then men, lords of the earth, came forth. They, too, began to hop, to dance, to limp, and to curse. They stood stranded and foolish, or stooped to pluck at the scourge that attacked their feet and ankles. Some loudly proclaimed the pest to be poisonous spiders of an unknown species. And then the children ran out for their morning romp. And now to the uproar was added the howls of limping infants and cockleburred childhood. Every minute the advancing day brought forth fresh victims. Doña Maria Castillas y Buenventura de las Casas stepped from her honoured doorway, as was her daily custom, to procure fresh bread from the panaderia across the street. She was clad in a skirt of flowered yellow satin, a chemise of ruffled linen, and wore a purple mantilla from the looms of Spain. Her lemon—tinted feet, alas! were bare. Her progress was majestic, for were not her ancestors hidalgos of Aragon? Three steps she made across the velvety grass, and set her aristocratic sole upon a bunch of Johnny's burrs. Doña Maria Castillas y Buenventura de las Casas emitted a yowl even as a wild—cat. Turning about, she fell upon hands and knees, and crawled—ay, like a beast of the field she crawled back to her honourable door—sill. Don Señor Ildefonso Federico Valdazar, Juez de la Paz, weighing twenty stone, attempted to convey his bulk to the pulperia at the corner of the plaza in order to assuage his matutinal thirst. The first plunge of his unshod foot into the cool grass struck a concealed mine. Don Ildefonso fell like a crumpled cathedral, crying out that he had been fatally bitten by a deadly scorpion. Everywhere were the shoeless citizens hopping, stumbling, limping, and picking from their feet the venomous insects that had come in a single night to harass them. The first to perceive the remedy was Estebán Delgado, the barber, a man of travel and education. Sitting upon a stone, he plucked burrs from his toes, and made oration: "Behold, my friends, these bugs of the devil! I know them well. They soar through the skies in swarms like pigeons. These are the dead ones that fell during the night. In Yucatan I have seen them as large as oranges. Yes! There they hiss like serpents, and have wings like bats. It is the shoes—the shoes that one needs! Zapatos—zapatos para mi!" Estebán hobbled to Mr. Hemstetter's store, and bought shoes. Coming out, he swaggered down the street with impunity, reviling loudly the bugs of the devil. The suffering ones sat up or stood upon one foot and beheld the immune barber. Men, women and children took up the cry: "Zapatos! zapatos!" The necessity for the demand had been created. The demand followed. That day Mr. Hemstetter sold three hundred pairs of shoes. "It is really surprising," he said to Johnny, who came up in the evening to help him straighten out the stock, "how trade is picking up. Yesterday I made but three sales." "I told you they'd whoop things up when they got started," said the consul. "I think I shall order a dozen more cases of goods, to keep the stock up," said Mr. Hemstetter, beaming through his spectacles. "I wouldn't send in any orders yet," advised Johnny. "Wait till you see how the trade holds up." Each night Johnny and Keogh sowed the crop that grew dollars by day. At the end of ten days two—thirds of the stock of shoes had been sold; and the stock of cockleburrs was exhausted. Johnny cabled to Pink Dawson for another 500 pounds, paying twenty cents per pound as before. Mr. Hemstetter carefully made up an order for $1500 worth of shoes from Northern firms. Johnny hung about the store until this order was ready for the mail, and succeeded in destroying it before it reached the postoffice. That night he took Rosine under the mango tree by Goodwin's porch, and confessed everything. She looked him in the eye, and said: "You are a very wicked man. Father and I will go back home. You say it was a joke? I think it is a very serious matter." But at the end of half an hour's argument the conversation had been turned upon a different subject. The two were considering the respective merits of pale blue and pink wall paper with which the old colonial mansion of the Atwoods in Dalesburg was to be decorated after the wedding. On the next morning Johnny confessed to Mr. Hemstetter. The shoe merchant put on his spectacles, and said through them: "You strike me as being a most extraordinary young scamp. If I had not managed this enterprise with good business judgment my entire stock of goods might have been a complete loss. Now, how do you propose to dispose of the rest of it?" When the second invoice of cockleburrs arrived Johnny loaded them and the remainder of the shoes into a schooner, and sailed down the coast to Alazan. There, in the same dark and diabolical manner, he repeated his success; and came back with a bag of money and not so much as a shoestring. And then he besought his great Uncle of the waving goatee and starred vest to accept his resignation, for the lotus no longer lured him. He hankered for the spinach and cress of Dalesburg. The services of Mr. William Terence Keogh as acting consul, pro tem., were suggested and accepted, and Johnny sailed with the Hemstetters back to his native shores. Keogh slipped into the sinecure of the American consulship with the ease that never left him even in such high places. The tintype establishment was soon to become a thing of the past, although its deadly work along the peaceful and helpless Spanish Main was never effaced. The restless partners were about to be off again, scouting ahead of the slow ranks of Fortune. But now they would take different ways. There were rumours of a promising uprising in Peru; and thither the martial Clancy would turn his adventurous steps. As for Keogh, he was figuring in his mind and on quires of Government letter—heads a scheme that dwarfed the art of misrepresenting the human countenance upon tin. "What suits me," Keogh used to say, "in the way of a business proposition is something diversified that looks like a longer shot than it is—something in the way of a genteel graft that isn't worked enough for the correspondence schools to be teaching it by mail. I take the long end; but I like to have at least as good a chance to win as a man learning to play poker on an ocean steamer, or running for governor of Texas on the Republican ticket. And when I cash in my winnings, I don't want to find any widows' and orphans' chips in my stack." The grass—grown globe was the green table on which Keogh gambled. The games he played were of his own invention. He was no grubber after the diffident dollar. Nor did he care to follow it with horn and hounds. Rather he loved to coax it with egregious and brilliant flies from its habitat in the waters of strange streams. Yet Keogh was a business man; and his schemes, in spite of their singularity, were as solidly set as the plans of a building contractor. In Arthur's time Sir William Keogh would have been a Knight of the Round Table. In these modern days he rides abroad, seeking the Graft instead of the Grail. Three days after Johnny's departure, two small schooners appeared off Coralio. After some delay a boat put off from one of them, and brought a sunburned young man ashore. This young man had a shrewd and calculating eye; and he gazed with amazement at the strange things that he saw. He found on the beach some one who directed him to the consul's office; and thither he made his way at a nervous gait. Keogh was sprawled in the official chair, drawing caricatures of his Uncle's head on an official pad of paper. He looked up at his visitor. "Where's Johnny Atwood?" inquired the sunburned young man, in a business tone. "Gone," said Keogh, working carefully at Uncle Sam's necktie. "That's just like him," remarked the nut—brown one, leaning against the table. "He always was a fellow to gallivant around instead of 'tending to business. Will he be in soon?" "Don't think so," said Keogh, after a fair amount of deliberation. "I s'pose he's out at some of his tomfoolery," conjectured the visitor, in a tone of virtuous conviction. "Johnny never would stick to anything long enough to succeed. I wonder how he manages to run his business here, and never be 'round to look after it." "I'm looking after the business just now," admitted the pro tem. consul. "Are you?—then, say!—where's the factory?" "What factory?" asked Keogh, with a mildly polite interest. "Why, the factory where they use them cockleburrs. Lord knows what they use 'em for, anyway! I've got the basements of both them ships out there loaded with 'em. I'll give you a bargain in this lot. I've had every man, woman and child around Dalesburg that wasn't busy pickin' 'em for a month. I hired these ships to bring 'em over. Everybody thought I was crazy. Now, you can have this lot for fifteen cents a pound, delivered on land. And if you want more I guess old Alabam' can come up to the demand. Johnny told me when he left home that if he struck anything down here that there was any money in he'd let me in on it. Shall I drive the ships in and hitch?" A look of supreme, almost incredulous, delight dawned in Keogh's ruddy countenance. He dropped his pencil. His eyes turned upon the sunburned young man with joy in them mingled with fear lest his ecstasy should prove a dream. "For God's sake, tell me," said Keogh, earnestly, "are you Dink Pawson?" "My name is Pinkney Dawson," said the cornerer of the cockleburr market. Billy Keogh slid rapturously and gently from his chair to his favourite strip of matting on the floor. There were not many sounds in Coralio on that sultry afternoon. Among those that were may be mentioned a noise of enraptured and unrighteous laughter from a prostrate Irish—American, while a sunburned young man, with a shrewd eye, looked on him with wonder and amazement. Also the "tramp, tramp, tramp" of many well—shod feet in the streets outside. Also the lonesome wash of the waves that beat along the historic shores of the Spanish Main. Корабли   В течение ближайшей недели на Калье Гранде было найдено отличное помещение для магазина. Мистер Гемстеттер снял его за довольно дешевую плату и разложил всю свою обувь на полках. Магазин украсился изящными белыми коробками, выглядевшими очень заманчиво. Друзья Джонни постояли за него горой. В первый день Кьоу заглядывал в магазин как бы мимоходом каждый час и покупал башмаки. После того как он купил башмаки на резинках, башмаки на шнурках, башмаки на пуговках, башмаки с гетрами, башмаки для тенниса, башмаки для танцев, туфли всевозможных цветов и оттенков и вышитые ночные туфли, он кинулся разыскивать Джонни — спросить у него, какие сорта обуви существуют еще, дабы закупить и их. Столь же благородно сыграли свою роль остальные: покупали часто и помногу. Кьоу руководил операциями и распределял клиентов так, чтобы растянуть торговлю на несколько дней. Мистер Гемстеттер был доволен, но его смущало одно: почему никто из туземцев не приходит покупать башмаки? — Ах, они такие застенчивые, — говорил Джонни, нервно вытирая лоб. — Дайте им немного попривыкнуть. От них отбою не будет; раскупят весь товар моментально. Однажды предвечерней порой в конторе консула появился Кьоу, задумчиво пожевывая кончик незажженной сигары. — Ну, придумали какой-нибудь фокус? — спросил он Джонни. — Если придумали, то сейчас самое время показать его. Если вы сумеете взять у одного из зрителей шляпу и вынуть оттуда несколько сот покупателей, которые желают купить башмаки, действуйте немедленно. Мы все "накупали себе столько обуви, что хватит на десять лет. Теперь в башмачном магазине затишье, dolce far niente (1). Я сейчас оттуда. Ваша жертва — почтенный Гемстеттер — стоит у порога и с изумлением взирает сквозь очки на босые ноги, проходящие мимо его магазина. У этих туземцев наклонности чисто художественные. Сегодня утром мы с Клэнси за два часа сфотографировали восемнадцать человек. А башмаков за весь день продана одна пара. Ее купил Бланшар. Ему показалось, что в магазине дочь хозяина. Он вошел и купил комнатные туфли, меховые. Потом я видел, как он размахнулся и швырнул их в залив. — Завтра или послезавтра придет фруктовый пароход из Мобила, — сказал Джонни. — А до той поры нам делать нечего. — Но что вы намерены делать? Создать спрос? — Много вы понимаете в политической экономии, — ответил консул довольно невежливо. — Спроса создать нельзя. Но можно создать условия, которые вызовут спрос. Вот этим-то я и занят. Через две недели после того как консул послал каблограмму, в Коралио прибыл фруктовый пароход и привез консулу огромный серый тюк, наполненный чем-то загадочным. Так как консул был официальное лицо, таможенные сделали ему поблажку и не распаковали тюка. Тюк был доставлен к нему в контору и с комфортом водворен в задней комнате. Вечером консул сделал в холсте надрез, сунул туда руку и вытащил горсть репейников. Долго он осматривал их, как воин осматривает оружие, перед тем как ринуться в бой за жизнь и любимую женщину. Репейники были первого сорта, августовские, крепкие, как лесные орехи. Они были покрыты колючей и прочной щетиной, словно стальными иголками. Джонни тихонько засвистал какую-то арию и отправился к Билли Кьоу. Позже, когда Коралио погрузился в сон, консул и Билли прокрались на опустелые улицы. Их пиджаки раздувались наподобие воздушных шаров. Медленной поступью прошли они по Калье Гранде, засевая пески колючками; тщательно обработали боковые дорожки, не пропустили и травы меж домами: засеяли каждый фут. Потом проследовали в боковые улицы, не пропустив ни одной. Не забыто было ни одно место, куда могла ступить нога мужчины, женщины или ребенка. Не раз возвращались они в консульство за пополнением колючих запасов. Лишь на рассвете, вернувшись домой, они с чистым сердцем легли почивать, как великие полководцы накануне сражения, после того как, разработав план кампании, они видят, что победа обеспечена. Когда встало солнце, на базарную площадь пришли торговцы, продававшие фрукты и мясо, и разложили свои товары в здании рынка и на окружавшей его галерее. Базарная площадь была почти на самом морском берегу, так далеко сеятели колючек не заходили. Наступил установленный час, а покупателей не было. Еще полчаса — никого! "Que hay?" (2) — стали они восклицать, обращаясь друг к другу. Между тем в обычное время из каждого глинобитного домика, каждой пальмовой лачуги, каждого patio выпорхнули женщины, черные женщины, коричневые женщины, лимонно—желтые женщины, каштановые женщины, краснокожие женщины, загорелые женщины. Все они стремились на рынок — купить для своей семьи кассаву, бананы, мясо, кур и маисовых лепешек. Все они были декольте, с голыми руками, босыми ногами, в юбках чуть ниже колен. Скудоумные и волоокие, они отошли от дверей и зашагали по узким тротуарам или посреди улицы по мягкой траве. Вдруг самая первая издала странный писк и высоко подняла ногу. Еще немного, и несколько женщин сразу так и сели на землю с пронзительными воплями испуга, — поймать ту опасную, неведомую тварь, которая кусает их за ноги. "Que picadores diablos!" (3) — визжали они, перекликаясь друг с другом через узкую улицу. Некоторые перебежали с дорожек на траву, но и там их кусали и жалили непонятные колючие шарики. Они тоже повалились на землю, и их причитания слились с причитаниями тех, что сидели на песчаных тропинках. Весь город наполнился женским вытьем. А торговцы на рынке все гадали, почему не идут покупатели? Вот на улицу вышли владыки земли, мужчины. Они тоже начали прыгать, танцевать, приседать и ругаться. Одни, словно лишившись рассудка, остановились как вкопанные, другие нагнулись и стали ловить ту нечисть, которая кусала им пятки и щиколотки. Некоторые во всеуслышание заявляли, что это ядовитые пауки новой, неизвестной породы. А вот хлынули на улицу дети — порезвиться с утра на воле. И тут к общему гаму прибавился вой уязвленных и захромавших младенцев. Жертвы множились с каждой минутой Донна Мария Кастильяс-и-Буэнвентура-де-лас-Касас вышла, как всегда по утрам, из своего достопочтенного дома купить в panaderia напротив свежего хлеба. На ней была золотистая атласная юбка, вся в цветочках, батистовая сорочка, вся в складочках, и пурпурная мантилья из Испании. Ее лимонно-желтые ноги были, увы, босы. Поступь у нее была величавая, ибо разве ее предки не чистокровные арагонские гидальго? Три шага она сделала по бархатным травам и вдруг наступила аристократической пяткой на одну из колючек Джонни. Донна Мария Кастильяс-и-Буэнвентура-де-лас-Касас завизжала, как дикая кошка. Упав на колени, упираясь руками в землю, она поползла — да, поползла, как животное, — назад, к своему достопочтенному дому. Дон сеньор Ильдефонсо Федерико Вальдасар, мировой судья, весом в двадцать английских стон (4), повлек свое грузное туловище на площадь в пульперию — утолить утреннюю жажду. С первого же шага его незащищенная нога наткнулась на скрытую мину. Дон Ильдефонсо рухнул, как обвалившийся кафедральный собор, крича, что его насмерть укусил скорпион. Всюду, куда ни глянь, прыгали безбашмачные граждане, дрыгая ногами и отрывая от пяток ядовитых насекомых, которые появились в одну ночь неизвестно откуда и доставили им столько хлопот. Первый, кто догадался, как спастись от беды, был парикмахер Эстебан, человек бывалый и ученый. Сидя на камне и вынимая у себя из большого пальца занозы, он произнес такую речь: — Посмотрите, милые друзья, на этих клопов сатаны. Я знаю их отлично. Они летают в небе, как голуби, стаями... Живые улетели, а мертвые засыпали своими телами наш город. Это еще мелочь, а в Юкатане я видел вот таких, величиной с апельсин. Да! Там они шипят, как змеи, а крылья у них, как у летучей мыши. От них одно спасение башмаки. Zapatos — zapatos para mi! — Эстебан заковылял к магазину Гемстеттера и купил себе пару ботинок. Выйдя оттуда, он гордо зашагал по улицам, не боясь ничего и громко понося сатанинских клопов. Пострадавшие либо сидели, либо стояли на одной ноге и смотрели на счастливца — парикмахера. Женщины, мужчины и дети — все подхватили клич: — Zapatos! Zapatos! Условия, порождающие спрос, были созданы. Спрос не замедлил последовать. В этот день мистер Гёмстеттер продал триста пар башмаков. — Удивительно, — сказал он консулу, который заглянул к нему вечером помочь ему навести порядок в магазине, — какое внезапное оживление торговли. Вчера я продал всего три пары. — Я говорил вам, что если уж они начнут покупать, от них буквально не будет отбоя. — Завтра же выпишу еще ящиков десять, не меньше, в запас, — сказал Гёмстеттер, сияя сквозь очки. — Чтобы, знаете, не остаться вдруг без товара. — Я бы не советовал, — сказал Джонни. — Не нужно торопиться. Посмотрим, как пойдет торговля дальше. Каждую ночь Джонни и Кьоу бросали в землю семя, всходившее поутру долларами. Через десять дней в магазине Гемстеттера разошлось две трети товара; репейник у Джонни разошелся весь без остатка. Джонни выписал от Пинка Доусона еще пятьсот фунтов по двадцати центов за фунт. Мистер Гёмстеттер выписал еще башмаков на полторы тысячи долларов от северных фирм. Джонни околачивался в магазине, чтобы перехватить заказ, и уничтожил его прежде, чем он поступил на почту. В этот вечер, он ушел с Розиной под то манговое дерево, что росло у террасы Гудвина, и рассказал ей все. Она посмотрела ему прямо в глаза и сказала: — Вы очень нехороший человек. Мы с папой сейчас же уедем домой. Вы говорите, что это была шутка? По-моему, это очень серьезное дело! Но через полчаса тема их беседы изменилась. Они горячо обсуждали вопрос, какими обоями — розовыми или голубыми лучше украсить колониальный дом Этвудов в Дэйлсбурге после их свадьбы. На следующее утро Джонни покаялся перед мистером Гемстеттером. Сапожный торговец надел очки и сказал: — Вы большой негодяй, молодой человек. Таково мое мнение. Хорошо, что я, как опытный делец, поставил все дело на солидную ногу, а не то я был бы банкротом. Что же вы предлагаете сделать теперь, чтобы распродать остальное? Когда прибыла новая партия репейников, Джонни нагрузил ими шхуну, захватил оставшуюся обувь и направился вдоль берега в Аласан. Там таким же дьявольским манером он устроил свое темное дело и вернулся с туго набитым бумажником и без единого башмачного шнурка. После этого он упросил своего великого Дядюшку, щеголяющего в звездном жилете и трясущего козлиной бородкой (5), принять его отставку, так как лотос уже не прельщал его. Он мечтал о шпинате и редиске с огородов Дэйлсбурга. Временно замещающим должность консула Соединенных Штатов был назначен, по совету Джонни, мистер Уильям Теренс Кьоу, и вскоре Джонни отплыл с Гемстеттерами к берегам своей далекой отчизны. Кьоу принял свою синекуру с той легкостью, которая никогда не покидала его даже на высоком посту. Его фотографическая мастерская вскоре прекратила свое бытие, хотя следы ее смертоносной работы никогда не изгладились на этих мирных, беззащитных берегах. Компаньонам не сиделось на месте. Они снова готовы были пуститься в погоню за быстроногой Фортуной. Но теперь дороги у них были разные. Воинственный Клэнси прослышал о том, что в Перу готовится, восстание, и жаждал направить туда свой предприимчивый шаг. А Кьоу — у того созрел и уже уточнялся на официальных бланках консульства новый план, перед которым работа по искажению человеческих лиц совершенно стушевывалась. — Мне бы, — часто говорил Кьоу, — подошло какое-нибудь этакое дельце, не скучное, и чтобы казалось труднее, чем есть на самом деле, какое-нибудь деликатное жульничество, еще не настолько разработанное, чтобы его можно было включить в программу заочного обучения. Я не гонюсь за быстрыми доходами, но мне хочется иметь хотя бы столько же шансов на успех, как у того человека, который учится играть в покер на океанском пароходе. А когда я начну считать прибыль, мне совершенно не улыбается найти у себя в кошельке лепты вдовиц и сирот. Весь земной шар, заросший травой, был тем зеленый столом, за которым Кьоу предавался азартной игре. Он играл только в те игры, которые сам изобрел. Он не хватался за каждый подвернувшийся под руку доллар, не преследовал его с охотничьим рогом и гончими, но предпочитал ловить его на блестящую редкостную мушку в водах диковинных рек. И все-таки он был хороший делец, и его планы, несмотря на всю их фантастичность, были так же всесторонне обдуманы, как планы какого-нибудь строительного подрядчика. Во времена короля Артур а сэр Уильям Кьоу был бы рыцарем Круглого Стола. В наши дни он разъезжает по свету, но цель его — не Грааль, а Игра. Через три дня после отъезда Джонни два маленьких парусных судна появились у берегов Коралио. Вскоре одно из них спустило на воду шлюпку, и в ней прибыл загорелый молодой человек. У молодого человека был острый, сметливый глаз; с удивлением осматривал он диковинки, которые видел вокруг. Кто-то на берегу указал ему, где контора консула, и туда он направился нервной походкой. Кьоу сидел, развалившись, в казенном кресле, рисуя на кипе казенных бумаг карикатуры на дядюшку Сэма. Когда посетитель вошел, он поднял голову. — Где Джонни Этвуд? — деловым тоном спросил загорелый молодой человек. — Уехал, — ответил Кьоу, тщательно отделывая галстук дядюшки. — Узнаю моего Джонни! — сказал загорелый, опираясь руками о стол. — Такой он всегда был. Чем заниматься делом, шляется где-нибудь по пустякам. А скоро он вернется? Кьоу подумал и сказал: — Едва ли. — Бездельничает, как всегда, — сказал посетитель убежденно добродетельным тоном. — Никогда у него не было выдержки: работать и работать до конца, чтобы добиться успеха. Как же он может вести дело здесь, если он даже в конторе не бывает? — Теперь это дело поручено мне, — сказал заместитель консула. — Вам! А, вот оно что! Скажите же мне, где фабрика? — Какая фабрика? — спросил Кьоу с учтивым любопытством. — Да та, где обрабатывают эти репейники! Что с ними там делают, кто его знает. Вот эти два судна доверху набиты репейником, я сам зафрахтовал их. Продам вам всю партию, и дешево. В Дэйлсбурге я нанял всех женщин, мужчин и детей специально для сбора репейника. Собирали целый месяц без отдыха. Все думали, что я сумасшедший. Ну, теперь я могу продать вам всю свою партию по пятнадцати центов за фунт. С доставкой, пересылкой и другими накладными расходами. И если вам нужно еще, мы поднимем на ноги всю Алабаму. Джонни, когда уезжал сюда, обещал мне, что, если наклюнется какое-нибудь выгодное дело, он тотчас даст мне знать. Могу ли я подъехать к берегу и разгрузиться? Огромная, почти невероятная радость засветилась на розовой физиономии Кьоу. Он уронил карандаш. Его глаза обратились к загорелому молодому человеку, в них отразились и веселье и страх. Он боялся, как бы все это прелестное событие не оказалось сновидением. — Ради бога, — сказал он взволнованно, — скажите мне: вы Динк Поусон? — Меня зовут Пинкни Доусон, — ответил король репейного рынка. В тихом упоении Кьоу соскользнул с кресла на пол, на свой любимый коврик. Немного было звуков в Коралио в этот душный и знойный полдень. Среди них мы могли бы упомянуть восторженный и неправедный хохот простертого на коврике ирландского янки, пока загорелый молодой человек стоит и смотрит на него проницательным глазом в великом изумлении и замешательстве. А также топ-топ-топ-топ многих обутых ног, шагающих по улицам. А также тихий шелест волн Караибского моря, омывающего этот исторический берег. --------------------------- 1) Блаженное безделье (итал.). 2) Что случилось? (испан.). 3) Какие колючие дьяволы! (испан.). 4) То есть больше ста килограммов. 5) Дядя Сэм — символ Соединенных Штатов. Его принято изображать в виде сухопарого верзилы с длинной бородкой, в жилете, усеянном звездами (национальный флаг). ———————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org