1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter The Shamrock and the Palm — Трилистник и пальма One night when there was no breeze, and Coralio seemed closer than ever to the gratings of Avernus, five men were grouped about the door of the photograph establishment of Keogh and Clancy. Thus, in all the scorched and exotic places of the earth, Caucasians meet when the day's work is done to preserve the fulness of their heritage by the aspersion of alien things. Johnny Atwood lay stretched upon the grass in the undress uniform of a Carib, and prated feebly of cool water to be had in the cucumber-wood pumps of Dalesburg. Dr. Gregg, through the prestige of his whiskers and as a bribe against the relation of his imminent professional tales, was conceded the hammock that was swung between the door jamb and a calabash-tree. Keogh had moved out upon the grass a little table that held the instrument for burnishing completed photographs. He was the only busy one of the group. Industriously from between the cylinders of the burnisher rolled the finished depictments of Coralio's citizens. Blanchard, the French mining engineer, in his cool linen viewed the smoke of his cigarette through his calm glasses, impervious to the heat. Clancy sat on the steps, smoking his short pipe. His mood was the gossip's; the others were reduced, by the humidity, to the state of disability desirable in an audience. Clancy was an American with an Irish diathesis and cosmopolitan proclivities. Many businesses had claimed him, but not for long. The roadster's blood was in his veins. The voice of the tintype was but one of the many callings that had wooed him upon so many roads. Sometimes he could be persuaded to oral construction of his voyages into the informal and egregious. To-night there were symptoms of divulgement in him. "'Tis elegant weather for filibusterin'," he volunteered. "It reminds me of the time I struggled to liberate a nation from the poisonous breath of a tyrant's clutch. 'Twas hard work. 'Tis strainin' to the back and makes corns on the hands." "I didn't know you had ever lent your sword to an oppressed people," murmured Atwood, from the grass. "I did," said Clancy; "and they turned it into a ploughshare." "What country was so fortunate as to secure your aid?" airily inquired Blanchard. "Where's Kamchatka?" asked Clancy, with seeming irrelevance. "Why, off Siberia somewhere in the Arctic regions," somebody answered, doubtfully. "I thought that was the cold one," said Clancy, with a satisfied nod. "I'm always gettin' the two names mixed. 'Twas Guatemala, then—the hot one—I've been filibusterin' with. Ye'll find that country on the map. 'Tis in the district known as the tropics. By the foresight of Providence, it lies on the coast so the geography man could run the names of the towns off into the water. They're an inch long, small type, composed of Spanish dialects, and, 'tis my opinion, of the same system of syntax that blew up the Maine. Yes, 'twas that country I sailed against, single-handed, and endeavoured to liberate it from a tyrannical government with a single-barreled pickaxe, unloaded at that. Ye don't understand, of course. 'Tis a statement demandin' elucidation and apologies. "'Twas in New Orleans one morning about the first of June; I was standin' down on the wharf, lookin' about at the ships in the river. There was a little steamer moored right opposite me that seemed about ready to sail. The funnels of it were throwin' out smoke, and a gang of roustabouts were carryin' aboard a pile of boxes that was stacked up on the wharf. The boxes were about two feet square, and somethin' like four feet long, and they seemed to be pretty heavy. "I walked over, careless, to the stack of boxes. I saw one of them had been broken in handlin'. 'Twas curiosity made me pull up the loose top and look inside. The box was packed full of Winchester rifles. 'So, so,' says I to myself; 'somebody's gettin' a twist on the neutrality laws. Somebody's aidin' with munitions of war. I wonder where the popguns are goin'?' "I heard somebody cough, and I turned around. There stood a little, round, fat man with a brown face and white clothes, a first-class-looking little man, with a four-karat diamond on his finger and his eye full of interrogations and respects. I judged he was a kind of foreigner—may be from Russia or Japan or the archipelagoes. "'Hist!' says the round man, full of concealments and confidences. 'Will the señor respect the discoveryments he has made, that the mans on the ship shall not be acquaint? The señor will be a gentleman that shall not expose one thing that by accident occur.' "'Monseer,' says I—for I judged him to be a kind of Frenchman—'receive my most exasperated assurances that your secret is safe with James Clancy. Furthermore, I will go so far as to remark, Veev la Liberty—veev it good and strong. Whenever you hear of a Clancy obstructin' the abolishment of existin' governments you may notify me by return mail.' "'The señor is good,' says the dark, fat man, smilin' under his black mustache. 'Wish you to come aboard my ship and drink of wine a glass.' "Bein' a Clancy, in two minutes me and the foreigner man were seated at a table in the cabin of the steamer, with a bottle between us. I could hear the heavy boxes bein' dumped into the hold. I judged that cargo must consist of at least 2,000 Winchesters. Me and the brown man drank the bottle of stuff, and he called the steward to bring another. When you amalgamate a Clancy with the contents of a bottle you practically instigate secession. I had heard a good deal about these revolutions in them tropical localities, and I begun to want a hand in it. "'You goin' to stir things up in your country, ain't you, monseer?' says I, with a wink to let him know I was on. "'Yes, yes,' said the little man, pounding his fist on the table. 'A change of the greatest will occur. Too long have the people been oppressed with the promises and the never-to-happen things to become. The great work it shall be carry on. Yes. Our forces shall in the capital city strike of the soonest. Carrambos!' "'Carrambos is the word,' says I, beginning to invest myself with enthusiasm and more wine, 'likewise veeva, as I said before. May the shamrock of old—I mean the banana-vine or the pie-plant, or whatever the imperial emblem may be of your down-trodden country, wave forever.' "'A thousand thank-yous,' says the round man, 'for your emission of amicable utterances. What our cause needs of the very most is mans who will the work do, to lift it along. Oh, for one thousands strong, good mans to aid the General De Vega that he shall to his country bring those success and glory! It is hard—oh, so hard to find good mans to help in the work.' "'Monseer,' says I, leanin' over the table and graspin' his hand, 'I don't know where your country is, but me heart bleeds for it. The heart of a Clancy was never deaf to the sight of an oppressed people. The family is filibusterers by birth, and foreigners by trade. If you can use James Clancy's arms and his blood in denudin' your shores of the tyrant's yoke they're yours to command.' "General De Vega was overcome with joy to confiscate my condolence of his conspiracies and predicaments. He tried to embrace me across the table, but his fatness, and the wine that had been in the bottles, prevented. Thus was I welcomed into the ranks of filibustery. Then the general man told me his country had the name of Guatemala, and was the greatest nation laved by any ocean whatever anywhere. He looked at me with tears in his eyes, and from time to time he would emit the remark, 'Ah! big, strong, brave mans! That is what my country need.' "General De Vega, as was the name by which he denounced himself, brought out a document for me to sign, which I did, makin' a fine flourish and curlycue with the tail of the 'y.' "'Your passage-money,' says the general, business-like, 'shall from your pay be deduct.' "'Twill not,' says I, haughty. 'I'll pay my own passage.' A hundred and eighty dollars I had in my inside pocket, and 'twas no common filibuster I was goin' to be, filibusterin' for me board and clothes. "The steamer was to sail in two hours, and I went ashore to get some things together I'd need. When I came aboard I showed the general with pride the outfit. 'Twas a fine Chinchilla overcoat, Arctic overshoes, fur cap and earmuffs, with elegant fleece-lined gloves and woolen muffler. "'Carrambos!' says the little general. 'What clothes are these that shall go to the tropic?' And then the little spalpeen laughs, and he calls the captain, and the captain calls the purser, and they pipe up the chief engineer, and the whole gang leans against the cabin and laughs at Clancy's wardrobe for Guatemala. "I reflects a bit, serious, and asks the general again to denominate the terms by which his country is called. He tells me, and I see then that 'twas the t'other one, Kamchatka, I had in mind. Since then I've had difficulty in separatin' the two nations in name, climate and geographic disposition. "I paid my passage—twenty-four dollars, first cabin—and ate at table with the officer crowd. Down on the lower deck was a gang of second-class passengers, about forty of them, seemin' to be Dagoes and the like. I wondered what so many of them were goin' along for. "Well, then, in three days we sailed alongside that Guatemala. 'Twas a blue country, and not yellow as 'tis miscolored on the map. We landed at a town on the coast, where a train of cars was waitin' for us on a dinky little railroad. The boxes on the steamer were brought ashore and loaded on the cars. The gang of Dagoes got aboard, too, the general and me in the front car. Yes, me and General De Vega headed the revolution, as it pulled out of the seaport town. That train travelled about as fast as a policeman goin' to a riot. It penetrated the most conspicuous lot of fuzzy scenery ever seen outside a geography. We run some forty miles in seven hours, and the train stopped. There was no more railroad. 'Twas a sort of camp in a damp gorge full of wildness and melancholies. They was gradin' and choppin' out the forests ahead to continue the road. 'Here,' says I to myself, 'is the romantic haunt of the revolutionists. Here will Clancy, by the virtue that is in a superior race and the inculcation of Fenian tactics, strike a tremendous blow for liberty.' "They unloaded the boxes from the train and begun to knock the tops off. From the first one that was open I saw General De Vega take the Winchester rifles and pass them around to a squad of morbid soldiery. The other boxes was opened next, and, believe me or not, divil another gun was to be seen. Every other box in the load was full of pickaxes and spades. "And then—sorrow be upon them tropics—the proud Clancy and the dishonoured Dagoes, each one of them, had to shoulder a pick or a spade, and march away to work on that dirty little railroad. Yes; 'twas that the Dagoes shipped for, and 'twas that the filibusterin' Clancy signed for, though unbeknownst to himself at the time. In after days I found out about it. It seems 'twas hard to get hands to work on that road. The intelligent natives of the country was too lazy to work. Indeed, the saints know, 'twas unnecessary. By stretchin' out one hand, they could seize the most delicate and costly fruits of the earth, and, by stretchin' out the other, they could sleep for days at a time without hearin' a seven-o'clock whistle or the footsteps of the rent man upon the stairs. So, regular, the steamers travelled to the United States to seduce labour. Usually the imported spade-slingers died in two or three months from eatin' the over-ripe water and breathin' the violent tropical scenery. Wherefore they made them sign contracts for a year, when they hired them, and put an armed guard over the poor divils to keep them from runnin' away. "'Twas thus I was double-crossed by the tropics through a family failin' of goin' out of the way to hunt disturbances. "They gave me a pick, and I took it, meditatin' an insurrection on the spot; but there was the guards handlin' the Winchesters careless, and I come to the conclusion that discretion was the best part of filibusterin'. There was about a hundred of us in the gang startin' out to work, and the word was given to move. I steps out of the ranks and goes up to that General De Vega man, who was smokin' a cigar and gazin' upon the scene with satisfactions and glory. He smiles at me polite and devilish. 'Plenty work,' says he, 'for big, strong mans in Guatemala. Yes. T'irty dollars in the month. Good pay. Ah, yes. You strong, brave man. Bimeby we push those railroad in the capital very quick. They want you go work now. Adios, strong mans.' "'Monseer,' says I, lingerin', 'will you tell a poor little Irishman this: When I set foot on your cockroachy steamer, and breathed liberal and revolutionary sentiments into your sour wine, did you think I was conspirin' to sling a pick on your contemptuous little railroad? And when you answered me with patriotic recitations, humping up the star-spangled cause of liberty, did you have meditations of reducin' me to the ranks of the stump-grubbin' Dagoes in the chain-gangs of your vile and grovelin' country?' "The general man expanded his rotundity and laughed considerable. Yes, he laughed very long and loud, and I, Clancy, stood and waited. "'Comical mans!' he shouts, at last. 'So you will kill me from the laughing. Yes; it is hard to find the brave, strong mans to aid my country. Revolutions? Did I speak of r-r-revolutions? Not one word. I say, big, strong mans is need in Guatemala. So. The mistake is of you. You have looked in those one box containing those gun for the guard. You think all boxes is contain gun? No. "'There is not war in Guatemala. But work? Yes. Good. T'irty dollar in the month. You shall shoulder one pickaxe, señor, and dig for the liberty and prosperity of Guatemala. Off to your work. The guard waits for you.' "'Little, fat, poodle dog of a brown man,' says I, quiet, but full of indignations and discomforts, 'things shall happen to you. Maybe not right away, but as soon as J. Clancy can formulate somethin' in the way of repartee.' "The boss of the gang orders us to work. I tramps off with the Dagoes, and I hears the distinguished patriot and kidnapper laughin' hearty as we go. "'Tis a sorrowful fact, for eight weeks I built railroads for that misbehavin' country. I filibustered twelve hours a day with a heavy pick and a spade, choppin' away the luxurious landscape that grew upon the right of way. We worked in swamps that smelled like there was a leak in the gas mains, trampin' down a fine assortment of the most expensive hothouse plants and vegetables. The scene was tropical beyond the wildest imagination of the geography man. The trees was all sky-scrapers; the underbrush was full of needles and pins; there was monkeys jumpin' around and crocodiles and pink-tailed mockin'-birds, and ye stood knee-deep in the rotten water and grabbled roots for the liberation of Guatemala. Of nights we would build smudges in camp to discourage the mosquitoes, and sit in the smoke, with the guards pacin' all around us. There was two hundred men workin' on the road—mostly Dagoes, nigger-men, Spanish-men and Swedes. Three or four were Irish. "One old man named Halloran—a man of Hibernian entitlements and discretions, explained it to me. He had been workin' on the road a year. Most of them died in less than six months. He was dried up to gristle and bone, and shook with chills every third night. "'When you first come,' says he, 'ye think ye'll leave right away. But they hold out your first month's pay for your passage over, and by that time the tropics has its grip on ye. Ye're surrounded by a ragin' forest full of disreputable beasts—lions and baboons and anacondas—waitin' to devour ye. The sun strikes ye hard, and melts the marrow in your bones. Ye get similar to the lettuce-eaters the poetry-book speaks about. Ye forget the elevated sintiments of life, such as patriotism, revenge, disturbances of the peace and the dacint love of a clane shirt. Ye do your work, and ye swallow the kerosene ile and rubber pipestems dished up to ye by the Dago cook for food. Ye light your pipeful, and say to yoursilf, "Nixt week I'll break away," and ye go to sleep and call yersilf a liar, for ye know ye'll never do it.' "'Who is this general man,' asks I, 'that calls himself De Vega?' "''Tis the man,' says Halloran, 'who is tryin' to complete the finishin' of the railroad. 'Twas the project of a private corporation, but it busted, and then the government took it up. De Vegy is a big politician, and wants to be prisident. The people want the railroad completed, as they're taxed mighty on account of it. The De Vegy man is pushin' it along as a campaign move.' "''Tis not my way,' says I, 'to make threats against any man, but there's an account to be settled between the railroad man and James O'Dowd Clancy.' "''Twas that way I thought, mesilf, at first,' Halloran says, with a big sigh, 'until I got to be a lettuce-eater. The fault's wid these tropics. They rejuices a man's system. 'Tis a land, as the poet says, "Where it always seems to be after dinner." I does me work and smokes me pipe and sleeps. There's little else in life, anyway. Ye'll get that way yersilf, mighty soon. Don't be harbourin' any sintiments at all, Clancy.' "'I can't help it,' says I; 'I'm full of 'em. I enlisted in the revolutionary army of this dark country in good faith to fight for its liberty, honours and silver candlesticks; instead of which I am set to amputatin' its scenery and grubbin' its roots. 'Tis the general man will have to pay for it.' "Two months I worked on that railroad before I found a chance to get away. One day a gang of us was sent back to the end of the completed line to fetch some picks that had been sent down to Port Barrios to be sharpened. They were brought on a hand-car, and I noticed, when I started away, that the car was left there on the track. "That night, about twelve, I woke up Halloran and told him my scheme. "'Run away?' says Halloran. 'Good Lord, Clancy, do ye mean it? Why, I ain't got the nerve. It's too chilly, and I ain't slept enough. Run away? I told you, Clancy, I've eat the lettuce. I've lost my grip. 'Tis the tropics that's done it. 'Tis like the poet says: "Forgotten are our friends that we have left behind; in the hollow lettuce-land we will live and lay reclined." You better go on, Clancy. I'll stay, I guess. It's too early and cold, and I'm sleepy.' "So I had to leave Halloran. I dressed quiet, and slipped out of the tent we were in. When the guard came along I knocked him over, like a ninepin, with a green cocoanut I had, and made for the railroad. I got on that hand-car and made it fly. 'Twas yet a while before daybreak when I saw the lights of Port Barrios about a mile away. I stopped the hand-car there and walked to the town. I stepped inside the corporations of that town with care and hesitations. I was not afraid of the army of Guatemala, but me soul quaked at the prospect of a hand-to-hand struggle with its employment bureau. 'Tis a country that hires its help easy and keeps 'em long. Sure I can fancy Missis America and Missis Guatemala passin' a bit of gossip some fine, still night across the mountains. 'Oh, dear,' says Missis America, 'and it's a lot of trouble I'm havin' ag'in with the help, señora, ma'am.' 'Laws, now!' says Missis Guatemala, 'you don't say so, ma'am! Now, mine never think of leavin' me—te-he! ma'am,' snickers Missis Guatemala. "I was wonderin' how I was goin' to move away from them tropics without bein' hired again. Dark as it was, I could see a steamer ridin' in the harbour, with smoke emergin' from her stacks. I turned down a little grass street that run down to the water. On the beach I found a little brown nigger-man just about to shove off in a skiff. "'Hold on, Sambo,' says I, 'savve English?' "'Heap plenty, yes,' says he, with a pleasant grin. "'What steamer is that?' I asks him, 'and where is it going? And what's the news, and the good word and the time of day?' "'That steamer the Conchita,' said the brown man, affable and easy, rollin' a cigarette. 'Him come from New Orleans for load banana. Him got load last night. I think him sail in one, two hour. Verree nice day we shall be goin' have. You hear some talkee 'bout big battle, maybe so? You think catchee General De Vega, señor? Yes? No?' "'How's that, Sambo?' says I. 'Big battle? What battle? Who wants catchee General De Vega? I've been up at my old gold mines in the interior for a couple of months, and haven't heard any news.' "'Oh,' says the nigger-man, proud to speak the English, 'verree great revolution in Guatemala one week ago. General De Vega, him try be president. Him raise armee—one—five—ten thousand mans for fight at the government. Those one government send five—forty—hundred thousand soldier to suppress revolution. They fight big battle yesterday at Lomagrande—that about nineteen or fifty mile in the mountain. That government soldier wheep General De Vega—oh, most bad. Five hundred—nine hundred—two thousand of his mans is kill. That revolution is smash suppress—bust—very quick. General De Vega, him r-r-run away fast on one big mule. Yes, carrambos! The general, him r-r-run away, and his armee is kill. That government soldier, they try find General De Vega verree much. They want catchee him for shoot. You think they catchee that general, señor?' "'Saints grant it!' says I. ''Twould be the judgment of Providence for settin' the warlike talent of a Clancy to gradin' the tropics with a pick and shovel. But 'tis not so much a question of insurrections now, me little man, as 'tis of the hired-man problem. 'Tis anxious I am to resign a situation of responsibility and trust with the white wings department of your great and degraded country. Row me in your little boat out to that steamer, and I'll give ye five dollars—sinker pacers—sinker pacers,' says I, reducin' the offer to the language and denomination of the tropic dialects. "'Cinco pesos,' repeats the little man. 'Five dollee, you give?' "'Twas not such a bad little man. He had hesitations at first, sayin' that passengers leavin' the country had to have papers and passports, but at last he took me out alongside the steamer. "Day was just breakin' as we struck her, and there wasn't a soul to be seen on board. The water was very still, and the nigger-man gave me a lift from the boat, and I climbed onto the steamer where her side was sliced to the deck for loadin' fruit. The hatches was open, and I looked down and saw the cargo of bananas that filled the hold to within six feet of the top. I thinks to myself, 'Clancy, you better go as a stowaway. It's safer. The steamer men might hand you back to the employment bureau. The tropic'll get you, Clancy, if you don't watch out.' "So I jumps down easy among the bananas, and digs out a hole to hide in among the bunches. In an hour or so I could hear the engines goin', and feel the steamer rockin', and I knew we were off to sea. They left the hatches open for ventilation, and pretty soon it was light enough in the hold to see fairly well. I got to feelin' a bit hungry, and thought I'd have a light fruit lunch, by way of refreshment. I creeped out of the hole I'd made and stood up straight. Just then I saw another man crawl up about ten feet away and reach out and skin a banana and stuff it into his mouth. 'Twas a dirty man, black-faced and ragged and disgraceful of aspect. Yes, the man was a ringer for the pictures of the fat Weary Willie in the funny papers. I looked again, and saw it was my general man—De Vega, the great revolutionist, mule-rider and pickaxe importer. When he saw me the general hesitated with his mouth filled with banana and his eyes the size of cocoanuts. "'Hist!' I says. 'Not a word, or they'll put us off and make us walk. "Veev la Liberty!"' I adds, copperin' the sentiment by shovin' a banana into the source of it. I was certain the general wouldn't recognize me. The nefarious work of the tropics had left me lookin' different. There was half an inch of roan whiskers coverin' me face, and me costume was a pair of blue overalls and a red shirt. "'How you come in the ship, señor?' asked the general as soon as he could speak. "'By the back door—whist!' says I. ''Twas a glorious blow for liberty we struck,' I continues; 'but we was overpowered by numbers. Let us accept our defeat like brave men and eat another banana.' "'Were you in the cause of liberty fightin', señor?' says the general, sheddin' tears on the cargo. "'To the last,' says I. ''Twas I led the last desperate charge against the minions of the tyrant. But it made them mad, and we was forced to retreat. 'Twas I, general, procured the mule upon which you escaped. Could you give that ripe bunch a little boost this way, general? It's a bit out of my reach. Thanks.' "'Say you so, brave patriot?' said the general, again weepin'. 'Ah, Dios! And I have not the means to reward your devotion. Barely did I my life bring away. Carrambos! what a devil's animal was that mule, señor! Like ships in one storm was I dashed about. The skin on myself was ripped away with the thorns and vines. Upon the bark of a hundred trees did that beast of the infernal bump, and cause outrage to the legs of mine. In the night to Port Barrios I came. I dispossess myself of that mountain of mule and hasten along the water shore. I find a little boat to be tied. I launch myself and row to the steamer. I cannot see any mans on board, so I climbed one rope which hang at the side. I then myself hide in the bananas. Surely, I say, if the ship captains view me, they shall throw me again to those Guatemala. Those things are not good. Guatemala will shoot General De Vega. Therefore, I am hide and remain silent. Life itself is glorious. Liberty, it is pretty good; but so good as life I do not think.' "Three days, as I said, was the trip to New Orleans. The general man and me got to be cronies of the deepest dye. Bananas we ate until they were distasteful to the sight and an eyesore to the palate, but to bananas alone was the bill of fare reduced. At night I crawls out, careful, on the lower deck, and gets a bucket of fresh water. "That General De Vega was a man inhabited by an engorgement of words and sentences. He added to the monotony of the voyage by divestin' himself of conversation. He believed I was a revolutionist of his own party, there bein', as he told me, a good many Americans and other foreigners in its ranks. 'Twas a braggart and a conceited little gabbler it was, though he considered himself a hero. 'Twas on himself he wasted all his regrets at the failin' of his plot. Not a word did the little balloon have to say about the other misbehavin' idiots that had been shot, or run themselves to death in his revolution. "The second day out he was feelin' pretty braggy and uppish for a stowed-away conspirator that owed his existence to a mule and stolen bananas. He was tellin' me about the great railroad he had been buildin', and he relates what he calls a comic incident about a fool Irishman he inveigled from New Orleans to sling a pick on his little morgue of a narrow-gauge line. 'Twas sorrowful to hear the little, dirty general tell the opprobrious story of how he put salt upon the tail of that reckless and silly bird, Clancy. Laugh, he did, hearty and long. He shook with laughin', the black-faced rebel and outcast, standin' neck-deep in bananas, without friends or country. "'Ah, señor,' he snickers, 'to the death you would have laughed at that drollest Irish. I say to him: "Strong, big mans is need very much in Guatemala." "I will blows strike for your down-pressed country," he say. "That shall you do," I tell him. Ah! it was an Irish so comic. He sees one box break upon the wharf that contain for the guard a few gun. He think there is gun in all the box. But that is all pickaxe. Yes. Ah! señor, could you the face of that Irish have seen when they set him to the work!' "'Twas thus the ex-boss of the employment bureau contributed to the tedium of the trip with merry jests and anecdote. But now and then he would weep upon the bananas and make oration about the lost cause of liberty and the mule. "'Twas a pleasant sound when the steamer bumped against the pier in New Orleans. Pretty soon we heard the pat-a-pat of hundreds of bare feet, and the Dago gang that unloads the fruit jumped on the deck and down into the hold. Me and the general worked a while at passin' up the bunches, and they thought we were part of the gang. After about an hour we managed to slip off the steamer onto the wharf. "'Twas a great honour on the hands of an obscure Clancy, havin' the entertainment of the representative of a great foreign filibusterin' power. I first bought for the general and myself many long drinks and things to eat that were not bananas. The general man trotted along at my side, leavin' all the arrangements to me. I led him up to Lafayette Square and set him on a bench in the little park. Cigarettes I had bought for him, and he humped himself down on the seat like a little, fat, contented hobo. I look him over as he sets there, and what I see pleases me. Brown by nature and instinct, he is now brindled with dirt and dust. Praise to the mule, his clothes is mostly strings and flaps. Yes, the looks of the general man is agreeable to Clancy. "I asks him, delicate, if, by any chance, he brought away anybody's money with him from Guatemala. He sighs and humps his shoulders against the bench. Not a cent. All right. Maybe, he tells me, some of his friends in the tropic outfit will send him funds later. The general was as clear a case of no visible means as I ever saw. "I told him not to move from the bench, and then I went up to the corner of Poydras and Carondelet. Along there is O'Hara's beat. In five minutes along comes O'Hara, a big, fine man, red-faced, with shinin' buttons, swingin' his club. 'Twould be a fine thing for Guatemala to move into O'Hara's precinct. 'Twould be a fine bit of recreation for Danny to suppress revolutions and uprisin's once or twice a week with his club. "'Is 5046 workin' yet, Danny?' says I, walkin' up to him. "'Overtime,' says O'Hara, lookin' over me suspicious. 'Want some of it?' "Fifty-forty-six is the celebrated city ordinance authorizin' arrest, conviction and imprisonment of persons that succeed in concealin' their crimes from the police. "'Don't ye know Jimmy Clancy?' says I. 'Ye pink-gilled monster.' So, when O'Hara recognized me beneath the scandalous exterior bestowed upon me by the tropics, I backed him into a doorway and told him what I wanted, and why I wanted it. 'All right, Jimmy,' says O'Hara. 'Go back and hold the bench. I'll be along in ten minutes.' "In that time O'Hara strolled through Lafayette Square and spied two Weary Willies disgracin' one of the benches. In ten minutes more J. Clancy and General De Vega, late candidate for the presidency of Guatemala, was in the station house. The general is badly frightened, and calls upon me to proclaim his distinguishments and rank. "'The man,' says I to the police, 'used to be a railroad man. He's on the bum now. 'Tis a little bughouse he is, on account of losin' his job.' "'Carrambos!' says the general, fizzin' like a little soda-water fountain, 'you fought, señor, with my forces in my native country. Why do you say the lies? You shall say I am the General De Vega, one soldier, one caballero—' "'Railroader,' says I again. 'On the hog. No good. Been livin' for three days on stolen bananas. Look at him. Ain't that enough?' "Twenty-five dollars or sixty days, was what the recorder gave the general. He didn't have a cent, so he took the time. They let me go, as I knew they would, for I had money to show, and O'Hara spoke for me. Yes; sixty days he got. 'Twas just so long that I slung a pick for the great country of Kam—Guatemala." Clancy paused. The bright starlight showed a reminiscent look of happy content on his seasoned features. Keogh leaned in his chair and gave his partner a slap on his thinly-clad back that sounded like the crack of the surf on the sands. "Tell 'em, ye divil," he chuckled, "how you got even with the tropical general in the way of agricultural manœuvrings." "Havin' no money," concluded Clancy, with unction, "they set him to work his fine out with a gang from the parish prison clearing Ursulines Street. Around the corner was a saloon decorated genially with electric fans and cool merchandise. I made that me headquarters, and every fifteen minutes I'd walk around and take a look at the little man filibusterin' with a rake and shovel. 'Twas just such a hot broth of a day as this has been. And I'd call at him 'Hey, monseer!' and he'd look at me black, with the damp showin' through his shirt in places. "'Fat, strong mans,' says I to General De Vega, 'is needed in New Orleans. Yes. To carry on the good work. Carrambos! Erin go bragh!'" Трилистник и пальма   Однажды в душный безветренный вечер, когда казалось, что Коралио еще ближе придвинулся к раскаленным решеткам ада, пять человек собрались у дверей фотографического заведения Кьоу и Клэнси. Так во всех экзотических, дьявольски жарких местах на земле белые люди сходятся вместе по окончании работ, чтобы, браня и порицая чужое, тем самым закрепить за собою права на великое наследие предков. Джонни Этвуд лежал на траве, голый, как караиб в жаркое время года, и еле слышно лепетал о холодной воде, которую в таком изобилии дают осененные магнолиями колодцы его родного Дэйлсбурга. Доктору Грэггу, из уважения к его бороде, а также из желания подкупить его, чтобы он не начал делиться своими медицинскими воспоминаниями, был предоставлен гамак, протянутый между дверным косяком и тыквенным деревом. Кьоу вынес на улицу столик с принадлежностями для фотографической ретуши. Он единственный из всех пятерых занимался делом. Горный инженер Бланшар, француз, в белом прохладном полотняном костюме, сидел, словно не замечая жары, и следил сквозь спокойные стекла очков за дымом своей папиросы. Клэнси сидел на ступеньке и курил короткую трубку. Ему хотелось болтать. Остальные так размякли от жары, что являлись идеальными слушателями: ни возражать, ни уйти они не могли. Клэнси был американцем с ирландским темпераментом и вкусами космополита. Многими профессиями он занимался, но каждой — только короткое время. У него была натура бродяги. Цинкография была лишь небольшим эпизодом его скитальческой жизни. Иногда он соглашался передать своими словами какое-нибудь событие, отметившее его вылазки в мир экзотический и неофициальный. Сегодня, судя по некоторым симптомам, он был склонен кое-что разгласить. — Элегантная погодка для боя! — начал он. — Это мне напоминает то время, когда я пытался освободить одно государство от убийственного гнета тиранов. Трудная работа: спины не разогнуть, на ладонях мозоли. — Я и не знал, что вы отдавали свой меч угнетенным народам, — промямлил Этвуд, лежа на траве. — Да! — сказал Клэнси. — Но мой меч перековали на орало. — Что же это за страна, которую вы осчастливили своим покровительством? — спросил Бланшар немного свысока. — Где Камчатка? — отозвался Клэнси без всякой видимой связи с вопросом. — Где-то в Сибири… у полюса, — неуверенно вымолвил кто-то. Клэнси удовлетворенно кивнул головой — Я так и думал.. Камчатка — это где холодно! Я всегда путаю эти два названия. Гватемала-это где жарко. Я был в Гватемале. На карте вы найдете это место в районе, который называется тропиками. По милости провидения страна лежит на морском берегу, так что составитель географических карт может печатать названия городов прямо в морской воде. Названия длинные, не меньше дюйма, если даже напечатать их мелкими буквами, составлены из разных испанских диалектов и, сколько я понимаю, по той же системе, от которой взорвался "Мэйн" (1). Да, вот в эту страну я и помчался, чтобы в смертном бою поразить ее деспотов, стреляя в них из одноствольной кирки, да еще незаряженной. Не понимаете, конечно? Да, тут кое-что нужно разъяснить. Это было в Новом Орлеане, утром, в начале июня. Стою я на пристани, смотрю на корабли. Прямо против меня, внизу, вижу, небольшой пароход готов тронуться в путь. Из труб его идет дым, и босяки нагружают его какими-то ящиками. Ящики большие — фута два ширины, фута четыре длины — и как будто довольно тяжелые. Они штабелями лежали на пристани. От нечего делать я подошел к ним Крышка у одного из них была отбита, я приподнял ее из любопытства и заглянул внутрь Ящик был доверху набит винтовками Винчестера. "Так, так, — сказал я себе. — Кто-то хочет нарушить закон о нейтралитете Соединенных Штатов Кто-то хочет помочь кому-то оружием Интересно узнать, куда отправляются эти пугачи". Слышу, сзади кто-то кашляет! Оборачиваюсь. Передо мною кругленький, жирненький, небольшого роста человечек. Личико у него темненькое, костюмчик беленький, а на пальчике брильянт в четыре карата. Замечательный человечек, лучше не надо. В глазах у него вопрос и уважение. Похож на иностранца — не то русский, не то японец, не то житель Архипелагов. — Тс! — говорит человек шепотом, словно секрет сообщает. — Не будет ли сеньор такой любезный, не согласится ли он с уважением отнестись к той тайне, которую ему случайно удалось подсмотреть, — чтоб люди на пароходе не узнали о ней? Сеньор будет джентльменом, он не скажет никому ни слова. — Мусью, — сказал я (потому что он казался мне вроде француза), — позвольте принести вам уверение, что вашей тайны не узнает никто Джеймс Клэнси не такой человек. К этому разрешите добавить: вив ля либерте — да здравствует свобода! Я, Джеймс Клэнси, всегда был врагом всех существующих властей и правительств. — Сеньор очень карош! — говорит человечек, улыбаясь в черные усы. — Не пожелает ли сеньор подняться на корабль и выпить стаканчик вина? Так как я — Джеймс Клэнси, то не прошло и минуты, как я уже сидел вместе с этим заграничным мусью в каюте парохода за столиком, а на столике стояла бутылка. Я слышал, как грохотали ящики, которые швыряли в трюм. По моему расчету, во всех этих ящиках было никак не меньше двух тысяч винтовок. Выпили мы бутылочку, появилась другая. Дать Джеймсу Клэнси бутылку вина — все равно что спровоцировать восстание. Я много слышал о революциях в тропических странах, и мне захотелось приложить к ним руку. — Что, мусью, — спросил я, подмигивая, — вы немного хотите расшевелить вашу родину, а? — Да, да! — закричал человечек, ударяя кулаком по столу. — Произойдут большие перемены! Довольно дурачить народ обещаниями! Пора, наконец, взяться за дело. Предстоит большая работа! Наши силы двинутся в столицу. Caramba! — Правильно, — говорю я, пьянея от восторга, а также от вина. — Другими словами, вив ля либерте, как я уже сказал. Пусть древний трилистник… то есть банановая лоза и пряничное дерево, или какая ни на есть эмблема вашей угнетенной страны, цветет и не вянет вовеки. — Весьма благодарен, — говорит человечек, — за ваши братские чувства. Больше всего нашему делу нужны сильные и смелые работники. О, если бы найти тысячу сильных, благородных людей, которые помогли бы генералу де Вега покрыть нашу родину славой и честью. Но трудно, о, как трудно завербовать таких людей для работы. — Слушайте, мусью, — кричу я, хватая его за руку, — я не знаю, где находится ваша страна, но сердце у меня обливается кровью, так горячо я люблю ее. Сердце Джеймса Клэнси никогда не было глухо к страданиям угнетенных народов. Мы все, вся наша семья, флибустьеры по рождению и иностранцы по ремеслу. Если вам нужны руки Джеймса Клэнси и его кровь, чтобы свергнуть ярмо тирана, я в вашем распоряжении, я ваш. Генерал де Вега был в восторге, что заручился моим сочувствием к своей конспирации и политическим трудностям. Он попробовал обнять меня через стол, но ему помешали его толстое брюхо и вино, которое раньше было в бутылках. Таким образом я стал флибустьером. Генерал сказал мне, что его родину зовут Гватемала, что это самое великое государство, какое когда-либо омывал океан. В глазах у него были слезы, и время от времени он повторял: — А, сильные, здоровые, смелые люди! Вот что нужно моей родине! Потом этот генерал де Вега, как он себя называл, принес мне бумагу и попросил подписать ее. Я подписал и сделал замечательный росчерк с чудесной завитушкой. — Деньги за проезд, — деловито сказал генерал, — будут вычтены из вашего жалованья. — Ничего подобного! — сказал я не без гордости. — За проезд я плачу сам. Сто восемьдесят долларов хранилось у меня во внутреннем кармане. Я был не то, что другие флибустьеры: флибустьерил не ради еды и штанов. Пароход должен был отойти через два часа. Я сошел на берег, чтобы купить себе кое-что необходимое. Вернувшись, я с гордостью показал свою покупку генералу: легкое меховое пальто, валенки, шапку с наушниками, изящные рукавицы! обшитые пухом, и шерстяной шарф. — Caramba! — воскликнул генерал. — Можно ли в таком костюме ехать в тропики! Потом этот хитрец смеется, зовет капитана, капитан — комиссара, комиссар зовет по трубке механика, и вся шайка толпится у моей каюты и хохочет. Я задумываюсь на минуту и с серьезным видом прошу генерала сказать мне еще раз, как зовется та страна, куда мы едем. Он говорит: "Гватемала" — и я вижу тогда, что в голове у меня была другая: Камчатка. С тех пор мне трудно отделить эти нации — так у меня спутались их названия, климаты и географическое положение. Я заплатил за проезд двадцать четыре доллара — еду в каюте первого класса, столуюсь с офицерами. На нижней палубе пассажиры второклассные. Люди-человек сорок — какие-то итальяшки, не знаю. И к чему их столько и куда они едут? Ну, хорошо. Ехали мы три дня и причалили, наконец, к Гватемале. Это синяя страна, а не желтая, как ее малюют на географических картах. Вышли мы на берег. Там стоял городишко. Нас ожидал поезд, несколько вагонов на кривых, расшатанных рельсах. Ящики перенесли на берег и погрузили в вагоны. Потом в вагоны набились итальяшки, я вместе с генералом сел в первый. Да, мы с генералом де Вега были во главе революции! Приморский городишко остался позади. Поезд шел так быстро, как полисмен на склоку. Пейзаж вокруг был такой, какой можно увидеть только в учебниках географии. За семь часов мы сделали сорок миль, и поезд остановился. Рельсы кончились. Мы приехали в какой-то лагерь, гнусный, болотистый, мокрый. Запустение и меланхолия. Впереди рубили просеку и вели земляные работы. "Здесь, — говорю я себе, — романтическое убежище революционеров, здесь Джеймс Клэнси, как доблестный ирландец, представитель высшей расы и потомок фениев, отдаст свою душу борьбе за свободу". Из вагона вынули ящики и стали сбивать с них крышки. Из первого же ящика генерал де Вега вынул винтовки Винчестера и стал раздавать их отряду каких-то омерзительных солдат. Другие ящики тоже открыли, и — верьте мне или не верьте, черт возьми, — ни одного ружья в них не оказалось. Все ящики были набиты лопатами и кирками. И вот, провалиться бы этим тропикам, гордый Клэнси и презренные итальяшки — все получают либо кирку, либо лопату, и всех гонят работать на этой поганой железной дороге. Да, вот для чего ехали сюда макаронники, вот какую бумагу подписал Флибустьер Джеймс Клэнси, подписал, не зная, не догадываясь. После я разведал, в чем дело. Оказывается, для работ по проведению железной дороги трудно было найти рабочую силу. Местные жители слишком умны и ленивы. Да и зачем им работать? Стоит им протянуть одну руку, и в руке у них окажется самый дорогой, самый изысканный плод, какой только есть на земле; стоит им протянуть другую — и они заснут хоть на неделю, не боясь, что в семь часов утра их разбудит фабричный гудок или что сейчас к ним войдет сборщик квартирной платы. Поневоле приходится отправляться в Соединенные Штаты и обманом завлекать рабочих. Обычно привезенный землекоп умирает через два-три месяца — от гнилой, перезрелой воды и необузданного тропического пейзажа. Поэтому, нанимая людей, их заставляли подписывать контракты на год и ставили над ними вооруженных часовых, чтобы они не вздумали дать стрекача. Вот так-то меня обманули тропики, а всему виною наследственный порок — любил совать нос во всякие беспорядки Мне вручили кирку, и я взял ее с намерением тут же взбунтоваться, но неподалеку были часовые с винчестерами, и я пришел к заключению, что лучшая черта флибустьера — скромность и умение промолчать, когда следует. В нашей партии было около ста рабочих, и нам приказали двинуться в путь. Я вышел из рядов и подошел к генералу де Вега, который курил сигару и с важностью и удовольствием смотрел по сторонам. Он улыбнулся мне вежливой сатанинской улыбкой. — В Гватемале, — говорит он, — есть много работы для сильных, рослых людей. Да. Тридцать долларов в месяц. Деньги не маленькие. Да, да. Вы человек сильный и смелый. Теперь уж мы скоро достроим эту железную дорогу. До самой столицы. А сейчас ступайте работать. Adios, сильный человек! — Мусью, — говорю я, — скажите мне, бедному ирландцу, одно. Когда я впервые взошел на этот ваш тараканий корабль и дышал свободными революционными чувствами в ваше кислое вино, думали ли вы, что я воспеваю свободу лишь для того, чтобы долбить киркой вашу гнусную железную дорогу? И когда вы отвечали мне патриотическими возгласами, восхваляя усыпанную звездами борьбу за свободу, замышляли ли вы и тогда принизить меня до уровня этих скованных цепями итальяшек, корчующих пни в вашей низкой и подлой стране? Человечек выпятил свой круглый живот и начал смеяться. Да, он долго смеялся, а я, Клэнси, я стоял и ждал. — Смешные люди! — закричал он, наконец. — Вы смешите меня до смерти, ей-богу. Я говорил вам одно: трудно найти сильных и смелых людей для работы в моей стране. Революция? Разве я говорил о р-р-революции? Ни одного слова. Я говорил: сильные, рослые люди нужны в Гватемале. Так. Я не виноват, что вы ошиблись. Вы заглянули в один-единственный ящик с винтовками для часовых, и вы подумали, что винтовки во всех. Нет, это не так, вы ошиблись. Гватемала не воюет ни с кем. Но работа? О да. Тридцать долларов в месяц. Возьмите же кирку и ступайте работать для свободы и процветания Гватемалы. Ступайте работать. Вас ждут часовые. — Ты жирный коричневый пудель, — сказал я спокойно, хотя в душе у меня было негодование и тоска. — Это тебе даром не пройдет. Дай только мне собраться с мыслями, и я найду для тебя отличный ответ. Начальник приказывает приниматься за работу. Я шагаю вместе с итальяшками и слышу, как почтенный патриот и мошенник, весело смеется. Грустно думать, что восемь недель я проводил железную дорогу для этой непотребной страны. Флибустьерствовал по двенадцати часов в сутки тяжелой киркой и лопатой, вырубая роскошный пейзаж, который был помехой для намеченной линии. Мы работали в болотах, которые издавали такой аромат, как будто лопнула газовая труба, мы топтали ногами самые лучшие и дорогие сорта оранжерейных цветов и овощей. Все кругом было такое тропическое, что не придумать никакому географу. Все деревья были небоскребы; в кустарниках — иголки и булавки; обезьяны так и прыгают кругом, и крокодилы, и краснохвостые дрозды, а нам — стоять по колено в вонючей воде и выкорчевывать пни для освобождения Гватемалы. Вечерами разводили костры, чтобы отвадить москитов, и сидели в густом дыму, а часовые ходили с винтовками. Рабочих было двести человек — по большей части итальянцы, негры, испанцы и шведы. Было три или четыре ирландца. Один из них, старик Галлоран, — тот мне все объяснил. Он работал уже около года. Большинство умирало, не протянув и шести месяцев. Он высох до хрящей, до костей, и каждую третью ночь его колотил озноб. — Когда только что приедешь сюда, — рассказывал он, — думаешь: завтра же улепетну. Но в первый месяц у тебя удерживают жалованье для уплаты за проезд на пароходе, а потом, конечно, — ты во власти у тропиков… Тебя окружают сумасшедшие леса и звери с самой дурной репутацией — львы, павианы, анаконды, — и каждый норовит тебя сожрать. Солнце жарит немилосердно, даже мозг в костях тает. Становишься вроде этих пожирателей лотоса, про которых в стихах написано. Забываешь все возвышенные чувства жизни: патриотизм, жажду мести, жажду беспорядка и уважение к чистой рубашке. Делаешь свою работу да глотаешь керосин и резиновые трубки, которые повар-итальяшка называет едой. Закуриваешь папироску и говоришь себе: на будущей неделе уйду непременно, и идешь спать, и зовешь себя лгуном, так как прекрасно знаешь, что никуда не уйдешь. — Кто этот генерал? — говорю я, — который зовет себя де Вега? — Он хочет возможно скорее закончить дорогу, — отвечает Галлоран. — Вначале этим занималась одна частная компания, но она лопнула, и тогда за работу вз ялось правительство. Этот де Вега — большая фигура в политике и хочет быть президентом. А народ хочет, чтобы железная дорога была закончена возможно скорее, потому что с него дерут налоги, и де Вега двигает работу, чтобы угодить избирателям. — Не в моих привычках, — говорю я, — угрожать человеку местью, но Джеймс О'Дауд Клэнси еще предъявит этому железнодорожнику счет. — Так и я говорил, — отвечает Галлоран с тяжелым вздохом, — пока не отведал этих лотосов. Во всем виноваты тропики. Они выжимают из человека все соки. Это такая страна, где, как сказал поэт, вечно послеобеденный час. Я делаю мою работу, курю мою трубку и сплю. Ведь в жизни ничего другого и нет. Скоро ты и сам это поймешь. Не питай никаких сентиментов, Клэнси. — Нет, нет, — говорю я. — Моя грудь полна сентиментами. Я записался в революционную армию этой богомерзкой страны, чтобы сражаться за ее свободу. Вместо этого меня заставляют уродовать ее пейзаж и подрывать ее корни. За это заплатит мне мой генерал! Два месяца я работал на этой дороге, и только тогда выдался случай бежать Как-то раз нескольких человек из нашей партии послали назад, к конечному пункту проложенного пути, чтобы мы привезли в лагерь заступы, которые были отданы в Порт-Барриос к точильщику. Они были доставлены нам на дрезине, и я заметил, что дрезина осталась на рельсах. В ту ночь, около двенадцати часов, я разбудил Галлорана и сообщил ему свой план побега. — Убежать? — говорит Галлоран. — Господи боже, Клэнси, неужели ты и вправду затеял бежать? У меня не хватает духу. Очень холодно, и я не выспался. Убежать? Говорю тебе, Клэнси, я объелся этого самого лотоса. А все тропики. Как там у поэта — "Забыл я всех друзей, никто не помнит обо мне; буду жить и покоиться в этой сонной стране". Лучше отправляйся один, Клэнси. А я, пожалуй, останусь. Так рано, и холодно, и мне хочется спать. Пришлось оставить старика и бежать одному. Я тихонько оделся и выскользнул из палатки. Проходя мимо часового, я сбил его, как кеглю, неспелым кокосовым орехом и кинулся к железной дороге. Вскакиваю на дрезину, пускаю ее в ход и лечу. Еще до рассвета я увидел огни Порт-Барриоса — приблизительно за милю от меня. Я остановил дрезину и направился к городу. Признаюсь, не без робости я шагал по улицам этого города. Войска Гватемалы не страшили меня, а вот при мысли о рукопашной схватке с конторой по найму рабочих сердце замирало. Да, здесь, раз уж попался в лапы, — держись. Так и представляется, что миссис Америка и миссис Гватемала как-нибудь вечерком сплетничают через горы. "Ах, знаете, — говорит миссис Америка, — так мне трудно доставать рабочих, сеньора, мэм" просто ужас". — "Да что вы, мэм, — говорит миссис Гватемала, — не может быть! А моим, мэм, так и в голову не приходит уйти от меня, хи-хи". Я раздумывал, как мне выбраться из этих тропиков, не угодив на новые работы. Хотя было еще темно, я увидел, что в гавани стоит пароход. Дым валил у него из труб. Я свернул в переулок, заросший травой, и вышел на берег. На берегу я увидел негра, который сидел в челноке и собирался отчалить. — Стой, Самбо! — крикнул я. — По-английски понимаешь? — Целую кучу… очень много… да! — сказал он с самой любезной улыбкой. — Что это за корабль и куда он идет? — спрашиваю я у него. — И что нового? И который час? — Это корабль "Кончита", — отвечает черный человек добродушно, свертывая папироску. — Он приходил за бананы из Новый Орлеан. Прошедшая ночь нагрузился. Через час или через два он снимается с якорь. Теперь будет погода хороший. Вы слыхали, в городе, говорят, была большая сражения. Как, по-вашему, генерала де Вега поймана? Да? Нет? — Что ты болтаешь, Самбо? — говорю я. — Большое сражение? Какое сражение? Кому нужен генерал де Вега? Я был далеко отсюда, на моих собственных золотых рудниках, и вот уже два месяца не слыхал никаких новостей. — О, — тараторит негр, гордясь своим английским языком, — очень большая революция… в Гватемале… одна неделя назад Генерала де Вега, она пробовала быть президент… Она собрала армию — одна, пять, десять тысяч солдат. А правительство послало пять, сорок, сто тысяч солдат, чтобы разбить революцию. Вчера была большая сражения в Ломагранде — отсюда девятнадцать или пятьдесят миль Солдаты правительства так отхлестали генералу де Вегу, — очень, очень Пятьсот, девятьсот, две тысячи солдат генералы де Веги убито. Революция чик — и нет. Генерала де Вега села на большого-большого мула и удрала. Да, caramba! Генерала удрала, и все солдаты генералы убиты. А солдаты правительства ищут генералу де Вегу. Генерала им нужно очень, очень Они хочет ее застрелить. Как, по-вашему, сеньор, поймают они генералу де Вегу? — Дай бог! — говорю я — Это была бы ему господняя кара за то, что он использовал мой революционный талант для ковыряния в вонючем болоте. Но сейчас, мой милый, меня увлекает не столько вопрос о восстании, сколько стремление спастись из кабалы. Важнее всего для меня сейчас отказаться от высокоответственной должности в департаменте благоустройства вашей великой и униженной родины. Отвези меня в твоем челноке вон на тот пароход, и я дам тебе пять долларов, синка пасе, синка пасе, — говорю я, снисходя к пониманию негра и переводя свои слова на тропический жаргон. — Cinco pesos, — повторяет черный — Пять долла? В конце концов он оказался далеко не плохим человеком. Вначале он, конечно, колебался, говорил, что всякий, покидающий эту страну, должен иметь паспорт и бумаги, но потом взялся за весла и повез меня в своем челноке к пароходу. Когда мы подъехали, стал только-только заниматься рассвет. На борту парохода — ни души. Море было очень тихое. Негр подсадил меня, и я взобрался на нижнюю палубу, там, где выемка для ссыпки фруктов. Люки в трюм были открыты. Я глянул вниз и увидел бананы, почти до самого верха наполнявшие трюм. Я сказал себе: "Клэнси! Ты уж лучше поезжай зайцем Безопаснее. А то как бы пароходное начальство не вернуло тебя в контору по найму. Попадешься ты тропикам, если не будешь глядеть в оба". После чего я прыгаю тихонько на бананы, выкапываю в них ямку и прячусь. Через час, слышу, загудела машина, пароход закачался, и я чувствую, что мы вышли в открытое море. Люки были открыты у них для вентиляции; скоро в трюме стало довольно светло, и я мог оглядеться. Я почувствовал голод и думаю — почему бы мне не подкрепиться легкой вегетарианской закуской? Я выкарабкался из своей берлоги и приподнял голову. Вижу ползет человек, в десяти шагах от меня, в руке у него банан. Он сдирает с банана шкуру и пихает его себе в рот. Грязный человек, темнолицый, вида гнусного и очень потрепанного — прямо карикатура из юмористического журнала. Я всмотрелся в него и увидел, что это мой генерал — великий революционер, наездник на мулах, поставщик лопат, знаменитый генерал де Вега. Когда он увидел меня, банан застрял у него в горле, а глаза стали величиною с кокосовые орехи. — Тсс… — говорю я. — Ни слова! А то нас вытащат отсюда и заставят прогуляться пешком. Вив ля либерте! — шепчу я, запихивая себе в рот банан. Я был уверен, что генерал не узнает меня. Зловредная работа в тропиках изменила мой наружный вид. Лицо мое было покрыто саврасо-рыжеватой щетиной, а костюм состоял из синих штанов да красной рубашки. — Как вы попали на судно, сеньор? — заговорил генерал, едва к нему вернулся дар речи. — Вошел с черного хода, вот как, — говорю я. — Мы доблестно сражались за свободу, — продолжал я, — но численностью мы уступали врагу. Примем же наше поражение, как мужчины, и скушаем еще по банану. — Вы тоже бились за свободу, сеньор? — говорит генерал, поливая бананы слезами. — До самой последней минуты, — говорю я. — Это я вел последнюю отчаянную атаку против наемников тирана. Но враг обезумел от ярости, и нам пришлось отступить. Это я, генерал, достал вам того мула, на котором вам удалось убежать… Будьте добры, передайте мне ту ветку бананов, она отлично созрела… Мне ее не достать. Спасибо! — Так вот в чем дело, храбрый патриот, — говорит генерал и пуще заливается слезами. — Ah, dios! И я ничем не м огу отблагодарить вас за вашу верность и преданность. Мне еле-еле удалось спастись. Caramba! ваш мул оказался истинным дьяволом. Он швырял меня, как буря швыряет корабль. Вся моя кожа исцарапана терновником и жесткими лианами. Эта чертова скотина терлась о тысячу пней и тем причинила ногам моим немалые бедствия. Ночью приезжаю я в Порт-Барриос. Отделываюсь от подлеца-мула и спешу к морю. На берегу челнок. Отвязываю его и плыву к пароходу. На пароходе никого. Карабкаюсь по веревке, которая спускается с палубы, и зарываюсь в бананах. Если бы капитан корабля увидал меня, он швырнул бы меня назад в Гватемалу. Это было бы очень плохо Гватемала застрелила бы генерала де Вега Поэтому я спрятался, сижу и молчу. Жизнь сама по себе восхитительна. Свобода тоже хороша, никто не спорит, но жизнь, по-моему, еще лучше. До Нового Орлеана пароход идет три дня. Мы с генералом стали за это время закадычными друзьями. Бананов мы съели столько, что глазам было тошно смотреть на них и глотке было больно их есть. Но все наше меню заключалось в бананах. По ночам я осторожненько выползал на нижнюю палубу и добывал ведерко пресной воды. Этот генерал де Вега был мужчина, обожравшийся словами и фразами. Своими разговорами он еще увеличивал скуку пути. Он думал, что я революционер, принадлежащий к его собственной партии, в которой, как он говорил, было немало иностранцев — из Америки и других концов земли. Это был лукавый хвастунишка и трус, хотя он сам себя считал героем. Говоря о разгроме своих войск, он жалел одного себя. Ни слова не сказал этот глупый пузырь о других идиотах, которые были расстреляны или умерли из-за его революции. На второй день он сделался так важен и горд, как будто он не был несчастный беглец, спасенный от смерти ослом и крадеными бананами. Он рассказывал мне о великом железнодорожном пути, который собирался достроить, и тут же сообщил мне комический случай с одним простофилей-ирландцем, которого он так хорошо одурачил, что тот покинул Новый Орлеан и поехал в болото, в мертвецкую гниль, работать киркой на узкоколейке. Было больно слушать, когда этот мерзавец рассказывал, как он насыпал соли на хвост неосмотрительной глупой пичуге Клэнси. Он смеялся искренно и долго. Весь так и трясся от хохота чернорожий бунтовщик и бродяга, зарытый по горло в бананы, без родины, без родных и друзей. — Ах, сеньор, — заливался он, — вы сами хохотали бы до смерти над этим забавным ирландцем. Я говорю ему: "Сильные и рослые мужчины нужны в Гватемале". А он отвечает: "Я отдам все свои силы вашей угнетенной стране". — "Ну, конечно, говорю, отдадите". Ах, такой смешной был ирландец! Он увидал на пристани сломанный ящик, в котором было несколько винтовок для часовых. Он думал — винтовки во всех ящиках. А там были кирки да лопаты. Да Ах, сеньор, посмотрели бы вы на лицо этого ирландца, когда его послали работать! Так этот бывший агент конторы по найму рабочих усиливал скуку пути шуточками и анекдотами. А в промежутках он снова орошал бананы слезами, ораторствуя о погибшей свободе и о проклятом муле. Было приятно слышать, как пароход ударился бортом о ново-орлеанский мол. Скоро мы услышали шлепанье сотни босых ног по сходням, и в трюм вбежали итальянцы — разгружать пароход. Мы с генералом сделали вид, как будто мы тоже грузчики, стали в цепь, чтобы передавать гроздья, а через час незаметно ускользнули с парохода в гавань. Клэнси выпала честь ухаживать за представителем великой иноземной державы. Первым долгом я раздобыл для него и для себя много выпивки и много еды, в которой не было ни одного банана. Генерал семенил со мною рядом, предоставляя мне заботиться о нем. Я повел его в сквер Лафайета и посадил там на скамью. Еще раньше я купил ему папирос, и он комфортабельно развалился на скамье, как жирный, самодовольный бродяга. Я посмотрел на него издали, и, признаюсь, его вид доставил мне немалую радость. Он и от природы черный, и душа у него была черная, а тут еще грязь и пыль. По милости мула его платье превратилось в отрепья. Да, Джеймсу Клэнси было очень приятно смотреть на него. Я спрашиваю у него с деликатностью, не привез ли он из Гватемалы случайно чьих — нибудь денег. Он вздыхает и пожимает плечами, ни цента. Отлично. Он надеется, что его друзья из-под тропиков пришлют ему впоследствии небольшое пособие. Словом, если был на свете нищий безо всяких средств к пропитанию — это был генерал де Вега. Я попросил его никуда не ходить, а сам отправился на тот перекресток, где стоял мой знакомый полисмен О'Хара. Жду его минут пять, и вот вижу, идет рослый, красивый мужчина, лицо красное, пуговицы так и сияют. Идет и помахивает дубинкой. О, если бы Гватемала была в полицейском участке О'Хары! Раз или два в неделю он подавлял бы тамошние революции дубинкой — просто для развлечения, играючи. Я подошел к нему и без дальних предисловий спросил: — Что, статья 5046 еще действует? — Действует с утра до поздней ночи! — отвечает О'Хара и смотрит на меня подозрительно. — По-твоему, она подходит к тебе? Статья 5046 была знаменитая статья городового устава, подвергающая аресту и тюремному заключению лиц, скрывших от полиции свои преступления — Что, не узнал Джимми Клэнси? — говорю я. — Ах ты, чудовище красножаброе! Когда О'Хара распознал меня под той скандальной внешностью, которой наделили меня тропики, я втолкнул его в какой-то подъезд и рассказал ему все, что мне нужно и почему. — Отлично, Джимми! — говорит О'Хара. — Воротись назад и садись на скамейку. Я приду через десять минут. Вот идет О'Хара по скверу Лафайета и видит: два босяка оскорбляют своим видом скамейку, на которой они сидят. Еще через десять минут Джимми Клэнси и генерал де Вега, вчерашний кандидат в президенты республики, оказываются в полицейском участке. Генерал испуган, он говорит о своих высоких орденах и чинах и ссылается на меня как на свидетеля. — Этот человек, — говорю я, — был железнодорожным агентом. Но его прогнали Он потерял должность, и теперь он просто сумасшедший. — Caramba! — говорит генерал, шипя, как сифон с сельтерской. — Ведь вы сражались в рядах моего войска, сеньор, почему же вы говорите неправду? Вы должны сказать, что я генерал де Вега, солдат, caballero. — Железнодорожный агент! — говорю я опять — За душой ни цента. Темная личность. Три дня питался крадеными бананами. Посмотрите на него. Сами убедитесь. Двадцать пять долларов штрафа или шестьдесят дней заключения закатили генералу в участке. Денег у него не было, пришлось посидеть. А меня отпустили! Я знал, что меня не задержат при мне были деньги, да и О'Хара шепнул обо мне два-три слова. Да! На два месяца засадили его. Ровно столько времени ковырял я киркой великую республику Кам… Гватемалу. Клэнси замолчал. При ярком сиянии звезд было видно, что в его взоре, устремленном в былое, светятся довольство и счастье Кьоу откинулся на спинку стула и хлопнул своего товарища по еле прикрытой спине. — Расскажи ты им, дьявол этакий, — сказал он, хихикая, — как ты сквитался с этим генералом на почве земледельческих махинаций. — Так как у генерала не было денег, — заговорил Клэнси с большим удовольствием, — то для того, чтобы получить с него штраф, полиция заставила его работать, с партией других арестантов, по уборке улицы Урсулинок. За углом находился салун, художественно убранный электрическими вентиляторами и холодными напитками. Я сделал этот салун своей главной квартирой и каждые четверть часа выбегал оттуда на улицу поглядеть на маленького человека, флибустьерствующего граблями и лопатой. Жара стояла страшная, не меньше, чем сейчас. — Эй, мусью! — кричал я ему, и он смотрел на меня, злой, как черт; на рубашке у него были мокрые пятна. — Жирные, здоровые люди, — говорил я генералу де Вега, — очень нужны в Новом Орлеане. Да, им предстоит великая работа. Caramba! Да здравствует Ирландия! ------------------ 1) — "Мэйн" — американский крейсер, в 1898 г взорвавшийся по неизвестным причинам на рейде Гаваны (Куба), что послужило поводом для испано-американской в ойны. —————————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org