1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter Caught! — Пойманы! Caught! The plans for the detention of the flying President Miraflores and his companion at the coast line seemed hardly likely to fail. Dr. Zavalla himself had gone to the port of Alazan to establish a guard at that point. At Solitas the Liberal patriot Varras could be depended upon to keep close watch. Goodwin held himself responsible for the district about Coralio. The news of the president's flight had been disclosed to no one in the coast towns save trusted members of the ambitious political party that was desirous of succeeding to power. The telegraph wire running from San Mateo to the coast had been cut far up on the mountain trail by an emissary of Zavalla's. Long before this could be repaired and word received along it from the capital the fugitives would have reached the coast and the question of escape or capture been solved. Goodwin had stationed armed sentinels at frequent intervals along the shore for a mile in each direction from Coralio. They were instructed to keep a vigilant lookout during the night to prevent Miraflores from attempting to embark stealthily by means of some boat or sloop found by chance at the water's edge. A dozen patrols walked the streets of Coralio unsuspected, ready to intercept the truant official should he show himself there. Goodwin was very well convinced that no precautions had been overlooked. He strolled about the streets that bore such high—sounding names and were but narrow, grass—covered lanes, lending his own aid to the vigil that had been intrusted to him by Bob Englehart. The town had begun the tepid round of its nightly diversions. A few leisurely dandies, clad in white duck, with flowing neckties, and swinging slim bamboo canes, threaded the grassy by—ways toward the houses of their favoured señoritas. Those who wooed the art of music dragged tirelessly at whining concertinas, or fingered lugubrious guitars at doors and windows. An occasional soldier from the cuartel, with flapping straw hat, without coat or shoes, hurried by, balancing his long gun like a lance in one hand. From every density of the foliage the giant tree frogs sounded their loud and irritating clatter. Further out, where the by—ways perished at the brink of the jungle, the guttural cries of marauding baboons and the coughing of the alligators in the black estuaries fractured the vain silence of the wood. By ten o'clock the streets were deserted. The oil lamps that had burned, a sickly yellow, at random corners, had been extinguished by some economical civic agent. Coralio lay sleeping calmly between toppling mountains and encroaching sea like a stolen babe in the arms of its abductors. Somewhere over in that tropical darkness—perhaps already threading the profundities of the alluvial lowlands—the high adventurer and his mate were moving toward land's end. The game of Fox—in—the—Morning should be coming soon to its close. Goodwin, at his deliberate gait, passed the long, low cuartel where Coralio's contingent of Anchuria's military force slumbered, with its bare toes pointed heavenward. There was a law that no civilian might come so near the headquarters of that citadel of war after nine o'clock, but Goodwin was always forgetting the minor statutes. "Quién vive?" shrieked the sentinel, wrestling prodigiously with his lengthy musket. "Americano," growled Goodwin, without turning his head, and passed on, unhalted. To the right he turned, and to the left up the street that ultimately reached the Plaza Nacional. When within the toss of a cigar stump from the intersecting Street of the Holy Sepulchre, he stopped suddenly in the pathway. He saw the form of a tall man, clothed in black and carrying a large valise, hurry down the cross—street in the direction of the beach. And Goodwin's second glance made him aware of a woman at the man's elbow on the farther side, who seemed to urge forward, if not even to assist, her companion in their swift but silent progress. They were no Coralians, those two. Goodwin followed at increased speed, but without any of the artful tactics that are so dear to the heart of the sleuth. The American was too broad to feel the instinct of the detective. He stood as an agent for the people of Anchuria, and but for political reasons he would have demanded then and there the money. It was the design of his party to secure the imperilled fund, to restore it to the treasury of the country, and to declare itself in power without bloodshed or resistance. The couple halted at the door of the Hotel de los Estranjeros, and the man struck upon the wood with the impatience of one unused to his entry being stayed. Madama was long in response; but after a time her light showed, the door was opened, and the guests housed. Goodwin stood in the quiet street, lighting another cigar. In two minutes a faint gleam began to show between the slats of the jalousies in the upper story of the hotel. "They have engaged rooms," said Goodwin to himself. "So, then, their arrangements for sailing have yet to be made." At that moment there came along one Estebán Delgado, a barber, an enemy to existing government, a jovial plotter against stagnation in any form. This barber was one of Coralio's saddest dogs, often remaining out of doors as late as eleven, post meridian. He was a partisan Liberal; and he greeted Goodwin with flatulent importance as a brother in the cause. But he had something important to tell. "What think you, Don Frank!" he cried, in the universal tone of the conspirator. "I have to—night shaved la barba—what you call the 'weeskers' of the Presidente himself, of this countree! Consider! He sent for me to come. In the poor casita of an old woman he awaited me—in a verree leetle house in a dark place. Carramba!—el Señor Presidente to make himself thus secret and obscured! I think he desired not to be known—but, carajo! can you shave a man and not see his face? This gold piece he gave me, and said it was to be all quite still. I think, Don Frank, there is what you call a chip over the bug." "Have you ever seen President Miraflores before?" asked Goodwin. "But once," answered Estebán. "He is tall; and he had weeskers, verree black and sufficient." "Was anyone else present when you shaved him?" "An old Indian woman, Señor, that belonged with the casa, and one señorita—a ladee of so much beautee!—ah, Dios!" "All right, Estebán," said Goodwin. "It's very lucky that you happened along with your tonsorial information. The new administration will be likely to remember you for this." Then in a few words he made the barber acquainted with the crisis into which the affairs of the nation had culminated, and instructed him to remain outside, keeping watch upon the two sides of the hotel that looked upon the street, and observing whether anyone should attempt to leave the house by any door or window. Goodwin himself went to the door through which the guests had entered, opened it and stepped inside. Madama had returned downstairs from her journey above to see after the comfort of her lodgers. Her candle stood upon the bar. She was about to take a thimbleful of rum as a solace for having her rest disturbed. She looked up without surprise or alarm as her third caller entered. "Ah! it is the Señor Goodwin. Not often does he honour my poor house by his presence." "I must come oftener," said Goodwin, with the Goodwin smile. "I hear that your cognac is the best between Belize to the north and Rio to the south. Set out the bottle, Madama, and let us have the proof in un vasito for each of us." "My aguardiente," said Madama, with pride, "is the best. It grows, in beautiful bottles, in the dark places among the banana—trees. Si, Señor. Only at midnight can they be picked by sailor—men who bring them, before daylight comes, to your back door. Good aguardiente is a verree difficult fruit to handle, Señor Goodwin." Smuggling, in Coralio, was much nearer than competition to being the life of trade. One spoke of it slyly, yet with a certain conceit, when it had been well accomplished. "You have guests in the house to—night," said Goodwin, laying a silver dollar upon the counter. "Why not?" said Madama, counting the change. "Two; but the smallest while finished to arrive. One señor, not quite old, and one señorita of sufficient handsomeness. To their rooms they have ascended, not desiring the to—eat nor the to—drink. Two rooms—Numero 9 and Numero 10." "I was expecting that gentleman and that lady," said Goodwin. "I have important negocios that must be transacted. Will you allow me to see them?" "Why not?" sighed Madama, placidly. "Why should not Señor Goodwin ascend and speak to his friends? Está bueno. Room Numero 9 and room Numero 10." Goodwin loosened in his coat pocket the American revolver that he carried, and ascended the steep, dark stairway. In the hallway above, the saffron light from a hanging lamp allowed him to select the gaudy numbers on the doors. He turned the knob of Number 9, entered and closed the door behind him. If that was Isabel Guilbert seated by the table in that poorly furnished room, report had failed to do her charms justice. She rested her head upon one hand. Extreme fatigue was signified in every line of her figure; and upon her countenance a deep perplexity was written. Her eyes were gray—irised, and of that mould that seems to have belonged to the orbs of all the famous queens of hearts. Their whites were singularly clear and brilliant, concealed above the irises by heavy horizontal lids, and showing a snowy line below them. Such eyes denote great nobility, vigour, and, if you can conceive of it, a most generous selfishness. She looked up when the American entered with an expression of surprised inquiry, but without alarm. Goodwin took off his hat and seated himself, with his characteristic deliberate ease, upon a corner of the table. He held a lighted cigar between his fingers. He took this familiar course because he was sure that preliminaries would be wasted upon Miss Guilbert. He knew her history, and the small part that the conventions had played in it. "Good evening," he said. "Now, madame, let us come to business at once. You will observe that I mention no names, but I know who is in the next room, and what he carries in that valise. That is the point which brings me here. I have come to dictate terms of surrender." The lady neither moved nor replied, but steadily regarded the cigar in Goodwin's hand. "We," continued the dictator, thoughtfully regarding the neat buckskin shoe on his gently swinging foot—"I speak for a considerable majority of the people—demand the return of the stolen funds belonging to them. Our terms go very little further than that. They are very simple. As an accredited spokesman, I promise that our interference will cease if they are accepted. Give up the money, and you and your companion will be permitted to proceed wherever you will. In fact, assistance will be given you in the matter of securing a passage by any outgoing vessel you may choose. It is on my personal responsibility that I add congratulations to the gentleman in Number 10 upon his taste in feminine charms." Returning his cigar to his mouth, Goodwin observed her, and saw that her eyes followed it and rested upon it with icy and significant concentration. Apparently she had not heard a word he had said. He understood, tossed the cigar out the window, and, with an amused laugh, slid from the table to his feet. "That is better," said the lady. "It makes it possible for me to listen to you. For a second lesson in good manners, you might now tell me by whom I am being insulted." "I am sorry," said Goodwin, leaning one hand on the table, "that my time is too brief for devoting much of it to a course of etiquette. Come, now; I appeal to your good sense. You have shown yourself, in more than one instance, to be well aware of what is to your advantage. This is an occasion that demands the exercise of your undoubted intelligence. There is no mystery here. I am Frank Goodwin; and I have come for the money. I entered this room at a venture. Had I entered the other I would have had it before now. Do you want it in words? The gentleman in Number 10 has betrayed a great trust. He has robbed his people of a large sum, and it is I who will prevent their losing it. I do not say who that gentleman is; but if I should be forced to see him and he should prove to be a certain high official of the republic, it will be my duty to arrest him. The house is guarded. I am offering you liberal terms. It is not absolutely necessary that I confer personally with the gentleman in the next room. Bring me the valise containing the money, and we will call the affair ended." The lady arose from her chair and stood for a moment, thinking deeply. "Do you live here, Mr. Goodwin?" she asked, presently. "Yes." "What is your authority for this intrusion?" "I am an instrument of the republic. I was advised by wire of the movements of the—gentleman in Number 10." "May I ask you two or three questions? I believe you to be a man more apt to be truthful than—timid. What sort of a town is this—Coralio, I think they call it?" "Not much of a town," said Goodwin, smiling. "A banana town, as they run. Grass huts, 'dobes, five or six two—story houses, accommodations limited, population half—breed Spanish and Indian, Caribs and blackamoors. No sidewalks to speak of, no amusements. Rather unmoral. That's an offhand sketch, of course." "Are there any inducements, say in a social or in a business way, for people to reside here?" "Oh, yes," answered Goodwin, smiling broadly. "There are no afternoon teas, no hand—organs, no department stores—and there is no extradition treaty." "He told me," went on the lady, speaking as if to herself, and with a slight frown, "that there were towns on this coast of beauty and importance; that there was a pleasing social order—especially an American colony of cultured residents." "There is an American colony," said Goodwin, gazing at her in some wonder. "Some of the members are all right. Some are fugitives from justice from the States. I recall two exiled bank presidents, one army paymaster under a cloud, a couple of manslayers, and a widow—arsenic, I believe, was the suspicion in her case. I myself complete the colony, but, as yet, I have not distinguished myself by any particular crime." "Do not lose hope," said the lady, dryly; "I see nothing in your actions to—night to guarantee you further obscurity. Some mistake has been made; I do not know just where. But him you shall not disturb to—night. The journey has fatigued him so that he has fallen asleep, I think, in his clothes. You talk of stolen money! I do not understand you. Some mistake has been made. I will convince you. Remain where you are and I will bring you the valise that you seem to covet so, and show it to you." She moved toward the closed door that connected the two rooms, but stopped, and half turned and bestowed upon Goodwin a grave, searching look that ended in a quizzical smile. "You force my door," she said, "and you follow your ruffianly behaviour with the basest accusations; and yet"—she hesitated, as if to reconsider what she was about to say—"and yet—it is a puzzling thing—I am sure there has been some mistake." She took a step toward the door, but Goodwin stayed her by a light touch upon her arm. I have said before that women turned to look at him in the streets. He was the viking sort of man, big, good—looking, and with an air of kindly truculence. She was dark and proud, glowing or pale as her mood moved her. I do not know if Eve were light or dark, but if such a woman had stood in the garden I know that the apple would have been eaten. This woman was to be Goodwin's fate, and he did not know it; but he must have felt the first throes of destiny, for, as he faced her, the knowledge of what report named her turned bitter in his throat. "If there has been any mistake," he said, hotly, "it was yours. I do not blame the man who has lost his country, his honour, and is about to lose the poor consolation of his stolen riches as much as I blame you, for, by Heaven! I can very well see how he was brought to it. I can understand, and pity him. It is such women as you that strew this degraded coast with wretched exiles, that make men forget their trusts, that drag—" The lady interrupted him with a weary gesture. "There is no need to continue your insults," she said, coldly. "I do not understand what you are saying, nor do I know what mad blunder you are making; but if the inspection of the contents of a gentleman's portmanteau will rid me of you, let us delay it no longer." She passed quickly and noiselessly into the other room, and returned with the heavy leather valise, which she handed to the American with an air of patient contempt. Goodwin set the valise quickly upon the table and began to unfasten the straps. The lady stood by, with an expression of infinite scorn and weariness upon her face. The valise opened wide to a powerful, sidelong wrench. Goodwin dragged out two or three articles of clothing, exposing the bulk of its contents—package after package of tightly packed United States bank and treasury notes of large denomination. Reckoning from the high figures written upon the paper bands that bound them, the total must have come closely upon the hundred thousand mark. Goodwin glanced swiftly at the woman, and saw, with surprise and a thrill of pleasure that he wondered at, that she had experienced an unmistakable shock. Her eyes grew wide, she gasped, and leaned heavily against the table. She had been ignorant, then, he inferred, that her companion had looted the government treasury. But why, he angrily asked himself, should he be so well pleased to think this wandering and unscrupulous singer not so black as report had painted her? A noise in the other room startled them both. The door swung open, and a tall, elderly, dark complexioned man, recently shaven, hurried into the room. All the pictures of President Miraflores represent him as the possessor of a luxuriant supply of dark and carefully tended whiskers; but the story of the barber, Estebán, had prepared Goodwin for the change. The man stumbled in from the dark room, his eyes blinking at the lamplight, and heavy from sleep. "What does this mean?" he demanded in excellent English, with a keen and perturbed look at the American—"robbery?" "Very near it," answered Goodwin. "But I rather think I'm in time to prevent it. I represent the people to whom this money belongs, and I have come to convey it back to them." He thrust his hand into a pocket of his loose, linen coat. The other man's hand went quickly behind him. "Don't draw," called Goodwin, sharply; "I've got you covered from my pocket." The lady stepped forward, and laid one hand upon the shoulder of her hesitating companion. She pointed to the table. "Tell me the truth—the truth," she said, in a low voice. "Whose money is that?" The man did not answer. He gave a deep, long—drawn sigh, leaned and kissed her on the forehead, stepped back into the other room and closed the door. Goodwin foresaw his purpose, and jumped for the door, but the report of the pistol echoed as his hand touched the knob. A heavy fall followed, and some one swept him aside and struggled into the room of the fallen man. A desolation, thought Goodwin, greater than that derived from the loss of cavalier and gold must have been in the heart of the enchantress to have wrung from her, in that moment, the cry of one turning to the all—forgiving, all—comforting earthly consoler—to have made her call out from that bloody and dishonoured room—"Oh, mother, mother, mother!" But there was an alarm outside. The barber, Estebán, at the sound of the shot, had raised his voice; and the shot itself had aroused half the town. A pattering of feet came up the street, and official orders rang out on the still air. Goodwin had a duty to perform. Circumstances had made him the custodian of his adopted country's treasure. Swiftly cramming the money into the valise, he closed it, leaned far out of the window and dropped it into a thick orange—tree in the little inclosure below. They will tell you in Coralio, as they delight in telling the stranger, of the conclusion of that tragic flight. They will tell you how the upholders of the law came apace when the alarm was sounded—the Comandante in red slippers and a jacket like a head waiter's and girded sword, the soldiers with their interminable guns, followed by outnumbering officers struggling into their gold lace and epaulettes; the barefooted policemen (the only capables in the lot), and ruffled citizens of every hue and description. They say that the countenance of the dead man was marred sadly by the effects of the shot; but he was identified as the fallen president by both Goodwin and the barber Estebán. On the next morning messages began to come over the mended telegraph wire; and the story of the flight from the capital was given out to the public. In San Mateo the revolutionary party had seized the sceptre of government, without opposition, and the vivas of the mercurial populace quickly effaced the interest belonging to the unfortunate Miraflores. They will relate to you how the new government sifted the towns and raked the roads to find the valise containing Anchuria's surplus capital, which the president was known to have carried with him, but all in vain. In Coralio Señor Goodwin himself led the searching party which combed that town as carefully as a woman combs her hair; but the money was not found. So they buried the dead man, without honours, back of the town near the little bridge that spans the mangrove swamp; and for a real a boy will show you his grave. They say that the old woman in whose hut the barber shaved the president placed the wooden slab at his head, and burned the inscription upon it with a hot iron. You will hear also that Señor Goodwin, like a tower of strength, shielded Doña Isabel Guilbert through those subsequent distressful days; and that his scruples as to her past career (if he had any) vanished; and her adventuresome waywardness (if she had any) left her, and they were wedded and were happy. The American built a home on a little foothill near the town. It is a conglomerate structure of native woods that, exported, would be worth a fortune, and of brick, palm, glass, bamboo and adobe. There is a paradise of nature about it; and something of the same sort within. The natives speak of its interior with hands uplifted in admiration. There are floors polished like mirrors and covered with hand—woven Indian rugs of silk fibre, tall ornaments and pictures, musical instruments and papered walls—"figure—it—to—yourself!" they exclaim. But they cannot tell you in Coralio (as you shall learn) what became of the money that Frank Goodwin dropped into the orange—tree. But that shall come later; for the palms are fluttering in the breeze, bidding us to sport and gaiety. Пойманы! Президенту Мирафлоресу и его спутнице было мудрено ускользнуть. Сам доктор Савалья отправился в порт Аласан выставить в этом пункте сторожевые патрули. И в Солитасе это дело было поручено человеку надежному: либеральному патриоту Варрасу. Наблюдение за окрестностями Коралио взял на себя Гудвин. Известие о побеге президента было сообщено лишь наиболее верным членам честолюбивой политической партии, жаждавшей захватить в свои руки власть. Телеграфный провод, соединяющий город с Сан-Матео, был перерезан далеко в горах одним из подручных Савальи. Когда еще отремонтируют провод, когда еще пошлют из столицы депешу, а беглецы уже достигнут берега и будут пойманы или успеют ускользнуть. Гудвин поставил вооруженных часовых вдоль берега — на милю от Коралио — справа и слева. Часовым было строго наказано с особым вниманием следить по ночам, чтобы не дать Мирафлоресу возможности воспользоваться челноком или шлюпкой, случайно найденными у края воды. Законспирированные патрули расхаживали по улицам Коралио, готовые схватить беглого сановника, как только он появится в городе. Гудвин был уверен, что все меры предосторожности приняты. Он ходил по улицам, которые, при всех своих громких названиях, были всего лишь узкими, заросшими травой переулками, и глядел во все глаза, внося и свою лепту в дело охраны Коралио, порученное ему Бобом Энглхартом. Город уже вступил в медлительный круг своих ежевечерних развлечений. Несколько томных денди, облаченных в белые костюмы, с развевающимися лентами галстука, размахивая бамбуковыми тросточками, прошли по тропинкам к своим сеньоритам. Влюбленные в музыку либо неустанно растягивали плаксивое концертино, либо в окнах и в дверях перебирали унылые гитарные струны. Изредка пронесется случайный солдат, без мундира, босой, в соломенной шляпе с широкими обвисшими полями, балансируя длинным ружьем. Повсюду в густой листве гигантские древесные лягушки квакали раздражающе громко. Дальше, у опушки джунглей, где кончались тропинки, спесивое молчание леса нарушали гортанные крики мародеров-павианов и кашёль аллигаторов в черных устьях болотистых рек. К десяти часам улицы опустели. Болезненно—желтые огоньки керосиновых фонарей были погашены каким-нибудь экономным приспешником власти. Коралио спокойно почивал между нависшими горами и вторгшимся морем, как похищенный младенец на руках у своих похитителей. Где-нибудь там, в этой тропической тьме может быть уже внизу у моря, авантюрист—президент и его подруга продвигались к краю земли. Игра "Лиса-на-рассвете" скоро, скоро придет к концу. Гудвин своей обычной неспешной походкой прошёл мимо длинного и низкого здания казарм, где отряд анчурийского войска предавался мирному сну, воздев к небесам свои голые пятки. По закону, лица гражданского звания не имели права подходить так близко к этой боевой цитадели после девяти часов вечера, но Гудвин всегда забывал о таких пустяках. — Quien vive? (l) — крикнул часовой, с усилием вскидывая свой длинный мушкет. — Americano, — проворчал Гудвин, не поворачивая головы, и прошёл беспрепятственно Направо он повернул и налево, по направлению к Национальной площади. Улицу, по которой он шёл, пересекала улица Гроба Господня. За несколько шагов до нее Гудвин остановился как вкопанный. Он увидел высокого мужчину, одетого в черное, с большим саквояжем в руке. Мужчина быстрыми шагами шёл к берегу вниз по улице Гроба Господня. Вторично взглянув на него, Гудвин увидел, что рядом с ним идет Женщина, которая не то торопит его, не то помогает ему продвигаться возможно быстрее. Шли они молча. Они жили не в Коралио, эти двое. Гудвин шёл за ними, ускорив шаги, но без всяких ловких шпионских ужимок, столь любезных сердцу ищейки. Он был слишком широк и осанист, инстинкты сыщика ему не пристали. Он считал себя агентом анчурийского народа и, не будь у него политических соображений, тут же потребовал бы возвращения денег. Его партия поставил? себе целью найти похищенную сумму, вернуть ее в казну и добиться власти без кровопролития и сопротивления. Неизвестные остановились у входа в отель де лос Эстранхерос, и мужчина постучался в дверь с нетерпением человека, не привыкшего, чтобы его заставляли ждать. Мадама долго не отзывалась; наконец, в окне показался свет, дверь отворилась и гости вошли. Гудвин стоял в тихой улице и закурил еще одну сигару. Через две-три минуты наверху сквозь щели жалюзи пробился слабый свет. — Они заняли номера, — сказал Гудвин. — Значит, ничего еще не готово к отплытию В эту минуту мимо прошёл Эстебан Дельгадо, парикмахер, враг существующей власти, веселый заговорщик против всякого застоя. Этот парикмахер был одним из отъявленных гуляк Коралио, его часто можно было встретить на улице в одиннадцать часов — время позднее! Он был либералом и напыщенно приветствовал Гудвина как соратника в борьбе за свободу. Однако видно было, что у него какие-то важные вести. — Подумайте только, дон Франк, — зашептал он тем голосом, каким во всем мире говорят заговорщики — Сегодня я брил la barba — то, что вы зовете бородой, у самого Presidente. Вы только подумайте! Он послал за мною. В бедной casita одной здешней старухи он ждал меня — в очень маленьком домике, в темном месте. Саramba! До чего дошло — el Serior Presidente должен так таиться и прятаться. Ему, кажется, не очень хотелось, чтобы его узнали, но, черт возьми, можете вы брить человека и не увидеть его лица? Он дал мне эту золотую монетку и сказал, чтобы я помалкивал. — А раньше вы видали когда-нибудь президента Мирафлореса? — спросил Гудвин. — Видел раз, — отвечал Эстебан. — Он высокий, у него была борода, очень черная и большая. — Был ли кто в комнате, когда вы брили его? — Старуха краснокожая, сеньор, та, которой принадлежит эта хижина, и одна сеньорита, о, такая красавица — ah, dios! — Отлично, Эстебан, — сказал Гудвин. — Это очень хорошо, что вы поделились со мной вашим парикмахерским опытом. Будущее правительство не забудет вам этой услуги И Гудвин вкратце рассказал парикмахеру о том кризисе, который переживает страна, и предложил ему остаться здесь, на улице, возле отеля, и следить, чтобы никто не пытался бежать через окно или дверь. Сам же Гудвин подошёл к той двери, в которую вошли гости, открыл ее и шагнул через порог. Мадама только что спустилась вниз. Она ходила смотреть, как устроились ее постояльцы. Ее свеча стояла на прилавке Мадама намеревалась выпить крохотную рюмочку рома, чтобы вознаградить себя за прерванный сон. Она не выразила ни удивления, ни испуга, когда увидала, что входит еще один посетитель. — Ах, это сеньор Гудвин. Не часто удостаивает он мой бедный дом своим присутствием. — Да, мне следовало бы приходить к вам почаще, — сказал Гудвин, улыбаясь по— гудвински. — Я слышал, что от Белисе на севере до Рио на юге ни у кого нет лучшего коньяка, чем у вас. Поставьте же бутылочку, мадама, и давайте отведаем его вдвоем. — Мой aguardiente, — сказала не без гордости мадама, — самого первого сорта Он растет среди банановых деревьев, в темных местах, в очень красивых бутылках. Si, Senor. Его можно срывать только ночью; его срывают матросы, которые приносят его до рассвета к задней двери, к черному крыльцу. С хорошим aguardiente очень много возни, сеньор Гудвин. Нелегко разводить эти фрукты. Говорят, что конкуренция — основа торговли. В Коралио основой торговли была контрабанда. О ней говорили с оглядкой, но все же хвастались, если она удавалась. — Сегодня у вас постояльцы, — сказал Гудвин, кладя на стойку серебряный доллар. — А почему бы и нет? — сказала мадама, отсчитывая сдачу. — Двое. Только что прибыли. Один сеньор, еще не совсем старый, и сеньорита, довольно Хорошенькая. Они поднялись к себе в комнаты, не захотели ни есть, ни пить. Их комнаты — нумеро девять и нумеро десять. — Я давно жду этого джентльмена и эту леди, — сказал Гудвин. — У меня к ним важное дело. Можно мне повидать их теперь? — Почему бы не повидать? — сказала мадама спокойно. — Почему бы сеньору Гудвину не подняться по лестнице и не поговорить со своими друзьями? Esta bueno. Комната нумеро девять и комната нумеро десять. Гудвин отстегнул в кармане свой револьвер и поднялся по крутой темной лестнице. В коридоре наверху, при свете лампы, распространявшей шафрановый свет, Гудвин легко рассмотрел большие цифры, ярко намалеванные на дверях. Он нажал дверную ручку девятого номера, вошёл и затворил за собой дверь. Если Женщина, сидевшая у стола в этой убого обставленной комнате, была Изабеллой Гилберт, то надо сказать, что молва не отдала должного ее чарующей прелести. Она склонилась головой на руку. В каждой линии ее тела чувствовалась страшная усталость; на ее лице была тревога. Глаза у нее были серые, той формы, какая, очевидно, присуща очам всех знаменитых покорительниц сердец; белки блестящие, необычайной белизны. Сверху они были спрятаны тяжелыми веками, снизу оставалась открытой белоснежная полоска. Такие глаза выражают великую силу, великое благородство и — если только можно вообразить себе это — самоотверженный и щедрый эгоизм. Когда американец вошёл, она подняла глаза с видом удивленным, но не испуганным. Гудвин снял шляпу и со свойственной ему спокойной непринужденностью уселся на край стола. В руке у него дымилась сигара. Он решил быть фамильярным, так как знал, что слишком церемониться с мисс Гилберт не стоит: церемонии не приведут ни к чему. Он знал ее жизнь; ему было известно, какую малую роль играли в этой жизни условности. — Добрый вечер, — сказал он. — Ну, madame. He будемте мешкать, давайте сейчас же поговорим о делах. Я не называю имен, но я знаю, кто находится в соседней комнате и что у него в саквояже. Это-то и привело меня сюда. Я пришёл сказать вам: сдавайтесь без боя — я сейчас же продиктую вам условия. Дама не шевельнулась и не сказала ни слова. Не отрываясь, смотрела она на кончик его сигары. — Мы, — продолжал Гудвин, раскачивая ногою и разглядывая свою изящную туфлю из оленьей кожи, — я говорю от лица значительного большинства всего народа, — мы требуем возвращения украденных денег, которые принадлежали народу; больше мы в сущности ничего не хотим. Наши требования очень несложны. Как представитель народа, я даю вам честное слово, что, если вы возвратите нам деньги, мы не применим к вам никакого насилия. Отдайте наши деньги и уезжайте с вашим спутником, куда хотите. Вам даже будет оказана помощь; вам помогут уехать отсюда на любом пароходе, на каком вы только пожелаете. От себя же я могу только присовокупить, что у джентльмена из десятого номера удивительно тонкий вкус в отношении женской красоты. Гудвин снова сунул сигару в рот и заметил, что дама ледяным взглядом следит за нею, подчеркнуто сосредоточив на ней все свое внимание. Очевидно, она не слыхала ни слова. Он спохватился, выбросил сигару в окно и с веселым смехом встал со стола. — Так лучше, — скачала дама. — Теперь я могу выслушать вас. Если вы хотите получить от меня еще один урок хороших манер, скажите мне ваше имя. Нужно же мне знать, как зовут человека, который оскорбляет меня. — Жаль, — сказал Гудвин, опираясь рукой о стол, — нет у меня сейчас времени для этикета. Послушайте, я обращаюсь к вашему здравому смыслу. Вы не раз доказывали, что хорошо понимаете, в чем состоит ваша выгода. Вот вам еще один случай обнаружить вашу незаурядную смышленость. В этом деле секретов нет. Я — Франк Гудвин. Я пришёл за деньгами. Я очутился в вашей комнате случайно. Если бы я вошёл в соседний номер, деньги уже давно были бы у меня в руках. Вы хотите, чтобы я сказал вам, в чем дело? Извольте. Джентльмен из десятого номера пользовался доверием народа, но похитил деньги. Я решил вернуть эти деньги народу. Я не говорю, кто этот джентльмен; но если обстоятельства заставят меня увидеться с ним и он окажется высоким должностным лицом республики, я сочту своим долгом арестовать его. Этот дом под охраной, убежать невозможно. Я предлагаю вам отличные условия. Я даже готов отказаться от личной беседы с джентльменом из десятого номера. Принесите мне саквояж с деньгами, и больше мне ничего не надо. Дама встала с кресла и целую минуту стояла в глубоком раздумье — Вы живете здесь, мистер Гудвин? — спросила она, наконец. — Да. — По какому праву вы вошли в мою комнату? — Я служу республике. Мне сообщили по телеграфу о маршруте... джентльмена из десятого номера. — Можно задать вам два или три вопроса? Мне кажется, что вы скажете правду. Правдивости в вас, кажется, больше, чем деликатности. Что это за город — этот... Коралио, так, кажется, он называется? — Ну какой же это город! — сказал Гудвин с улыбкой. — Так, городишко банановый! Соломенные лачуги, глинобитные домики, пять—шесть двухэтажных домов, удобств мало; население: помесь индейцев с испанцами, караибы, чернокожие. Развлечений никаких. Нравственность в упадке. Даже тротуаров порядочных нет. Вот вам и описание Коралио, очень, конечно, поверхностное. — Но есть же и достоинства, не правда ли? Есть что-нибудь, что могло бы заставить людей из хорошего общества или дельцов поселиться в этом городе надолго? — О да! — сказал Гудвин, широко улыбаясь. — Достоинства есть, и огромные. Во— первых, полное отсутствие шарманок. Во—вторых, никого не приглашают к вечернему чаю. И в-третьих, широкое гостеприимство для преступников: бежавшие сюда преступники не выдаются властям той страны, откуда они убежали. — А он говорил мне, — промолвила дама, слегка нахмурившись и словно думая вслух, — что тут, на этом берегу, красивые большие города, что в них очень хорошее общество, особенно американская колония, состоящая из очень культурных людей. — Да, здесь есть американская колония, — сказал Гудвин, с некоторым удивлением взирая на даму, — иные из них ничего. Но иные убежали от правосудия. Я помню двух сбежавших директоров банка, одного полкового казначея с подмоченной репутацией, двух убийц и некую вдову — ее, кажется, подозревали в отравлении мужа мышьяком. Я тоже принадлежу к этой колонии, но до сих пор, кажется, еще не прославил себя никаким сколько-нибудь заметным преступлением. — Не теряйте надежды, — сказала дама сухо, — ваше сегодняшнее поведение служит залогом того, что вы скоро прославитесь. Произошла какая-то ошибка. Я не знаю, в чем дело, но ошибка произошла несомненно. Но его вы не должны тревожить. Путешествие утомило его. Он буквально свалился с ног и, кажется, заснул, не раздеваясь. Вы говорите об украденных деньгах! Я вас не понимаю. Вы, несомненно, ошиблись, и я сейчас же докажу вам это. Подождите здесь, я сейчас принесу саквояж, о котором вы так страстно мечтаете. Она направилась к закрытой двери, которая соединяла оба номера, но остановилась и окинула Гудвина серьезным, испытующим взглядом, который разрешился непонятной улыбкой. — Вы насильно ворвались в мою комнату, вы вели себя, как грубиян, и предъявили мне позорнейшие обвинения; и все же... — тут она помедлила, как бы ища подходящее слово, — и все же... и все же это очень странно. Я уверена, что произошла ошибка. Он а сделал а шаг к двери, но Гудвин остановил ее легким прикосновением руки. Я уже говорил, что Женщины невольно оглядывались, когда он проходил мимо них. Он был из породы викингов, большой, благообразный и добродушно-воинственный. Она была брюнетка, очень гордая, ее щеки то бледнели, то пылали. Я не знаю, брюнетка или блондинка была Ева, но мудрено ли, что яблоко было съедено, если такая Женщина обитала в раю? Этой Женщине суждено было сыграть большую роль в жизни Гудвина, но он еще не знал этого; все же какое-то предчувствие у него, очевидно, было, потому что, глядя на нее и вспоминая то, что о ней говорили, он испытал очень горькое чувство. — Если и произошла здесь ошибка, — сказал Гудвин запальчиво, — то виноваты в этом вы. Я не обвиняю человека, который простился с родиной и честью и скоро должен будет проститься с последним утешением — с украденными деньгами. Во всем виноваты вы. Я теперь понимаю, что привело его к этому. Я понимаю и жалею его. Именно такие Женщины, как вы, наполняют наше побережье несчастными, которые принуждены здесь скрываться. Именно из-за таких мужчины забывают свой долг и доходят... Дама остановила его усталым движением руки — Прекратите ваши оскорбления, — холодно сказала она, — я не знаю, о чем вы говорите, я не знаю, какая глупая ошибка привела вас сюда, но если я избавлюсь от вас, показав вам этот саквояж, я принесу его сию же минуту. Она быстро и бесшумно вошла в соседнюю комнату и вернулась с тяжелым кожаным саквояжем, который и вручила американцу с видом покорного презрения. Гудвин быстро поставил саквояж на стол и начал отстегивать ремни. Дама стояла подле с выражением бесконечной гадливости и утомления. Саквояж широко распахнул свою пасть. Когда Гудвин извлек оттуда лежавшее сверху белье, внизу оказались туго перевязанные пачки крупных кредитных билетов государственного банка Соединенных Штатов. Судя по цифрам, написанным на бандеролях, там было никак не меньше ста тысяч. Гудвин поднял глаза на Женщину и увидел с удивлением и странным удовольствием (почему с удовольствием, он и сам не умел бы сказать), что она потрясена непритворно. Глаза ее расширились, у нее захватило дыхание, и она тяжело облокотилась о стол. Значит, она и вправду не знала, что ее спутник ограбил казну. Но почему, с раздражением допытывался Гудвин у себя самого, он так обрадовался, убедившись, что эта бродячая авантюристка—певица совсем не так черна, как ее изображала досужая сплетня? Шум в соседней комнате заставил их обоих встрепенуться. Дверь широко распахнулась, и в комнату быстро вошёл высокий, смуглый, свежевыбритый пожилой человек. Все портреты президента Мирафлореса изображают его обладателем холеной, роскошной бороды. Но парикмахер Эстебан уже подготовил Гудвина к такой перемене. Он выбежал из полутемной комнаты отяжелевший от сна, мигая от яркого света лампы. — Что это значит? — спросил он на чистейшем английском языке, бросив на Гудвина острый взволнованный взгляд. — Воровство? — Да, воровство, — ответил Гудвин. — Но я вовремя принял меры и не дал этому воровству совершиться. Я действую от имени людей, которым принадлежат эти деньги. Я пришёл, чтобы взять эти деньги и вернуть их настоящим владельцам. Он быстро сунул руку в карман своего просторного полотняного пиджака. Старик сделал то же движение. — Не надо! — резко крикнул Гудвин. — Я выну быстрее, и вам будет худо... Женщина шагнула вперед и положила руку на плечо своего поникшего спутника. Она указала на стол. — Скажи мне правду... Скажи мне правду... — повторила она тихим голосом. — Кому принадлежат эти деньги? Тот не ответил. Он испустил очень глубокий вздох, наклонился к Женщине, поцеловал ее в лоб, шагнул в соседнюю комнату и плотно закрыл за собою дверь. Гудвин догадался, в чем дело, и кинулся к двери, но из-за двери раздался выстрел в ту самую минуту, когда он схватился за ручку. Послышалось падение тяжелого тела, и кто-то оттолкнул Гудвина и кинулся к упавшему. Должно быть, подумал Гудвин, горе, более тяжелое, чем потеря любовника и золота, жило в сердце этой чаровницы, если в такую минуту у неё вырвался крик, с которым бегут к всепрощающей, к лучшей из всех земных утешительниц, если в этой поруганной, окровавленной комнате она застонала: — О мама, мама, мама! Но на улице уже была суматоха. Парикмахер Эстебан при звуке выстрела поднял тревогу. Выстрел и без того всколыхнул половину всего населения. Улица зашумела шагами, в тихом воздухе явственно слышались распоряжения начальства. Гудвину предстояло еще одно дело. Обстоятельства вынудили его стать охранителем богатств, принадлежащих его новой родине. Быстро запихал он деньги назад в саквояж, закрыл его и, высунувшись из окна почти всем корпусом, бросил свою добычу в самую чащу апельсинных деревьев, что росли в маленьком садике, примыкавшем к отелю. Вам подробно расскажут в Коралио, чем окончилась эта драма: в Коралио любят беседовать с заезжими людьми. Вам расскажут, как представители закона рысью примчались в отель, заслышав тревогу, — Comandantea красных туфлях и куртке, как у метрдотеля, препоясанный шпагой, солдаты с необыкновенно длинными ружьями, офицеры, которых было больше, чем солдат, офицеры, напяливающие на ходу эполеты и золотые аксельбанты, босые полицейские и взбудораженные горожане самых разнообразных цветов и оттенков. Вам расскажут, что лицо убитого сильно пострадало от выстрела, но что и Гудвин и цирюльник Эстебан, оба засвидетельствовали, что это президент Мирафлорес. На следующее утро по исправленному телеграфному проводу в город стали приходить депеши, и бегство президента стало известно всем. В Сан-Матео оппозиционная партия без всякого сопротивления захватила скипетр власти, и громкие vivas переменчивой черни быстро изгладили всякий интерес к незадачливому Мирафлоресу. Вам расскажут, как новое правительство обшарило все города и обыскало дороги в поисках саквояжа, содержащего финансы Анчурии, которые похитил президент. Но все было напрасно. В Коралио сам сеньор Гудвин организовал особый отряд, который прочесал весь город, как Женщина расчесывает волосы, но деньги пропали бесследно. Мертвого похоронили без почестей, на задворках города, у мостика, переброшенного через болото, и за один реал любой мальчишка покажет вам его могилу. Говорят, что та старуха, у которой брился покойный, поставила у него в головах деревянную колоду и выжгла на ней надпись каленым железом. Вы услышите также, что сеньор Гудвин стойко оберегал донну Изабеллу Гилберт в эти дни волнений и скорби, что ее прошлое перестало смущать его (если только прежде оно его смущало!), что привычки легкомысленной и разгульной жизни изгладились у нее совершенно (если были у нее такие привычки), что Гудвин женился на ней и что они были счастливы. Американец построил себе дом за городом, на невысоком холме у подножия горы. Дом построен из драгоценного местного дерева, которое само по себе, если вывезти его в иные страны, дало бы человеку состояние, а также из стекла, кирпича, бамбука и местной глины. Вокруг дома раскинулся рай, но такой же рай и в самом доме. Когда местные жители говорят об убранстве дома, они в восторге подымают руки ввысь. Там полы такие гладкие, как зеркала. Там шёлковые индейские ковры и — циновки ручной работы. Там картины, статуи, музыкальные инструменты и — "вы только представьте себе!" — оклеенные обоями стены. Но никто не скажет вам в Коралио (впоследствии вы сами узнаете это!), что сталось с деньгами, которые Франк Гудвин швырнул в апельсинную чащу. Об этом мы сейчас не говорим, ибо пальмы зыблются от легкого ветра и зовут нас к приключениям и радостям. —————————————————— 1) — Кто идет? (испан.). —————————————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org