1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter The Phonograph and the Graft — Игра и граммофон "What was this graft?" asked Johnny, with the impatience of the great public to whom tales are told. "'Tis contrary to art and philosophy to give you the information," said Keogh, calmly. "The art of narrative consists in concealing from your audience everything it wants to know until after you expose your favourite opinions on topics foreign to the subject. A good story is like a bitter pill with the sugar coating inside of it. I will begin, if you please, with a horoscope located in the Cherokee Nation; and end with a moral tune on the phonograph. "Me and Henry Horsecollar brought the first phonograph to this country. Henry was a quarter-breed, quarter-back Cherokee, educated East in the idioms of football, and West in contraband whisky, and a gentleman, the same as you and me. He was easy and romping in his ways; a man about six foot, with a kind of rubber-tire movement. Yes, he was a little man about five foot five, or five foot eleven. He was what you would call a medium tall man of average smallness. Henry had quit college once, and the Muscogee jail three times—the last-named institution on account of introducing and selling whisky in the territories. Henry Horsecollar never let any cigar stores come up and stand behind him. He didn't belong to that tribe of Indians. "Henry and me met at Texarkana, and figured out this phonograph scheme. He had $360 which came to him out of a land allotment in the reservation. I had run down from Little Rock on account of a distressful scene I had witnessed on the street there. A man stood on a box and passed around some gold watches, screw case, stem-winders, Elgin movement, very elegant. Twenty bucks they cost you over the counter. At three dollars the crowd fought for the tickers. The man happened to find a valise full of them handy, and he passed them out like putting hot biscuits on a plate. The backs were hard to unscrew, but the crowd put its ear to the case, and they ticked mollifying and agreeable. Three of these watches were genuine tickers; the rest were only kickers. Hey? Why, empty cases with one of them horny black bugs that fly around electric lights in 'em. Them bugs kick off minutes and seconds industrious and beautiful. So, this man I was speaking of cleaned up $288; and then he went away, because he knew that when it came time to wind watches in Little Rock an entomologist would be needed, and he wasn't one. "So, as I say, Henry had $360, and I had $288. The idea of introducing the phonograph to South America was Henry's; but I took to it freely, being fond of machinery of all kinds. "'The Latin races,' says Henry, explaining easy in the idioms he learned at college, 'are peculiarly adapted to be victims of the phonograph. They have the artistic temperament. They yearn for music and color and gaiety. They give wampum to the hand-organ man and the four-legged chicken in the tent when they're months behind with the grocery and the bread-fruit tree.' "'Then,' says I, 'we'll export canned music to the Latins; but I'm mindful of Mr. Julius Cæsar's account of 'em where he says: "Omnia Gallia in tres partes divisa est;" which is the same as to say, "We will need all of our gall in devising means to tree them parties."' "I hated to make a show of education; but I was disinclined to be overdone in syntax by a mere Indian, a member of a race to which we owe nothing except the land on which the United States is situated. "We bought a fine phonograph in Texarkana—one of the best make—and half a trunkful of records. We packed up, and took the T. and P. for New Orleans. From that celebrated centre of molasses and disfranchised coon songs we took a steamer for South America. "We landed at Solitas, forty miles up the coast from here. 'Twas a palatable enough place to look at. The houses were clean and white; and to look at 'em stuck around among the scenery they reminded you of hard-boiled eggs served with lettuce. There was a block of skyscraper mountains in the suburbs; and they kept pretty quiet, like they had crept up there and were watching the town. And the sea was remarking 'Sh-sh-sh' on the beach; and now and then a ripe cocoanut would drop kerblip in the sand; and that was all there was doing. Yes, I judge that town was considerably on the quiet. I judge that after Gabriel quits blowing his horn, and the car starts, with Philadelphia swinging to the last strap, and Pine Gully, Arkansas, hanging onto the rear step, this town of Solitas will wake up and ask if anybody spoke. "The captain went ashore with us, and offered to conduct what he seemed to like to call the obsequies. He introduced Henry and me to the United States Consul, and a roan man, the head of the Department of Mercenary and Licentious Dispositions, the way it read upon his sign. "'I touch here again a week from to-day,' says the captain. "'By that time,' we told him, 'we'll be amassing wealth in the interior towns with our galvanized prima donna and correct imitations of Sousa's band excavating a march from a tin mine.' "'Ye'll not,' says the captain. 'Ye'll be hypnotized. Any gentleman in the audience who kindly steps upon the stage and looks this country in the eye will be converted to the hypothesis that he's but a fly in the Elgin creamery. Ye'll be standing knee deep in the surf waiting for me, and your machine for making Hamburger steak out of the hitherto respected art of music will be playing "There's no place like home."' "Henry skinned a twenty off his roll, and received from the Bureau of Mercenary Dispositions a paper bearing a red seal and a dialect story, and no change. "Then we got the consul full of red wine, and struck him for a horoscope. He was a thin, youngish kind of man, I should say past fifty, sort of French-Irish in his affections, and puffed up with disconsolation. Yes, he was a flattened kind of a man, in whom drink lay stagnant, inclined to corpulence and misery. Yes, I think he was a kind of Dutchman, being very sad and genial in his ways. "'The marvelous invention,' he says, 'entitled the phonograph, has never invaded these shores. The people have never heard it. They would not believe it if they should. Simple-hearted children of nature, progress has never condemned them to accept the work of a can-opener as an overture, and rag-time might incite them to a bloody revolution. But you can try the experiment. The best chance you have is that the populace may not wake up when you play. There's two ways,' says the consul, 'they may take it. They may become inebriated with attention, like an Atlanta colonel listening to "Marching Through Georgia," or they will get excited and transpose the key of the music with an axe and yourselves into a dungeon. In the latter case,' says the consul, 'I'll do my duty by cabling to the State Department, and I'll wrap the Stars and Stripes around you when you come to be shot, and threaten them with the vengeance of the greatest gold export and financial reserve nation on earth. The flag is full of bullet holes now,' says the consul, 'made in that way. Twice before,' says the consul, 'I have cabled our government for a couple of gunboats to protect American citizens. The first time the Department sent me a pair of gum boots. The other time was when a man named Pease was going to be executed here. They referred that appeal to the Secretary of Agriculture. Let us now disturb the señor behind the bar for a subsequence of the red wine.' "Thus soliloquized the consul of Solitas to me and Henry Horsecollar. "But, notwithstanding, we hired a room that afternoon in the Calle de los Angeles, the main street that runs along the shore, and put our trunks there. 'Twas a good-sized room, dark and cheerful, but small. 'Twas on a various street, diversified by houses and conservatory plants. The peasantry of the city passed to and fro on the fine pasturage between the sidewalks. 'Twas, for the world, like an opera chorus when the Royal Kafoozlum is about to enter. "We were rubbing the dust off the machine and getting fixed to start business the next day, when a big, fine-looking white man in white clothes stopped at the door and looked in. We extended the invitations, and he walked inside and sized us up. He was chewing a long cigar, and wrinkling his eyes, meditative, like a girl trying to decide which dress to wear to the party. "'New York?' he says to me finally. "'Originally, and from time to time,' I says. 'Hasn't it rubbed off yet?' "'It's simple,' says he, 'when you know how. It's the fit of the vest. They don't cut vests right anywhere else. Coats, maybe, but not vests.' "The white man looks at Henry Horsecollar and hesitates. "'Injun,' says Henry; 'tame Injun.' "'Mellinger,' says the man—'Homer P. Mellinger. Boys, you're confiscated. You're babes in the wood without a chaperon or referee, and it's my duty to start you going. I'll knock out the props and launch you proper in the pellucid waters of this tropical mud puddle. You'll have to be christened, and if you'll come with me I'll break a bottle of wine across your bows, according to Hoyle.' "Well, for two days Homer P. Mellinger did the honors. That man cut ice in Anchuria. He was It. He was the Royal Kafoozlum. If me and Henry was babes in the wood, he was a Robin Redbreast from the topmost bough. Him and me and Henry Horsecollar locked arms, and toted that phonograph around, and had wassail and diversions. Everywhere we found doors open we went inside and set the machine going, and Mellinger called upon the people to observe the artful music and his two lifelong friends, the Señors Americanos. The opera chorus was agitated with esteem, and followed us from house to house. There was a different kind of drink to be had with every tune. The natives had acquirements of a pleasant thing in the way of a drink that gums itself to the recollection. They chop off the end of a green cocoanut, and pour in on the juice of it French brandy and other adjuvants. We had them and other things. "Mine and Henry's money was counterfeit. Everything was on Homer P. Mellinger. That man could find rolls of bills concealed in places on his person where Hermann the Wizard couldn't have conjured out a rabbit or an omelette. He could have founded universities, and made orchid collections, and then had enough left to purchase the colored vote of his country. Henry and me wondered what his graft was. One evening he told us. "'Boys,' said he, 'I've deceived you. You think I'm a painted butterfly; but in fact I'm the hardest worked man in this country. Ten years ago I landed on its shores; and two years ago on the point of its jaw. Yes, I guess I can get the decision over this ginger cake commonwealth at the end of any round I choose. I'll confide in you because you are my countrymen and guests, even if you have assaulted my adopted shores with the worst system of noises ever set to music. "'My job is private secretary to the president of this republic; and my duties are running it. I'm not headlined in the bills, but I'm the mustard in the salad dressing just the same. There isn't a law goes before Congress, there isn't a concession granted, there isn't an import duty levied but what H. P. Mellinger he cooks and seasons it. In the front office I fill the president's inkstand and search visiting statesmen for dirks and dynamite; but in the back room I dictate the policy of the government. You'd never guess in the world how I got my pull. It's the only graft of its kind on earth. I'll put you wise. You remember the old top-liner in the copy book—"Honesty is the Best Policy"? That's it. I'm working honesty for a graft. I'm the only honest man in the republic. The government knows it; the people know it; the boodlers know it; the foreign investors know it. I make the government keep its faith. If a man is promised a job he gets it. If outside capital buys a concession it gets the goods. I run a monopoly of square dealing here. There's no competition. If Colonel Diogenes were to flash his lantern in this precinct he'd have my address inside of two minutes. There isn't big money in it, but it's a sure thing, and lets a man sleep of nights.' "Thus Homer P. Mellinger made oration to me and Henry Horsecollar. And, later, he divested himself of this remark: "'Boys, I'm to hold a soirée this evening with a gang of leading citizens, and I want your assistance. You bring the musical corn sheller and give the affair the outside appearance of a function. There's important business on hand, but it mustn't show. I can talk to you people. I've been pained for years on account of not having anybody to blow off and brag to. I get homesick sometimes, and I'd swap the entire perquisites of office for just one hour to have a stein and a caviare sandwich somewhere on Thirty-fourth Street, and stand and watch the street cars go by, and smell the peanut roaster at old Giuseppe's fruit stand.' "'Yes,' said I, 'there's fine caviare at Billy Renfrew's café, corner of Thirty-fourth and—" "'God knows it,' interrupts Mellinger, 'and if you'd told me you knew Billy Renfrow I'd have invented tons of ways of making you happy. Billy was my side-kicker in New York. There is a man who never knew what crooked was. Here I am working Honesty for a graft, but that man loses money on it. Carrambos! I get sick at times of this country. Everything's rotten. From the executive down to the coffee pickers, they're plotting to down each other and skin their friends. If a mule driver takes off his hat to an official, that man figures it out that he's a popular idol, and sets his pegs to stir up a revolution and upset the administration. It's one of my little chores as private secretary to smell out these revolutions and affix the kibosh before they break out and scratch the paint off the government property. That's why I'm down here now in this mildewed coast town. The governor of the district and his crew are plotting to uprise. I've got every one of their names, and they're invited to listen to the phonograph to-night, compliments of H. P. M. That's the way I'll get them in a bunch, and things are on the programme to happen to them.' "We three were sitting at table in the cantina of the Purified Saints. Mellinger poured out wine, and was looking some worried; I was thinking. "'They're a sharp crowd,' he says, kind of fretful. 'They're capitalized by a foreign syndicate after rubber, and they're loaded to the muzzle for bribing. I'm sick,' goes on Mellinger, 'of comic opera. I want to smell East River and wear suspenders again. At times I feel like throwing up my job, but I'm d——n fool enough to be sort of proud of it. "There's Mellinger," they say here. "Por Dios! you can't touch him with a million." I'd like to take that record back and show it to Billy Renfrow some day; and that tightens my grip whenever I see a fat thing that I could corral just by winking one eye—and losing my graft. By ——, they can't monkey with me. They know it. What money I get I make honest and spend it. Some day I'll make a pile and go back and eat caviare with Billy. To-night I'll show you how to handle a bunch of corruptionists. I'll show them what Mellinger, private secretary, means when you spell it with the cotton and tissue paper off.' "Mellinger appears shaky, and breaks his glass against the neck of the bottle. "I says to myself, 'White man, if I'm not mistaken there's been a bait laid out where the tail of your eye could see it.' "That night, according to arrangements, me and Henry took the phonograph to a room in a 'dobe house in a dirty side street, where the grass was knee high. 'Twas a long room, lit with smoky oil lamps. There was plenty of chairs, and a table at the back end. We set the phonograph on the table. Mellinger was there, walking up and down, disturbed in his predicaments. He chewed cigars and spat 'em out, and he bit the thumb nail of his left hand. "By and by the invitations to the musicale came sliding in by pairs and threes and spade flushes. Their colour was of a diversity, running from a three-days' smoked meerschaum to a patent-leather polish. They were as polite as wax, being devastated with enjoyments to give Señor Mellinger the good evenings. I understood their Spanish talk—I ran a pumping engine two years in a Mexican silver mine, and had it pat—but I never let on. "Maybe fifty of 'em had come, and was seated, when in slid the king bee, the governor of the district. Mellinger met him at the door, and escorted him to the grand stand. When I saw that Latin man I knew that Mellinger, private secretary, had all the dances on his card taken. That was a big, squashy man, the colour of a rubber overshoe, and he had an eye like a head waiter's. "Mellinger explained, fluent, in the Castilian idioms, that his soul was disconcerted with joy at introducing to his respected friends America's greatest invention, the wonder of the age. Henry got the cue and run on an elegant brass-band record and the festivities became initiated. The governor man had a bit of English under his hat, and when the music was choked off he says: "'Ver-r-ree fine. Gr-r-r-r-racias, the American gentleemen, the so esplendeed moosic as to playee.' "The table was a long one, and Henry and me sat at the end of it next the wall. The governor sat at the other end. Homer P. Mellinger stood at the side of it. I was just wondering how Mellinger was going to handle his crowd, when the home talent suddenly opened the services. "That governor man was suitable for uprisings and policies. I judge he was a ready kind of man, who took his own time. Yes, he was full of attention and immediateness. He leaned his hands on the table and imposed his face toward the secretary man. "'Do the American señors understand Spanish?' he asks in his native accents. "'They do not,' says Mellinger. "'Then listen,' goes on the Latin man, prompt. 'The musics are of sufficient prettiness, but not of necessity. Let us speak of business. I well know why we are here, since I observe my compatriots. You had a whisper yesterday, Señor Mellinger, of our proposals. To-night we will speak out. We know that you stand in the president's favour, and we know your influence. The government will be changed. We know the worth of your services. We esteem your friendship and aid so much that'—Mellinger raises his hand, but the governor man bottles him up. 'Do not speak until I have done.' "The governor man then draws a package wrapped in paper from his pocket, and lays it on the table by Mellinger's hand. "'In that you will find fifty thousand dollars in money of your country. You can do nothing against us, but you can be worth that for us. Go back to the capital and obey our instructions. Take that money now. We trust you. You will find with it a paper giving in detail the work you will be expected to do for us. Do not have the unwiseness to refuse.' "The governor man paused, with his eyes fixed on Mellinger, full of expressions and observances. I looked at Mellinger, and was glad Billy Renfrow couldn't see him then. The sweat was popping out on his forehead, and he stood dumb, tapping the little package with the ends of his fingers. The colorado-maduro gang was after his graft. He had only to change his politics, and stuff five fingers in his inside pocket. "Henry whispers to me and wants the pause in the programme interpreted. I whisper back: 'H. P. is up against a bribe, senator's size, and the coons have got him going.' I saw Mellinger's hand moving closer to the package. 'He's weakening,' I whispered to Henry. 'We'll remind him,' says Henry, 'of the peanut-roaster on Thirty-fourth Street, New York.' "Henry stooped down and got a record from the basketful we'd brought, slid it in the phonograph, and started her off. It was a cornet solo, very neat and beautiful, and the name of it was 'Home, Sweet Home.' Not one of them fifty odd men in the room moved while it was playing, and the governor man kept his eyes steady on Mellinger. I saw Mellinger's head go up little by little, and his hand came creeping away from the package. Not until the last note sounded did anybody stir. And then Homer P. Mellinger takes up the bundle of boodle and slams it in the governor man's face. "'That's my answer,' says Mellinger, private secretary, 'and there'll be another in the morning. I have proofs of conspiracy against every man of you. The show is over, gentlemen.' "'There's one more act,' puts in the governor man. 'You are a servant, I believe, employed by the president to copy letters and answer raps at the door. I am governor here. Señores, I call upon you in the name of the cause to seize this man.' "That brindled gang of conspirators shoved back their chairs and advanced in force. I could see where Mellinger had made a mistake in massing his enemy so as to make a grand-stand play. I think he made another one, too; but we can pass that, Mellinger's idea of a graft and mine being different, according to estimations and points of view. "There was only one window and door in that room, and they were in the front end. Here was fifty odd Latin men coming in a bunch to obstruct the legislation of Mellinger. You may say there were three of us, for me and Henry, simultaneous, declared New York City and the Cherokee Nation in sympathy with the weaker party. "Then it was that Henry Horsecollar rose to a point of disorder and intervened, showing, admirable, the advantages of education as applied to the American Indian's natural intellect and native refinement. He stood up and smoothed back his hair on each side with his hands as you have seen little girls do when they play. "'Get behind me, both of you,' says Henry. "'What's it to be, chief?' I asked. "'I'm going to buck centre,' says Henry, in his football idioms. 'There isn't a tackle in the lot of them. Follow me close, and rush the game.' "Then that cultured Red Man exhaled an arrangement of sounds with his mouth that made the Latin aggregation pause, with thoughtfulness and hesitations. The matter of his proclamation seemed to be a co-operation of the Carlisle war-whoop with the Cherokee college yell. He went at the chocolate team like a bean out of a little boy's nigger shooter. His right elbow laid out the governor man on the gridiron, and he made a lane the length of the crowd so wide that a woman could have carried a step-ladder through it without striking against anything. All Mellinger and me had to do was to follow. "It took us just three minutes to get out of that street around to military headquarters, where Mellinger had things his own way. A colonel and a battalion of bare-toed infantry turned out and went back to the scene of the musicale with us, but the conspirator gang was gone. But we recaptured the phonograph with honours of war, and marched back to the cuartel with it playing 'All Coons Look Alike to Me.' "The next day Mellinger takes me and Henry to one side, and begins to shed tens and twenties. "'I want to buy that phonograph,' says he. 'I liked that last tune it played at the soirée.' "'This is more money than the machine is worth,' says I. "''Tis government expense money,' says Mellinger. 'The government pays for it, and it's getting the tune-grinder cheap.' "Me and Henry knew that pretty well. We knew that it had saved Homer P. Mellinger's graft when he was on the point of losing it; but we never let him know we knew it. "'Now you boys better slide off further down the coast for a while,' says Mellinger, 'till I get the screws put on these fellows here. If you don't they'll give you trouble. And if you ever happen to see Billy Renfrow again before I do, tell him I'm coming back to New York as soon as I can make a stake—honest.' "Me and Henry laid low until the day the steamer came back. When we saw the captain's boat on the beach we went down and stood in the edge of the water. The captain grinned when he saw us. "'I told you you'd be waiting,' he says. 'Where's the Hamburger machine?' "'It stays behind,' I says, 'to play "Home, Sweet Home."' "'I told you so,' says the captain again. 'Climb in the boat.' "And that," said Keogh, "is the way me and Henry Horsecollar introduced the phonograph into this country. Henry went back to the States, but I've been rummaging around in the tropics ever since. They say Mellinger never travelled a mile after that without his phonograph. I guess it kept him reminded about his graft whenever he saw the siren voice of the boodler tip him the wink with a bribe in its hand." "I suppose he's taking it home with him as a souvenir," remarked the consul. "Not as a souvenir," said Keogh. "He'll need two of 'em in New York, running day and night."  Игра и граммофон   - Так в чем же состояла его проделка? - спросил Джонни, проявляя нетерпение, свойственное широкой публике. - Сообщить вам это, значит идти против искусства и философии, - спокойно сказал Кьоу. - Искусство повествования заключается в том, чтобы скрывать от слушателей все, что им хочется знать, пока вы не изложите своих заветных взглядов на всевозможные не относящиеся к делу предметы. Хороший рассказ - все равно, что горькая пилюля, только сахар у нее не снаружи, а внутри. Я начну, если позволите, с того, как некоему воину из племени Чероки предсказали судьбу, а закончу нравоучительной мелодией на граммофоне. Мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый граммофон. Генри был на четверть индеец Чероки, обучившийся на Востоке футбольному языку, а на Западе - винной контрабанде, и такой же джентльмен, как мы с вами. Характер у него был легкий и резвый; росту он был примерно шести футов и двигался, как резиновая шина. Да, небольшой был человечек, примерно пять футов пять дюймов, либо пять футов одиннадцать. Ну, роста он был, что называется, среднего, не очень большой и не такой уж маленький. Генри один раз вылетел из университета и три раза вылетал из тюрьмы Маскоги - последнее потому, что вывозил из Штатов виски и продавал его, где не положено. Генри Хорсколлар никогда бы не позволил никакой табачной лавочке подобраться к нему и встать у него за спиной. Нет, он был не из этой породы индейцев (1). Мы с Генри встретились в Тексаркане и разработали наш граммофонный план. У него было триста шестьдесят долларов, вырученных за участок земли в резервации. Я только что прибыл из Литл-Рока, где оказался свидетелем очень прискорбной уличной сцены. Человек стоял на ящике и предлагал желающим золотые часы-футляры на винтиках, заводятся ключиком, очень элегантно. В магазинах они стоили двадцать монет. Здесь их продавали по три доллара, и толпа буквально дралась из-за них. Человек где-то нашел целый чемодан этих часов, и теперь их раскупали у него, как горячие пирожки. Крышки футляров отвинчивались туго, но люди прикладывали футляры к уху, и там тикало этак приятно и успокаивающе. Трое часов были настоящие; остальные - один обман. А? Ну да, пустые футляры, а в них - такие черные твердые жучки, которые кружат около электрических ламп. Эти самые жучки так искусно отстукивают секунды и минуты, что любо-дорого слушать. Так вот человек, о котором я говорю, выручил двести восемьдесят восемь долларов, а потом уехал, потому что знал, что когда в Литл-Роке настанет время заводить часы, то для этого потребуется энтомолог, а у него была другая специальность. Так вот я и говорю: у Генри было триста шестьдесят долларов, а у меня двести восемьдесят восемь. Идея ввезти в Южную Америку граммофон принадлежала Генри, но я жадно за нее ухватился, потому что питал пристрастие ко всяким машинам. - Латинские расы, - говорит Генри, легко изъясняясь при помощи слов, которым его обучили в университете, - особенно склонны к тому, чтобы пасть жертвою граммофона. У них артистический темперамент. Они тянутся к музыке, к ярким краскам, к веселью. Они дают деньги шарманщику и четырехлапому цыпленку на ярмарке, когда за бакалею и за плоды хлебного дерева не плачено уже много месяцев. - В таком случае, - говорю я, - будем экспортировать латинцам музыкальные консервы. Но я вспоминаю, что мистер Юлий Цезарь в своем отчете о них сказал: "Omnia Gallia in tres partes divisa est" (2), что означает: "Умного галла в три партии не обставишь - вот мой девиз" Мне очень не хотелось хвастать своей образованностью, но я не мог допустить, чтобы в синтаксисе меня забил какой-то индеец, представитель народа, не давшего нам ничего, кроме той земли, на которой расположены Соединенные Штаты. Мы купили в Тексаркане отличный граммофон - самой лучшей марки - и целую кучу пластинок. Мы уложили чемоданы и направились поездом в Новый Орлеан. Из этого прославленного центра паточной промышленности и непристойных негритянских песенок мы отплыли на пароходе в Южную Америку. Мы высадились в Солитасе, в сорока милях отсюда. Местечко на вид вполне сносное. Домишки были чистые, белые, и, глядя, как они воткнуты в окрестный пейзаж, я невольно вспоминал салат с крутыми яйцами. На окраине расположился квартал небоскребных гор; вели они себя тихо, словно подползли сзади и следят, что делается в городе. А море говорило берегу "шш-ш". Изредка в песок плюхался спелый кокосовый орех; вот и все Да, тихий был городок Я так думаю: когда Гавриил кончит трубить в рог и вагончик тронется представляете картину, - Филадельфия цепляется за ремень, Пайн-Галли, штат Арканзас, повисла на задней площадке, только тогда этот самый Солитас проснется и спросит, не говорил ли кто чего. Капитан сошел с нами на берег и предложил возглавить то, что ему угодно было назвать похоронной процессией. Он представил нас с Генри консулу Соединенных Штатов и еще одному пегому начальнику какого-то там Меркантильного департамента. - Я опять загляну сюда через неделю, - сказал капитан. - К тому времени, - отвечали мы ему, - мы будем наживать сказочное состояние с помощью нашей гальванизированной примадонны и точных копий оркестра Сузы, извлекающего марши из залежей олова. - Ничего подобного, - говорил капитан. - К тому времени вы будете загипнотизированы. Любой джентльмен из публики, который пожелает подняться на сцену и посмотреть в глаза этой стране, проникнется убеждением, что он не более как муха в стерилизованных сливках. Вы будете стоять по колено в море и ждать меня, а ваша машинка для изготовления гамбургских бифштексов из дотоле почтенного искусства музыки будет играть: "Ах, родина, что может с ней сравниться!" Генри снял со своей пачки верхнюю двадцатку и получил от Меркантильного бюро бумагу с красной печатью и какой-то басней на туземном языке, а сдачи не получил. Потом мы накачали консула красным вином и попросили его предсказать нам будущее. Человек он был тощий, вроде как молодой, лет за пятьдесят, по вкусам - помесь француза с ирландцем, сплошная тоска. Да, этакий приплюснутый человек, которому и вино не шло впрок, и склонный к тучности и меланхолии. Да, ну, понимаете, этакий голландец, очень печальный и жизнерадостный. - Поразительное изобретение, именуемое граммофоном, говорит он, - еще никогда не вторгалось в эти края. Здешний народ никогда его не слышал. А если услышит, не поверит, Это простодушные дети природы. Прогресс еще не научил их принимать работу открывателя консервных жестянок за увертюру, а рэгтайм способен вдохновить их на кровавый мятеж. Но почему не попробовать? Лучшее, что может с вами случиться, когда вы начнете играть, - население просто не проснется. Они, - говорит консул, - могут принять это двояко. Либо они опьянеют от внимания, как плантатор из южных штатов при звуках марша "Шагая по Джорджии", либо рассердятся и перенесут мелодию в другой ключ топором, а вас - в каземат. Если случится последнее, - продолжает консул, - я исполню свой долг: пошлю каблограмму в государственный департамент, накрою вас звездным флагом, когда вас расстреляют, и пригрожу им отмщением самой великой, твердовалютной и золотозапасной державы в мире. Мой флаг и так уже весь продырявлен пулями, - говорит консул, - все результат подобных же инцидентов. Уж два раза, - говорит консул, - я телеграфировал правительству с просьбой выслать мне пару канонерок для защиты американских граждан. Один раз департамент прислал мне двух канареек. В другой раз, когда здесь должны были казнить человека по фамилии Томат и я возбудил вопрос о помиловании, они направили мою депешу в департамент земледелия. А теперь не будет ли добр сеньор, что стоит за стойкой, выдать нам новую бутылку красного вина? Вот какой монолог преподнес мне и Генри Хорсколлару консул в Солитасе. Но мы, несмотря на это, в тот же день сняли комнату на Калье де лос Анхелес, главной улице, идущей вдоль морского берега, и водворились там со своими чемоданами. Комната была большая, этакая темная и веселенькая, только маленькая. Помещалась она на не бог знает какой улице, которой придавали некоторое разнообразие дома и оранжерейные растения. Городские поселяне проходили мимо окон, по прекрасному пастбищу между тротурами. Больше всего они напоминали оперный хор, когда на сцене вот-вот должен появиться шах Кафузлум. Мы стирали со своей машины пыль, готовясь приступить к работе на следующий день, когда высокий, красивый белый человек в белом костюме остановился у нашей двери и заглянул в комнату. Мы сказали, что требовалось по части приглашений, и он вошел и оглядел нас с ног до головы. Он жевал длинную сигару и щурил глаза этак задумчиво, как девушка, когда она старается решить, какое платье лучше надеть на вечеринку. - Нью-Йорк? - говорит он, наконец, обращаясь ко мне. - Первоначально и время от времени, - говорю я. Неужели еще не стерся? - Понять нетрудно, кто умеет, - говорит он. - Все дело в покрое жилета. Правильно скроить жилет не умеют больше нигде. Пиджак - может быть, но жилет - никогда. Потом этот белый человек смотрит на Генри Хорсколлара и колеблется. - Индеец, - говорит Генри, - ручной индеец, - Меллинджер, - говорит белый, - Гомер П. Меллинджер. Ну, друзья, вы конфискованы. Вы тут младенцы в темном лесу, и нет у вас ни няньки, ни арбитра, и моя обязанность позаботиться о вашем движении вперед. Я выбью подпорки и спущу вас, как на колесиках, на прозрачные воды этой тропической лужи. Придется вас окрестить, и, если вы пойдете со мной, я по всем правилам раздавлю у вас на носовой части бутылочку вина. Ну вот, целых два дня после того мы были гостями Гомера П. Меллинджера. Этот человек знал свое дело. Не подкопаешься Он был самый настоящий Кафузлум. Мы с ним и с Генри Хорскрлларом взялись под ручки и стали повсюду таскать наш граммофон и всячески развлекаться. Где бы нам ни попалась открытая дверь, мы входили и заводили машинку, и Меллинджер предлагал публике обратить внимание на хитрую музыку и на его закадычных друзей, Senors Amencanos. Оперный хор проникся к нам уважением и ходил за нами по пятам из дома в дом. После каждой пластинки появлялся новый сорт выпивки Местные жители обладают очень приятным талантом по части одного напитка, который так и врезается в память. Они отрубают конец у незрелого кокосового ореха, а в сок наливают французского коньяку и прочие ингредиенты. Мы пили и это и еще много чего. Наши с Генри деньги хождения не имели. За все платил Гомер П. Меллинджер. Этот человек умел извлекать пачки банкнот из таких мест на своей особе, где сам Герман Чародей, великий фокусник, не обнаружил бы ни кролика, ни яичницы. Он мог бы основать два-три университета и собрать коллекцию орхидей, и у него осталось бы достаточно денег, чтобы скупить голоса всего цветного населения страны. Мы с Генри все гадали, в чем секрет его незаконных богатств. Как-то вечером он просветил нас. - Ребята, - сказал он, - я вас обманывал. Вы думаете, я - праздный мотылек; на самом же деле никто здесь не работает больше моего. Десять лет назад я пристал к этим берегам, два года назад я стал первым человеком в стране. Да, я в любую минуту могу направить дела этой пряничной республики, как мне захочется. Я доверяюсь вам, потому что вы - мои соотечественники и мои гости, хоть и наводнили мою приемную родину худшей из всех шумовых систем, когда-либо положенных на музыку. Я занимаю пост личного секретаря при президенте республики, и мои обязанности состоят в том, чтобы управлять ею. Мое имя не фигурирует в официальных документах, а между тем я - горчица в приправе к салату. Все законы, которые проходят через Конгресс, все концессии, на которые мы даем разрешение, все ввозные пошлины, которые мы взимаем, - все это стряпня Г. П. Меллинджера. В парадной приемной я наливаю чернила в чернильницу президента и обыскиваю приезжих чиновников на предмет кортиков и динамита, но в задней комнате я диктую всю политику правительства. Вам никогда в жизни не отгадать, какая махинация помогла мне так возвыситься. Такими махинациями, кажется, еще никто не занимался. Вот послушайте. Помните заголовки в наших школьных тетрадях: "Честность - лучшая политика"? В этом все и дело. Я возвел честность в азартную игру. Я единственный честный человек в республике. Правительство это знает; народ это знает; темные элементы это знают; иностранцы-концессионеры это знают. Я заставляю правительство держать слово. Если человеку обещано место, он получает его. Если иностранный капитал покупает концессию, ему дают то, что ему нужно. У меня здесь монополия на честные сделки. Конкуренции никакой. Вздумай полковник Диоген явиться сюда со своим фонарем, ему моментально сказали бы мой адрес. Денег это дает не ахти сколько, но заработок верный, и ночью спишь спокойно. Так сказал Г. П. Меллинджер нам с Генри. А позднее он разрешился следующим замечанием: - Ребята, сегодня вечером я устраиваю суарэ (3) для целой кучи видных граждан, и мне нужна ваша помощь. Вы притащите свою музыкальную щелкушку для орехов, и получится как будто светский прием. Предстоят важные дела, но нельзя показывать виду. С вами я могу говорить откровенно. Я уже много лет страдаю оттого, что некому душу излить, не перед кем похвастаться. Иногда меня одолевает тоска по родине, и тогда, кажется, я отдал бы все свои доходы и привилегии, только бы посидеть где-нибудь на Тридцать четвертой улице, да съесть сэндвич с икрой, да запить пивом, а то просто стоять и смотреть на трамваи и вдыхать запах жареных орешков из фруктовой лавчонки старика Джузеппе. - Да, - говорю я, - очень неплохая икра бывает в кафе Билли Ренфро, на углу Тридцать четвертой и... - Истинная правда, - перебивает меня Меллинджер, - и если бы вы мне сказали, что знаете Билли Ренфро, чего только я не выдумал бы, чтобы доставить вам счастье. Мы с Билли были приятелями в Нью-Йорке. Вот человек, который ни разу не покривил душой. Я тут сделал из честности бизнес, а он так даже теряет на ней деньги. Caramba! (4) И приедается же мне иногда эта страна! Здесь все продажно. От высшего сановника до последнего батрака на кофейных плантациях все только и думают, как бы потопить друг друга и содрать шкуру со своих друзей. Если погонщик мулов снимает шляпу, здороваясь с чиновником, тот уже воображает себя народным кумиром и готовится устроить революцию и свергнуть существующую власть. В мелкие обязанности личного секретаря входит вынюхивать такие революции и не давать им вспыхивать и портить государственное добро. С этой-то целью я и нахожусь сейчас здесь, в этом заплесневелом приморском городишке. Здешний губернатор и его банда готовят восстание. Имена заговорщиков мне известны, и все они приглашены на сегодняшний вечер к Г. .П. М. послушать граммофон. Таким образом, я их сгоню в одно место, а дальше все у нас пойдет по программе. Мы сидели втроем за столиком в харчевне Всех Святых. Меллинджер подливал нам вина, и вид у него был озабоченный; я думал о своем. - Плуты они ужасные, - говорит он вроде как тревожно. Их финансирует один каучуковый синдикат, и они доверху нагружены деньгами для взяток. Осточертела мне вся эта оперетка, - продолжает Меллинджер. - Хочется вспомнить, как пахнет в Нью-Йорке Восточная река, и надеть подтяжки. Порой так и подмывает бросить эту должность, но черт меня подери горжусь я ею, хоть это и глупо. "Вот идет Меллинджер, говорят в здешних местах. - Por Dios! (5) Он не клюнет и на миллион". Хотел бы я увезти этот отзыв в Нью-Йорк и показать его как-нибудь Билли Ренфро; и это поддерживает меня всякий раз, как я вижу какое-нибудь жирное животное, которое я с легкостью мог бы скрутить - стоило бы только мигнуть глазом и... отказаться от своей игры. Да, черт возьми, ко мне не подъедешь. Они это знают. Те деньги, которые попадают мне в |руки, я зарабатываю честным путем и тут же трачу. Когда-нибудь наживу состояние и поеду домой к Билли есть икру. Сегодня я покажу вам, как обращаться с этими ворами и взяточниками. Я покажу им, что такое Меллинджер, личный секретарь, когда его подают без гарнира и соуса. И тут у Меллинджера начинают трястись руки, и он разбивает стакан о горлышко бутылки. Я сразу подумал: "Ну, мой милый, если я не ошибаюсь, кто-то положил вкусную наживку в такое место, где тебе ее видно уголком глаза". В тот вечер мы с Генри, как и было условлено, притащили свой граммофон в какой- то глинобитный дом на грязной узенькой уличке, по колено заросшей травой. Комната, куда нас провели, была длинная, освещенная вонючими керосиновыми лампами. В ней было много стульев, а в одном конце стоял стол. На него мы поставили граммофон. Меллинджер пришел еще раньше нас; он шагал по комнате совсем расстроенный, все жевал сигары, выплевывал их и кусал ноготь на большом пальце левой руки. Скоро начали собираться приглашенные на концерт - они приходили двойками, тройками и целыми мастями. Кожа у них была самых разнообразных цветов - от необкуренной пенковой трубки до начищенных лакированных туфлей. Вежливы были необычайно - их так и распирало от счастья приветствовать сеньора Меллинджера. Я понимал, что они там лопотали по-испански, - я два года работал у насоса в мексиканском серебряном руднике и все помнил, - но тут я и виду не подал. Собралось их человек пятьдесят, и все расселись, когда в комнату вплыл сам пчелиный король, губернатор. Меллинджер встретил его у дверей и проводил на трибуну. Когда я увидел этого латинца, я понял, что ждать больше некого. Это был огромный, рыхлый дядя калошного цвета, с глазами, как у главного лакея в гостинице. Меллинджер без запинки объяснил на кастильском наречии, что душа его изнывает от восторга, потому что он имеет возможность показать своим уважаемым друзьям величайшее изобретение Америки, чудо нашего века. Генри понял намек и поставил шикарную пластинку - духовой оркестр, - и праздник, можно сказать, начался. Этот губернатор немножко кумекал по-английски, и, когда музыка захрипела и кончилась, он и говорит: - Оч-чень красиво. Gr-r-r-r-racias (6) американским джентльменам за такую прекрасную музыку играть. Стол был длинный, и мы с Генри сидели на одном его конце, у стены. Губернатор сидел на другом конце. Гомер П. Меллинджер стоял сбоку. Я только что подумал, как же Меллинджер возьмется за дело, как вдруг доморощенный талант сам открыл заседание. Этот губернатор был создан для восстаний и всякой политики. Опрометчивый был человек: ничего не делал, не подумав. Да, он был полон выжидательности и всяких сюрпризов. Он положил руки на стол, а лицо обратил к секретарю. - Что, сеньоры американцы понимают испанский язык? спрашивает он по-своему. - Нет, не понимают, - говорит Меллинджер. - Ну так слушайте, - быстро продолжает латинец. Музыка-это, конечно, очень мило, но не обязательно. Поговорим о деле. Я отлично понимаю, зачем меня пригласили, раз я вижу здесь моих соотечественников. Вчера, сеньор Меллинджер, вам шепнули кое-что о наших предложениях. Сегодня мы будем говорить начистоту. Мы знаем, что президент благоволит к вам, и знаем, каким вы пользуетесь влиянием. Правительство скоро падет. Мы сумели оценить вас. Мы так дорожим вашей дружбой и вашей помощью, что... - Меллинджер поднимает руку, но губернатор затыкает ему рот. - Не говорите ничего, пока я не кончу. Потом этот губернатор вытаскивает из кармана завернутый в бумагу пакет и кладет его на стол, около руки Меллинджера. - Вы найдете здесь пятьдесят тысяч долларов американскими деньгами. Вы бессильны против нас, но, служа нам, вы можете отработать их. Возвращайтесь в столицу и выполняйте наши распоряжения. Возьмите эти деньги. Мы вам доверяем. В пакете вы найдете бумагу с подробным изложением того, что вы должны будете для нас сделать. Будьте благоразумны и не отказывайтесь. "Губернатор замолчал и устремил на Меллинджера взгляд, полный всяких экспрессии и наблюдений. Я посмотрел на Меллинджера и порадовался, что Билли Ренфро не видит его в эту минуту. Пот выступил у того на лбу, он стоял, точно онемев и постукивая пальцами по пакету. Эта черно-пегая банда подкапывалась под его махинации. Ему нужно было только изменить свои политические взгляды и сунуть пятерню во внутренний карман. Генри шепчет мне на ухо, просит разъяснить, почему такой перерыв в программе. Я шепчу в ответ: "Г. П. предлагают взятку сенаторских размеров, эти черные совсем сбили его с толку"; Я увидел, что рука Меллинджера пододвигается к пакету. "Он сдается", - шепнул я Генри. "Мы ему напомним, - говорит Генри, - жареные орешки на Тридцать четвертой улице в Нью-Йорке". Генри нагнулся, достал из корзины, которую мы принесли с собой, одну пластинку, поставил ее и пустил граммофон. Это было соло на корнете, очень чистенькое и красивое, называлось оно "Родина, милая, родина". Из полусотни человек, сидевших в комнате, ни один не шелохнулся, пока пластинка вертелась, а губернатор все время в упор смотрел на Меллинджера. Я видел, как голова Меллинджера поднималась все выше, а рука отползала от пакета. Пока не прозвучала, последняя нота, никто не сдвинулся с места. А когда стало тихо, Гомер П. Меллинджер взял пачку денег и швырнул ее в лицо губернатору. - Вот вам мой ответ, - говорит Меллинджер, личный секретарь, - а утром будет второй. У меня есть доказательства, что все вы, до последнего, в заговоре против правительства. Спектакль окончен, джентльмены. - Нет, осталось еще одно действие, - перебивает его губернатор. - Насколько мне известно, вы находитесь в услужении у президента - переписываете письма и открываете дверь, когда стучат. Я здесь губернатор. Сеньоры, призываю вас во имя нашего общего дела: хватайте этого человека. Буро-серая шайка заговорщиков отодвинула стулья и повела наступление крупными силами. Я понял, что Меллинджер сделал промах, собрав всех своих врагов вместе, чтобы изобразить эффектную сцену. Я-то лично считаю, что он допустил целых два промаха, отказавшись от денег, но на этом останавливаться не стоит, так как наши с Меллинджером представления о честной игре не совпадают с точки зрения оценки и взглядов. В комнате было только одно окно и одна дверь, и были они в дальнем конце. И вот, представьте себе, полсотни латинцев объявляют обструкцию против законодательства Меллинджера. Нас, можно сказать, было трое, так как мы с Генри одновременно заявили, что Нью-Йорк и племя Чероки встают на сторону слабейшего. И тут Генри Хорсколлар высказался к беспорядку дня и вмешался, наглядно продемонстрировав преимущества американского воспитания в применении к природным способностям и врожденной культурности индейца. Он встал и обеими руками пригладил волосы, как девочка, когда садится за рояль. - Станьте за мной, вы оба, - говорит Генри. - Что будем делать, начальник? - спросил я. - Я буду играть центра, - говорит Генри на своем футбольном наречии. - У них во всей команде нет ни одного приличного игрока. Не отставайте от меня, и больше жизни. Потом этот культурный краснокожий изобразил своим ртом систему звуков, от которых вся латинская сходка застыла на месте в задумчивости и смятении. Его прокламация в общем сводилась к некоему сочетанию боевого клича Карлайльского колледжа с университетским припевом племени Чероки. Он ударил по шоколадной команде, как горошина из детского пугача. Правым локтем он уложил губернатора на поле и расчистил сквозь всю толпу проход такой широкий, что женщина могла бы пронести по нему лестницу и никого не задеть. Нам с Меллинджером оставалось только следовать за ним. Нам потребовалось ровно три минуты на то, чтобы добраться до штаба, где Меллинджер распоряжался, как у себя дома. Полковник и батальон босоногой пехоты вышли на улицу и проследовали с нами до места концерта, но заговорщики уже успели смыться. Зато мы вновь обрели граммофон и с этим трофеем зашагали обратно к казармам, - поставив в дорогу пластинку "А все-таки наша взяла". На следующий день Меллинджер отводит нас с Генри в сторонку и начинает швыряться десятками и двадцатками. - Я хочу купить ваш граммофон, - говорит он. - Мне понравился последний мотивчик, который он играл на моем вечере. - Тут больше денег, чем за него заплачено, - говорю я. - Это из государственных средств, - говорит Меллинджер. - Платит правительство, и платит дешево. Это мы с Генри хорошо знали. Мы знали, что граммофон спас Гомера П. Меллинджера, когда он чуть не проиграл свою партию, но мы не сказали ему, что знаем. - А теперь, друзья, отправляйтесь-ка вы куда-нибудь дальше по берегу, - говорит Меллинджер, - и помалкивайте, пока я не засажу этих молодцов за решетку. Иначе вы рискуете нарваться на неприятности. И если вам раньше меня случится увидеть Билли Ренфро, скажите ему, что я вернусь в Нью-Йорк, как только разбогатею... но честным путем. Мы с Генри притаились и не показывались дет того дня, когда вернулся наш пароход. Увидев, что капитан пристал в шлюпке к берегу, мы вошли в воду и стали ждать. Капитан так и расплылся, когда нас увидел. - Я же вам говорил, что вы будете ждать, - сказал он. А где гамбургская машинка? - Она остается здесь, - говорю я, - будет играть "Родина, милая родина". - Я же вам говорил, - повторяет капитан. - Ну, лезьте в лодку. - И вот каким образом, - сказал Кьоу, - мы с Генри Хорсколларом ввезли в эту страну граммофон. Генри вернулся в Штаты, а я с тех пор так и застрял в тропиках. Говорят, Меллинджер после того случая шагу не ступил без граммофона. Наверно, он напоминал ему кое-что всякий раз, как сладкогласная сирена взяточников манила его, помахивая у него перед носом зелененькими. - А теперь, вероятно, он везет его домой как сувенир, заметил консул. - Какой там сувенир, - сказал Кьоу. - В Нью-Йорке ему их понадобится целых два, и чтоб играли круглые сутки. 1) - В США принято перед магазинами табачных изделии ставить деревянные изображения индейцев, 2) - Вся Галлия делится на три части (лат). 3) - Вечеринка (франц.). 4) - Проклятие! (испан.). 5) - Клянусь богом! (испан.) 6) - Спасибо (испан.). —————————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org