1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter Money Maze — Денежная лихорадка The new administration of Anchuria entered upon its duties and privileges with enthusiasm. Its first act was to send an agent to Coralio with imperative orders to recover, if possible, the sum of money ravished from the treasury by the ill—fated Miraflores. Colonel Emilio Falcon, the private secretary of Losada, the new president, was despatched from the capital upon this important mission. The position of private secretary to a tropical president is a responsible one. He must be a diplomat, a spy, a ruler of men, a body—guard to his chief, and a smeller—out of plots and nascent revolutions. Often he is the power behind the throne, the dictator of policy; and a president chooses him with a dozen times the care with which he selects a matrimonial mate. Colonel Falcon, a handsome and urbane gentleman of Castilian courtesy and débonnaire manners, came to Coralio with the task before him of striking upon the cold trail of the lost money. There he conferred with the military authorities, who had received instructions to co—operate with him in the search. Colonel Falcon established his headquarters in one of the rooms of the Casa Morena. Here for a week he held informal sittings—much as if he were a kind of unified grand jury—and summoned before him all those whose testimony might illumine the financial tragedy that had accompanied the less momentous one of the late president's death. Two or three who were thus examined, among whom was the barber Estebán, declared that they had identified the body of the president before its burial. "Of a truth," testified Estebán before the mighty secretary, "it was he, the president. Consider!—how could I shave a man and not see his face? He sent for me to shave him in a small house. He had a beard very black and thick. Had I ever seen the president before? Why not? I saw him once ride forth in a carriage from the vapor in Solitas. When I shaved him he gave me a gold piece, and said there was to be no talk. But I am a Liberal—I am devoted to my country—and I spake of these things to Señor Goodwin." "It is known," said Colonel Falcon, smoothly, "that the late President took with him an American leather valise, containing a large amount of money. Did you see that?" "De veras—no," Estebán answered. "The light in the little house was but a small lamp by which I could scarcely see to shave the President. Such a thing there may have been, but I did not see it. No. Also in the room was a young lady—a señorita of much beauty—that I could see even in so small a light. But the money, señor, or the thing in which it was carried—that I did not see." The comandante and other officers gave testimony that they had been awakened and alarmed by the noise of a pistol—shot in the Hotel de los Estranjeros. Hurrying thither to protect the peace and dignity of the republic, they found a man lying dead, with a pistol clutched in his hand. Beside him was a young woman, weeping sorely. Señor Goodwin was also in the room when they entered it. But of the valise of money they saw nothing. Madame Timotea Ortiz, the proprietress of the hotel in which the game of Fox—in—the—Morning had been played out, told of the coming of the two guests to her house. "To my house they came," said she—"one señor, not quite old, and one señorita of sufficient handsomeness. They desired not to eat or to drink—not even of my aguardiente, which is the best. To their rooms they ascended—Numero Nueve and Numero Diez. Later came Señor Goodwin, who ascended to speak with them. Then I heard a great noise like that of a canon, and they said that the pobre Presidente had shot himself. Está bueno. I saw nothing of money or of the thing you call veliz that you say he carried it in." Colonel Falcon soon came to the reasonable conclusion that if anyone in Coralio could furnish a clue to the vanished money, Frank Goodwin must be the man. But the wise secretary pursued a different course in seeking information from the American. Goodwin was a powerful friend to the new administration, and one who was not to be carelessly dealt with in respect to either his honesty or his courage. Even the private secretary of His Excellency hesitated to have this rubber prince and mahogany baron haled before him as a common citizen of Anchuria. So he sent Goodwin a flowery epistle, each word—petal dripping with honey, requesting the favour of an interview. Goodwin replied with an invitation to dinner at his own house. Before the hour named the American walked over to the Casa Morena, and greeted his guest frankly and friendly. Then the two strolled, in the cool of the afternoon, to Goodwin's home in the environs. The American left Colonel Falcon in a big, cool, shadowed room with a floor of inlaid and polished woods that any millionaire in the States would have envied, excusing himself for a few minutes. He crossed a patio, shaded with deftly arranged awnings and plants, and entered a long room looking upon the sea in the opposite wing of the house. The broad jalousies were opened wide, and the ocean breeze flowed in through the room, an invisible current of coolness and health. Goodwin's wife sat near one of the windows, making a water—color sketch of the afternoon seascape. Here was a woman who looked to be happy. And more—she looked to be content. Had a poet been inspired to pen just similes concerning her favour, he would have likened her full, clear eyes, with their white—encircled, gray irises, to moonflowers. With none of the goddesses whose traditional charms have become coldly classic would the discerning rhymester have compared her. She was purely Paradisaic, not Olympian. If you can imagine Eve, after the eviction, beguiling the flaming warriors and serenely re—entering the Garden, you will have her. Just so human, and still so harmonious with Eden seemed Mrs. Goodwin. When her husband entered she looked up, and her lips curved and parted; her eyelids fluttered twice or thrice—a movement remindful (Poesy forgive us!) of the tail—wagging of a faithful dog—and a little ripple went through her like the commotion set up in a weeping willow by a puff of wind. Thus she ever acknowledged his coming, were it twenty times a day. If they who sometimes sat over their wine in Coralio, reshaping old, diverting stories of the madcap career of Isabel Guilbert, could have seen the wife of Frank Goodwin that afternoon in the estimable aura of her happy wifehood, they might have disbelieved, or have agreed to forget, those graphic annals of the life of the one for whom their president gave up his country and his honour. "I have brought a guest to dinner," said Goodwin. "One Colonel Falcon, from San Mateo. He is come on government business. I do not think you will care to see him, so I prescribe for you one of those convenient and indisputable feminine headaches." "He has come to inquire about the lost money, has he not?" asked Mrs. Goodwin, going on with her sketch. "A good guess!" acknowledged Goodwin. "He has been holding an inquisition among the natives for three days. I am next on his list of witnesses, but as he feels shy about dragging one of Uncle Sam's subjects before him, he consents to give it the outward appearance of a social function. He will apply the torture over my own wine and provender." "Has he found anyone who saw the valise of money?" "Not a soul. Even Madama Ortiz, whose eyes are so sharp for the sight of a revenue official, does not remember that there was any baggage." Mrs. Goodwin laid down her brush and sighed. "I am so sorry, Frank," she said, "that they are giving you so much trouble about the money. But we can't let them know about it, can we?" "Not without doing our intelligence a great injustice," said Goodwin, with a smile and a shrug that he had picked up from the natives. "Americano, though I am, they would have me in the calaboza in half an hour if they knew we had appropriated that valise. No; we must appear as ignorant about the money as the other ignoramuses in Coralio." "Do you think that this man they have sent suspects you?" she asked, with a little pucker of her brows. "He'd better not," said the American, carelessly. "It's lucky that no one caught a sight of the valise except myself. As I was in the rooms when the shot was fired, it is not surprising that they should want to investigate my part in the affair rather closely. But there's no cause for alarm. This colonel is down on the list of events for a good dinner, with a dessert of American 'bluff' that will end the matter, I think." Mrs. Goodwin rose and walked to the window. Goodwin followed and stood by her side. She leaned to him, and rested in the protection of his strength, as she had always rested since that dark night on which he had first made himself her tower of refuge. Thus they stood for a little while. Straight through the lavish growth of tropical branch and leaf and vine that confronted them had been cunningly trimmed a vista, that ended at the cleared environs of Coralio, on the banks of the mangrove swamp. At the other end of the aerial tunnel they could see the grave and wooden headpiece that bore the name of the unhappy President Miraflores. From this window when the rains forbade the open, and from the green and shady slopes of Goodwin's fruitful lands when the skies were smiling, his wife was wont to look upon that grave with a gentle sadness that was now scarcely a mar to her happiness. "I loved him so, Frank!" she said, "even after that terrible flight and its awful ending. And you have been so good to me, and have made me so happy. It has all grown into such a strange puzzle. If they were to find out that we got the money do you think they would force you to make the amount good to the government?" "They would undoubtedly try," answered Goodwin. "You are right about its being a puzzle. And it must remain a puzzle to Falcon and all his countrymen until it solves itself. You and I, who know more than anyone else, only know half of the solution. We must not let even a hint about this money get abroad. Let them come to the theory that the president concealed it in the mountains during his journey, or that he found means to ship it out of the country before he reached Coralio. I don't think that Falcon suspects me. He is making a close investigation, according to his orders, but he will find out nothing." Thus they spake together. Had anyone overheard or overseen them as they discussed the lost funds of Anchuria there would have been a second puzzle presented. For upon the faces and in the bearing of each of them was visible (if countenances are to be believed) Saxon honesty and pride and honourable thoughts. In Goodwin's steady eye and firm lineaments, moulded into material shape by the inward spirit of kindness and generosity and courage, there was nothing reconcilable with his words. As for his wife, physiognomy championed her even in the face of their accusive talk. Nobility was in her guise; purity was in her glance. The devotion that she manifested had not even the appearance of that feeling that now and then inspires a woman to share the guilt of her partner out of the pathetic greatness of her love. No, there was a discrepancy here between what the eye would have seen and the ear have heard. Dinner was served to Goodwin and his guest in the patio, under cool foliage and flowers. The American begged the illustrious secretary to excuse the absence of Mrs. Goodwin, who was suffering, he said, from a headache brought on by a slight calentura. After the meal they lingered, according to the custom, over their coffee and cigars. Colonel Falcon, with true Castilian delicacy, waited for his host to open the question that they had met to discuss. He had not long to wait. As soon as the cigars were lighted, the American cleared the way by inquiring whether the secretary's investigations in the town had furnished him with any clue to the lost funds. "I have found no one yet," admitted Colonel Falcon, "who even had sight of the valise or the money. Yet I have persisted. It has been proven in the capital that President Miraflores set out from San Mateo with one hundred thousand dollars belonging to the government, accompanied by Señorita Isabel Guilbert, the opera singer. The Government, officially and personally, is loathe to believe," concluded Colonel Falcon, with a smile, "that our late President's tastes would have permitted him to abandon on the route, as excess baggage, either of the desirable articles with which his flight was burdened." "I suppose you would like to hear what I have to say about the affair," said Goodwin, coming directly to the point. "It will not require many words. "On that night, with others of our friends here, I was keeping a lookout for the president, having been notified of his flight by a telegram in our national cipher from Englehart, one of our leaders in the capital. About ten o'clock that night I saw a man and a woman hurrying along the streets. They went to the Hotel de los Estranjeros, and engaged rooms. I followed them upstairs, leaving Estebán, who had come up, to watch outside. The barber had told me that he had shaved the beard from the president's face that night; therefore I was prepared, when I entered the rooms, to find him with a smooth face. When I apprehended him in the name of the people he drew a pistol and shot himself instantly. In a few minutes many officers and citizens were on the spot. I suppose you have been informed of the subsequent facts." Goodwin paused. Losada's agent maintained an attitude of waiting, as if he expected a continuance. "And now," went on the American, looking steadily into the eyes of the other man, and giving each word a deliberate emphasis, "you will oblige me by attending carefully to what I have to add. I saw no valise or receptacle of any kind, or any money belonging to the Republic of Anchuria. If President Miraflores decamped with any funds belonging to the treasury of this country, or to himself, or to anyone else, I saw no trace of it in the house or elsewhere, at that time or at any other. Does that statement cover the ground of the inquiry you wished to make of me?" Colonel Falcon bowed, and described a fluent curve with his cigar. His duty was performed. Goodwin was not to be disputed. He was a loyal supporter of the government, and enjoyed the full confidence of the new president. His rectitude had been the capital that had brought him fortune in Anchuria, just as it had formed the lucrative "graft" of Mellinger, the secretary of Miraflores. "I thank you, Señor Goodwin," said Falcon, "for speaking plainly. Your word will be sufficient for the president. But, Señor Goodwin, I am instructed to pursue every clue that presents itself in this matter. There is one that I have not yet touched upon. Our friends in France, señor, have a saying, 'Cherchez la femme,' when there is a mystery without a clue. But here we do not have to search. The woman who accompanied the late President in his flight must surely—" "I must interrupt you there," interposed Goodwin. "It is true that when I entered the hotel for the purpose of intercepting President Miraflores I found a lady there. I must beg of you to remember that that lady is now my wife. I speak for her as I do for myself. She knows nothing of the fate of the valise or of the money that you are seeking. You will say to his excellency that I guarantee her innocence. I do not need to add to you, Colonel Falcon, that I do not care to have her questioned or disturbed." Colonel Falcon bowed again. "Por supuesto, no!" he cried. And to indicate that the inquiry was ended he added: "And now, señor, let me beg of you to show me that sea view from your galeria of which you spoke. I am a lover of the sea." In the early evening Goodwin walked back to the town with his guest, leaving him at the corner of the Calle Grande. As he was returning homeward one "Beelzebub" Blythe, with the air of a courtier and the outward aspect of a scarecrow, pounced upon him hopefully from the door of a pulperia. Blythe had been re—christened "Beelzebub" as an acknowledgment of the greatness of his fall. Once in some distant Paradise Lost, he had foregathered with the angels of the earth. But Fate had hurled him headlong down to the tropics, where flamed in his bosom a fire that was seldom quenched. In Coralio they called him a beachcomber; but he was, in reality, a categorical idealist who strove to anamorphosize the dull verities of life by the means of brandy and rum. As Beelzebub, himself, might have held in his clutch with unwitting tenacity his harp or crown during his tremendous fall, so his namesake had clung to his gold—rimmed eyeglasses as the only souvenir of his lost estate. These he wore with impressiveness and distinction while he combed beaches and extracted toll from his friends. By some mysterious means he kept his drink—reddened face always smoothly shaven. For the rest he sponged gracefully upon whomsoever he could for enough to keep him pretty drunk, and sheltered from the rains and night dews. "Hallo, Goodwin!" called the derelict, airily. "I was hoping I'd strike you. I wanted to see you particularly. Suppose we go where we can talk. Of course you know there's a chap down here looking up the money old Miraflores lost." "Yes," said Goodwin, "I've been talking with him. Let's go into Espada's place. I can spare you ten minutes."   They went into the pulperia and sat at a little table upon stools with rawhide tops. "Have a drink?" said Goodwin. "They can't bring it too quickly," said Blythe. "I've been in a drought ever since morning. Hi—muchacho!—el aguardiente por acá." "Now, what do you want to see me about?" asked Goodwin, when the drinks were before them. "Confound it, old man," drawled Blythe, "why do you spoil a golden moment like this with business? I wanted to see you—well, this has the preference." He gulped down his brandy, and gazed longingly into the empty glass. "Have another?" suggested Goodwin. "Between gentlemen," said the fallen angel, "I don't quite like your use of that word 'another.' It isn't quite delicate. But the concrete idea that the word represents is not displeasing." The glasses were refilled. Blythe sipped blissfully from his, as he began to enter the state of a true idealist. "I must trot along in a minute or two," hinted Goodwin. "Was there anything in particular?" Blythe did not reply at once. "Old Losada would make it a hot country," he remarked at length, "for the man who swiped that gripsack of treasury boodle, don't you think?" "Undoubtedly, he would," agreed Goodwin calmly, as he rose leisurely to his feet. "I'll be running over to the house now, old man. Mrs. Goodwin is alone. There was nothing important you had to say, was there?" "That's all," said Blythe. "Unless you wouldn't mind sending in another drink from the bar as you go out. Old Espada has closed my account to profit and loss. And pay for the lot, will you, like a good fellow?" "All right," said Goodwin. "Buenas noches." "Beelzebub" Blythe lingered over his cups, polishing his eyeglasses with a disreputable handkerchief. "I thought I could do it, but I couldn't," he muttered to himself after a time. "A gentleman can't blackmail the man that he drinks with." Денежная лихорадка С энтузиазмом взялось новое правительство Анчурии осуществлять свои права и выполнять обязанности. Первым долгом оно послало в Коралио своего представителя с поручением разыскать во что бы то ни стало казенные деньги, похищенные злосчастным Мирафлоресом. Полковник Эмилио Фалькон, личный секретарь нового президента Лосады, был командирован по этому важному делу в Коралио. Быть личным секретарем у тропического президента нелегко. Нужно быть и дипломатом, и шпионом, и деспотом, и телохранителем своего господина. Нужно ежеминутно внюхиваться, не пахнет ли где революцией. Часто президент только ширма, а подлинный хозяин страны — секретарь. Мудрено ли, что, когда президенту приходится выбирать секретаря, он выбирает его куда осторожнее, чем спутницу жизни. Полковник Фалькон, человек изящный, обходительный, тонкий, с деликатными манерами, истый кастилец, приехал в Коралио искать пропавшие деньги по холодным следам. Здесь он совещался с военными властями, которые уже получили приказ всячески содействовать ему в его поисках. Он устроил себе главную квартиру в одной из комнат Casa Morena. Здесь около недели велось неофициальное судебное следствие, сюда были приглашены те кто своими показаниями мог осветить финансовую трагедию, которая сопровождала другую трагедию, помельче — смерть президента. Двое или трое из допрошенных — и среди них цирюльник Эстебан — показали, что самоубийца был действительно президент Мирафлорес. — Конечно, — говорил Эстебан всемогущему секретарю, — это был он, президент. Подумайте: можно ли брить человека и не видеть его лица? Он позвал меня для бритья к себе в хижину. У него была борода, черная и очень густая. Вы спрашиваете, видел ли я президента до той поры? Почему бы и нет? Я видел его один раз. Он ехал с парохода в Солитас в карете. Когда я побрил его, он дал мне золотую монету и просил не говорить никому. Но я — либерал, я — преданный друг моей родины, и я сейчас же рассказал обо всем сеньору Гудвину. — Мы знаем, — вкрадчиво сказал полковник Фалькон, — что покойный президент имел при себе кожаный саквояж, содержащий большую сумму денег. Видели ли вы этот саквояж? — De veras (1), нет! — отвечал Эстебан. — Свет в хижине был тусклый: маленькая лампочка, при которой даже брить было трудно. Может быть, и был саквояж, но, по совести, я его не видал. Нет. Была также в комнате молодая дама, сеньорита большой красоты — это я мог заметить даже при маленьком свете. Но деньги, сеньор, или саквояж — нет, я этого не видал. Comandante и другие офицеры показали, что их разбудил и поднял на ноги звук выстрела в отеле де лос Эстранхерос. Поспешив, чтобы спасти честь и спокойствие республики, они увидали человека, лежащего на полу без признаков жизни с зажатым в руке револьвером. Возле него была молодая женщина, горько рыдавшая. Сеньор Гудвин также находился в этой комнате. Но никакого саквояжа они не видали. Мадама Тимотеа Ортис, владелица отеля, где была сыграна "Лиса-на—рассвете", рассказала, как в ее отеле остановились два гостя. — В мой дом они пришли, — сказала она, — сеньор, не совсем старый, и сеньорита, довольно хорошенькая. Они не пожелали ни есть, ни пить, отказались даже от моего aguardiente, который у меня самого первого сорта? В свои комнаты они поднялись — в numero nuevo и numero diez (2). Вскоре пришел сеньор Гудвин, который поднялся к ним, чтобы поговорить о делах. Потом я услышала страшный шум, вроде выстрела из пушки, и мне сказали что pobre Presidente (3) застрелился. Esta bueno. Никаких денег я не видала, а также не видала той вещи, которую вы называете сакевояш. Полковник Фалькон скоро пришел к вполне логичному заключению, что если кто из жителей Коралио может дать ему путеводную нить для отыскания денег, так это, несомненно. Франк Гудвин. Но с американцем мудрый секретарь повел другую политику. Гудвин был мощной опорой для новых властей, с Гудвином нужно было обращаться деликатно и бережно: нельзя было набрасывать тень ни на его храбрость, ни на его порядочность. Даже личный секретарь президента, и тот не осмеливался призвать к допросу этого каучукового принца и бананового барона, словно рядового обывателя. Поэтому он отправил Гудвину в высшей степени цветистое послание, где мед так и капал со всех словесных лепестков, и просил Гудвина осчастливить его: назначить ему свидание. В ответ на это Гудвин пригласил его к себе отобедать. За час до обеда американец отправился в Casa Morena и дружески-задушевно приветствовал гостя. Потом, когда наступила прохлада, они оба пошли потихоньку за город, в дом Гудвина. Американец извинился и оставил полковника в просторной, прохладной, хорошо занавешенной комнате, где паркет был составлен из брусков такого гладкого дерева, что ему позавидовал бы любой миллионер в Соединенных Штатах Гудвин пересек внутренний дворик, искусно затененный навесами и растениями, и прошел в противоположное крыло дома, в большую комнату, выходившую окнами на море. Широкие жалюзи были открыты, в комнату врывался ветерок с океана — невидимый источник прохлады и здоровья. Жена Гудвина сидела у окна и писала акварелью предвечерний морской вид. Вот женщина, которая казалась счастливой. И даже больше — она казалась довольной. Если бы какой-нибудь поэт захотел изобразить ее с помощью сравнений, он сравнил бы ее серые, чистые, большие глаза, обведенные яркой белоснежной каймой, с цветами вьюнка. Он не нашел бы в ней ни малейшего сходства с богинями, традиционные черты которых сделались холодно—классическими. Нет, ее красота была не олимпийская, но эдемская. Вообразите себе Еву, которая после изгнания из рая зажгла страстью влюбчивых воинов и мирно и кротко возвращается в рай; не богиня, но женщина, в полной гармонии с окрестным эдемом. Когда ее муж вошел в комнату, она подняла глаза и губы у нее полуоткрылись; веки задрожали, как (да простит нас Поэзия!) хвостик у верной собаки, и вся она затрепетала, как плакучая ива под еле заметным дуновением ветра. Так она всегда встречала мужа, как бы часто они ни видались. Если бы те, кто порою за стаканом вина вспоминали старые забавные истории о сумасбродной карьере Изабеллы Гилберт, видели сегодня вечером жену Франка Гудвина в мирном ореоле счастливой семейной жизни, они либо стали бы отрицать, либо согласились бы забыть навеки эти живописные события из биографии той, ради кого покойный Мирафлорес пожертвовал и родиной и добрым именем. — Я привел к обеду гостя, — сказал Гудвин, — некий Фалькон из Сан—Матео, полковник. Он здесь по казенному делу. Едва ли тебе хочется видеть его, и потому я прописал тебе спасительную женскую мигрень. — Он пришел расспросить тебя о пропавших деньгах, не правда ли? — спросила миссис Гудвин, снова принимаясь за этюд. — Ты угадала, — ответил Гудвин. — Он уже три дня, как занимается инквизицией среди туземцев. Теперь дошло дело до меня, но так как он боится призывать к суду и расправе подданного дяди Сэма, он решил превратиться из судьи в визитера и допрашивать меня за обедом. Он будет терзать меня пытками за моим собственным вином и десертом. — Нашел ли он кого-нибудь, кто бы видел этот саквояж с деньгами? — Никого. Даже мадама Ортис, у которой такой зоркий глаз на сборщиков налогов, и та не помнит, что у него был багаж. Миссис Гудвин положила кисть и вздохнула — Мне так совестно, Франк, — сказала она, — что из—за этих денег у тебя столько хлопот. Но ведь мы не можем сказать правду, не так ли? — Еще бы, — сказал Гудвин и передернул плечом, как делали здешние жители, у которых он и перенял этот жест, — это было бы совсем не умно. Хотя я и американец, они живо упрятали бы меня в calaboza (4), если бы узнали, что этот саквояж присвоен нами. Нет, мы должны заявить, что знаем обо всем этом деле не больше, чем все остальные невежды в Коралио. — А не думаешь ли ты, что этот человек подозревает тебя в присвоении денег? — спросила она, сдвинув брови. — Я бы ему не советовал! — небрежно отвечал Гудвин. Хорошо, что никто, кроме меня, не видал саквояжа. Так как во время выстрела в комнате был только я, то, естественно, власти с особым вниманием захотят исследовать мою роль в этом деле. Но беспокоиться нечего. Этот полковник отлично покушает и на закуску получит порцию американского блефа. Тем все дело и кончится. Миссис Гудвин встала и подошла к окну. Гудвин последовал за нею, и она прислонилась к нему, как бы ища у него поддержки и защиты, как всегда с той мрачной ночи, когда он впервые стал ее защитником перед людьми. Так они постояли некоторое время. Прямо перед ними в гуще тропических листьев, ветвей и лиан была прорублена просека, кончавшаяся у заросшего деревьями болота на окраине Коралио. У другого конца этого воздушного туннеля им была видна могила, украшенная деревянной колодой, на которой было начертано имя несчастного президента Мирафлореса. В дождливую погоду миссис Гудвин смотрела на могилу из этого окна, а когда небеса улыбались, она выходила в тенистые зеленые рощи, разведенные на плодородных холмах ее сада, и тоже не спускала глаз с могилы; на лице у нее появлялось тогда выражение нежной печали, которая теперь, впрочем, уже не могла омрачить ее счастье. — Я так любила его. Франк, — сказала она, — я любила его даже после этого страшного бегства, которое кончилось такой катастрофой. И ты был так добр ко мне и сделал меня такой счастливой. Но все запуталось, все стало неразрешимой загадкой. Если дознаются, что мы взяли эти деньги себе, как ты думаешь, у тебя не потребуют, чтобы ты возместил эту сумму? — Без сомнения, потребуют, — отозвался Гудвин. — Ты права, это действительно загадка. И пусть она останется загадкой для Фалькона и его соплеменников до тех пор, пока отгадка не придет сама собой. Мы с тобой знаем в этом деле больше всех, но и мы не знаем всего. Боже нас упаси обмолвиться об этих деньгах хотя бы намеком. Пусть люди думают, что президент припрятал их в горах по дороге или что ему удалось переправить их куда-нибудь прежде, чем он прибыл в Коралио. Вряд ли этот Фалькон подозревает меня. Он делает то, что ему приказано, ведет следствие очень ретиво, но он не найдет ничего. Такова была их беседа. Если бы кто посмотрел на их лица в то время, как они совещались о погибших финансах Анчурии, всякого поразила бы вторая загадка, ибо и на лицах и на всей повадке супругов лежал отпечаток саксонской гордости, честности, благороднейших мыслей. Спокойные глаза Гудвина, выразительные черты его лица, воплощение бесстрашной, справедливой, доброй души совершенно не вязались с его словами. Что же касается его жены, то одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы не поверить обличающей их беседе. Благородства была исполнена вся ее поза; невинность сквозила в глазах. Ее ласковая преданность даже не напоминала то чувство, которое порой толкает женщину в порыве великодушной любви разделить вину своего возлюбленного. Нет, здесь было что—то неладно, уж очень разные картины представились бы глазу и слуху. Обед был сервирован для Гудвина и его гостя в patio (5), под прохладной тенью листвы и цветов. Американец извинился перед именитым секретарем: миссис Гудвин никак не могла выйти к обеду, так как у нее от легкой calentura (6) болит голова. После обеда они, согласно обычаю, еще посидели за кофе и сигарами. Полковник Фалькон с истинно кастильской деликатностью ждал, чтобы хозяин сам заговорил о том деле, ради которого они сегодня встретились. Ждать ему пришлось недолго. Едва появились сигары, американец первый коснулся этой темы — он спросил у секретаря, удалось ли ему набрести на след пропавших денег. — Увы, — признался полковник Фалькон, — я еще не нашел ни одного человека, который хотя бы видел у президента саквояж или деньги. Но я не теряю надежды. В столице твердо установлено, что президент Мирафлорес выехал из Сан—Матео, имея при себе сто тысяч долларов, принадлежащих правительству, и в сопровождении сеньориты Изабеллы Гилберт, оперной певицы. Наше правительство не может допустить и мысли, — заключил полковник с улыбкой, — что вкус нашего покойного президента позволил бы ему расстаться по дороге с той или с другой из этих двух драгоценностей, усложнявших его бегство. — Вероятно, вы желали бы узнать от меня все, что мне известно по этому делу, — сказал Гудвин, прямо подходя к самой сути. — Мое показание будет короткое. В тот вечер я вместе с другими друзьями стоял на страже, поджидая президента, так как о его бегстве я был извещен шифрованной телеграммой Энглхарта, одного из наших агентов в столице. Около десяти я увидел мужчину и женщину, которые очень быстро шли по улице. Они подошли к отелю де лос Эстранхерос и сняли там комнаты. Я последовал за ними на верхний этаж, оставив Эстебана вместо себя на улице. Эстебан только что рассказал мне, что он в тот вечер сбрил президенту бороду, так что я не был удивлен, когда увидел его гладко выбритое лицо. Когда я обратился к нему от лица народа с требованием возвратить народное добро, он вынул револьвер и застрелился. Через несколько минут на месте происшествия уже толпились офицеры и многие местные жители. Все дальнейшее вам, несомненно, известно. Гудвин замолчал. Посланец Лосады тоже не произнес ни слова, как бы показывая, что ждет продолжения. — И теперь, — продолжал американец, глядя прямо в глаза собеседнику и произнося каждое слово с особым ударением, пожалуйста, запомните то, что я вам сейчас скажу Я не видел никакого саквояжа, никакого ящика, сундука, чемодана, в котором хранились бы деньги, составляющие собственность республики Анчурии. Если президент Мирафлорес и скрылся с деньгами, принадлежащими казначейству этой страны, или ему самому, или еще кому-нибудь, я не видал никаких следов этих денег. Ни в гостинице, ни в каком другом месте, ни в то время, ни в какое другое. Мне кажется, что этим показанием вполне исчерпываются все вопросы, которые вам было желательно мне предложить. Полковник Фалькон поклонился и описал своей сигарой затейливый и широкий зигзаг. Он считал свой долг исполненным. Спорить с Гудвином не подобало. Гудвин был опорой правительства и пользовался безграничным доверием нового президента Его честность была тем капиталом, который создал ему состояние в Анчурии так же, как в свое время она явилась прибыльной "игрой" Меллинджера, секретаря Мирафлореса. — Благодарю вас, сеньор Гудвин, за ваш ясный и прямой ответ, — сказал Фалькон — Президенту достаточно вашего слова. Но, сеньор Гудвин, мне приказано выследить всякую нить, которая может привести нас к решению вопроса. Есть обстоятельство, которого я до сих пор не касался. Наши друзья французы, сеньор, обычно говорят: "Cherchez la femme" (7), когда нужно разрешить неразрешимую загадку. Но здесь даже искать не приходится. Женщина, которая сопровождала президента во время его злополучного бегства, несомненно, должна.... — Я вынужден остановить вас, — прервал его Гудвин. Действительно, когда я вошел в отель, чтобы задержать президента Мирафлореса, я встретил там даму. Но я позволю себе напомнить вам, что теперь она моя жена. То, что я сказал, я сказал и от ее лица. Ей ничего не известно о судьбе саквояжа или денег, о которых вы хлопочете. Скажите президенту, что я ручаюсь за ее невиновность. Едва ли я должен прибавить, полковник Фалькон, что я не хотел бы, чтобы ее подвергали допросу и вообще беспокоили. Полковник Фалькон опять поклонился — Por supuesto! (8) — воскликнул он. И чтобы показать, что допрос кончен, он прибавил: — А теперь, сеньор, покажите мне тот вид с вашей галереи, о котором вы сегодня говорили. Я большой любитель морских видов. Вечером, еще не поздно, Гудвин проводил своего гостя в город и оставил его на углу Калье Гранде. Когда он шел домой, из двери одной пульперии к нему выскочил с радостным видом некий Блайт—Вельзевул, человек обладавший манерами царедворца и внешним обликом огородного чучела Блайта наименовали Вельзевулом, чтобы отметить, как велико было его падение. Некогда, в горних кущах давно потерянного рая, он общался с другими ангелами земли. Но судьба швырнула его вниз головой в эти тропики и зажгла в его груди огонь, который ему редко удавалось погасить. В Коралио его называли бродягой, но на самом деле это был закоренелый идеалист, старавшийся похерить скучные истины жизни при помощи водки и рома. Как и подлинный падший ангел, который, должно быть, во время своего страшного падения в бездну с безрассудным упрямством зажимал у себя в кулаке райскую корону или арфу, так этот его тезка держался за свое золотое пенсне, последний признак его былого величия. Это пенсне он носил с удивительной важностью, бродяжничая по берегу и вымогая у приятелей монету. Посредством каких—то таинственных чар его пунцово—пьяное лицо было всегда чисто выбрито. С большим изяществом он поступал в приживальщики к любому, кто мог обеспечить ему ежедневную выпивку и укрыть от дождя и полуночной росы. — А-а, Гудвин! — развязно крикнул пропойца. — Я так и думал, что увижу вас. Мне нужно сказать вам по секрету два слова. Пойдемте куда-нибудь, где можно поговорить. Вы, конечно, знаете, что тут болтается приезжий субъект, который разыскивает пропавшие деньги старика Мирафлореса? — Да, — сказал Гудвин, — у меня уже был с ним разговор. Пойдемте к Эспаде, я могу уделить вам минут десять. Они вошли в пульперию и сели за маленький столик на табуретки с обитыми кожей сиденьями. — Будете пить? — спросил Гудвин. — Только бы поскорее, — сказал Блайт. — У меня с самого утра во рту засуха. Эй, muchacho! el aguardiente por aca (9). — А зачем я вам нужен? — спросил Гудвин, когда выпивка была поставлена на стол. — Черт возьми, милый друг, — сказал сиплым голосом Блайт. — Почему вы омрачаете делами такие золотые мгновения? Я хотел повидаться с вами... Но сначала вот это. — Он одним глотком выпил коньяк и с тоской заглянул в пустой стакан. — Еще один? — спросил Гудвин. — По совести говоря, — отозвался падший ангел, — мне не нравится ваше слово "один". Это не совсем деликатно. Но конкретная идея, которая воплощена в этом слове, неплоха. Стаканы были наполнены снова. Блайт с упоением потягивал напиток и вскоре опять сделался идеалистом. — Скоро мне пора уходить, — сказал Гудвин, — есть у вас какое-нибудь дело ко мне? Блайт ответил не сразу. — Старый Лосада здорово припечет того вора, — заметил он, наконец, — который свистнул этот саквояж. Как по—вашему? — Несомненно, — спокойно ответил Гудвин и медленно поднялся со стула. — Ну, теперь я пойду домой. Миссис Гудвин одна. Вы так и не сказали мне вашего дела. — Нет, — отозвался Блайт. — Когда будете проходить мимо стойки, пошлите мне еще один стакан. И заплатите за все. Старый Эспада уже не верит мне в долг. — Ладно, — сказал Гудвин. — Buenas noches (10). Вельзевул склонился над стаканом и вытер свое пенсне не внушающим доверия платком. — Я думал, что удастся, — пробормотал он после паузы. Но нет, не могу. Джентльмен не может шантажировать человека, с которым он пьет за одним столом. -------------------- 1) — Правду говоря (испан.). 2) — Номер девятый и номер десятый (испан.). 3) — Бедный президент (испан.). 4) — Тюрьма (испан). 5) — Внутренний дворик (испан.) 6) — Лихорадка (испан). 7) — Ищите женщину (франц.) 8) — Разумеется (испан). 9) — Мальчик, подай коньяку (испан.). 10) — Спокойной ночи (испан.). —————————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org