1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter The Lotus And The Bottle — Лотос и бутылка Willard Greddie, consul for the United States in Coralio, was working leisurely on his yearly report. Goodwin, who had strolled in as he did daily for a smoke on the much coveted porch, had found him so absorbed in his work that he departed after roundly abusing the consul for his lack of hospitality. "I shall complain to the civil service department," said Goodwin;— "or is it a department?—perhaps it's only a theory. One gets neither civility nor service from you. You won't talk; and you won't set out anything to drink. What kind of a way is that of representing your government?"   Goodwin strolled out and across to the hotel to see if he could bully the quarantine doctor into a game on Coralio's solitary billiard table. His plans were completed for the interception of the fugitives from the capital; and now it was but a waiting game that he had to play. The consul was interested in his report. He was only twenty-four; and he had not been in Coralio long enough for his enthusiasm to cool in the heat of the tropics—a paradox that may be allowed between Cancer and Capricorn. So many thousand bunches of bananas, so mnay thousand oranges and coconuts, so many ounces of gold dust, pounds of rubber, coffee, indigo and sarparilla—actually, exports were twenty per cent greater than for the previous year! A little thrill of satisfaction ran through the consul.   Perhaps, he thought, the State Department, upon reading his introduction, would notice—and then he leaned back in his chair and laughed. He was getting as bad as the others. For the moment he had forgotten that Coralio was an insignificant republic lying along the by-ways of a second-rate sea. He thought of Gregg, the quarantine doctor, who subscribed for the London ~Lancet~, expecting to find it quoting his reports to the home Board of Health concerning the yellow fever germ. The consul knew that not one in fifty of his acquaintances in the States had ever heard of Coralio. He knew that two men, at any rate, would have to read his report—some underling in the State Department and a compositor in the Public Printing Office.   Perhaps the typesticker would note the increase of commerce in Coralio, and speak of it, over the cheese and beer, to a friend. He had just written: "Most unaccountable is the supineness of the large exporters in the United States in permitting the French and German houses to practically control the trade interests of this rich and productive country"—when he heard the hoarse notes of a steamer's siren. Geddie laid down his pen and gathered his Panama hat and umbrella. By the sound he knew it to be the ~Valhalla~, one of the line of fruit vessels plying for the Vesuvius Company. Down to ~ninos~ of five years, every one in Coralio could name you each incoming steamer by the note of her siren.   The consul sauntered by a roundabout, shaded way to the beach. By reason of long practice he gauged his stroll so accurately that by the time he arrived on the sandy shore the boat of the customs officials was rowing back from the steamer, which had been boarded and inspected according to the laws of Anchuria. There is no harbor at Coralio. Vessels of the draught of the ~Valhalla~ must ride at anchor a mile from shore. When they take on fruit it is conveyed on lighters and freighter sloops. At Solitas, where there was a fine harbor, ships of many kinds were to be seen, but in the roadstead off Coralio scarcely any save the fruiters paused. Now and then a tramp coaster, or a mysterious brig from Spain, and then a tramp coaster, or a mysterious brig from Spain, or a saucy French barque would hang innocently for a few days in the offing.   Then the custom-house crew would become doubly vigilant and wary. At night a sloop or two would be making strange trips in and out along the shore; and in the morning the stock of Three-Star Hennessey, wines and drygoods in Coralio would be found vastly increased. It has also been said that the customs officials jingled more silver in the pockets of their red-striped trousers, and that the record books showed no increase in import duties received. The custom's boat and the ~Valhalla~ gig reached the shore at the same time. When they grounded in the shallow water there was still five yards of rolling surf between them and dry sand. Then half- clothed Caribs dashed into the water, and brought in on their backs the ~Valhalla's~ purser, and the little native officials in their cotton undershirts, blue trousers with red stripes, and flapping straw hats. At college Geddie had been a treasure as a first-baseman. He now closed his umbrella, stuck it upright in the sand, and stooped, with his hands resting upon his knees. The purser, burlesquing the pitcher's contortions, hurled at the consul the heavy roll of newspapers, tied with a string, that the steamer always brought for him. Geddie leaped high and caught the roll with a sounding "thwack."   The loungers on the beach—about a third of the population of the town—laughed and applauded delightedly. Every week they expected to see that roll of papers delivered and received in that same manner, and they were never disappointed. Innovations did not flourish in Coralio. The consul re-hoisted his umbrella and walked back to the consulate. This home of a great nation's representative was a wooden structure of two rooms, with a native-built gallery of poles, bamboo and nipa palm running on three sides of it. One room was the official apartment, furnished chastely with a flat-top desk, a hammock, and three uncomfortable cane-seated chairs.   Engravings of the first and latest president of the country represented hung against the wall. The other room was the consul's living apartment. It was eleven o'clock when he returned from the beach, and therefore breakfast time. Chanca, the Carib woman who cooked for him, was just serving the meal on the side of the gallery facing the sea—a spot famous as the coolest in Coralio. The breakfast consisted of shark's fin soup, stew of land crabs, breadfruit, a boiled iguana steak, aquacates, a freshly cut pineapple, claret and coffee. Geddie took his seat, and unrolled with luxurious laziness his bundle of newspapers. Here in Coralio for two days or longer he would read the goings-on in the world very much as we of the world read those whimsical contributions to inexact science that assume to portray the doings of the Martians. After he had finished with the papers they would be sent on the rounds of the other English-speaking residents of the town. The paper that came first to his hand was one of those bulky mattresses of printed stuff upon which the readers of certain New York journals are supposed to take their Sabbath literary nap.   Opening this the consul rested it upon the table, supporting its weight with the aid of the back of a chair. Then he partook of his meal deliberately, turning the leaves from time to time and glancing half idly at the contents. Presently he was struck by something familiar to him in a picture— a half-page, badly printed reproduction of a photograph of a vessel. Languidly interested, he leaned for a nearer scrutiny and a view of the florid headlines of the column next to the picture. Yes; he was not mistaken. The engraving was of the eight-hundred-ton yacht ~Idalia~, belonging to "that prince of good fellows, Midas of the money market, and society's pink of perfection, J. Ward Tolliver." Slowly sipping his black coffee, Geddie read the column of print. Following a listed statement of Mr. Tolliver's real estate and bonds, came a description of the yacht's furnishings, and then the grain of news no bigger than a mustard seed. Mr. Tolliver, with a party of favored guests, would sail the next day on a six weeks' cruise along the Central American and South American coasts and among the Bahama Islands. Among the guests were Mrs. Cumberland Payne and Miss Ida Payne, of Norfolk. The writer, with the fatuous presumption that was demanded of him by his readers, had concocted a romance suited to their palates.   He bracketed the names of Miss Payne and Mr. Tolliver until he had well-nigh read the marriage ceremony over them. He played coyly and insinuatingly upon the strings of "~on dit~" and "Madame Rumor" and "a little bird" and "no one would be surprised," and ended with congratulations. Geddie, having finished his breakfast, took his papers to the edge of the gallery, and sat there in his favorite steamer chair with his feet on the bamboo railing. He lighted a cigar, and looked out upon the sea. He felt a glow of satisfaction at finding he was so little disturbed by what he had read. He told himself that he had conquered the distress that had sent him, a voluntary exile, to this far land of the lotus. He could never forget Ida, of course; but there was no longer any pain in thinking about her. When they had had that misunderstanding and quarrel he had impulsively sought this consulship, with the desire to retaliate upon her by detaching himself from her world and presence. He had succeeded thoroughly in that.   During the twelve months of his life in Coralio no word had passed between them, though he had sometimes heard of her through the dilatory correspondence with the few friends to whom he still wrote. Still he could not repress a little thrill of satisfaction at knowing that she had not yet married Tolliver or any one else. But evidently Tolliver had not yet abandoned hope. Well, it made no difference to him now. He had eaten of the lotus. He was happy and content in this land of perpetual afternoon. Those old days of life in the States seemed like an irritating dream. He hoped Ida would be as happy as he was. The climate as balmy as that of distant Avalon; the fetterless, idyllic round of enchanted days; the life among this indolent, romantic people—a life full of music, flowers, and low laughter; the influence of the imminent sea and mountains, and the many shapes of love and magic and beauty that bloomed in the white tropic nights—with all he was more than content. Also, there was Paula Brannigan. Geddie intended to marry Paula—if, of course, she would consent; but he felt rather sure that she would do that. Somehow, he kept postponing his proposal. Several times he had been quite near to it; but a mysterious something always held him back.   Perhaps it was only the unconscious, instinctive conviction that the act would sever the last tie that bound him to his old world. He could be very happy with Paula. Few of the native girls could be compared with her. She had attended a convent school in New Orleans for two years; and when she chose to display her accomplishments no one could detect any difference between her and the girls of Norfolk and Manhattan. But it was delicious to see her at home dressed, as she sometimes was, in the native costume, with bare shoulders and flowing sleeves. Bernard Brannigan was the great merchant of Coralio. Besides his store, he maintained a train of pack mules, and carried on a lively trade with the interior towns and villages. He had married a native lady of high Castilian descent, but with a tinge of Indian brown showing through her olive cheek. The union of the Irish and the Spanish had produced, as it so often has, an offshoot of rare beauty and variety. They were very excellent people indeed, and the upper story of the house was ready to be placed at the service of Geddie and Paula as soon as he should make up his mind to speak about it. By the time two hours were whiled away the consul tired of reading.   The papers lay scattered about him on the gallery. Reclining there, he gazed dreamily out upon an Eden. A clump of banana plants interposed their broad shields between him and the sun. The gentle slope from the consulate to the sea was covered with the dark-green foliage of lemon-trees and orange-trees just bursting into bloom. A lagoon pierced the land like a dark, jagged crystal, and above it a pale ceiba-tree rose almost to the clouds. The waving coconut palms on the beach flared their decorative green leaves against the slate of an almost quiescent sea. His senses were cognizant of brilliant scarlet and ochres and the vert of the coppice, of odors of fruit and bloom and the smoke from Chanca's clay oven under the calabash-tree; of the treble laughter of the native women in their huts, the song of the robin, the salt taste of the breeze, the diminuendo of the faint surf running along the shore—and, gradually, of a white speck, growing to a blur, that intruded itself upon the drab prospect of the sea. Lazily interested, he watched this blur increase until it became the ~Idalia~ steaming at full speed, coming down the coast. Without changing his position he kept his eyes upon the beautiful white yacht as she drew swiftly near, and came opposite to Coralio.   Then, sitting upright, he saw her float steadily past and on. He had seen the frequent splash of her polished brass work and the stripes of her deck-awnings—so much, and no more. Like a ship on a magic lantern slide the ~Idalia~ had crossed the illuminated circle of the consul's little world, and was gone. Save for the tiny cloud of smoke that was left hanging over the brim of the sea, she might have been an immaterial thing, a chimera of his idle brain. Geddie went into his office and sat down to dawdle over his report. If the reading of the article in the paper had left him unshaken, this silent passing of the ~Idalia~ had done for him still more. It had brought the calm and peace of a situation from which all uncertainty had been erased. He knew that men sometimes hope without being aware of it. Now, since she had come two thousand miles and had passed without a sign, not even his unconscious self need cling to the past any longer.   After dinner, when the sun was low behind the mountains, Geddie walked on the little strip of beach under the coconuts. The wind was blowing mildly landward, and the surface of the sea was rippled by tiny wavelets. A miniature breaker, spreading with a soft "swish" upon the sand brought with its something round and shiny that rolled back again as the wave receded. The next influx beached it clear, and Geddie picked it up. The thing was a long-necked wine bottle of colorless glass. The cork had been driven in tightly to the level of the mouth, and the end covered with dark-red sealing-wax. The bottle contained only what seemed to be a sheet of paper, much curled from the manipulation it had undergone while being inserted. In the sealing-wax was the impression of a seal—probably of a signet-ring, bearing the initials of a monogram; but the impression had been hastily made, and the letters were past anything more certain than a shrewd conjecture. Ida Payne had always worn a signet-ring in preference to any other finger decoration.   Geddie thought he could make out the familiar "I P"; and a queer sensation of disquietude went over him. More personal and intimate was this reminder of her than had been the sight of the vessel she was doubtless on. He walked back to his house, and set the bottle on his desk. Throwing off his hat and coat, and lighting a lamp—for the night had crowded precipitately upon the brief twilight—he began to examine his piece of sea salvage. By holding the bottle near the light and turning it judiciously, he made out that it contained a double sheet of note-paper filled with close writing; further, that the paper was of the same size and shade as that always used by Ida; and that, to the best of his belief, the handwriting was hers. The imperfect glass of the bottle so distorted the rays of light that he could read no word of the writing; but certain capital letters, of which he caught comprehensive glimpses, were Ida's, he felt sure. There was a little smile both of perplexity and amusement in Geddie's eyes as he set the bottle down, and laid three cigars side by side on his desk. He fetched his steamer chair from the gallery, and stretched himself comfortably. He would smoke those three cigars while considering the problem. For it amounted to a problem. He almost wished that he had not found the bottle; but the bottle was there.   Why should it have drifted in from the sea, whence come so many disquieting things, to disturb his peace? In this dreamy land, where time seemed so redundant, he had fallen into the habit of bestowing much thought upon even trifling matters. He bagan to speculate upon many fanciful theories concerning the story of the bottle, rejecting each in turn. Ships in danger of wreck or disablement sometimes cast forth such precarious messengers calling for aid. But he had seen the ~Idalia~ not three hours before, safe and speeding. Suppose the crew had mutinied and imprisoned the passengers below, and the message was one begging for succor! But, premising such an improbable outrage, would the agitated captives have taken the pains to fill four pages of note-paper with carefully penned arguments to their rescue. Thus by elimination he soon rid the matter of the more unlikely theories, and was reduced—though aversely—to the less assailable ones that the bottle contained a message to himself. Ida knew he was in Coralio; she must have launched the bottle while the yacht was passing and the wind blowing fairly toward the shore. As soon as Geddie reached this conclusion a wrinkle came between his brows and a stubborn look settled around his mouth.   He sat looking out through the doorway at the gigantic fire-flies traversing the quiet streets. If this was a message to him from Ida, what could it mean save an overture at reconciliation? And if that, why had she not used the same methods of the post instead of this uncertain and even flippant means of communication? A note in an empty bottle, cast into the sea! There was something light and frivolous about it, if not actually contemptuous. The thought stirred his pride, and subdued whatever emotions had been resurrected by the finding of the bottle. Geddie put on his coat and hat and walked out. He followed a street that led him along the border of the little plaza where a band was playing and people were rambling, care-free and indolent. Some timorous ~senoritas~ scurrying past with fire-flies tangled in the jetty braids of their hair glanced at him with shy, flattering eyes. The air was languorous with the scent of jasmin and orange-blossoms.   The consul stayed his steps at the house of Bernard Brannigan. Paula was swinging in a hammock on the gallery. She rose from it like a bird from its nest. The color came to her cheeck at the sound of Geddie's voice. He was charmed at the sight of her costume—a flounced muslin dress, with a little jacket of white flannel, all made with neatness and style. He suggested a stroll, and they walked out to the old Indian well on the hill road. They sat on the curb, and there Geddie made the expected but long-deferred speech. Certain though he had been that she would not say him nay, he was still thrilled at the completeness and sweetness of her surrender. Here was surely a heart made for love and steadfastness. Here was no caprice or questionings or captious standards of convention. When Geddie kissed Paula at her door that night he was happier than he had ever been before. "Here in this hollow lotus land, ever to live and lie reclined" seemed to him, as it has seemed to many mariners, the best as well as the easiest. His future would be an ideal one. He had attained a Paradise without a serpent. His Eve would be indeed a part of him, unbeguiled, and therefore more beguiling. He had made his decision tonight, and his heart was full of serene, assured content.   Geddie went back to his house whistling that finest and saddest love song, "La Golondrina." At the door his tame monkey leaped down from his shelf, chattering briskly. The consul turned to his desk to get him some nuts he usually kept there. Reaching in the half-darkness, his hand struck against the bottle. He started as if he had touched the cold rotundity of a serpent. He had forgotten that the bottle was there. He lighted the lamp and fed the monkey. Then, very deliberately, he lighted a cigar, and took the bottle in his hand, and walked down the path to the beach. There was a moon, and the sea was glorious. The breeze had shifted, as it did each evening, and was now rushing steadily seaward. Stepping to the water's edge, Geddie hurled the unopened bottle far out into the sea. It disappeared for a moment, and then shot upward twice its length. Geddie stood still, watching it. The moonlight was so bright that he could see it bobbing up and down with the little waves. Slowly it receded from the shore, flashing and turning as it went. The wind was carrying it out to sea. Soon it became a mere speck, doubtfully discerned at irregular intervals; and then the mystery of it was swallowed up by the greater mystery of the ocean. Geddie stood still upon the beach, smoking and looking out upon the water.   "Simon!—Oh, Simon!—Wake up there, Simon!" bawled a sonorous voice at the edge of the water. Old Simon Cruz was a half-breed fisherman and smuggler who lived in a hut on the beach. Out of his earliest nap Simon was thus awakened. He slipped on his shoes and went outside. Just landing from one of the ~Valhalla's~ boats was the third mate of that vessel, who was an acquaintance of Simon's, and three sailors from the fruiter. "Go up, Simon," called the mate, "and find Doctor Gregg or Mr. Goodwin or anybody that's a friend to Mr. Geddie, and bring 'em here at once."   "Saints of the skies!" said Simon, sleepily, "nothing has happened to Mr. Geddie?" "He's under that tarpauling," said the mate, pointing to the boat, "and he's rather more than half drowned. We seen him from the steamer nearly a mile out from shore, swimmin' like mad after a bottle that was floatin' in the water, outward bound. We lowered the gig and started for him. He nearly had his hand on the bottle, when he gave out and went under. We pulled him out in time to save him, maybe; but the doctor is the one to decide that."   "A bottle?" said the old man, rubbing his eyes. He was not yet fully awake. "Where is the bottle?" "Driftin' along out there some'eres," said the mate, jerking his thumb toward the sea. "Get on with you, Simon."   Лотос и бутылка   Уиллард Джедди, консул Соединенных Штатов в Коралио, сидел и лениво писал свой годовой отчет. Гудвин, который по обыкновению зашел к нему покурить на своей любимой прохладной веранде, не мог отвлечь его от этого занятия и удалился, жестоко браня приятеля за отсутствие гостеприимства.      — Я буду жаловаться на вас в министерство, — сердился Гудвин. — Даже разговаривать со мною не хочет. Даже виски не попотчует. Хорошо же вы представляете здесь ваше правительство.   Гудвин побрел в гостиницу наискосок в надежде уломать карантинного доктора сразиться на единственном в Коралио бильярде. Он уже сделал все, что было нужно для поимки убежавшего президента, и теперь ему оставалось одно: ждать, когда начнется игра.    Консул был весь поглощен своим годовым отчетом. Ему было только двадцать четыре года, и в Коралио он прибыл так недавно, что его служебный пыл ещё не успел остыть в тропическом зное, — между Раком и Козерогом такие парадоксы допускаются.    Столько-то тысяч гроздьев бананов, столько-то тысяч апельсинов и кокосовых орехов, столько-то унций золотого песку, столько-то фунтов каучука, кофе, индиго, сарсапариллы — подумать только, что экспорт, по сравнению с прошлым годом, увеличился на двадцать процентов!    Сердце консула было преисполнено радости. Может быть, там, в государственном департаменте, прочтут его отчет и заметят... но тут он откинулся на спинку стула и засмеялся. Он становится таким же идиотом, как и все остальные. Неужели он мог забыть, что Коралио — ничтожный городишко ничтожной республики, ютящейся на задворках какого-то второстепенного моря?   Ему вспомнился Грэгг, карантинный врач, выписывавший лондонский журнал "Ланцет" в надежде найти там выдержки из своих докладов о бацилле желтой лихорадки, которые он посылал в министерство здравоохранения. Консул знал, что из полсотни его добрых знакомых, оставшихся в Соединенных Штатах, едва ли один слыхал об этом самом Коралио. Он знал, что только два человека прочтут его годовой отчет: какой-нибудь мелкий чиновник в департаменте да наборщик казенной типографии. Может быть, наборщик заметит, что в Коралио коммерция начала процветать, и даже скажет об этом два слова приятелю, сидя вечером за кружкой пива и порцией сыра.   Только что он написал: "Крупные экспортеры Соединенных Штатов обнаруживают непонятную косность, позволяя французским и немецким фирмам захватывать в свои руки почти все производительные силы этой богатой и цветущей страны..." — как услыхал хриплый гудок пароходной сирены.    Джедди отложил перо, надел панаму, взял зонт. По звуку он узнал, что прибыл пароход "Валгалла", один из грузовых пароходов компании "Везувий", занимавшейся перевозкой бананов, апельсинов и кокосов. Все в Коралио, начиная от пятилетних ninos (1), могли с точностью определить по свистку пароходной сирены, какой пароход прибыл в город.   По извилистым дорожкам, защищенным от солнца, консул пробрался к морю. Благодаря долгой практике он вымеривал свои шаги так аккуратно, что появлялся на песчаном берегу как раз в то время, когда от судна отчаливала шлюпка с таможенными, которые производили осмотр товаров согласно законам Анчурии.    В Коралио нет гавани. Такие суда, как "Валгалла", должны бросать якорь за милю от берега. Их нагружают в море, легкие грузовые суденышки подвозят к ним фрукты. К Солитасу, где была отличная гавань, подходило много кораблей, но в Коралио — лишь грузовые, "фруктовые".   Редко-редко остановится в здешних водах каботажное судно, или таинственный бриг из Испании, или — с самым невинным видом — бесстыжая французская шхуна. Тогда таможенные власти удваивают свою бдительность и зоркость. И вот во мраке ночи между прибывшими судами и берегом начинают крейсировать какие-то загадочные шлюпки, а утром в галантерейных и винных лавчонках Коралио замечается множество новых товаров, которых не было ещё вчера, в том числе бутылки с тремя звездочками. И говорят, что у таможенных, в карманах их синих штанов с пунцовыми лампасами, в такие дни звенит больше серебра, чем накануне, а в таможне не найти никаких документов, свидетельствующих о получении пошлины.   Шлюпка с таможенными и гичка "Валгаллы" прибыли к берегу одновременно. Впрочем, было так мелко, что пристать к самому берегу не представлялось возможности. Пять ярдов хороших волн отделяло прибывших от суши. Тогда полуголые караибы вошли в воду и понесли на себе судового комиссара с "Валгаллы" и маленьких туземных чиновников в бумажных рубашках, в соломенных шляпах с опущенными большими полями и в сине-пунцовых штанах.   В колледже Джедди славился своею игрою в бейсбол. Теперь он закрыл зонт, воткнул его в песок и, как лихой бейсболист, нагнулся, опираясь руками в колени. Комиссар, встав в позу подающего, швырнул консулу тяжелую пачку газет, перевязанную бечевкой (каждый пароход привозил консулу газеты). Джедди высоко подпрыгнул и с громким "твак!" поймал брошенную пачку. Гуляющие по берегу — почти треть всего населения — стали аплодировать и весело смеяться. Каждую неделю они ждали этого зрелища, и всегда оно доставляло им радость, В Коралио не поощряли новшеств. Консул снова раскрыл свой зонтик и пошел обратно в консульство.   Представитель великой нации занимал деревянный дом о двух комнатах, обведенный с трех сторон галереей из пальмового и бамбукового дерева. Одна комната служила официальной конторой и была обставлена весьма целомудренно: письменный стол, гамак и три неудобных стула с тростниковыми сиденьями. Висевшие на стене две гравюры изображали президентов Соединенных Штатов, самого первого и самого последнего. Другая комната служила консулу жильем. Было одиннадцать часов, когда он вернулся с берега: время для первого завтрака. Чанка, караибская женщина, которая стряпала для Джедди, только что накрыла стол на той стороне галереи, которая была обращена к морю и славилась как самое прохладное место в Коралио.   На завтрак был подан бульон из акульих плавников, рагу из земных крабов, плоды хлебного дерева, жаркое из ящерицы, вест-индские маслянистые груши авокадо, только что срезанный ананас, красное вино и кофе. Джедди сел за стол и блаженно-лениво развернул свою пачку газет. Два дня подряд он будет читать здесь, в Коралио, обо всем, что творится на свете, с таким же чувством, с каким мы читали бы маловероятные сведения, сообщаемые той неточной наукой, которая тщится описывать дела марсиан. После того как он прочтет эти газеты, он предоставит их поочередно другим англо-американцам, живущим в Коралио.   Первая попавшаяся ему в руки газета принадлежала к разряду тех обширных печатных матрацев, на которых, как приятно думать, читатели нью-йоркских газет вкушают свой литературный сон по воскресеньям. Консул разостлал её перед собою на столе и подпер её увесистый край с помощью спинки стула. Потом он не спеша занялся едой; изредка он перевертывал страницы и небрежно пробегал глазами по строкам.   Вдруг ему бросилось в глаза что-то страшно знакомое — занимающая половину страницы неряшливо оттиснутая фотография какого-то судна Лениво всмотревшись в картинку, он всмотрелся и в заглавие статьи, напечатанное рядом крупнейшими буквами.    Да, он не ошибся. Картинка изображала "Идалию", восьмисоттонную яхту, принадлежащую, как говорилось в газете, "лучшему из лучших, Мидасу денежного рынка и образцу светского человека, Дж. Уорду Толливеру".   Медленно потягивая черный кофе, Джедди прочитал статью. В ней подробно исчислялось все движимое и недвижимое имущество мистера Толливера, потом столь же подробно была описана его великолепная яхта, а дальше, в конце, сообщалась главная новость, крошечная, как горчичное зерно: мистер Толлввер, вместе со своими друзьями, отправляется в шестинедельное плаванье вдоль среднеамериканского и южноамериканского берега и среди Багамских островов. В числе его гостей находятся миссис Кэмберленд Пэйн и мисс Ида Пэйн из Норфолка.   Чтобы угодить своим читателям, автор статейки сочинил целый роман. Он так часто склеивал имена мисс Пэйн и мистера Толливера, что казалось, будто он уже держит над ними брачный венец. Жеманно и двусмысленно играл он словами: "в городе упорно говорят", "носятся слухи", "нас не удивило бы, если бы" — и в конце концов приносил поздравления.   Джедди. окончив завтрак, взял газеты, отправился к концу веранды и, опустившись в свое любимое палубное кресло, положил ноги на бамбуковые перила. Он закурил сигару и глядел в море. Ему было приятно сознавать, что прочитанное нисколько не взволновало его. Он радовался, что наконец-то ему удалось победить ту печаль, которая погнала его в добровольное изгнание в эту далекую страну лотоса (2). Конечно, Иды ему не забыть никогда, но мысль о ней уже не причиняла ему боли, Когда Ида повздорила с ним, он напросился на эту консульскую службу в Коралио, горя желанием отомстить Иде, порвать не только с ней, но и со всей атмосферой. которая окружала её. И это ему удалось. За весь год, что он находился в Коралио, ни он ей, ни она ему не написали ни единого слова, хотя от немногочисленных друзей, с которыми он ещё изредка переписывался, он кое-что узнавал о ней.   И все же ему было приятно узнать, что она до сих пор не вышла ни за Толливера, ни за кого другого. Но, очевидно, Толливер ещё не потерял надежды. Впрочем, Джедди теперь все равно. Он вкусил цветов лотоса. Он чувствовал себя превосходно в этой земле вечно жаркого солнца. Те давно минувшие дни, когда он жил в Соединенных Штатах, казались ему раздражающим сном. Дай бог Иде такого же счастья, каким наслаждался он теперь. Воздух бальзамический, как в далеком Авалоне (3), вольный, безмятежный поток зачарованных дней; жизнь среди этого праздного и поэтического народа, полная музыки, цветов и негромкого смеха; такое близкое море и такие близкие горы; многообразные видения любви, красоты, волшебства, распускающиеся белой тропической ночью, — все это доставляло ему несказанную радость. Кроме того, не нужно забывать и о Пауле Брэнигэн.   Джедди думал жениться на Пауле, конечно если она даст согласие; впрочем, он был твердо уверен, что она не откажет. Но почему-то он все не делал предложения. Несколько раз слова уже готовы были сорваться у него с языка, но что-то непонятное всегда мешало. Может быть, здесь сказывался бессознательный страх, что, если он произнесет эти слова, будет порвано последнее звено, соединяющее его с прежним миром. С Паулой он будет очень счастлив. Мало было в этом городе девушек, которые могли бы сравняться с нею. Она два года училась в монастырской школе в Новом Орлеане, так что, когда на неё находила блажь пощеголять своим образованием, она оказывалась ничуть не хуже девушек из Норфолка и Манхэттена. Но сладостно было смотреть на неё, когда она облекалась в национальный испанский костюм и гуляла по комнате с голыми плечами и широко развевающимися рукавами.   Бернард Брэнигэн был крупнейший купец в Коралио. Он торговал не только на побережье, но и водил караваны мулов, поддерживая оживленную связь с жителями деревень и городишек, находящихся внутри страны. Его супруга была местная аристократка, знатного кастильского рода, но на её оливковых щеках был коричневый оттенок, свидетельствующий об индейской примеси. От союза ирландца с испанкой произошел, как это часто бывает, отпрыск удивительно красивый и самобытный. И родители и дочь были в высшей степени приятные люди, и верхний этаж их дома был давно уже к услугам Джедди и Паулы, стоило ему только собраться с силами и заговорить об этом.   Прошло два часа. Консулу наскучило чтение. Газеты в беспорядке лежали возле него на галерее. Разлегшись в кресле, полусонными глазами смотрел он на раскинувшийся вокруг него рай. Банановая роща широкими своими щитами заслоняла от его взоров море. Отлогий спуск от консульства к берегу был укутан темно-зеленой листвой апельсинных и лимонных деревьев, только что начавших цвести. Лагуна врезалась в берег, как темный зубчатый кристалл, и над нею бледное чибовое дерево вздымалось чуть не к облакам. Зыблющаяся листва кокосовых пальм сверкала огненной декоративной зеленью на сером графите почти неподвижного моря.   Джедди смутно чувствовал яркую охру и кричащую красную краску среди слишком зеленого молодого кустарника, чувствовал запах плодов, запах только что расцветших цветов, запах дыма от глиняной плиты кухарки Чанки, стряпающей под тыквенным деревом, он слышал дискантовый смех туземных женщин, несущийся из какой-то лачуги, слышал песню красногрудки, ощущал соленый вкус ветерка, диминуэндо (4) еле уловимой прибрежной волны — и понемногу возникло перед ним белое пятнышко, которое все росло и росло и в конце концов выросло в большое пятно на серой поверхности моря.   С ленивым любопытством он следил, как это пятно все увеличивалось и вдруг превратилось в яхту "Идалия", несущуюся на всех парах параллельно берегу. Не меняя позы, Джедди следил за хорошенькой белой яхтой, как она быстро приближалась, как поровнялась с Коралио. Потом, выпрямившись, он увидел, как она пронеслась мимо и скрылась из виду. Она прошла совсем близко, в какой-нибудь миле от берега. Он видел, как поблескивали её надраенные медные части, он видел полоски её палубных тентов, но подробнее он не мог рассмотреть ничего. Как корабль в волшебном фонаре, "Идалия" проплыла по освещенному кружочку его миниатюрного мира — и пропала. Если бы не осталось легкого дымка на горизонте, можно было бы подумать, что она Явление нематериального мира, химера его праздного мозга.   Джедди вернулся в контору и снова засел за отчет. Если чтение газетной статейки не слишком растревожило его, то это безмолвное движение внезапно появившейся яхты умиротворило его окончательно. Она принесла с собою мир и покой, ибо у него уже не осталось и тени сомнения. Он знал, что люди, сами не сознавая того, часто продолжают лелеять надежды. Теперь, когда Ида проехала по морю две тысячи миль и только что промчалась мимо него, не подав ему знака, даже подсознательно ему нечего больше было цепляться за прошлое.   После обеда, когда солнце спряталось за гору, Джедди вышел прогуляться по узкой полоске берега, под кокосовыми пальмами. Легкий ветерок дул с моря, испещряя поверхность воды еле заметными волнами. Крошечный девятый вал, нежно шелестя по песку, прибил к берегу какой-то блестящий и круглый предмет. Волна отхлынула, и предмет покатился назад. Следующая волна снова вынесла его на песок, и Джедди поднял его. Предмет оказался винной бутылкой из бесцветного стекла. У бутылки было длинное горло. Пробка была вдавлена очень глубоко и туго, и горло запечатано темно-красным сургучом. В бутылке не было ничего, кроме листа скомканной бумаги, которую, очевидно, смяли, когда протискивали в узкое горлышко. На сургуче был оттиск кольца с какой-то монограммой; но, должно быть, оттиск делали впопыхах: разобрать инициалы было невозможно. Ида Пэйн всегда носила перстень с печаткой и любила его больше других колец.   Джедди казалось, что на сургуче оттиснуты знакомые буквы И.П., и почему-то он почувствовал волнение. Это напоминание гораздо интимнее отражало её личность, чем та яхта, на которой она только что промчалась. Он вернулся домой и поставил бутылку на письменный стол. Сбросив шляпу и пиджак, он зажег лампу, так как ночь стремительно сгущалась после коротких сумерек, и стал внимательно рассматривать свою морскую добычу. Приблизив бутылку к свету и понемногу поворачивая её, он в конце концов разглядел, что она заключала в себе два листа мелко исписанной почтовой бумаги, что бумага была того же формата и цвета, как та, на которой писала свои письма Ида Пэйн, и что почерк, насколько он мог установить, был её. Грубое стекло так искривляло лучи света, что Джедди не мог прочитать ни единого слова, но некоторые заглавные буквы, которые ему удалось рассмотреть, были написаны Идой, это было совершенно бесспорно.   С еле заметной улыбкой смущения и радости Джедди снова поставил бутылку на стол и рядом с нею аккуратно расположил три сигары. Потом он пошел на галерею, принес оттуда палубное кресло и комфортабельно разлегся в нём. Он будет курить сигары и размышлять над создавшейся проблемой.   А проблема была трудная. Лучше бы ему не вылавливать этой бутылки! Но бутылка была перед ним. Море, откуда приходит так много тревог, — зачем оно пригнало к нему эту бутылку, разрушившую его душевный покой! В этой сонной стране, где времени было больше, чем нужно, он привык размышлять даже над ничтожными вещами. Много самых причудливых гипотез пришло ему в голову по поводу этой бутылки, но каждая в конце концов оказывалась вздором. Такие бутылки порою бросают с тонущих или потерпевших аварию кораблей, вверяя этим ненадежным вестникам призыв о помощи. Но ведь не прошло и трех часов с тех пор, как он видел "Идалию" она была цела и невредима. Может быть, на яхте взбунтовались матросы, пассажиры заперты в трюме и письмом, заключенным в бутылке, молят о помощи! Нет, это слишком неправдоподобно, и, кроме того, неужели взволнованные узники стали бы исписывать мелким почерком четыре страницы, чтобы подробно доказывать, почему их необходимо спасти?      Так постепенно, путем исключения, он забраковал все эти невероятные гипотезы и остановился на одной, гораздо более правдоподобной: письмо в бутылке было адресовано ему. Ида знает, что он в Коралио; проезжая мимо, она бросила свое послание в море, а ветер пригнал его к берегу. Едва Джедди пришел к такому выводу, как на лбу у него прорезалась морщинка и возле губ появилось выражение упрямства. Он продолжал сидеть, глядя в открытую дверь на гигантских светляков, бредущих по тихим улицам. Если это послание было от Иды, о чем она могла писать ему, как не о примирении? Но в таком случае, зачем она вверилась сомнительной и ненадежной бутылке? Ведь для писем существует почта. Бросать в море бутылку с письмом! Это легкомыслие, это дурной тон. Это даже, если хотите, обида! При этой мысли в нём пробудилась гордыня, которая заглушила все прочие чувства, воскрешенные в нём найденной бутылкой.   Джедди надел пиджак и шляпу и вышел. Вскоре он оказался на краю маленькой площади, где играл оркестр и люди, свободные от всяких дел и забот, гуляли и слушали музыку. Пугливые сеньориты то и дело проносились мимо него со светляками в черных, как смоль, волосах, улыбаясь ему робко и льстиво. Воздух одурял ароматами жасмина и апельсинных цветов. Консул замедлил шаги возле дома, где жил Бернард Брэнигэн. Паула качалась в гамаке на галерее. Она выпорхнула, словно птица из гнезда. При звуках голоса Джедди на щеках у неё выступила краска. Её костюм очаровал его: кисейное платье, все в оборках, с маленьким корсажем из белой фланели — какой стиль, сколько изящества и вкуса!   Он предложил ей пойти прогуляться, и они побрели к старинному индейскому колодцу, выкопанному под горой у дороги Сели рядом на Колодезном срубе, и там Джедди наконец-то сказал те слова, которых от него так давно ждали. И хотя он знал, что ему не будет отказа, он весь задрожал от восторга, увидев, как легка была его победа и сколько счастья доставила она побежденной. Вот сердце, созданное для любви и верности. Не было ни кокетливых ужимок, ни расспросов, ни других, требуемых приличиями, капризов.    Когда Джедди в этот вечер целовал Паулу у дверей её дома, он был счастлив как никогда. Здесь, в этом царстве лотоса, В этой обманной стране, Покоиться в сонной истоме —  казалось ему, как и многим мореходам до него, самым упоительным и самым легким делом. Будущее у него идеальное. Он очутился в, раю, где нет никакого змея. Его Ева будет воистину частью его самого, недоступная соблазнам и оттого лишь более соблазнительная. Сегодня он избрал свою долю, и его сердце было полно спокойной, уверенной радости.   Джедди вернулся к себе, насвистывая эту сладчайшую и печальнейшую любовную песню, "La Golondrina" (5). У двери к нему навстречу прыгнула, весело болтая, его ручная обезьянка. Он направился к письменному столу, чтобы достать обезьяне орешков. Шаря в полутьме, его рука наткнулась на бутылку. Он отпрянул, словно дотронулся до холодного, круглого тела змеи. Он совсем забыл, что существует бутылка. Он зажег лампу и стал кормить обезьянку. Потом очень старательно закурил сигару, взял в руки бутылку и пошел по дорожке к берегу. Была луна, море сияло. Ветер переменился и, как всегда по вечерам, дул с берега.   Приблизившись к самой воде, Джедди размахнулся и швырнул бутылку далеко в море. На минуту она исчезла под водой, а потом выпрыгнула, и её прыжок был вдвое выше её собственной вышины. Джедди стоял неподвижно и смотрел на неё. Луна светила так ярко, что ему было ясно видно, как она прыгает по мелким волнам — вверх и вниз, вверх и вниз. Она медленно удалялась от берега, вертясь и поблескивая. Ветер уносил её в море. Вскоре она превратилась в блестящую точку, то исчезающую, то вновь появляющуюся, а потом её тайна исчезла навеки в другой великой тайне: в океане. Джедди неподвижно стоял на берегу, курил сигару и смотрел в море   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .      — Симон! О Симон! Проснись же ты, Симон! — орал чей-то звонкий голос у края воды. Старый Симон Крус был метис, рыбак и контрабандист, живший в хижине на берегу. Он только что вздремнул, и вот его будят. Он вышел из хижины и увидел своего знакомого, младшего офицера с "Валгаллы", только что причалившего в шлюпке к берегу. Его сопровождали три матроса.    — Вставай, Симон! — крикнул офицер, — и разыщи доктора Грэгга, или мистера Гудвина, или кого другого из приятелей мистера Джедди и тащи их поскорее сюда.    — Святители небесные! — воскликнул сонный Симон. — Не случилось ли с консулом беды?    — Он под этим брезентом, — сказал офицер, указывая на свою шлюпку. — Еще немного, и был бы утопленником. Мы увидели его с судна, за милю от берега;  он плыл, как сумасшедший, за какой-то бутылкой... но бутылка уплывала все дальше. Мы спустили ялик — и к нему. Казалось, что вот-вот он поймает бутылку, нужно было только руку протянуть, но тут он ослабел и погрузился в воду. Хорошо, что мы подоспели вовремя. Может быть, он ещё жив, но тут нужен доктор, — это уж ему решать.    — Бутылка? — сказал старик, протирая глаза. Он ещё не совсем проснулся. — Где бутылка?    — Плывет где-нибудь там, — сказал моряк, тыкая большим пальцем по направлению к морю. — Да проснись же ты, Симон! —————————————————————————————    1) — Младенцев (испан.) 2) — Лотос — символ забвения всех печалей 3) — Авалон — блаженная страна, куда, по кельтской мифологии, отправляются души убитых героев 4) — Постепенно затихающий звук (итал.) 5) — Ласточка (испан.).   ———————————— Перевод К. Чуковского index   www.pseudology.org