1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter Masters of arts — Художники A two-inch stub of a blue pencil was the wand with which Keogh performed the preliminary acts of his magic. So, with this he covered paper with diagrams and figures while he waited for the United States of America to send down to Coralio a successor to Atwood, resigned. The new scheme that his mind had conceived, his stout heart indorsed, and his blue pencil corroborated, was laid around the characteristics and human frailties of the new president of Anchuria. These characteristics, and the situation out of which Keogh hoped to wrest a golden tribute, deserve chronicling contributive to the clear order of events. President Losada—many called him Dictator—was a man whose genius would have made him conspicuous even among Anglo-Saxons, had not that genius been intermixed with other traits that were petty and subversive. He had some of the lofty patriotism of Washington (the man he most admired), the force of Napoleon, and much of the wisdom of the sages. These characteristics might have justified him in the assumption of the title of "The Illustrious Liberator," had they not been accompanied by a stupendous and amazing vanity that kept him in the less worthy ranks of the dictators. Yet he did his country great service. With a mighty grasp he shook it nearly free from the shackles of ignorance and sloth and the vermin that fed upon it, and all but made it a power in the council of nations. He established schools and hospitals, built roads, bridges, railroads and palaces, and bestowed generous subsidies upon the arts and sciences. He was the absolute despot and the idol of his people. The wealth of the country poured into his hands. Other presidents had been rapacious without reason. Losada amassed enormous wealth, but his people had their share of the benefits. The joint in his armour was his insatiate passion for monuments and tokens commemorating his glory. In every town he caused to be erected statues of himself bearing legends in praise of his greatness. In the walls of every public edifice, tablets were fixed reciting his splendour and the gratitude of his subjects. His statuettes and portraits were scattered throughout the land in every house and hut. One of the sycophants in his court painted him as St. John, with a halo and a train of attendants in full uniform. Losada saw nothing incongruous in this picture, and had it hung in a church in the capital. He ordered from a French sculptor a marble group including himself with Napoleon, Alexander the Great, and one or two others whom he deemed worthy of the honour. He ransacked Europe for decorations, employing policy, money and intrigue to cajole the orders he coveted from kings and rulers. On state occasions his breast was covered from shoulder to shoulder with crosses, stars, golden roses, medals and ribbons. It was said that the man who could contrive for him a new decoration, or invent some new method of extolling his greatness, might plunge a hand deep into the treasury. This was the man upon whom Billy Keogh had his eye. The gentle buccaneer had observed the rain of favors that fell upon those who ministered to the president's vanities, and he did not deem it his duty to hoist his umbrella against the scattering drops of liquid fortune. In a few weeks the new consul arrived, releasing Keogh from his temporary duties. He was a young man fresh from college, who lived for botany alone. The consulate at Coralio gave him the opportunity to study tropical flora. He wore smoked glasses, and carried a green umbrella. He filled the cool, back porch of the consulate with plants and specimens so that space for a bottle and chair was not to be found. Keogh gazed on him sadly, but without rancour, and began to pack his gripsack. For his new plot against stagnation along the Spanish Main required of him a voyage overseas. Soon came the Karlsefin again—she of the trampish habits—gleaning a cargo of cocoanuts for a speculative descent upon the New York market. Keogh was booked for a passage on the return trip. "Yes, I'm going to New York," he explained to the group of his countrymen that had gathered on the beach to see him off. "But I'll be back before you miss me. I've undertaken the art education of this piebald country, and I'm not the man to desert it while it's in the early throes of tintypes." With this mysterious declaration of his intentions Keogh boarded the Karlsefin. Ten days later, shivering, with the collar of his thin coat turned high, he burst into the studio of Carolus White at the top of a tall building in Tenth Street, New York City. Carolus White was smoking a cigarette and frying sausages over an oil stove. He was only twenty-three, and had noble theories about art. "Billy Keogh!" exclaimed White, extending the hand that was not busy with the frying pan. "From what part of the uncivilized world, I wonder!" "Hello, Carry," said Keogh, dragging forward a stool, and holding his fingers close to the stove. "I'm glad I found you so soon. I've been looking for you all day in the directories and art galleries. The free-lunch man on the corner told me where you were, quick. I was sure you'd be painting pictures yet." Keogh glanced about the studio with the shrewd eye of a connoisseur in business. "Yes, you can do it," he declared, with many gentle nods of his head. "That big one in the corner with the angels and green clouds and band-wagon is just the sort of thing we want. What would you call that, Carry—scene from Coney Island, ain't it?" "That," said White, "I had intended to call 'The Translation of Elijah,' but you may be nearer right than I am." "Name doesn't matter," said Keogh, largely; "it's the frame and the varieties of paint that does the trick. Now, I can tell you in a minute what I want. I've come on a little voyage of two thousand miles to take you in with me on a scheme. I thought of you as soon as the scheme showed itself to me. How would you like to go back with me and paint a picture? Ninety days for the trip, and five thousand dollars for the job." "Cereal food or hair-tonic posters?" asked White. "It isn't an ad." "What kind of a picture is it to be?" "It's a long story," said Keogh. "Go ahead with it. If you don't mind, while you talk I'll just keep my eye on these sausages. Let 'em get one shade deeper than a Vandyke brown and you spoil 'em." Keogh explained his project. They were to return to Coralio, where White was to pose as a distinguished American portrait painter who was touring in the tropics as a relaxation from his arduous and remunerative professional labours. It was not an unreasonable hope, even to those who had trod in the beaten paths of business, that an artist with so much prestige might secure a commission to perpetuate upon canvas the lineaments of the president, and secure a share of the pesos that were raining upon the caterers to his weaknesses. Keogh had set his price at ten thousand dollars. Artists had been paid more for portraits. He and White were to share the expenses of the trip, and divide the possible profits. Thus he laid the scheme before White, whom he had known in the West before one declared for Art and the other became a Bedouin. Before long the two machinators abandoned the rigour of the bare studio for a snug corner of a café. There they sat far into the night, with old envelopes and Keogh's stub of blue pencil between them. At twelve o'clock White doubled up in his chair, with his chin on his fist, and shut his eyes at the unbeautiful wall-paper. "I'll go you, Billy," he said, in the quiet tones of decision. "I've got two or three hundred saved up for sausages and rent; and I'll take the chance with you. Five thousand! It will give me two years in Paris and one in Italy. I'll begin to pack to-morrow." "You'll begin in ten minutes," said Keogh. "It's to-morrow now. The Karlsefin starts back at four P.M. Come on to your painting shop, and I'll help you." For five months in the year Coralio is the Newport of Anchuria. Then only does the town possess life. From November to March it is practically the seat of government. The president with his official family sojourns there; and society follows him. The pleasure-loving people make the season one long holiday of amusement and rejoicing. Fiestas, balls, games, sea bathing, processions and small theatres contribute to their enjoyment. The famous Swiss band from the capital plays in the little plaza every evening, while the fourteen carriages and vehicles in the town circle in funereal but complacent procession. Indians from the interior mountains, looking like prehistoric stone idols, come down to peddle their handiwork in the streets. The people throng the narrow ways, a chattering, happy, careless stream of buoyant humanity. Preposterous children rigged out with the shortest of ballet skirts and gilt wings, howl, underfoot, among the effervescent crowds. Especially is the arrival of the presidential party, at the opening of the season, attended with pomp, show and patriotic demonstrations of enthusiasm and delight. When Keogh and White reached their destination, on the return trip of the Karlsefin, the gay winter season was well begun. As they stepped upon the beach they could hear the band playing in the plaza. The village maidens, with fireflies already fixed in their dark locks, were gliding, barefoot and coy-eyed, along the paths. Dandies in white linen, swinging their canes, were beginning their seductive strolls. The air was full of human essence, of artificial enticement, of coquetry, indolence, pleasure—the man-made sense of existence. The first two or three days after their arrival were spent in preliminaries. Keogh escorted the artist about town, introducing him to the little circle of English-speaking residents and pulling whatever wires he could to effect the spreading of White's fame as a painter. And then Keogh planned a more spectacular demonstration of the idea he wished to keep before the public. He and White engaged rooms in the Hotel de los Estranjeros. The two were clad in new suits of immaculate duck, with American straw hats, and carried canes of remarkable uniqueness and inutility. Few caballeros in Coralio—even the gorgeously uniformed officers of the Anchurian army—were as conspicuous for ease and elegance of demeanour as Keogh and his friend, the great American painter, Señor White. White set up his easel on the beach and made striking sketches of the mountain and sea views. The native population formed at his rear in a vast, chattering semicircle to watch his work. Keogh, with his care for details, had arranged for himself a pose which he carried out with fidelity. His rôle was that of friend to the great artist, a man of affairs and leisure. The visible emblem of his position was a pocket camera. "For branding the man who owns it," said he, "a genteel dilettante with a bank account and an easy conscience, a steam-yacht ain't in it with a camera. You see a man doing nothing but loafing around making snap-shots, and you know right away he reads up well in 'Bradstreet.' You notice these old millionaire boys—soon as they get through taking everything else in sight they go to taking photographs. People are more impressed by a kodak than they are by a title or a four-carat scarf-pin." So Keogh strolled blandly about Coralio, snapping the scenery and the shrinking señoritas, while White posed conspicuously in the higher regions of art. Two weeks after their arrival, the scheme began to bear fruit. An aide-de-camp of the president drove to the hotel in a dashing victoria. The president desired that Señor White come to the Casa Morena for an informal interview. Keogh gripped his pipe tightly between his teeth. "Not a cent less than ten thousand," he said to the artist—"remember the price. And in gold or its equivalent—don't let him stick you with this bargain-counter stuff they call money here." "Perhaps it isn't that he wants," said White. "Get out!" said Keogh, with splendid confidence. "I know what he wants. He wants his picture painted by the celebrated young American painter and filibuster now sojourning in his down-trodden country. Off you go." The victoria sped away with the artist. Keogh walked up and down, puffing great clouds of smoke from his pipe, and waited. In an hour the victoria swept again to the door of the hotel, deposited White, and vanished. The artist dashed up the stairs, three at a step. Keogh stopped smoking, and became a silent interrogation point. "Landed," exclaimed White, with his boyish face flushed with elation. "Billy, you are a wonder. He wants a picture. I'll tell you all about it. By Heavens! that dictator chap is a corker! He's a dictator clear down to his finger-ends. He's a kind of combination of Julius Cæsar, Lucifer and Chauncey Depew done in sepia. Polite and grim—that's his way. The room I saw him in was about ten acres big, and looked like a Mississippi steamboat with its gilding and mirrors and white paint. He talks English better than I can ever hope to. The matter of the price came up. I mentioned ten thousand. I expected him to call the guard and have me taken out and shot. He didn't move an eyelash. He just waved one of his chestnut hands in a careless way, and said, 'Whatever you say.' I am to go back to-morrow and discuss with him the details of the picture." Keogh hung his head. Self-abasement was easy to read in his downcast countenance. "I'm failing, Carry," he said, sorrowfully. "I'm not fit to handle these man's-size schemes any longer. Peddling oranges in a push-cart is about the suitable graft for me. When I said ten thousand, I swear I thought I had sized up that brown man's limit to within two cents. He'd have melted down for fifteen thousand just as easy. Say—Carry—you'll see old man Keogh safe in some nice, quiet idiot asylum, won't you, if he makes a break like that again?" The Casa Morena, although only one story in height, was a building of brown stone, luxurious as a palace in its interior. It stood on a low hill in a walled garden of splendid tropical flora at the upper edge of Coralio. The next day the president's carriage came again for the artist. Keogh went out for a walk along the beach, where he and his "picture box" were now familiar sights. When he returned to the hotel White was sitting in a steamer-chair on the balcony. "Well," said Keogh, "did you and His Nibs decide on the kind of a chromo he wants?" White got up and walked back and forth on the balcony a few times. Then he stopped, and laughed strangely. His face was flushed, and his eyes were bright with a kind of angry amusement. "Look here, Billy," he said, somewhat roughly, "when you first came to me in my studio and mentioned a picture, I thought you wanted a Smashed Oats or a Hair Tonic poster painted on a range of mountains or the side of a continent. Well, either of those jobs would have been Art in its highest form compared to the one you've steered me against. I can't paint that picture, Billy. You've got to let me out. Let me try to tell you what that barbarian wants. He had it all planned out and even a sketch made of his idea. The old boy doesn't draw badly at all. But, ye goddesses of Art! listen to the monstrosity he expects me to paint. He wants himself in the centre of the canvas, of course. He is to be painted as Jupiter sitting on Olympus, with the clouds at his feet. At one side of him stands George Washington, in full regimentals, with his hand on the president's shoulder. An angel with outstretched wings hovers overhead, and is placing a laurel wreath on the president's head, crowning him—Queen of the May, I suppose. In the background is to be cannon, more angels and soldiers. The man who would paint that picture would have to have the soul of a dog, and would deserve to go down into oblivion without even a tin can tied to his tail to sound his memory." Little beads of moisture crept out all over Billy Keogh's brow. The stub of his blue pencil had not figured out a contingency like this. The machinery of his plan had run with flattering smoothness until now. He dragged another chair upon the balcony, and got White back to his seat. He lit his pipe with apparent calm. "Now, sonny," he said, with gentle grimness, "you and me will have an Art to Art talk. You've got your art and I've got mine. Yours is the real Pierian stuff that turns up its nose at bock-beer signs and oleographs of the Old Mill. Mine's the art of Business. This was my scheme, and it worked out like two-and-two. Paint that president man as Old King Cole, or Venus, or a landscape, or a fresco, or a bunch of lilies, or anything he thinks he looks like. But get the paint on the canvas and collect the spoils. You wouldn't throw me down, Carry, at this stage of the game. Think of that ten thousand." "I can't help thinking of it," said White, "and that's what hurts. I'm tempted to throw every ideal I ever had down in the mire, and steep my soul in infamy by painting that picture. That five thousand meant three years of foreign study to me, and I'd almost sell my soul for that." "Now it ain't as bad as that," said Keogh, soothingly. "It's a business proposition. It's so much paint and time against money. I don't fall in with your idea that that picture would so everlastingly jolt the art side of the question. George Washington was all right, you know, and nobody could say a word against the angel. I don't think so bad of that group. If you was to give Jupiter a pair of epaulets and a sword, and kind of work the clouds around to look like a blackberry patch, it wouldn't make such a bad battle scene. Why, if we hadn't already settled on the price, he ought to pay an extra thousand for Washington, and the angel ought to raise it five hundred." "You don't understand, Billy," said White, with an uneasy laugh. "Some of us fellows who try to paint have big notions about Art. I wanted to paint a picture some day that people would stand before and forget that it was made of paint. I wanted it to creep into them like a bar of music and mushroom there like a soft bullet. And I wanted 'em to go away and ask, 'What else has he done?' And I didn't want 'em to find a thing; not a portrait nor a magazine cover nor an illustration nor a drawing of a girl—nothing but the picture. That's why I've lived on fried sausages, and tried to keep true to myself. I persuaded myself to do this portrait for the chance it might give me to study abroad. But this howling, screaming caricature! Good Lord! can't you see how it is?" "Sure," said Keogh, as tenderly as he would have spoken to a child, and he laid a long forefinger on White's knee. "I see. It's bad to have your art all slugged up like that. I know. You wanted to paint a big thing like the panorama of the battle of Gettysburg. But let me kalsomine you a little mental sketch to consider. Up to date we're out $385.50 on this scheme. Our capital took every cent both of us could raise. We've got about enough left to get back to New York on. I need my share of that ten thousand. I want to work a copper deal in Idaho, and make a hundred thousand. That's the business end of the thing. Come down off your art perch, Carry, and let's land that hatful of dollars." "Billy," said White, with an effort, "I'll try. I won't say I'll do it, but I'll try. I'll go at it, and put it through if I can." "That's business," said Keogh heartily. "Good boy! Now, here's another thing—rush that picture—crowd it through as quick as you can. Get a couple of boys to help you mix the paint if necessary. I've picked up some pointers around town. The people here are beginning to get sick of Mr. President. They say he's been too free with concessions; and they accuse him of trying to make a dicker with England to sell out the country. We want that picture done and paid for before there's any row." In the great patio of Casa Morena, the president caused to be stretched a huge canvas. Under this White set up his temporary studio. For two hours each day the great man sat to him. White worked faithfully. But, as the work progressed, he had seasons of bitter scorn, of infinite self-contempt, of sullen gloom and sardonic gaiety. Keogh, with the patience of a great general, soothed, coaxed, argued—kept him at the picture. At the end of a month White announced that the picture was completed—Jupiter, Washington, angels, clouds, cannon and all. His face was pale and his mouth drawn straight when he told Keogh. He said the president was much pleased with it. It was to be hung in the National Gallery of Statesmen and Heroes. The artist had been requested to return to Casa Morena on the following day to receive payment. At the appointed time he left the hotel, silent under his friend's joyful talk of their success. An hour later he walked into the room where Keogh was waiting, threw his hat on the floor, and sat upon the table. "Billy," he said, in strained and labouring tones, "I've a little money out West in a small business that my brother is running. It's what I've been living on while I've been studying art. I'll draw out my share and pay you back what you've lost on this scheme." "Lost!" exclaimed Keogh, jumping up. "Didn't you get paid for the picture?" "Yes, I got paid," said White. "But just now there isn't any picture, and there isn't any pay. If you care to hear about it, here are the edifying details. The president and I were looking at the painting. His secretary brought a bank draft on New York for ten thousand dollars and handed it to me. The moment I touched it I went wild. I tore it into little pieces and threw them on the floor. A workman was repainting the pillars inside the patio. A bucket of his paint happened to be convenient. I picked up his brush and slapped a quart of blue paint all over that ten-thousand-dollar nightmare. I bowed, and walked out. The president didn't move or speak. That was one time he was taken by surprise. It's tough on you, Billy, but I couldn't help it." There seemed to be excitement in Coralio. Outside there was a confused, rising murmur pierced by high-pitched cries. "Bajo el traidor—Muerte el traidor!" were the words they seemed to form. "Listen to that!" exclaimed White, bitterly; "I know that much Spanish. They're shouting, 'Down with the traitor!' I heard them before. I felt that they meant me. I was a traitor to Art. The picture had to go." "'Down with the blank fool' would have suited your case better," said Keogh, with fiery emphasis. "You tear up ten thousand dollars like an old rag because the way you've spread on five dollars' worth of paint hurts your conscience. Next time I pick a side-partner in a scheme the man has got to go before a notary and swear he never even heard the word 'ideal' mentioned." Keogh strode from the room, white-hot. White paid little attention to his resentment. The scorn of Billy Keogh seemed a trifling thing beside the greater self-scorn he had escaped. In Coralio the excitement waxed. An outburst was imminent. The cause of this demonstration of displeasure was the presence in the town of a big, pink-cheeked Englishman, who, it was said, was an agent of his government come to clinch the bargain by which the president placed his people in the hands of a foreign power. It was charged that not only had he given away priceless concessions, but that the public debt was to be transferred into the hands of the English, and the custom-houses turned over to them as a guarantee. The long-enduring people had determined to make their protest felt. On that night, in Coralio and in other towns, their ire found vent. Yelling mobs, mercurial but dangerous, roamed the streets. They overthrew the great bronze statue of the president that stood in the centre of the plaza, and hacked it to shapeless pieces. They tore from public buildings the tablets set there proclaiming the glory of the "Illustrious Liberator." His pictures in the government offices were demolished. The mobs even attacked the Casa Morena, but were driven away by the military, which remained faithful to the executive. All the night terror reigned. The greatness of Losada was shown by the fact that by noon the next day order was restored, and he was still absolute. He issued proclamations denying positively that any negotiations of any kind had been entered into with England. Sir Stafford Vaughn, the pink-cheeked Englishman, also declared in placards and in public print that his presence there had no international significance. He was a traveller without guile. In fact (so he stated), he had not even spoken with the president or been in his presence since his arrival. During this disturbance, White was preparing for his homeward voyage in the steamship that was to sail within two or three days. About noon, Keogh, the restless, took his camera out with the hope of speeding the lagging hours. The town was now as quiet as if peace had never departed from her perch on the red-tiled roofs. About the middle of the afternoon, Keogh hurried back to the hotel with something decidedly special in his air. He retired to the little room where he developed his pictures. Later on he came out to White on the balcony, with a luminous, grim, predatory smile on his face. "Do you know what that is?" he asked, holding up a 4 × 5 photograph mounted on cardboard. "Snap-shot of a señorita sitting in the sand—alliteration unintentional," guessed White, lazily. "Wrong," said Keogh with shining eyes. "It's a slung-shot. It's a can of dynamite. It's a gold mine. It's a sight-draft on your president man for twenty thousand dollars—yes, sir—twenty thousand this time, and no spoiling the picture. No ethics of art in the way. Art! You with your smelly little tubes! I've got you skinned to death with a kodak. Take a look at that." White took the picture in his hand, and gave a long whistle. "Jove!" he exclaimed, "but wouldn't that stir up a row in town if you let it be seen. How in the world did you get it, Billy?" "You know that high wall around the president man's back garden? I was up there trying to get a bird's-eye of the town. I happened to notice a chink in the wall where a stone and a lot of plaster had slid out. Thinks I, I'll take a peep through to see how Mr. President's cabbages are growing. The first thing I saw was him and this Sir Englishman sitting at a little table about twenty feet away. They had the table all spread over with documents, and they were hobnobbing over them as thick as two pirates. 'Twas a nice corner of the garden, all private and shady with palms and orange trees, and they had a pail of champagne set by handy in the grass. I knew then was the time for me to make my big hit in Art. So I raised the machine up to the crack, and pressed the button. Just as I did so them old boys shook hands on the deal—you see they took that way in the picture." Keogh put on his coat and hat. "What are you going to do with it?" asked White. "Me," said Keogh in a hurt tone, "why, I'm going to tie a pink ribbon to it and hang it on the what-not, of course. I'm surprised at you. But while I'm out you just try to figure out what ginger-cake potentate would be most likely to want to buy this work of art for his private collection—just to keep it out of circulation." The sunset was reddening the tops of the cocoanut palms when Billy Keogh came back from Casa Morena. He nodded to the artist's questioning gaze; and lay down on a cot with his hands under the back of his head. "I saw him. He paid the money like a little man. They didn't want to let me in at first. I told 'em it was important. Yes, that president man is on the plenty-able list. He's got a beautiful business system about the way he uses his brains. All I had to do was to hold up the photograph so he could see it, and name the price. He just smiled, and walked over to a safe and got the cash. Twenty one-thousand-dollar brand-new United States Treasury notes he laid on the table, like I'd pay out a dollar and a quarter. Fine notes, too—they crackled with a sound like burning the brush off a ten-acre lot." "Let's try the feel of one," said White, curiously. "I never saw a thousand-dollar bill." Keogh did not immediately respond. "Carry," he said, in an absent-minded way, "you think a heap of your art, don't you?" "More," said White, frankly, "than has been for the financial good of myself and my friends." "I thought you were a fool the other day," went on Keogh, quietly, "and I'm not sure now that you wasn't. But if you was, so am I. I've been in some funny deals, Carry, but I've always managed to scramble fair, and match my brains and capital against the other fellow's. But when it comes to—well, when you've got the other fellow cinched, and the screws on him, and he's got to put up—why, it don't strike me as being a man's game. They've got a name for it, you know; it's—confound you, don't you understand? A fellow feels—it's something like that blamed art of yours—he—well, I tore that photograph up and laid the pieces on that stack of money and shoved the whole business back across the table. 'Excuse me, Mr. Losada,' I said, 'but I guess I've made a mistake in the price. You get the photo for nothing.' Now, Carry, you get out the pencil, and we'll do some more figuring. I'd like to save enough out of our capital for you to have some fried sausages in your joint when you get back to New York." Художники   Огрызок синего карандаша служил Кьоу жезлом, с помощью которого он совершал предварительные действа своего волшебства. Зажав его в пальцах, он покрывал бумагу диаграммами и цифрами, выжидая, когда Соединенные Штаты пришлют в Коралио заместителя вышедшему в отставку Этвуду. Новый план, зародившийся у него в уме, поддержанный его отважным сердцем и зафиксированный его синим карандашом, строился на свойствах и человеческих слабостях нового президента Анчурии. Эти свойства, а также ситуация, из которой Кьоу надеялся вытянуть золотую дань, заслуживают того, чтобы мы изложили их более подробно, дабы связь событий стала понятнее. Великие таланты президента Лосады — многие звали его диктатором — были бы заметны даже среди англосаксов, если бы к этим талантам не примешивались другие черты, мелочные и пагубные. Благородный патриот (в духе Георга Вашингтона, которому он поклонялся), он обладал душевными силами Наполеона и в значительной мере — мудростью великих мудрецов. Все это давало бы ему несомненное право именоваться "Достославным Освободителем Народа", если бы не его изумительное и несуразное чванство, которое отодвигало его в менее достойные ряды диктаторов. Правда, он сослужил своей родине великую службу. Могучей дланью он встряхнул ее так, что с нее чуть не спали оковы оцепенения, лени, невежества. Анчурия чуть было не стала державой, с которой считаются другие нации. Он учреждал школы и больницы, строил мосты и шоссе, строил железные дороги, дворцы. Щедрой рукой раздавал он субсидии для поощрения наук и художеств. Он был абсолютный тиран и в то же время кумир народа. Богатства страны так и текли к нему в руки. Другие президенты грабили без толку. Лосада хоть и стяжал несметные суммы денег, все же некоторую долю уделял и народу. Его наиболее уязвимым местом, была ненасытная жажда монументов, похвал, славословий. В каждом городе он приказал воздвигнуть себе статуи и на пьедесталах высечь слова, восхваляющие его величие. В стены каждого общественного здания вделывались мраморные доски с надписями, повествующими о его великолепном правлении и о благодарности его верноподданных. Статуэтки и портреты президента наполняли всю страну, их можно было видеть в каждом доме, в каждой лачуге. Один из лизоблюдов при его дворе изобразил его в виде апостола Иоанна, с золотым ореолом вокруг головы и целой шеренгой приближенных в полной парадной форме. Лосада не усмотрел в этой картине ничего непристойного и распорядился повесить ее в одной из церквей столицы. Одному французскому скульптору он заказал мраморную группу, где рядом с ним, президентом, стояли Наполеон, Александр Великий и еще два-три человека, которых он счел достойными этой чести. Он обшарил всю Европу, чтобы добыть себе знаки отличия. Деньги, интриги, политика — все годилось как средство получить лишний орден от королей или правителей. В особо торжественных случаях вся его грудь, от одного плеча до другого, была покрыта лентами, звездами, орденами, крестами, золотыми, розами, медалями, ленточками. Говорили, что всякий, кто мог раздобыть для него новую медаль или как-нибудь по-новому прославить его, получал возможность глубоко запустить руку в казначейство республики. На этом-то человеке и сосредоточились помыслы Кьоу. Благородный разбойник заметил, что на тех, кто льстит непомерному честолюбию Лосады, целыми потоками льется дождь богатых и щедрых милостей. Кто же вправе требовать от него, от Кьоу, чтобы он раскрыл зонтик для защиты от этого ливня! Вскоре в Коралио прибыл новый консул и освободил Кьоу от временного исполнения обязанностей. Новоприбывший был молодой человек, только что с университетской скамьи, и цель жизни у него была одна: ботаника. Консульская служба в Коралио давала ему возможность изучать тропическую флору. Очки у него были дымчатые, а зонтик зеленый. На прохладной террасе консульства он поместил такое количество всевозможных растений, что не осталось места ни для бутылки, ни для кресла. Кьоу посмотрел на него с тоскою, но без всякой вражды, и начал упаковывать свой чемодан, ибо его новые планы требовали путешествия за море. Вскоре снова прибыл "Карлсефин" — пароход-бродяга — и стал грузиться кокосовыми орехами для нью-йоркского рынка, Кьоу устроился пассажиром на этот пароход. — Да, я еду в Нью-Йорк, — говорил он знакомым, собравшимся на берегу проводить его. — Но не успеете вы соскучиться, как я буду здесь опять. Надо же заняться художественным воспитанием этой желто-черно-красной страны. И не такой я человек, чтобы оставить ее в ранних конвульсиях цинкографической стадии. С этой загадочной декларацией он взошел на пароход. Через десять дней, дрожа от холода и высоко подняв воротник своего легкого пальто, он ворвался в мастерскую Кэролоса Уайта на верхнем этаже многоэтажного дома на Десятой улице в Нью-Йорке. Кэролос Уайт курил папиросу и поджаривал на керосиновой печке колбасу. Ему было всего двадцать три года, и его идеи об искусстве были чрезвычайно благородны. — Билли Кьоу! — вскричал Уайт, протягивая левую руку (в правой была сковородка). — Откуда? Из каких нецивилизованных стран? — Здравствуй, Кэрри! — сказал Кьоу, пододвигая стул к печке и грея около нее окоченелые пальцы. — Хорошо, что я разыскал тебя так скоро. Я целый день рылся в телефонных книжках и картинных галереях и ничего не нашел, а в распивочной за углом мне сразу сказали твой адрес. Я был уверен, что ты все еще не бросил своего малевания. Кьоу окинул стены мастерской испытующим взором — Да, ты настоящий художник, — объявил он, несколько раз кивнув головой. — Вот эта картина, большая, в углу, где ангелы, зеленые тучи и фургон с оркестром, превосходно подойдет для нас. Как называется эта картина? "Сцена на Кони — Айленд"? (1} — Эта? Я хотел назвать ее: "Илья-пророк возносится на небо", но, может быть, ты ближе к истине. — Дело не в названии! — философски заметил Кьоу. — Самое главное — рама и пестрые краски. Теперь я скажу тебе без околичностей, зачем я пришел к тебе. Я проехал на пароходе две тысячи миль, чтобы вовлечь тебя в одно предприятие. Чуть только я затеял это дело, я сразу же подумал о тебе. Хочешь поехать со мною, чтобы смастерить одну картину? Работать три месяца. Пять тысяч долларов. — А какая работа? — спросил Уайт. — Рекламы о средствах для ращения волос? Об овсяной каше? — Никакой рекламы тебя малевать не заставят! — Что же это за картина? — Долго рассказывать. — Ничего, рассказывай. А я, уж извини, буду следить за колбасой. Чуть она примет ван-дейковский коричневый тон, нужно снимать. Иначе пиши пропало. Кьоу рассказал ему весь свой проект. Они должны были поехать в Коралио, где Уайту надлежало разыграть из себя знаменитого американского художника — портретиста, который будто бы разъезжает по тропикам для отдохновения от напряженной и высокооплачиваемой работы. Можно было с уверенностью сказать, что художник с такой репутацией непременно получит казенный заказ — увековечить на полотне бессмертные черты Лосады — и окажется под тем ливнем червонцев, который обеспечен каждому, кто умеет играть на слабой струне президента. Кьоу решил назначить десять тысяч долларов. Случалось, художникам платили за портреты и больше. Расходы по путешествию пополам, все доходы тоже пополам. Такова была схема; он сообщил ее Уайту. С Уайтом он познакомился на Западе еще до того, как один посвятил себя искусству, а другой ушел в бедуины. Заговорщики покинули мастерскую и заняли уютный уголок в кафе, где и просидели до ночи в обществе старых конвертов и огрызка синего карандаша, принадлежавшего Кьоу. Ровно в полночь Уайт скрючился на стуле, положив подбородок себе на кулак, и закрыл глаза, чтобы не видеть безобразных обоев. — Хорошо, я поеду, Билли, — сказал он спокойно и твердо. — У меня есть две-три сотни, чтобы платить за колбасу и мастерскую, я рискну. Пять тысяч! Эти деньги дадут мне возможность уехать на два года в Париж и на год в Италию. Завтра же начну собираться. — Ты начнешь собираться через десять минут. Завтра уже наступило. "Карлсефин" отходит в четыре часа. Пойдем в твою красильню, я помогу тебе. На пять месяцев в году Коралио становится фешенебельным центром Анчурии. Только тогда в городе кипит жизнь. С ноября по март город в сущности является столицей. Там имеет пребывание президент со своей официальной семьей; высшее общество тоже перебирается туда. Люди, живущие в свое удовольствие, превращают весь этот сезон в сплошной праздник: развлечениям и забавам нет конца. Празднества, балы, игры, морские купанья, прогулки, спектакли-все способствует увеселению. Знаменитый швейцарский оркестр из столицы играет каждый вечер на площади, и все четырнадцать карет и экипажей, имеющихся в городе, кружат по улицам в похоронно — медленном, но сладостном темпе. Индейцы, похожие на доисторических каменных идолов, спускаются с гор и продают на улицах свои изделия. Узенькие улички полны народу — журчащий, беззаботный, веселый поток человечества. Нахальные мальчишки, вся арматура которых состоит из коротенькой туники и золотых крылышек, визжат под ногами, кипучей толпы. Особенно помпезно обставлено прибытие в город президента и его приближенных. Это великое торжество начала сезона, и сопровождается оно всегда парадами и патриотическими изъявлениями восторга и преданности. Когда Кьоу и Уайт прибыли на "Карлсефине" в Коралио, веселый зимний сезон был уже в полном разгаре. Ступив на берег, они услышали швейцарский оркестр. Деревенские девы, украсив светляками свои черные кудри, уже скользили по тропинкам, босые, с пугливыми взорами. Франты в белых полотняных костюмах, помахивая тросточками, уже начали свою вечернюю прогулку, столь опасную для женских сердец. Человеческое заполнило собою весь воздух: искусственные чары, кокетство, праздность, развлечения — созданный человеком смысл жизни. В первые два-три дня по прибытии в Коралио Кьоу и его приятель занялись подготовкой почвы. Кьоу сопровождал художника во всех его прогулках по городу, познакомил его с маленьким кружком англичан и американцев и всеми возможными способами внушал окружающим, что приезжий — знаменитый художник. Желая нагляднее показать, что это действительно так, Кьоу наметил целую программу. Приятели сняли комнату в отеле де лос Эстранхерос. Оба щеголяли в новых костюмах из девственно-чистой парусины, у обоих были американские соломенные шляпы и трости, очень экстравагантного вида и совершенно ненужные. Даже среди пышно — мундирных офицеров анчурийского воинства числилось не много таких caballeros — таких элегантных и непринужденных в обращении джентльменов, как Кьоу и его друг, великий американский художник сеньор Уайт. Уайт поставил свой мольберт на берегу и сделал несколько ярких этюдов — моря и гор. Туземцы образовали у него за спиной широкий и болтливый полукруг и следили за работой его кисти. Кьоу, никогда не пренебрегавший деталями, усвоил себе роль, которую и выдержал до самого конца: он друг великого художника, деловой человек на покое. Эмблемой его положения служил карманный фотоаппарат. — Как признак дилетанта из высшего общества, — говорил он, — обладателя чистой совести и солидного счета в банке, аппарат забивает даже частную яхту. Человек ничего не делает; шатается по берегу и щелкает затвором, значит — он пользуется большим уважением в денежных кругах. Чуть только он кончает обирать… своих ближних, он — начинает снимать их. Кодак действует на людей больше, чем брильянтовая булавка в галстуке или титул. Таким образом, Кьоу разгуливал по Коралио и снимал красивые виды и робких сеньорит, а Уайт парил в более высоких эмпиреях искусства. Через две недели после их прибытия великий план начал осуществляться. К отелю подъехал один из адъютантов президента в великолепной четырехместной коляске. Президент хотел бы, чтобы сеньор Уайт побывал в Casa Morena с неофициальным визитом. Кьоу крепко сжал трубку зубами. — Десять тысяч, ни цента меньше, — сказал он художнику. — Помни свою цену. И, пожалуйста, золотом! Не давай им всучить тебе гнусные бумажки, которые считаются деньгами в здешних местах. — Может быть, он зовет меня совсем не для этого, — сказал Уайт. — Еще чего! — сказал Билли с великолепным апломбом. — Уж я знаю, что ему нужно. Ему нужно, чтобы знаменитый американский художник и флибустьер, ныне живущий в его презренной стране, написал его портрет. Собирайся же скорей! Коляска отбыла вместе с художником. Кьоу шагал по комнате взад и вперед, выпуская из трубки огромные клубы дыма, и ждал. Через час коляска снова остановилась у двери отеля, оставила Уайта и покатила прочь. Художник взбежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Кьоу перестал курить и превратился в молчаливый вопросительный знак. — Вышло! — крикнул Уайт. Его детское лицо пылало. — Билли, ты просто восторг. Да, ему нужен портрет. Я сейчас расскажу тебе все. Черт возьми! Этот диктатор молодчина! Диктатор до кончиков ногтей. Некая смесь из Юлия Цезаря, Люцифера и Чонси Депью (2), написанных сепией. Вежливость и мрачность его стиль. Комната, где он принял меня, в десять квадратных акров и напоминает увеселительный пароход на Миссисипи — зеркала, позолота, белая краска. По-английски он говорит лучше, чем я. Зашел разговор о цене. Я сказал: десять тысяч. Я был уверен, что он позовет часовых, прикажет вывести меня и расстрелять. Но у него даже ресницы не дрогнули. Он только махнул своей каштановой ручкой и сказал небрежно: "Сколько скажете, столько и будет". Завтра я должен явиться к нему, и мы обсудим все детали портрета. Кьоу повесил голову. Легко было прочитать на его помрачневшем лице сильнейшие угрызения совести. — Я провалился, — сказал он печально. — Куда мне браться за такие большие дела? Мое дело продавать апельсины с тележки, для более сложных махинаций я не гожусь. Когда я сказал: десять тысяч, клянусь, я думал, что больше этот черномазый не даст, а теперь я вижу, что из него можно было с тем же успехом выжать все пятнадцать. Ах, Кэрри, отдай старого Кьоу в уютный и тихий сумасшедший дом, если еще хоть раз с ним случится подобное. Летний дворец, Casa Morena, хотя и был одноэтажным зданием, отличался великолепным убранством. Он стоял на невысоком холме в обнесенном стеною роскошном тропическом саду на возвышенной окраине города. На следующий день коляска президента снова приехала за живописцем. Кьоу пошел прогуляться по берегу, где и он и его "коробка с картинками" уже стали обычным явлением Когда он вернулся в гостиницу, Уайт сидел на балконе в шезлонге. — Ну, — сказал Кьоу, — была ли у тебя беседа с его пустозвонством? Решили, какая мазня ему надобна? Уайт вскочил с кресла и несколько раз прошелся взад и вперед по балкону. Потом он остановился и засмеялся самым удивительным образом. Он покраснел, и глаза у него блестели сердито и весело. — Вот что, Билли, — сказал он резко. — Когда ты пришел ко мне в мастерскую и сказал, что тебе нужна картина, я думал, что тебе нужно, чтобы я намалевал где — нибудь на горном хребте объявление об овсянке или патентованном средстве для ращения волос. Так вот, по сравнению с тем, что мне предлагают теперь по твоей милости, это было бы самой возвышенной формой живописи. Я не могу написать эту картину, Билли. Отпусти меня домой. Дай я попробую рассказать тебе, чего хочет от меня этот варвар. У него все уже заранее обдумано, и есть даже готовый эскиз, сделанный им самим. Недурно рисует, ей-богу. Но, музы! послушай, какую чудовищную чепуху он заказывает. Он хочет, чтобы в центре картины был, конечно, он сам. Его нужно написать в виде Юпитера, который сидит на Олимпе, а под ногами у него облака. Справа от него стоит Георг Вашингтон в полной парадной форме, положив руку ему на плечо. Ангел с распростертыми крыльями парит в высоте и возлагает на чело президента лавровый венок, точно он по бедитель на конкурсе красоток. А на заднем плане должны быть пушки, а потом еще ангелы и солдаты. У того негодяя, который намалевал бы такую картину, не человечья, а собачья душа; единственный достойный удел для него — погрузиться в забвение даже без жестянки, прикрепленной к хвосту и напоминающей о нем своим дребезжанием. Мелкие бусинки пота выступили у Кьоу на лбу. Такого оборота огрызок его синего карандаша не предусмотрел. До сих пор колеса его плана вертелись так гладко, что он чувствовал себя поистине польщенным. Он выволок на балкон еще одно кресло и снова усадил Уайта. Потом с напускным спокойствием закурил свою трубку. — Ну, сынок, — сказал он нежно и в то же время очень серьезно, — давай поговорим, как художник с художником. У тебя свое искусство, у меня свое. Твое искусство — классическое: не дай бог нарисовать пивную вывеску или, скажем, олеографию "Старая мельница". А мое искусство — бизнес. Весь этот план — мой. Я разработал его, как дважды два. Малюй этого чудака-президента в виде короля Коля, или в виде Венеры, или в виде пейзажа, или в виде фрески, или в виде букетика лилий, или на что бы он ни считал себя похожим, но малюй и получай монету. Ты не покинешь меня, Кэрри, теперь, когда игра началась. Подумай: десять тысяч. — Об этом я не забываю, — сказал Уайт, — и это страшно мучает меня. Меня и самого подмывает втоптать в грязь все свои идеалы и опаскудить свою душу малеванием этой картины. Эти пять тысяч долларов означали для меня три года учения в Европе. Ради этого я бы, кажется, продал душу дьяволу. — Ну зачем же дьяволу? — сказал Кьоу ласково. — Это чисто деловое предложение. Столько-то красок и времени — столько-то денег. Я не согласен с тобою, что в этой картине совершенно нет места искусству. Георг Вашингтон был вполне порядочный человек, и что можно сказать против ангела? По-моему, группа задумана не так уж плохо. Если ты дашь Юпитеру эполеты и шпагу да сделаешь облака, что висят над его головой, похожими на грядку черной смородины, получится отличная батальная сцена. Конечно, если бы мы заранее не назначили цену, можно было бы спросить с него добавочную тысячу за Вашингтона да за ангела не меньше пятисот. — Ты ничего не понимаешь, Билли, — сказал Уайт, напряженно смеясь. — У некоторых из нас, художников, такие огромные требования! Я мечтал о том, что когда-нибудь люди станут перед моей картиной и забудут, что она написана красками. Картина проникнет им в душу, как музыка, и засядет там, как мягкая пуля. Люди отойдут от картины и спросят: "А что еще написал этот художник?" — и окажется, что ничего, никаких обложек для журнала, никаких иллюстраций, никаких женских головок — ничего. Только картина. Вот ради чего я питался одной колбасой: я не хотел изменять себе. Я согласился сварганить этот президентский портрет, чтобы выбраться в чужие края и учиться. Но эта гнусная, ужасная карикатура! Боже, боже! Неужели ты сам не понимаешь, в чем дело? — Понимаю! Превосходно понимаю! — сказал Кьоу так нежно, как будто говорил с ребенком, и положил свой длинный палец на колено Уайта. — Я понимаю. Ужасно, что приходится так унижать свое любимое искусство. Я понимаю. Ты хотел намалевать картину огромных размеров, какую-нибудь этакую панораму "Битва при Геттисбурге", но позволь представить тебе один небольшой эскиз. Маленький набросок пером. До нынешнего дня мы затратили на все это дело триста восемьдесят пять долларов пятьдесят центов. Мы вложили сюда весь наш капитал. У нас осталось ровно столько, чтобы доехать до Нью-Йорка, не больше. Мне нужны мои пять тысяч долларов. Я намерен добывать медь в Айдахо и заработать сто тысяч. Такова деловая сторона положения Слезай со своего высокого искусства, мой милый, и давай не будем упускать эту охапку долларов. — Билли, — сказал Уайт, и чувствовалось, что он превозмогает себя. — Я попробую Не ручаюсь, но попробую. Я возьмусь за эту картину и постараюсь довести ее до конца. — Вот это бизнес! — радостно сказал Кьоу. — Молодчина! И слушай: заканчивай картину скорее! Если нужно, найми двух помощников, чтобы смешивали тебе краски. Торопись! В городе нехорошие слухи. Здешним людям начинает надоедать президент. Говорят, что он слишком швыряется концессиями. Толкуют, будто он снюхался с Англией и понемногу распродает свою родину. Нужно закончить картину и получить гонорар прежде, чем наступит революция. В обширном patio дворца президент приказал натянуть большой холст. Под этим балдахином сеньор Уайт устроил свою временную мастерскую. Каждый день великий человек позировал ему по два часа. Уайт работал добросовестно. Но по мере того как работа подвигалась к концу, на него стала находить тоска. Он жестоко клеймил себя, издевался над собой, презирал себя. Кьоу с терпением великого полководца утешал его, ласкал, успокаивая всевозможными доводами, не давая ему уйти от картины. К концу месяца Уайт объявил, что картина окончена. Юпитер, Вашингтон, ангелы, облака, пушки и прочее. Лицо художника было бледно, губы кривились. Он сказал, что президенту картина пришлась по душе. Ее решили повесить в Национальной галерее героев и государственных деятелей. Художнику было предложено завтра же явиться в Casa Morena за деньгами. В назначенный час он ушел из гостиницы, ни слова не отвечая на веселую болтовню Кьоу. Через час он вошел в комнату, где его ждал Кьоу, швырнул шляпу на пол и уселся на стол. — Билли, — сказал он с натугой, сдавленным голосом. — У меня есть небольшой капитал, вложенный в дело моего брата на Западе. Эти-то деньги и дают мне возможность изучать искусство и жить. Я возьму у брата мою долю и возвращу тебе то, что ты потратил на эту затею. — Как! — вскричал Кьоу и вскочил со стула. — Он не заплатил за картину? — Заплатил, заплатил, — сказал Уайт. — Но картины больше нет, нет и платы. Если интересно, послушай. Дело поучительное. Президент и я стояли рядом и смотрели на картину. Его секретарь принес чек на десять тысяч долларов, — для предъявления в нью-йоркский банк.   Чуть только в руке у меня оказалась эта бумажка, я буквально сошел с ума. Я разорвал ее в мелкие клочки и швырнул на пол. Невдалеке стоял маляр и красил колонны дворика, возле него было ведро с краской. Я взял его огромную кисть и в одну минуту замазал весь этот десятитысячный кошмар. Потом поклонился и вышел. Президент не двинулся с места, не сказал ни слова. Он был ошеломлен неожиданностью. Я знаю, Билли, что я поступил не по-товарищески, но иначе я не мог, пойми! На улице послышался шум. В городе было неспокойно. Смешанный, все растущий ропот вдруг пронзили резкие крики: — Bajo el traidor!.. Muerte al traidor! (3) — Слышишь? — воскликнул огорченный Уайт. — Я немного понимаю по-испански. Они кричат: долой изменника! Я слышал эти крики и раньше. Они кричат обо мне. Изменник — это я. Я изменил искусству. Я не мог не уничтожить картину. — Долой дурака! Долой идиота! Эти крики были бы более кстати, — сказал Кьоу, пылая возмущением. — Ты уничтожил десять тысяч долларов, разорвал их, как старую тряпку, потому что тебя мучает совесть, что ты извел на пять долларов красок иначе, чем тебе хотелось. В следующий раз, когда у меня будет какой — нибудь коммерческий план, я поведу своего компаньона к нотариусу и заставлю его присягнуть, что он никогда не слышал слова "идеал". Кьоу выбежал из комнаты в бешенстве. Уайт не обратил никакого внимания на его свирепые чувства. Презрение Билли Кьоу было для него ничто по сравнению с тем презрением к себе самому, от которого он только что спасся. А в Коралио недовольство росло. Вспышка была неизбежна. Всех раздражало появление в городе краснощекого толстяка-англичанина, который, как говорили, был агентом британских властей и вел тайные переговоры с президентом о таких торговых сделках, в результате которых весь народ должен был оказаться в кабале у иностранной державы. Говорили, что президент предоставил англичанам самые дорогие концессии, что весь государственный долг будет передан англичанам и что в обеспечение долга им будут сданы все таможни. Долготерпеливый народ решил, наконец, заявить свой протест. В этот вечер в Коралио и в других городах послышался голос народного гнева. Шумные толпы, беспорядочные, но грозные, запрудили улицы. Они свергли с пьедестал а бронзовую статую президента, стоявшую посреди площади, и разбили ее на куски. Они сорвали с общественных зданий мраморные доски, где прославлялись деяния "Великого освободителя". Его портреты в правительственных учреждениях были уничтожены. Толпа атаковала даже Casa Morena, но была рассеяна войсками, которые остались верны президенту. Всю ночь царствовал террор. Лосада доказал свое величие тем, что к полудню следующего дня в городе был восстановлен порядок, а сам он снова стал полновластным диктатором. Он напечатал правительственное сообщение о том, что никаких переговоров с Англией он не вел и не намерен вести. Сэр Стаффорд Воан, краснощекий британец, заявил от своего имени в газетах и в особых афишах, что его пребывание в этих местах лишено международного значения. Он просто путешественник, турист. Он (по его словам) и в глаза не видал президента и ни разу не разговаривал с ним. Во время всей этой смуты Уайт готовился к обратному пути. Пароход отходил через два-три дня. Около полудня Кьоу, непоседа, взял свой фотографический аппарат, чтобы как-нибудь убить слишком медленно ползущие часы. Город был снова спокоен, как будто и не бунтовал никогда. Спустя некоторое время Кьоу влетел в гостиницу с каким-то особенным, решительно — сосредоточенным видом. Он удалился в тот темный чулан, в котором обычно проявлял свои снимки. Оттуда он прошел на балкон, где сидел Уайт. На лице у него играла яркая, хищная, злая улыбка. — Знаешь, что это такое? — спросил он, показывая издали маленький фотографический снимок, наклеенный на картонку. — Снимок сеньориты, сидящей на стуле, — аллитерация непреднамеренная, — лениво сказал Уайт. — Нет, — сказал Кьоу, и глаза у него засверкали. — Это не снимок, а выстрел. Это жестянка с динамитом. Это золотой рудник. Это чек от президента на двадцать тысяч долларов, да, сэр, двадцать тысяч, и на этот раз картина испорчена не будет. Никакой болтовни о высоком назначении искусства. Искусство! Ты, мазилка с вонючими тюбиками! Я окончательна перешиб тебя кодаком. Посмотри-ка, что это такое! Уайт взял карточку и протяжно свистнул. — Черт! — воскликнул он. — В городе будет бунт, если ты покажешь этот снимок. Но как ты раздобыл его, Билли? — Знаешь эту высокую стену вокруг президентского сада? Там, позади дворца? Я пробрался к ней, снять весь город с высоты. Вижу: из стены выпал камешек, и штукатурка чуть держится. Думаю, дай-ка посмотрю, как растет у президента капуста. И вдруг предо мною в двадцати шагах — этот сэр англичанин вместе с президентом, за столиком. На столике бумаги, и оба они воркуют над ними, совсем как два пирата. Славное местечко в саду, тенистое, уединенное. Кругом пальмы, апельсинные деревья, а на траве ведерко с шампанским, тут же под рукой. Я почувствовал, что пришла моя очередь создать нечто великое в искусстве. Я приставил аппарат к отверстию в стене и нажал кнопку. Как раз в эту минуту те двое стали пожимать друг другу руки — они закончили свою тайную сделку, — видишь, это так и вышло на снимке. Кьоу надел пиджак и шляпу. — Что же ты думаешь сделать с этим? — спросил Уайт. — Я! — воскликнул обиженным тоном Кьоу. — Я привяжу к нему красную ленточку и повешу у себя над камином. Ты меня изумляешь, ей-богу! Я уйду, а ты, пожалуйста, прикинь-ка в уме, какой именно пряничный деспот захочет приобрести мою картинку для своей частной коллекции, лишь бы только она не попала ни к кому постороннему. Солнце уже обагрило верхушки кокосовых пальм, когда Билли Кьоу вернулся из Casa Morena. Художник встретил его вопросительным взглядом. Кьоу кивнул головой и тотчас же растянулся на койке, подложив руки под голову. — Я видел его. Он заплатил деньги, вполне превосходно. Сначала меня не хотели пускать к нему. Я сказал, что это очень важно. Да, да, этот президент молодчина. Способная бестия. Безусловно деловое устройство мозгов. Мне стоило только показать ему снимок и назвать мою цену. Он улыбнулся, пошел к несгораемому шкафу и вынул деньги. С такой легкостью он выложил на стол двадцать новеньких бумажек по тысяче долларов, как я бы положил один доллар и двадцать пять центов. Хорошие бумажки, хрустят, как сухая трава во время пожара. — Дай пощупать, — сказал с любопытством Уайт. — Я еще никогда не видал тысячедолларовой бумажки. Кьоу отозвался не сразу. — Кэрри, — сказал он рассеянно, — тебе дорого твое искусство, не правда ли? — Да, — сказал тот. — Ради искусства я готов пожертвовать и своими собственными деньгами и деньгами моих милых друзей. — Вчера я думал, что ты идиот, — спокойно сказал Кьоу, — но сегодня я переменил свое мнение. Или, вернее, я оказался таким же идиотом, как ты. Я никогда не отрекался от жульничества, но всегда искал равного по силам противника, с которым стоило бы потягаться и мозгами и капиталом. Но схватить человека за горло и ввинтить в него винт — нет, темная это работа, и она носит гнусное имя… Она называется… ну, да ты понимаешь. Ты знаешь, что такое профанация искусства… Я почувствовал… ну да ладно. Я разорвал свою карточку, положил клочки на пачку денег, да и отодвинул все назад к президенту.   "Простите меня, мистер Лосада, — сказал я, — но, мне кажется, я ошибся в цене. Получайте свою фотографию бесплатно".   Теперь, Кэрри, бери-ка ты карандаш, мы составим маленький счетик. Не может быть, чтобы от нашего капитала не осталось достаточной суммы тебе на жареную колбасу, когда ты вернешься в свою нью-йоркскую берлогу. ---------------------- 1) Кони-Айленд — остров близ Нью Йорка, где сосредоточены балаганы, качели, американские горы и пр. 2) Чонси Депью (1834 — 1928) — известный американский адвокат и оратор. 3) Долой изменника! Смерть изменнику! (испан.). ———————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org