1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter The Flag Paramount — Редкостный флаг At the head of the insurgent party appeared that Hector and learned Theban of the southern republics, Don Sabas Placido. A traveller, a soldier, a poet, a scientist, a statesman and a connoisseur—the wonder was that he could content himself with the petty, remote life of his native country. "It is a whim of Placido's," said a friend who knew him well, "to take up political intrigue. It is not otherwise than as if he had come upon a new tempo in music, a new bacillus in the air, a new scent, or rhyme, or explosive. He will squeeze this revolution dry of sensations, and a week afterward will forget it, skimming the seas of the world in his brigantine to add to his already world—famous collections. Collections of what? Por Dios! of everything from postage stamps to prehistoric stone idols." But, for a mere dilettante, the æsthetic Placido seemed to be creating a lively row. The people admired him; they were fascinated by his brilliancy and flattered by his taking an interest in so small a thing as his native country. They rallied to the call of his lieutenants in the capital, where (somewhat contrary to arrangements) the army remained faithful to the government. There was also lively skirmishing in the coast towns. It was rumoured that the revolution was aided by the Vesuvius Fruit Company, the power that forever stood with chiding smile and uplifted finger to keep Anchuria in the class of good children. Two of its steamers, the Traveler and the Salvador, were known to have conveyed insurgent troops from point to point along the coast. As yet there had been no actual uprising in Coralio. Military law prevailed, and the ferment was bottled for the time. And then came the word that everywhere the revolutionists were encountering defeat. In the capital the president's forces triumphed; and there was a rumour that the leaders of the revolt had been forced to fly, hotly pursued. In the little telegraph office at Coralio there was always a gathering of officials and loyal citizens, awaiting news from the seat of government. One morning the telegraph key began clicking, and presently the operator called, loudly: "One telegram for el Almirante, Don Señor Felipe Carrera!" There was a shuffling sound, a great rattling of tin scabbard, and the admiral, prompt at his spot of waiting, leaped across the room to receive it. The message was handed to him. Slowly spelling it out, he found it to be his first official order—thus running: Proceed immediately with your vessel to mouth of Rio Ruiz; transport beef and provisions to barracks at Alforan. Martinez, General. Small glory, to be sure, in this, his country's first call. But it had called, and joy surged in the admiral's breast. He drew his cutlass belt to another buckle hole, roused his dozing crew, and in a quarter of an hour El Nacional was tacking swiftly down coast in a stiff landward breeze. The Rio Ruiz is a small river, emptying into the sea ten miles below Coralio. That portion of the coast is wild and solitary. Through a gorge in the Cordilleras rushes the Rio Ruiz, cold and bubbling, to glide, at last, with breadth and leisure, through an alluvial morass into the sea. In two hours El Nacional entered the river's mouth. The banks were crowded with a disposition of formidable trees. The sumptuous undergrowth of the tropics overflowed the land, and drowned itself in the fallow waters. Silently the sloop entered there, and met a deeper silence. Brilliant with greens and ochres and floral scarlets, the umbrageous mouth of the Rio Ruiz furnished no sound or movement save of the sea—going water as it purled against the prow of the vessel. Small chance there seemed of wresting beef or provisions from that empty solitude. The admiral decided to cast anchor, and, at the chain's rattle, the forest was stimulated to instant and resounding uproar. The mouth of the Rio Ruiz had only been taking a morning nap. Parrots and baboons screeched and barked in the trees; a whirring and a hissing and a booming marked the awakening of animal life; a dark blue bulk was visible for an instant, as a startled tapir fought his way through the vines. The navy, under orders, hung in the mouth of the little river for hours. The crew served the dinner of shark's fin soup, plantains, crab gumbo and sour wine. The admiral, with a three—foot telescope, closely scanned the impervious foliage fifty yards away. It was nearly sunset when a reverberating "hal—lo—o—o!" came from the forest to their left. It was answered; and three men, mounted upon mules, crashed through the tropic tangle to within a dozen yards of the river's bank. There they dismounted; and one, unbuckling his belt, struck each mule a violent blow with his sword scabbard, so that they, with a fling of heels, dashed back again into the forest. Those were strange—looking men to be conveying beef and provisions. One was a large and exceedingly active man, of striking presence. He was of the purest Spanish type, with curling, gray—besprinkled, dark hair, blue, sparkling eyes, and the pronounced air of a caballero grande. The other two were small, brown—faced men, wearing white military uniforms, high riding boots and swords. The clothes of all were drenched, bespattered and rent by the thicket. Some stress of circumstance must have driven them, diable à quatre, through flood, mire and jungle. "O—hé! Señor Almirante," called the large man. "Send to us your boat." The dory was lowered, and Felipe, with one of the Caribs, rowed toward the left bank. The large man stood near the water's brink, waist deep in the curling vines. As he gazed upon the scarecrow figure in the stern of the dory a sprightly interest beamed upon his mobile face. Months of wageless and thankless service had dimmed the admiral's splendour. His red trousers were patched and ragged. Most of the bright buttons and yellow braid were gone from his jacket. The visor of his cap was torn, and depended almost to his eyes. The admiral's feet were bare. "Dear admiral," cried the large man, and his voice was like a blast from a horn, "I kiss your hands. I knew we could build upon your fidelity. You had our despatch—from General Martinez. A little nearer with your boat, dear Admiral. Upon these devils of shifting vines we stand with the smallest security." Felipe regarded him with a stolid face. "Provisions and beef for the barracks at Alforan," he quoted. "No fault of the butchers, Almirante mio, that the beef awaits you not. But you are come in time to save the cattle. Get us aboard your vessel, señor, at once. You first, caballeros—á priesa! Come back for me. The boat is too small." The dory conveyed the two officers to the sloop, and returned for the large man. "Have you so gross a thing as food, good admiral?" he cried, when aboard. "And, perhaps, coffee? Beef and provisions! Nombre de Dios! a little longer and we could have eaten one of those mules that you, Colonel Rafael, saluted so feelingly with your sword scabbard at parting. Let us have food; and then we will sail—for the barracks at Alforan—no?" The Caribs prepared a meal, to which the three passengers of El Nacional set themselves with famished delight. About sunset, as was its custom, the breeze veered and swept back from the mountains, cool and steady, bringing a taste of the stagnant lagoons and mangrove swamps that guttered the lowlands. The mainsail of the sloop was hoisted and swelled to it, and at that moment they heard shouts and a waxing clamour from the bosky profundities of the shore. "The butchers, my dear admiral," said the large man, smiling, "too late for the slaughter." Further than his orders to his crew, the admiral was saying nothing. The topsail and jib were spread, and the sloop glided out of the estuary. The large man and his companions had bestowed themselves with what comfort they could about the bare deck. Belike, the thing big in their minds had been their departure from that critical shore; and now that the hazard was so far reduced their thoughts were loosed to the consideration of further deliverance. But when they saw the sloop turn and fly up coast again they relaxed, satisfied with the course the admiral had taken. The large man sat at ease, his spirited blue eye engaged in the contemplation of the navy's commander. He was trying to estimate this sombre and fantastic lad, whose impenetrable stolidity puzzled him. Himself a fugitive, his life sought, and chafing under the smart of defeat and failure, it was characteristic of him to transfer instantly his interest to the study of a thing new to him. It was like him, too, to have conceived and risked all upon this last desperate and madcap scheme—this message to a poor, crazed fanatico cruising about with his grotesque uniform and his farcical title. But his companions had been at their wits' end; escape had seemed incredible; and now he was pleased with the success of the plan they had called crack—brained and precarious. The brief, tropic twilight seemed to slide swiftly into the pearly splendour of a moonlit night. And now the lights of Coralio appeared, distributed against the darkening shore to their right. The admiral stood, silent, at the tiller; the Caribs, like black panthers, held the sheets, leaping noiselessly at his short commands. The three passengers were watching intently the sea before them, and when at length they came in sight of the bulk of a steamer lying a mile out from the town, with her lights radiating deep into the water, they held a sudden voluble and close—headed converse. The sloop was speeding as if to strike midway between ship and shore. The large man suddenly separated from his companions and approached the scarecrow at the helm. "My dear admiral," he said, "the government has been exceedingly remiss. I feel all the shame for it that only its ignorance of your devoted service has prevented it from sustaining. An inexcusable oversight has been made. A vessel, a uniform and a crew worthy of your fidelity shall be furnished you. But just now, dear admiral, there is business of moment afoot. The steamer lying there is the Salvador. I and my friends desire to be conveyed to her, where we are sent on the government's business. Do us the favour to shape your course accordingly." Without replying, the admiral gave a sharp command, and put the tiller hard to port. El Nacional swerved, and headed straight as an arrow's course for the shore. "Do me the favour," said the large man, a trifle restively, "to acknowledge, at least, that you catch the sound of my words." It was possible that the fellow might be lacking in senses as well as intellect. The admiral emitted a croaking, harsh laugh, and spake. "They will stand you," he said, "with your face to a wall and shoot you dead. That is the way they kill traitors. I knew you when you stepped into my boat. I have seen your picture in a book. You are Sabas Placido, traitor to your country. With your face to a wall. So, you will die. I am the admiral, and I will take you to them. With your face to a wall. Yes." Don Sabas half turned and waved his hand, with a ringing laugh, toward his fellow fugitives. "To you, caballeros, I have related the history of that session when we issued that O! so ridiculous commission. Of a truth our jest has been turned against us. Behold the Frankenstein's monster we have created!" Don Sabas glanced toward the shore. The lights of Coralio were drawing near. He could see the beach, the warehouse of the Bodega Nacional, the long, low cuartel occupied by the soldiers, and, behind that, gleaming in the moonlight, a stretch of high adobe wall. He had seen men stood with their faces to that wall and shot dead. Again he addressed the extravagant figure at the helm. "It is true," he said, "that I am fleeing the country. But, receive the assurance that I care very little for that. Courts and camps everywhere are open to Sabas Placido. Vaya! what is this molehill of a republic—this pig's head of a country—to a man like me? I am a paisano of everywhere. In Rome, in London, in Paris, in Vienna, you will hear them say: 'Welcome back, Don Sabas.' Come!—tonto—baboon of a boy—admiral, whatever you call yourself, turn your boat. Put us on board the Salvador, and here is your pay—five hundred pesos in money of the Estados Unidos—more than your lying government will pay you in twenty years." Don Sabas pressed a plump purse against the youth's hand. The admiral gave no heed to the words or the movement. Braced against the helm, he was holding the sloop dead on her shoreward course. His dull face was lit almost to intelligence by some inward conceit that seemed to afford him joy, and found utterance in another parrot—like cackle. "That is why they do it," he said—"so that you will not see the guns. They fire—boom!—and you fall dead. With your face to the wall. Yes." The admiral called a sudden order to his crew. The lithe, silent Caribs made fast the sheets they held, and slipped down the hatchway into the hold of the sloop. When the last one had disappeared, Don Sabas, like a big, brown leopard, leaped forward, closed and fastened the hatch and stood, smiling. "No rifles, if you please, dear admiral," he said. "It was a whimsey of mine once to compile a dictionary of the Carib lengua. So, I understood your order. Perhaps now you will—" He cut short his words, for he heard the dull "swish" of iron scraping along tin. The admiral had drawn the cutlass of Pedro Lafitte, and was darting upon him. The blade descended, and it was only by a display of surprising agility that the large man escaped, with only a bruised shoulder, the glancing weapon. He was drawing his pistol as he sprang, and the next instant he shot the admiral down. Don Sabas stooped over him, and rose again. "In the heart," he said briefly. "Señores, the navy is abolished." Colonel Rafael sprang to the helm, and the other officer hastened to loose the mainsail sheets. The boom swung round; El Nacional veered and began to tack industriously for the Salvador. "Strike that flag, señor," called Colonel Rafael. "Our friends on the steamer will wonder why we are sailing under it." "Well said," cried Don Sabas. Advancing to the mast he lowered the flag to the deck, where lay its too loyal supporter. Thus ended the Minister of War's little piece of after—dinner drollery, and by the same hand that began it. Suddenly Don Sabas gave a great cry of joy, and ran down the slanting deck to the side of Colonel Rafael. Across his arm he carried the flag of the extinguished navy. "Mire! mire! señor. Ah, Dios! Already can I hear that great bear of an Oestreicher shout, 'Du hast mein herz gebrochen!' Mire! Of my friend, Herr Grunitz, of Vienna, you have heard me relate. That man has travelled to Ceylon for an orchid—to Patagonia for a headdress—to Benares for a slipper—to Mozambique for a spearhead to add to his famous collections. Thou knowest, also, amigo Rafael, that I have been a gatherer of curios. My collection of battle flags of the world's navies was the most complete in existence until last year. Then Herr Grunitz secured two, O! such rare specimens. One of a Barbary state, and one of the Makarooroos, a tribe on the west coast of Africa. I have not those, but they can be procured. But this flag, señor—do you know what it is? Name of God! do you know? See that red cross upon the blue and white ground! You never saw it before? Seguramente no. It is the naval flag of your country. Mire! This rotten tub we stand upon is its navy—that dead cockatoo lying there was its commander—that stroke of cutlass and single pistol shot a sea battle. All a piece of absurd foolery, I grant you—but authentic. There has never been another flag like this, and there never will be another. No. It is unique in the whole world. Yes. Think of what that means to a collector of flags! Do you know, Coronel mio, how many golden crowns Herr Grunitz would give for this flag? Ten thousand, likely. Well, a hundred thousand would not buy it. Beautiful flag! Only flag! Little devil of a most heaven—born flag! O—hé! old grumbler beyond the ocean. Wait till Don Sabas comes again to the Königin Strasse. He will let you kneel and touch the folds of it with one finger. O—hé! old spectacled ransacker of the world!" Forgotten was the impotent revolution, the danger, the loss, the gall of defeat. Possessed solely by the inordinate and unparalleled passion of the collector, he strode up and down the little deck, clasping to his breast with one hand the paragon of a flag. He snapped his fingers triumphantly toward the east. He shouted the paean to his prize in trumpet tones, as though he would make old Grunitz hear in his musty den beyond the sea. They were waiting, on the Salvador, to welcome them. The sloop came close alongside the steamer where her sides were sliced almost to the lower deck for the loading of fruit. The sailors of the Salvador grappled and held her there. Captain McLeod leaned over the side. "Well, señor, the jig is up, I'm told." "The jig is up?" Don Sabas looked perplexed for a moment. "That revolution—ah, yes!" With a shrug of his shoulders he dismissed the matter. The captain learned of the escape and the imprisoned crew. "Caribs?" he said; "no harm in them." He slipped down into the sloop and kicked loose the hasp of the hatch. The black fellows came tumbling up, sweating but grinning. "Hey! black boys!" said the captain, in a dialect of his own; "you sabe, catchy boat and vamos back same place quick." They saw him point to themselves, the sloop and Coralio. "Yas, yas!" they cried, with broader grins and many nods. The four—Don Sabas, the two officers and the captain—moved to quit the sloop. Don Sabas lagged a little behind, looking at the still form of the late admiral, sprawled in his paltry trappings. "Pobrecito loco," he said softly. He was a brilliant cosmopolite and a cognoscente of high rank; but, after all, he was of the same race and blood and instinct as this people. Even as the simple paisanos of Coralio had said it, so said Don Sabas. Without a smile, he looked, and said, "The poor little crazed one!" Stooping he raised the limp shoulders, drew the priceless and induplicable flag under them and over the breast, pinning it there with the diamond star of the Order of San Carlos that he took from the collar of his own coat. He followed after the others, and stood with them upon the deck of the Salvador. The sailors that steadied El Nacional shoved her off. The jabbering Caribs hauled away at the rigging; the sloop headed for the shore. And Herr Grunitz's collection of naval flags was still the finest in the world.   Редкостный флаг Во главе повстанцев на этот раз оказался Гектор и Пиндар южных республик, дон Сабас Пласидо. Путешественник, воин, поэт, ученый, государственный деятель, тонкий ценитель искусств — что интересного мог он найти в мелких делах родного захолустья? — Политические интриги для нашего друга Пласидо — просто каприз, — объяснял один его приятель. — Революция для него то же самое, что новые темпы в музыке, новые бациллы в науке, новый запах, или новая рифма, или новое взрывчатое вещество. Он выжмет из революции все возможные ощущения и через неделю забудет о ней и снова пустится на своей бригантине черт знает куда, за океан, чтобы пополнить какойнибудь редкостью свою и так уже всемирно знаменитую коллекцию. Коллекцию чего? Боже мой, решительно всего: начиная с почтовых марок и кончая доисторическими каменными идолами. Однако события под руководством этого эстета и дилетанта развертывались довольно бурно. Население обожало его. Его яркая личность привлекала к нему сердца. Кроме того, всем было лестно, что такой большой человек мог заинтересоваться такой малостью, как собственная родина. В столице многие примкнули к его знаменам, хотя войска (вразрез с его планами) оставались верны старому правительству. В прибрежных городишках уже начались весьма оживленные схватки. Говорили, будто за оппозиционной партией стоит пароходная компания "Везувий" — великая сила, которая всегда смотрела на республику Анурию с укоризненной улыбкой и поднятым пальцем, внушая ей, чтобы она не шалила и была паинькой. Пароходная компания "Везувий" предоставила свои пароходы "Путник" и "Спаситель" для перевозки революционных отрядов. Но в Коралио все было тихо Город был объявлен на военном положении, и, таким образом, революционные дрожжи до поры до времени были прочно закупорены. А потом разнеслись слухи, что повстанцы повсюду разбиты. В столице войска президента одержали победу; передавали, будто вожди восстания были вынуждены скрыться и бежать и что за ними будто мчалась погоня. В маленькой почтовой конторе всегда толпились чиновники и преданные правительству граждане, ожидая новостей из столицы. Однажды в конторе застучал телеграфный аппарат и через минуту телеграфист закричал во все горло: — Телеграмма для el Almirante дона сеньора Фелипе Каррера! Послышался суетливый шорох, потом резкое бряцание жестяных ножен; адмирал быстро вскочил со своего обычного места и побежал через всю комнату к телеграфисту. Ему дали телеграмму. Он стал читать ее медленно, по складам. Это был первый приказ, полученный им от начальства. В приказе было начертано: "Немедленно доставьте свое судно к устью реки Руис, откуда повезете говядину и другие припасы для солдатских казарм в Альфоране. Генерал Мартинес". Невелика честь везти говядину, но, как бы то ни было, адмирала наконец-то призвали на службу отечеству, и радость охватила его. Он еще туже затянул свой кушак, разбудил дремавшую команду, и через четверть часа "El Nacional" уже несся вдоль берега на всех парусах под свежим ветром, дувшим с океана. Рио-Руис — небольшая речонка, впадающая в море за десять миль от Коралио. Этот участок берега дик и безлюден. С высот Кордильер несется Руис, холодная и пенистая, а потом, успокоившись на низине, широко и лениво течет по наносному болоту в море. Через два часа "El Nacional" прибыл к устью реки. Берега были покрыты уродливыми, страшными деревьями. Буйные заросли тропиков опутали все берега и погрузились в красно—бурую воду. Беззвучно вошла туда шлюпка и была встречена еще более глубоким беззвучием, Сверкая зеленью, охрой, ярко пунцовыми красками, Рио-Руис покоилась в тени, без движения, без звука. Только и было слышно, как вливавшаяся в море вода ворковала у носа шлюпки. Можно ли было надеяться получить в этом пустынном безлюдье говядину и другие припасы? Адмирал решил бросить якорь, и едва загремела цепь, как в лесу раздался неожиданный шум, мгновенно подхваченный эхом. Устье реки Руис пробудилось от утреннего сна. Попугаи и павианы завизжали и залаяли в листве; свист, писк, рычанье: животная жизнь проснулась; мелькнуло что-то синее: это вспугнутый тапир пробивал себе дорогу сквозь лианы. Военный флот по приказу адмирала простоял в устье речки несколько долгих часов. Команда соорудила обед: похлебка из акульих плавников, бананы, вареные крабы и кислое вино. Адмирал в трехфутовый телескоп внимательно разглядывал непроходимую чащу листвы в пятидесяти футах от себя. Дело шло к вечеру, когда внезапно в лесу, с левой стороны, послышались раскатистые крики "Ал—ло—о!" С судна ответили, и три человека, верхом на мулах, продрались сквозь густую листву и остановились ярдах в десяти от воды. Там они соскочили с мулов, и один из них расстегнул пояс и так яростно ударил ножнами своей шпаги всех мулов одного за другим, что животные, вскинув ногами, галопом кинулись обратно в лес. Странно: неужели этим людям поручено доставить на берег говядину? Совсем неподходящие люди! Один крупный, энергичный мужчина, весьма незаурядной наружности. Чистый испанский тип — темные курчавые волосы, тронутые кое—где сединой, глаза голубые, блестящие, и осанка важного сеньора, caballero grande. Двое других были невысокого роста, темнолицы, в военных мундирах, в высоких ботфортах и при шпагах. Платье у всех было мятое, рваное, грязное. Очевидно, какая-то очень серьезная причина погнала их сломя голову через джунгли, болота и реки. — О-гэ! Senor Almirante! — крикнул высокий мужчина. Пошлите-ка нам ваш челнок. Челнок был спущен на воду; Фелипе с одним из караибов взялись за весла и причалили к левому берегу. Рослый, дородный мужчина стоял у самого края воды, по пояс в перепутанных лианах. Взглянув на воронье пугало, сидевшее на корме челнока, он, видимо, почувствовал к нему живой интерес; его подвижное лицо так и засветилось. Месяцы бескорыстной службы — без всякого жалованья сильно омрачили блистательную внешность адмирала. Его малиновые брюки превратились в лохмотья. Блестящие пуговицы почти все отвалились. Желтая тесьма тоже. Козырек его фуражки был оторван и болтался над самыми глазами. Ноги адмирала были босы. — Дорогой адмирал! — крикнул дородный мужчина, и его голос зазвучал, словно охотничий рог. — Целую ваши руки, дорогой адмирал! Я знал, что мы можем положиться на вас Вы такой надежный патриот! Вы получили нашу телеграмму от... генерала Мартинеса? Пожалуйста, вот сюда, ближе, ближе, дорогой адмирал. На этих зыбких дьявольских болотах мы все еще не чувствуем себя в безопасности. Фелипе смотрел на него с неподвижным лицом. — Говядину и другие припасы для Альфоранских казарм, процитировал он. — Право, дорогой адмирал, мясники были бы рады поработать ножом, да не вышло. Скот будет спасен вы приехали вовремя. Поскорее возьмите нас к себе на корабль, сеньор. Сначала вы, caballeros, a prisa! (1) А потом приедете за мной. Лодочка слишком мала. Челнок подвез двух офицеров к шлюпке и вернулся к берегу за толстяком. — А есть ли у вас, дорогой адмирал, такая презренная вещь, как еда, — крикнул он, очутившись на судне. — И, может быть, кофе?.. "Говядина и другие припасы" Nombre de dios! (2) Еще немного, и мы принуждены были бы съесть одного из этих мулов, которых вы, полковник Рафаэль, приветствовали так нежно в последнюю минуту ножнами вашей шпаги. Давайте же подкрепимся едою — и в путь!.. Прямо к Альфоранским казармам, не так ли? Караибы приготовили пищу, на которую три пассажира "El Nacional" накинулись с радостью сильно проголодавшихся людей. С наступлением вечера ветер, как всегда в этих местах, переменился; подуло с гор; повеяло прохладой, стоячими болотами, гнилыми растениями топей. Грот был поднят и надулся, и в ту же минуту с берега, из глубины лесной чащи, послышался нарастающий гул. Стали доноситься какие-то крики. — Это мясники, — засмеялся большой человек, — мясники, дорогой адмирал! Но они опоздали. Скотинки для убоя уж нет. Адмирал командовал судном и больше не произносил ни слова. Когда поставили кливер и марсель, шлюпка быстро выбралась из устья. Толстяк и его спутники устроились на голой палубе с наибольшим доступным в их положении комфортом. Очевидно, до сих пор они были охвачены единственной мыслью, как бы отчалить от этого неприятного берега; теперь, когда опасность уменьшилась, они могли позволить себе подумать о дальнейшем избавлении. Впрочем, увидев, что шлюпка повернула и понеслась в направлении Коралио, они успокоились, вполне довольные курсом, которого держался адмирал. Толстяк сидел развалившись; его живые синие глаза задумчиво вглядывались в командующего военным флотом. Он пытался разгадать этого мрачного, нелепого юношу. Что таится за его непроницаемым, неподвижным лицом? Таков уж был характер у этого пассажира. Он еще не ушел от опасности, его ищут, за ним погоня, только что он был разбит и побежден, и все же, несмотря ни на что, в нем уже пылает любопытство к новому, неизведанному явлению жизни. Да и кто, кроме него, мог бы придумать такой рискованный и сумасшедший план: послать депешу этому несчастному, безмозглому fanatico в несусветном мундире, носителю опереточного титула? Его спутники потеряли голову, убежать, казалось, было невозможно. И все же они убежали, и все же план, который они называли безумным, удался превосходно. Толстяк был положительно доволен собой. Краткие тропические сумерки быстро растворились в жемчужном великолепии лунной ночи. Справа, на фоне потемневшего берега, появились огоньки Коралио. Адмирал стоял молча у румпеля. Караибы, как темные пантеры, бесшумно прыгали с места на место, подчиняясь коротким словам его команды. Три пассажира внимательно вглядывались в море, и когда, наконец, перед ними возник силуэт парохода с отраженными глубоко в воде огнями, стоящего на якоре за милю от берега, у них закипел оживленный секретный разговор. Шлюпка шла не к берегу, но и не к судну. Она держала курс посредине. Спустя некоторое время толстяк отделился от своих товарищей и приблизился к пугалу, стоящему у руля. — Мой дорогой адмирал, — сказал он, — наше правительство положительно слепо: оно ухитрилось не заметить, как верно и доблестно вы служите ему. Мне стыдно, что оно до сих пор не вознаградило вас по заслугам. Это непростительно. Но ничего, подождите: в награду за вашу верную службу вам дадут новый корабль, новый мундир и новых матросов. А покуда вот вам еще поручение. Пароход, который вы видите впереди, — "Спаситель". Мне и моим друзьям желательно попасть туда возможно скорее по делу государственной важности. Будьте любезны, направьте свое судно туда. Адмирал ничего не ответил, но резко скомандовал что-то и направил судно прямо в гавань. "El Nacional" накренился и стрелой помчался к берегу. — Сделайте милость, — сказал пассажир с чуть заметным раздражением, — дайте же по крайней мере знак, что вы слышите мои слова и понимаете их. Может быть, у этого несчастного нет не только ума, но и слуха? У адмирала вырвался жесткий, каркающий смех, и он заговорил: — Тебя поставят лицом к стене и застрелят. Так убивают изменников. Я узнал тебя сразу, чуть ты вошел в мою лодку. Я видал тебя на картинке. Ты Сабас Пласидо, изменник своей родине. Лицом к стене, да, да, лицом к стене. Так ты помрешь. Я адмирал, и я повезу тебя в город. Лицом к стене. Да, да, лицом к стене. Дон Сабас повернулся к двум другим беглецам и с громким смехом сделал движение рукою. — Вам, caballeros, я рассказывал историю заседания, когда мы сочинили эту... о! эту смешную бумагу. Поистине наша шутка повернулась против нас же самих. Взгляните на чудовище Франкенштейна (3), которое мы создали! Дон Сабас кинул взор по направлению к берегу. Огни Коралио все приближались. Он уже мог различить полосу песчаного берега, государственные склады рома — Bodega Nacional, длинное низкое здание казармы, набитое солдатами, и там, позади, — озаренную луной высокую глиняную стену. Не раз в своей жизни он видел, как людей ставили лицом к этой стене и расстреливали. И снова он обратился к причудливой фигуре на корме — Правда, — сказал он, — я хочу убежать отсюда. Но уверяю вас, что разлука с отчизной очень мало волнует меня... Меня, Сабаса Пласидо, всюду встретят с распростертыми объятиями — при любом дворе, в любом военном лагере. Vaya! (4) А это свиное логово, кротовая нора, эта республика — что делать в ней такому человеку, как я? Я paisano (5) всех стран. В Риме, в Лондоне, в Париже, в Вене — всюду мне скажут одно: добро пожаловать, дон Сабас! Вы снова приехали к нам! Ну, ты, tonto (6), павиан... адмирал, как бы там тебя не величали, поверни свою лодку. Посади нас на борт парохода "Спаситель" и получай — здесь пятьсот песо деньгами Estados Unidos (7) — это больше, чем заплатит тебе твое лживое начальство в двадцать лет. Дон Сабас стал втискивать в руку молодого человека пухлый кошелек с деньгами. Адмирал не обратил никакого внимания ни на его слова, ни на его жесты. Он был словно прикован к рулю. Шлюпка неслась прямо к берегу. На неосмысленном лице адмирала появилось что-то светлое, почти разумное, как будто он придумал какую— то хитрость, которая доставляла ему много веселья. Он снова закричал, как попугай: — Вот для чего они делают так: чтобы ты не видел винтовок. Выстрелят — бум! — и ты мертвый. Лицом к стене. Да. Потом внезапно он отдал своей команде какой-то приказ. Ловко и беззвучно караибы закрепили шкоты, которые они держали в руках, и нырнули в трюм через люк. Когда скрылся последний из них, дон Сабас, как большой бурый леопард, кинулся вперед, захлопнул люк и сказал с улыбкой: — Ружей не нужно, дорогой адмирал. Когда-то для забавы я составил словарь караибского языка, и потому я понял ваш приказ... Может быть, теперь... Но он не договорил, потому что раздалось пренеприятное "звяк" какого-то железа, которое царапало жесть. Адмирал извлек из ножен шпагу Педро Лафита и кинулся с нею на своего пассажира. Занесенный клинок опустился, и лишь благодаря изумительной ловкости великан ускользнул, отделавшись царапиной на плече. Вскочив на ноги, он вынул револьвер и выстрелил в адмирала. Адмирал упал. Дон Сабас нагнулся над ним, но через минуту встал на ноги. — В сердце, — сказал он. — Сеньоры, военный флот уничтожен. Полковник Рафаэль бросился к рулю, другой офицер стал развязывать шкоты; передняя рея описала дугу, "El Nacional" повернулся и поплыл к пароходу "Спаситель". — Сорвите флаг, сеньор! — сказал полковник Рафаэль. Наши друзья на пароходе не поймут, почему мы крейсируем под этаким флагом. — Справедливо! — сказал дон Сабас. Подойдя к мачте, он спустил флаг прямо к тому месту, где на палубе лежал доблестный защитник этого флага. Таково было окончание маленькой послеобеденной шутки, придуманной военным министром... Кто начал ее, тот и кончил. Но вдруг дон Сабас испустил крик радости и побежал по откосой палубе к полковнику Рафаэлю. Через руку он перекинул флаг погибшего флота. — Mire! Mire! (8) Senor! Ah, dios! Ну и зарычит этот австрийский медведь! "Ты разбил мое сердце!" — скажет он. "Du hast mein Herz gebrochen!" Mire! Вы слыхали, я уже рассказывал вам о моем венском приятеле, о герре Грюнитце. Этот человек ездил на Цейлон, чтобы добыть орхидею, в Патагонию — за головным украшением... в Бенарес — за туфлей... в Мозамбик — за наконечником копья. Тебе известно, amigo Рафаэль, что я тоже собиратель всяких редкостей. Моя коллекция военно—морских флагов была до прошлого года самая обширная в мире. Но герр Грюнитц раздобыл два таких экземпляра, о! два таких экземпляра, что его коллекция стала считаться полнее моей. К счастью, их можно достать, и я их достану! Но этот флаг, сеньор, знаете ли вы, какой это флаг? Видите: малиновый крест на бело—синем поле. Вы не видели его до сих пор ни разу? Seguramente, no! (9) Это морской флаг вашей родины. Mire! Эта гнилая лохань, в которой мы сейчас находимся, — ее флот; этот мертвый какаду — начальник флота; этот взмах шпаги и единственный выстрел из револьвера — морской бой. Глупость, чепуха, но это жизнь! Другого такого флага никогда не было и не будет. Это уникум. Подумайте, что это значит для собирателя флагов. Знаете ли вы, полковник, сколько золотых крон дал бы герр Грюнитц за этот флаг? Тысяч десять, не меньше. Но я не отдам его и за сто. Дивный флаг! Единственный флаг! Неземной флаг, черт тебя возьми! О—гэ, старый ворчун, герр Грюнитц, подожди, когда дон Сабас вернется на Кенигин— штрассе. Он позволит тебе пасть на колени и дотронуться пальцем до этого флага, О—гэ! ты шнырял по всему миру со своими очками, а его проморгал. Забыты были неудачи революции, опасности, утраты, боль и обида разгрома. Охваченный всепоглощающей страстью коллекционера, он шагал взад и вперед по маленькой палубе, прижимая свою находку к груди. Он с торжеством поглядывал на восток. Голосом звонким, как труба, он воспевал свое сокровище, словно старый герр Грюнитц мог услышать его в своей затхлой берлоге за океаном. На "Спасителе" их ждали и встретили радостно. Шлюпка скользнула вдоль борта парохода и остановилась у глубокого выреза, устроенного в борту для погрузки фруктов. Матросы "Спасителя" зацепили шлюпку баграми и подтащили к борту. Через борт перегнулся капитан Мак—Леод. — Говорят, сеньор, делу-то крышка... — Крышка? Какая крышка? — С минуту дон Сабас был в недоумении, с минуту, не больше. — А! Революция. Да! — И он повел плечом, отбрасывая от себя всякие мысли о ней. Капитану рассказали о побеге и о команде, запертой в трюме — Караибы? — сказал он. — Они не причинят нам вреда. Он спрыгнул в шлюпку, отодвинул скобу, и из трюма стали выползать черномазые потные, но улыбающиеся. — Эй вы, черненькие! — сказал капитан. — Возьмите свою лодку и валяйте назад, домой. Он указал на шлюпку, на них и на Коралио. Их лица озарились еще более широкой улыбкой, они закивали и заговорили: — Да, да! Дон Сабас, оба офицера и капитан собрались покинуть шлюпку. Дон Сабас отстал от других, взглянул на тело адмирала, раскинувшееся на палубе в ярких отрепьях. — Pobrecito loco! — сказал он нежно. Дон Сабас был блистательный космополит, первоклассный знаток и ценитель искусств; но в конце концов по инстинктам и крови он был сын своего народа. Как сказал бы самый простой коралийский крестьянин, так сказал и дон Сабас; без улыбки посмотрел он на адмирала и сказал: — Бедный несмысленыш! Нагнувшись, он приподнял мертвого за тощие плечи и подостлал под них свой бесценный, единственный флаг. Потом он снял с себя бриллиантовую звезду — орден Сан-карлоса и, словно булавкой, скрепил ею концы флага на груди у адмирала. Потом догнал остальных и встал вместе с ними на палубе "Спасителя". Матросы, державшие шлюпку, оттолкнули ее от борта. Караибы отчалили, натянули паруса, и шлюпка понеслась к берегу. А коллекция военно—морских флагов, принадлежащая герру Грюнитцу, так и осталась самой полной и первой в мире. --------------------- 1) Господа, живо! (испан.). 2) Клянусь богом (испан.). 3) В романе миссис Шелли "Франкенштейн" (1818) — чудовище, которое некий студент создал из трупов и наделил жизнью при помощи гальванической  силы, убивает своего создателя, 4) Хорошо! (испан.). 5) Житель (испан.). 6) Дурак (испан.). 7) Соединенных Штатов (испан.). 8) Смотрите (испан.). 9) Конечно, нет! (испан). ————————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org