|
| |
|
1904 —
Из сборника "Короли и капуста"
|
O'Henry
— William Sydney Porter
|
|
Dicky - Дикки
|
There is
little consecutiveness along the Spanish Main. Things happen there
intermittently. Even Time seems to hang his scythe daily on the branch
of an orange tree while he takes a siesta and a cigarette.
After the ineffectual revolt against the administration of President
Losada, the country settled again into quiet toleration of the abuses
with which he had been charged. In Coralio old political enemies went
arm—in—arm, lightly eschewing for the time all differences of opinion.
The failure of the art expedition did not stretch the cat—footed Keogh
upon his back. The ups and downs of Fortune made smooth travelling for
his nimble steps. His blue pencil stub was at work again before the
smoke of the steamer on which White sailed had cleared away from the
horizon. He had but to speak a word to Geddie to find his credit
negotiable for whatever goods he wanted from the store of Brannigan &
Company. On the same day on which White arrived in New York Keogh, at
the rear of a train of five pack mules loaded with hardware and cutlery,
set his face toward the grim, interior mountains. There the Indian
tribes wash gold dust from the auriferous streams; and when a market is
brought to them trading is brisk and muy bueno in the Cordilleras.
In Coralio Time folded his wings and paced wearily along his drowsy
path. They who had most cheered the torpid hours were gone. Clancy had
sailed on a Spanish barque for Colon, contemplating a cut across the
isthmus and then a further voyage to end at Callao, where the fighting
was said to be on. Geddie, whose quiet and genial nature had once served
to mitigate the frequent dull reaction of lotus eating, was now a
home—man, happy with his bright orchid, Paula, and never even dreaming
of or regretting the unsolved, sealed and monogramed Bottle whose
contents, now inconsiderable, were held safely in the keeping of the
sea.
Well may the Walrus, most discerning and eclectic of beasts, place
sealing—wax midway on his programme of topics that fall pertinent and
diverting upon the ear.
Atwood was gone—he of the hospitable back porch and ingenuous cunning.
Dr. Gregg, with his trepanning story smouldering within him, was a
whiskered volcano, always showing signs of imminent eruption, and was
not to be considered in the ranks of those who might contribute to the
amelioration of ennui. The new consul's note chimed with the sad sea
waves and the violent tropical greens—he had not a bar of Scheherezade
or of the Round Table in his lute. Goodwin was employed with large
projects: what time he was loosed from them found him at his home, where
he loved to be. Therefore it will be seen that there was a dearth of
fellowship and entertainment among the foreign contingent of Coralio.
And then Dicky Maloney dropped down from the clouds upon the town, and
amused it.
Nobody knew where Dicky Maloney hailed from or how he reached Coralio.
He appeared there one day; and that was all. He afterward said that he
came on the fruit steamer Thor; but an inspection of the Thor's
passenger list of that date was found to be Maloneyless. Curiosity,
however, soon perished; and Dicky took his place among the odd fish cast
up by the Caribbean.
He was an active, devil—may—care, rollicking fellow with an engaging
gray eye, the most irresistible grin, a rather dark or much sunburned
complexion, and a head of the fieriest red hair ever seen in that
country. Speaking the Spanish language as well as he spoke English, and
seeming always to have plenty of silver in his pockets, it was not long
before he was a welcome companion whithersoever he went. He had an
extreme fondness for vino blanco, and gained the reputation of being
able to drink more of it than any three men in town. Everybody called
him "Dicky"; everybody cheered up at the sight of him—especially the
natives, to whom his marvellous red hair and his free—and—easy style
were a constant delight and envy. Wherever you went in the town you
would soon see Dicky or hear his genial laugh, and find around him a
group of admirers who appreciated him both for his good nature and the
white wine he was always so ready to buy.
A considerable amount of speculation was had concerning the object of
his sojourn there, until one day he silenced this by opening a small
shop for the sale of tobacco, dulces and the handiwork of the interior
Indians—fibre—and—silk—woven goods, deerskin zapatos and basketwork of
tule reeds. Even then he did not change his habits; for he was drinking
and playing cards half the day and night with the comandante, the
collector of customs, the Jefe Politico and other gay dogs among the
native officials.
One day Dicky saw Pasa, the daughter of Madama Ortiz, sitting in the
side—door of the Hotel de los Estranjeros. He stopped in his tracks,
still, for the first time in Coralio; and then he sped, swift as a deer,
to find Vasquez, a gilded native youth, to present him.
The young men had named Pasa "La Santita Naranjadita." Naranjadita is a
Spanish word for a certain colour that you must go to more trouble to
describe in English. By saying "The little saint, tinted the most
beautiful—delicate—slightly—orange—golden," you will approximate the
description of Madama Ortiz's daughter.
La Madama Ortiz sold rum in addition to other liquors. Now, you must
know that the rum expiates whatever opprobrium attends upon the other
commodities. For rum—making, mind you, is a government monopoly; and to
keep a government dispensary assures respectability if not preëminence.
Moreover, the saddest of precisians could find no fault with the conduct
of the shop. Customers drank there in the lowest of spirits and
fearsomely, as in the shadow of the dead; for Madama's ancient and
vaunted lineage counteracted even the rum's behest to be merry. For, was
she not of the Iglesias, who landed with Pizarro? And had not her
deceased husband been comisionado de caminos y puentes for the district?
In the evenings Pasa sat by the window in the room next to the one where
they drank, and strummed dreamily upon her guitar. And then, by twos and
threes, would come visiting young caballeros and occupy the prim line of
chairs set against the wall of this room. They were there to besiege the
heart of "La Santita." Their method (which is not proof against
intelligent competition) consisted of expanding the chest, looking
valorous, and consuming a gross or two of cigarettes. Even saints
delicately oranged prefer to be wooed differently.
Doña Pasa would tide over the vast chasms of nicotinized silence with
music from her guitar, while she wondered if the romances she had read
about gallant and more—more contiguous cavaliers were all lies. At
somewhat regular intervals Madama would glide in from the dispensary
with a sort of drought—suggesting gleam in her eye, and there would be a
rustling of stiffly—starched white trousers as one of the caballeros
would propose an adjournment to the bar.
That Dicky Maloney would, sooner or later, explore this field was a
thing to be foreseen. There were few doors in Coralio into which his red
head had not been poked.
In an incredibly short space of time after his first sight of her he was
there, seated close beside her rocking chair. There were no
back—against—the—wall poses in Dicky's theory of wooing. His plan of
subjection was an attack at close range. To carry the fortress with one
concentrated, ardent, eloquent, irresistible escalade—that was Dicky's
way.
Pasa was descended from the proudest Spanish families in the country.
Moreover, she had had unusual advantages. Two years in a New Orleans
school had elevated her ambitions and fitted her for a fate above the
ordinary maidens of her native land. And yet here she succumbed to the
first red—haired scamp with a glib tongue and a charming smile that came
along and courted her properly.
Very soon Dicky took her to the little church on the corner of the
plaza, and "Mrs. Maloney" was added to her string of distinguished
names.
And it was her fate to sit, with her patient, saintly eyes and figure
like a bisque Psyche, behind the sequestered counter of the little shop,
while Dicky drank and philandered with his frivolous acquaintances.
The women, with their naturally fine instinct, saw a chance for
vivisection, and delicately taunted her with his habits. She turned upon
them in a beautiful, steady blaze of sorrowful contempt.
"You meat—cows," she said, in her level, crystal—clear tones; "you know
nothing of a man. Your men are maromeros. They are fit only to roll
cigarettes in the shade until the sun strikes and shrivels them up. They
drone in your hammocks and you comb their hair and feed them with fresh
fruit. My man is of no such blood. Let him drink of the wine. When he
has taken sufficient of it to drown one of your flaccitos he will come
home to me more of a man than one thousand of your pobrecitos. My hair
he smooths and braids; to me he sings; he himself removes my zapatos,
and there, there, upon each instep leaves a kiss. He holds— Oh, you will
never understand! Blind ones who have never known a man."
Sometimes mysterious things happened at night about Dicky's shop. While
the front of it was dark, in the little room back of it Dicky and a few
of his friends would sit about a table carrying on some kind of very
quiet negocios until quite late. Finally he would let them out the front
door very carefully, and go upstairs to his little saint. These visitors
were generally conspirator—like men with dark clothes and hats. Of
course, these dark doings were noticed after a while, and talked about.
Dicky seemed to care nothing at all for the society of the alien
residents of the town. He avoided Goodwin, and his skilful escape from
the trepanning story of Dr. Gregg is still referred to, in Coralio, as a
masterpiece of lightning diplomacy.
Many letters arrived, addressed to "Mr. Dicky Maloney," or "Señor Dickee
Maloney," to the considerable pride of Pasa. That so many people should
desire to write to him only confirmed her own suspicion that the light
from his red head shone around the world. As to their contents she never
felt curiosity. There was a wife for you!
The one mistake Dicky made in Coralio was to run out of money at the
wrong time. Where his money came from was a puzzle, for the sales of his
shop were next to nothing, but that source failed, and at a peculiarly
unfortunate time. It was when the comandante, Don Señor el Coronel
Encarnacion Rios, looked upon the little saint seated in the shop and
felt his heart go pitapat.
The comandante, who was versed in all the intricate arts of gallantry,
first delicately hinted at his sentiments by donning his dress uniform
and strutting up and down fiercely before her window. Pasa, glancing
demurely with her saintly eyes, instantly perceived his resemblance to
her parrot, Chichi, and was diverted to the extent of a smile. The
comandante saw the smile, which was not intended for him. Convinced of
an impression made, he entered the shop, confidently, and advanced to
open compliment. Pasa froze; he pranced; she flamed royally; he was
charmed to injudicious persistence; she commanded him to leave the shop;
he tried to capture her hand, and— Dicky entered, smiling broadly, full
of white wine and the devil.
He spent five minutes in punishing the comandante scientifically and
carefully, so that the pain might be prolonged as far as possible. At
the end of that time he pitched the rash wooer out the door upon the
stones of the street, senseless.
A barefooted policeman who had been watching the affair from across the
street blew a whistle. A squad of four soldiers came running from the
cuartel around the corner. When they saw that the offender was Dicky,
they stopped, and blew more whistles, which brought out reënforcements
of eight. Deeming the odds against them sufficiently reduced, the
military advanced upon the disturber.
Dicky, being thoroughly imbued with the martial spirit, stooped and drew
the comandante's sword, which was girded about him, and charged his foe.
He chased the standing army four squares, playfully prodding its
squealing rear and hacking at its ginger—coloured heels.
But he was not so successful with the civic authorities. Six muscular,
nimble policemen overpowered him and conveyed him, triumphantly but
warily, to jail. "El Diablo Colorado" they dubbed him, and derided the
military for its defeat.
Dicky, with the rest of the prisoners, could look out through the barred
door at the grass of the little plaza, at a row of orange trees and the
red tile roofs and 'dobe walls of a line of insignificant stores.
At sunset along a path across this plaza came a melancholy procession of
sad—faced women bearing plantains, cassaba, bread and fruit—each coming
with food to some wretch behind those bars to whom she still clung and
furnished the means of life. Twice a day—morning and evening—they were
permitted to come. Water was furnished to her compulsory guests by the
republic, but no food.
That evening Dicky's name was called by the sentry, and he stepped
before the bars of the door. There stood his little saint, a black
mantilla draped about her head and shoulders, her face like glorified
melancholy, her clear eyes gazing longingly at him as if they might draw
him between the bars to her. She brought a chicken, some oranges, dulces
and a loaf of white bread. A soldier inspected the food, and passed it
in to Dicky. Pasa spoke calmly, as she always did, briefly, in her
thrilling, flute—like tones. "Angel of my life," she said, "let it not
be long that thou art away from me. Thou knowest that life is not a
thing to be endured with thou not at my side. Tell me if I can do aught
in this matter. If not, I will wait—a little while. I come again in the
morning."
Dicky, with his shoes removed so as not to disturb his fellow prisoners,
tramped the floor of the jail half the night condemning his lack of
money and the cause of it—whatever that might have been. He knew very
well that money would have bought his release at once.
For two days succeeding Pasa came at the appointed times and brought him
food. He eagerly inquired each time if a letter or package had come for
him, and she mournfully shook her head.
On the morning of the third day she brought only a small loaf of bread.
There were dark circles under her eyes. She seemed as calm as ever.
"By jingo," said Dicky, who seemed to speak in English or Spanish as the
whim seized him, "this is dry provender, muchachita. Is this the best
you can dig up for a fellow?"
Pasa looked at him as a mother looks at a beloved but capricious babe.
"Think better of it," she said, in a low voice; "since for the next meal
there will be nothing. The last centavo is spent." She pressed closer
against the grating.
"Sell the goods in the shop—take anything for them."
"Have I not tried? Did I not offer them for one—tenth their cost? Not
even one peso would any one give. There is not one real in this town to
assist Dickee Malonee."
Dick clenched his teeth grimly. "That's the comandante," he growled.
"He's responsible for that sentiment. Wait, oh, wait till the cards are
all out."
Pasa lowered her voice to almost a whisper. "And, listen, heart of my
heart," she said, "I have endeavoured to be brave, but I cannot live
without thee. Three days now—"
Dicky caught a faint gleam of steel from the folds of her mantilla. For
once she looked in his face and saw it without a smile, stern, menacing
and purposeful. Then he suddenly raised his hand and his smile came back
like a gleam of sunshine. The hoarse signal of an incoming steamer's
siren sounded in the harbour. Dicky called to the sentry who was pacing
before the door: "What steamer comes?"
"The Catarina."
"Of the Vesuvius line?"
"Without doubt, of that line."
"Go you, picarilla," said Dicky joyously to Pasa, "to the American
consul. Tell him I wish to speak with him. See that he comes at once.
And look you! let me see a different look in those eyes, for I promise
your head shall rest upon this arm to—night."
It was an hour before the consul came. He held his green umbrella under
his arm, and mopped his forehead impatiently.
"Now, see here, Maloney," he began, captiously, "you fellows seem to
think you can cut up any kind of row, and expect me to pull you out of
it. I'm neither the War Department nor a gold mine. This country has its
laws, you know, and there's one against pounding the senses out of the
regular army. You Irish are forever getting into trouble. I don't see
what I can do. Anything like tobacco, now, to make you comfortable—or
newspapers—"
"Son of Eli," interrupted Dicky, gravely, "you haven't changed an iota.
That is almost a duplicate of the speech you made when old Koen's
donkeys and geese got into the chapel loft, and the culprits wanted to
hide in your room."
"Oh, heavens!" exclaimed the consul, hurriedly adjusting his spectacles.
"Are you a Yale man, too? Were you in that crowd? I don't seem to
remember any one with red—any one named Maloney. Such a lot of college
men seem to have misused their advantages. One of the best
mathematicians of the class of '91 is selling lottery tickets in Belize.
A Cornell man dropped off here last month. He was second steward on a
guano boat. I'll write to the department if you like, Maloney. Or if
there's any tobacco, or newspa—"
"There's nothing," interrupted Dicky, shortly, "but this. You go tell
the captain of the Catarina that Dicky Maloney wants to see him as soon
as he can conveniently come. Tell him where I am. Hurry. That's all."
The consul, glad to be let off so easily, hurried away. The captain of
the Catarina, a stout man, Sicilian born, soon appeared, shoving, with
little ceremony, through the guards to the jail door. The Vesuvius Fruit
Company had a habit of doing things that way in Anchuria.
"I am exceedingly sorry—exceedingly sorry," said the captain, "to see
this occur. I place myself at your service, Mr. Maloney. What you need
shall be furnished. Whatever you say shall be done."
Dicky looked at him unsmilingly. His red hair could not detract from his
attitude of severe dignity as he stood, tall and calm, with his now grim
mouth forming a horizontal line.
"Captain De Lucco, I believe I still have funds in the hands of your
company—ample and personal funds. I ordered a remittance last week. The
money has not arrived. You know what is needed in this game. Money and
money and more money. Why has it not been sent?"
"By the Cristobal," replied De Lucco, gesticulating, "it was despatched.
Where is the Cristobal? Off Cape Antonio I spoke her with a broken
shaft. A tramp coaster was towing her back to New Orleans. I brought
money ashore thinking your need for it might not withstand delay. In
this envelope is one thousand dollars. There is more if you need it, Mr.
Maloney."
"For the present it will suffice," said Dicky, softening as he crinkled
the envelope and looked down at the half—inch thickness of smooth, dingy
bills.
"The long green!" he said, gently, with a new reverence in his gaze. "Is
there anything it will not buy, Captain?"
"I had three friends," replied De Lucco, who was a bit of a philosopher,
"who had money. One of them speculated in stocks and made ten million;
another is in heaven, and the third married a poor girl whom he loved."
"The answer, then," said Dicky, "is held by the Almighty, Wall Street
and Cupid. So, the question remains."
"This," queried the captain, including Dicky's surroundings in a
significant gesture of his hand, "is it—it is not—it is not connected
with the business of your little shop? There is no failure in your
plans?"
"No, no," said Dicky. "This is merely the result of a little private
affair of mine, a digression from the regular line of business. They say
for a complete life a man must know poverty, love and war. But they
don't go well together, capitán mio. No; there is no failure in my
business. The little shop is doing very well."
When the captain had departed Dicky called the sergeant of the jail
squad and asked:
"Am I preso by the military or by the civil authority?"
"Surely there is no martial law in effect now, señor."
"Bueno. Now go or send to the alcalde, the Juez de la Paz and the Jefe
de los Policios. Tell them I am prepared at once to satisfy the demands
of justice." A folded bill of the "long green" slid into the sergeant's
hand.
Then Dicky's smile came back again, for he knew that the hours of his
captivity were numbered; and he hummed, in time with the sentry's tread:
"They're hanging men and women now,
For lacking of the green."
So, that night Dicky sat by the window of the room over his shop and his
little saint sat close by, working at something silken and dainty. Dicky
was thoughtful and grave. His red hair was in an unusual state of
disorder. Pasa's fingers often ached to smooth and arrange it, but Dicky
would never allow it. He was poring, to—night, over a great litter of
maps and books and papers on his table until that perpendicular line
came between his brows that always distressed Pasa. Presently she went
and brought his hat, and stood with it until he looked up, inquiringly.
"It is sad for you here," she explained. "Go out and drink vino blanco.
Come back when you get that smile you used to wear. That is what I wish
to see."
Dicky laughed and threw down his papers. "The vino blanco stage is past.
It has served its turn. Perhaps, after all, there was less entered my
mouth and more my ears than people thought. But, there will be no more
maps or frowns to—night. I promise you that. Come."
They sat upon a reed silleta at the window and watched the quivering
gleams from the lights of the Catarina reflected in the harbour.
Presently Pasa rippled out one of her infrequent chirrups of audible
laughter.
"I was thinking," she began, anticipating Dicky's question, "of the
foolish things girls have in their minds. Because I went to school in
the States I used to have ambitions. Nothing less than to be the
president's wife would satisfy me. And, look, thou red picaroon, to what
obscure fate thou hast stolen me!"
"Don't give up hope," said Dicky, smiling. "More than one Irishman has
been the ruler of a South American country. There was a dictator of
Chili named O'Higgins. Why not a President Maloney, of Anchuria? Say the
word, santita mia, and we'll make the race."
"No, no, no, thou red—haired, reckless one!" sighed Pasa; "I am
content"—she laid her head against his arm—"here."
Дикки
Последовательность в Анчурии не в моде. Политические бури, бушующие
там, перемежаются с глубоким затишьем. Похоже, что даже Время вешает
каждый день свою косу на сук апельсинного дерева, чтобы спокойно
вздремнуть и выкурить папиросу.
Побунтовав против президента Лосады, страна успокоилась и no-прежнему
терпимо взирала на злоупотребления, в которых обвиняла его. В Коралио
вчерашние политические враги ходили под ручку, забыв на время все
несходство своих убеждений. Неудача художественной экспедиции не
обескуражила Кьоу. Он падал, как кошка, не разбиваясь. Никакие обиды
Фортуны не в силах были изменить его мягкую поступь. Еще на горизонте не
рассеялся дым парохода, на котором уехал Уайт, а Кьоу уже пустился
работать своим синим карандашом. Стоило ему сказать одно слово Джедди —
и торговый дом Брэнигэн и компания предоставил ему в кредит любые
товары.
В тот
самый день, когда Уайт приехал в Нью-Йорк, Кьоу,
замыкая караван из пяти мулов, навьюченных скобяным товаром и ножами,
двинулся внутрь страны, в мрачные, грозные горы. Там племена краснокожих
намывают золотой песок из золотоносных ручьев, и когда товар доставляют
им на место, торговля в Кордильерах идет бойко и muy bueno. В Коралио
Время сложило крылья и томной походкой шло своим дремотным путем. Те,
кто больше всех наполнял весельем эти душные часы, уже уехали. Клэнси
помчался в Калао, где, как ему говорили, шел бой. Джедди, чей спокойный
и приветливый характер в свое время сильно помог ему в борьбе с
расслабляющим действием лотоса, был теперь семьянин, домосед: он был
счастлив со своей яркой орхидеей Паулой и никогда не вспоминал о
таинственной запечатанной бутылке, секрет которой, теперь уже не
представлявший интереса, надежно хранило море.
Недаром Морж, самый сообразительный зверь, эклектик всех зверей,
поместил сургуч в середине своей программы, среди многих других
развлекательных номеров. Этвуд уехал — хитроумный Этвуд с гостеприимной
задней веранды. Правда, оставался доктор Грэгг; но история о трепанации
черепа по-прежнему кипела в нем, как лава
вулкана, и каждую минуту готова была вырваться наружу, а эта катастрофа,
по совести, не могла служить к уменьшению скуки.
Мелодия нового консула звучала в унисон с печальными волнами и
безжалостной зеленью тропиков: мелодии Шехерезады и Круглого Стола были
чужды его лютне. Гудвин был занят большими проектами, а в свободное
время никуда не ходил, потому что полюбил домоседство.
Прежние дружеские связи распались. Иностранная колония скучала
И вдруг с облаков свалился Дикки Малони и занял своей особой весь город.
Никто не знал, откуда он приехал и каким образом очутился в Коралио.
Вдруг в один прекрасный день его увидели на улице, вот и все.
Впоследствии он утверждал, будто прибыл на фруктовом пароходе "Тор"; но
в списках тогдашних пассажиров этого парохода никакого Малони не
значилось. Впрочем, любопытство, вызванное его появлением, скоро
улеглось: мало ли какой рыбы не выбрасывают на берег волны Караибского
моря.
Это был подвижной, беспечный молодой человек. Привлекательные серые
глаза, неотразимая улыбка, смуглое или очень загорелое — лицо и
огненно—рыжие волосы, такие рыжие, каких в этих местах еще никогда не
видали. по-испански он говорил так же хорошо, как и по-английски; в
кармане у него серебра было вдоволь, и скоро он сделался желанным гостем
повсюду. У него была большая слабость, к vino blanco (1), и скоро весь
город узнал, что он один может выпить больше, чем любые три человека в
Коралио. Все звали его Дикки; куда бы он ни пришел, всюду встречали его
веселым приветом — все, в особенности местные жители, у которых его
изумительные рыжие волосы и простота в обращении вызывали восторг и
зависть. Куда бы вы ни пошли, вы непременно увидите Дикки или услышите
его искренний смех; вечно он был окружен, толпой почитателей, которые
любили его и за хороший характер и за то, что он охотно угощал белым
вином.
Много было толков и догадок, зачем он приехал сюда, но вскоре все стало
ясно: Дикки открыл лавочку для продажи сластей, табака и различных
индейских изделий — шелковых вышивок, туфлей и плетеных камышовых
корзин. Но и после этого он не переменил своего нрава: день и ночь играл
в карты с comandante, с начальником таможни, шефом полиции и прочими
гуляками из местных чиновников.
Однажды Дикки увидел Пасу, дочь мадамы Ортис; она сидела у боковой двери
отеля де лос Эстранхерос. И в первый раз за все время своего пребывания
в Коралио Дикки остановился как вкопанный, но сейчас же снова сорвался с
места и кинулся с быстротою лани разыскивать местного франта Васкеса,
чтобы тот представил его Пасе.
Молодые люди называли Пасу "La Santita Naranjadita". Naranjadita
по-испански означает некоторый оттенок цвета. У англичан такого слова
нет. Описательно и приблизительно мы могли бы перевести это так: "Святая
с замечательно-прекрасно-деликатно-апельсинно-золотистым отливом".
Такова и была дочь мадамы Ортис.
Мадама Ортис продавала ром и другие напитки. А ром, да будет вам
известно, компенсирует недостатки всех прочих товаров. Ибо не забывайте,
что изготовление рома является в Анчурии монополией правительства, а
продавать изделия государства есть дело вполне респектабельное. Кроме
того, самый строгий цензор нравов не мог бы найти в учреждении мадамы
Ортис никакого изъяна. Посетители пили очень робко и мрачно, как на
похоронах, ибо у мадамы было такое старинное и пышное родословное
дерево, что оно не допускало легкомысленных шуток даже у сидящих за
бутылкою рома. Разве она не была из рода Иглесиа, которые прибыли сюда
вместе с Пизарро?
И
разве ее покойный супруг не был comisionado de caminos y puentes (2)
во всей этой области? По вечерам Паса сидела у окна, в комнатке рядом с
распивочной, и сонно перебирала струны гитары. И вскоре в эту комнатку
по двое, по трое входили молодые кабаллеро и садились у стены на стулья.
Их целью была осада сердца молодой "Santita". Их система (не
единственная и, вероятно, не лучшая в мире) заключалась в том, что они
выпячивали грудь, принимая воинственные позы, и выкуривали бездну
папирос. Даже святые с золотисто-апельсинным отливом предпочитают, чтобы
за ними ухаживали как-нибудь иначе.
Донья Паса заполняла периоды отравленного никотином молчания звуками
своей гитары и с удивлением думала: неужели все романы, которые она
читала о галантных и более... более осязательных кавалерах, — ложь?
Через определенные промежутки времени в комнату вплывала из пульперии
мадама; что-то в ее взгляде вызывало жажду, и тогда слышалось шуршание
накрахмаленных белых брюк, — это один из кабаллеро направлялся к стойке.
Что рано или поздно на этом поприще появится Дикки Малони, можно было
предсказать с полной уверенностью. Мало оставалось дверей в Коралио,
куда бы он не совал свою рыжую голову.
В невероятно короткий срок после того, как он впервые увидел Пасу, он
уже сидел с нею рядом, у самой качалки, на которой сидела она. У него
были свои собственные правила ухаживания за молодыми девицами:
молчаливое сидение у стены не входило в его программу. Он предпочитал
атаку на близкой дистанции. Взять крепость одним концентрированным,
пылким, красноречивым, неотразимым штурмом — такова, была его боевая
задача.
Род Пасы был один из самых аристократических и горделивых во всей
стране. Кроме того, у нее были и большие личные достоинства — два года,
проведенные ею в одном новоорлеанском училище, поставили ее значительно
выше заурядных коралийских девиц. Она требовала от судьбы гораздо
больше. И все же она покорилась первому попавшемуся рыжему нахалу с
бойким языком и приятной улыбкой, потому что он ухаживал за нею как
следует.
Вскоре Дикки повел ее в маленькую церковку, тут же на площади, и ко всем
именам Пасы прибавилось еще одно: "миссис Малони".
И вот довелось ей — с такими кроткими, святыми глазами, с фигурой
терракотовой Психеи — сидеть за покинутым прилавком убогой лавчонки,
покуда ее Дикки пьянствовал и разгильдяйничал со своими беспутными
приятелями. Женщины, как известно, по природе бессознательно склонны к
добру, и потому все соседки с большим удовольствием стали запускать в
нее шпильки и колоть ее поведением ее молодого супруга. Она обратилась к
ним с прекрасным и печальным презрением.
— Вы, коровы, — сказала она им ровным, хрустально-звенящим голосом.
— Что вы знаете о настоящем мужчине? Все ваши мужья — maromeros (3). Они
годятся лишь на то, чтобы свертывать себе в тени папироски покуда солнце
не припечет их и не выгонит вон. Они, как трутни, валяются у вас в
гамаках, а вы причесываете их и кормите свежими фруктами. Мой муж не
такой. В нем другая кровь, совсем другая. Пусть себе пьет вино. Когда он
выпьет столько, что можно было бы утопить любого из ваших заморышей, он
придет ко мне сюда, домой, и будет больше мужчиной, чем тысяча ваших
pobrecitos. Тогда он гладит и заплетает мне волосы, он мне, а не я ему.
Он поет мне песни; он снимает с меня туфли и целует мои ноги, здесь и
здесь. И он обнимает меня... да нет, вы никогда не поймете! Несчастные
слепые, никогда не знавшие мужчины!
Иногда по ночам странные вещи творились в лавчонке у Дикки. В
переднем помещении, где происходила торговля, было темно, но в маленькой
задней комнатке Дикки и небольшая кучка его ближайших приятелей сидели
за столом и далеко за полночь тихо беседовали о каких-то делах. Потом он
украдкой выпускал их на улицу, а сам шел наверх, к своей маленькой
"святой". Ночные гости имели вид заговорщиков: темные костюмы, темные
шляпы. Конечно, в конце концов, их темные дела не ускользнули от
внимания жителей, и в городе поднялись всевозможные толки.
На иностранцев, живущих в Коралио, Дикки, казалось, не обращал внимания.
Он явно избегал Гудвина. А тот хитрый маневр, посредством которого ему
удалось ускользнуть от истории доктора Грэгга о трепанации черепа, и до
сих пор вызывает в Коралио восторг как шедевр дипломатической ловкости.
Он получал много писем, адресованных "мистеру Дикки Малони" или "Сеньору
Диккею Малони". Паса была очень польщена: если столько людей желают ему
писать, значит, и вправду цвет его красно-рыжих волос сияет во всем
мире. А каково было содержание писем, ее никогда не занимало. Вот бы вам
такую жену!
Дикки допустил в Коралио лишь одну оплошность: он оказался без денег в
самое неподходящее время. Откуда он вообще добывал свои средства, было
загадкой для всех, так как его лавчонка давала ничтожную прибыль. Деньги
приходили к нему из какого-то другого источника, и вдруг этот источник
иссяк, и в очень тяжелую пору; иссяк тогда, когда comandante дон сеньор
полковник Энкарнасион Риос взглянул на святую, сидевшую в лавке, и
почувствовал, как сердце у него пошло ходуном.
Comandante, который был тончайшим знатоком всех галантных наук, раньше
всего выразил свои чувства деликатным, не навязчивым намеком: он напялил
на себя парадный мундир и стал шагать перед окнами сеньоры Малони. Паса
застенчиво глянула на него из окошка своими святыми глазами, увидела,
что он страшно похож на ее попугая Чичи, и на лице у нее появилась
улыбка. Comandante увидел улыбку и, решив, что произвел впечатление,
вошел в лавку с интимным видом и приблизился к даме, чтобы сказать
комплимент. Паса съежилась, он не унимался. Она царственно разгневалась,
он, очарованный еще больше, стал настойчивее, она приказала ему уйти
вон; он попробовал схватить ее за руку, и... вошел Дикки, широко
улыбаясь, полный белого вина и дьявола.
Пять минут он потратил на то, чтобы наказать comandante самым тщательным
научным способом, то есть принял все меры, чтобы боль от побоев не
прекращалась возможно дольше. По окончании экзекуции он вышвырнул
пылкого волокиту за дверь, на камни мостовой, бездыханного.
Босоногий полицейский, наблюдавший это происшествие, вынул
свисток и свистнул. Из-за угла, из казармы прибежали четыре солдата.
Когда они увидели, что нарушитель порядка Дикки, они остановились в
испуге и тоже стали свистеть. Скоро пришло подкрепление еще восемь
солдат. Считая, что силы сторон теперь примерно равны, воины стали
наступать на буяна.
Дикки, все еще не остывший от боевого пыла, нагнулся к ножнам comandante
и, обнажив его шпагу, напал на врага. Он прогнал регулярную армию через
четыре квартала, подгоняя шпагой визжащий арьергард и норовя уколоть
шоколадные пятки.
Но справиться с гражданскими властями оказалось труднее. Шесть ловких,
мускулистых полицейских в конце концов одолели его и победоносно, хоть и
с опаской, потащили в тюрьму. El Diablo Colorado (4), — ругали они его и
издевались над военными силами за то, что те отступили перед ним.
Дикки было предоставлено, вместе с другими арестантами, смотреть из-за
решетчатой двери на заросшую травою площадь, на ряд апельсинных деревьев
да на красные черепичные крыши и глиняные стены каких-то захудалых
лавчонок. На закате по тропинке, пересекающей площадь, потянулось
печальное шествие: скорбные, понурые женщины, несущие бананы, кассаву и
хлеб — пропитание жалким узникам, томящимся здесь в заключении. Женщинам
было разрешено приходить дважды в день: утром и вечером, ибо республика
давала своим подневольным гостям воду, но не пищу.
В этот вечер часовой выкрикнул имя Дикки, и он подошел к железным
прутьям двери. У двери стояла "святая", покрытая черной мантильей. Ее
лицо было воплощение грусти; ясные глаза смотрели на Дикки так жадно и
страстно, словно хотели извлечь его из-за решетки сюда, к ней Она
принесла жареного цыпленка, два-три апельсина, сласти и белый хлебец.
Солдат осмотрел принесенную пищу и вручил ее Дикки Паса говорила
спокойно, — она всегда говорила спокойно, — своим чарующим голосом,
похожим на флейту.
— Ангел моей жизни, — сказала она.
— Воротись ко мне скорее. Ты знаешь, что жизнь для меня тяжкое бремя,
если ты не со мною, не рядом. Скажи мне, чем я могу тебе помочь. Если же
я бессильна, я буду ждать — но недолго. Завтра утром я приду опять.
Сняв башмаки, чтобы не мешать другим заключенным, Дикки полночи прошагал
по камере, проклиная свое безденежье и причину его, какова бы она ни
была. Он отлично знал, что деньги сразу купили бы ему свободу.
Два дня подряд Паса приходила к нему в урочное время и приносила поесть.
Всякий разгон спрашивал ее с большим волнением, не получено ли по почте
какое-нибудь письмо или, может быть, пакет, и всякий раз она грустно
качала головой.
На утро третьего дня она принесла только маленькую булочку. Под глазами
у нее были темные круги. По внешности она была так же спокойна, как
всегда.
— Клянусь чертом, — воскликнул Дикки, — это слишком постный обед,
muchachita (5). Не могла ты принести своему мужу чего-нибудь повкуснее,
побольше?
Паса посмотрела на него, как смотрит мать на любимого, но капризного
сына
— Не надо сердиться, — сказала она тихим голосом, завтра не будет и
этого. Я истратила последний centavo.
Она сильнее прижалась к решетке.
— Продай все товары в лавке, возьми за них, сколько дадут.
— Ты думаешь, я не пробовала? Я хотела продать их за какие угодно
деньги, хоть за десятую долю цены. Но никто не дает ни одного песо.
Чтобы помочь Дикки Малони, в городе нет ни реала.
Дикки мрачно сжал зубы.
— Это все comandante, — сказал он.
— Это он восстанавливает всех против меня. Но подожди, подожди, когда
откроются карты.
Паса заговорила еще тише, почти шепотом.
— И слушай, сердце моего сердца, — сказала она, — я старалась быть
сильной и смелой, но я не могу жить без тебя. Вот уже три дня...
Дикки увидал, что в складках ее мантильи слабо блеснула сталь.
Взглянув на него. Паса впервые увидала его лицо без улыбки — строгое,
выражающее угрозу и какую-то непреклонную мысль. И вдруг он поднял руку,
и на лице у него опять засияла улыбка, словно взошло солнце. С моря
донесся хриплый рев пароходной сирены. Дикки обратился к часовому,
который шагал перед дверью.
— Какой это пароход?
— "Катарина".
— Компании "Везувий"?
— Несомненно.
— Слушай же, picarilla (6), — весело сказал Дикки. Ступай к
американскому консулу. Скажи ему, что мне нужно сказать ему несколько
слов. И пусть придет сию минуту, не медля. Да смотри, чтобы я больше не
видал у тебя таких замученных глаз. Обещаю тебе, что сегодня же ночью ты
положишь голову на эту руку.
Консул пришел через час. Подмышкой у него был зеленый зонтик, и он
нетерпеливо вытирал платком лоб.
— Ну, вот видите, Малони, — сказал он раздраженно.
— Вы всё думаете, что вы можете сколько угодно скандалить, а консул
должен вызволять вас из беды. Я не военное министерство и не золотой
рудник. У этой страны, знаете ли, есть свои законы, и между прочим у нее
есть закон, воспрещающий вышибать мозги из регулярной армии. Вы,
ирландцы, вечно затеваете драки. Нет, я ничем не могу вам помочь.
Табаку, пожалуй, я пришлю... или, скажем, газету...
— Несчастный! — сурово прервал его Дикки. — Ты не изменился ни на йоту.
Точно такую же речь, слово в слово, ты произнес и тогда, когда —
помнишь? — на хоры нашей церковки забрались гуси и ослы старика Койна и
виновные в этом деле хотели спрятаться у тебя в комнате.
— Боже мой! — воскликнул консул, быстро поправляя очки.
— Неужели вы тоже окончили Иэльский университет? Вы тоже были среди
шутников? Я не помню никого такого рыж... никого с такой фамилией —
Малони. Ах, сколько бывших студентов упустили те возможности, которые им
дало образование! Один из наших лучших математиков выпуска девяносто
первого года продает лотерейные билеты в Белисе. В прошлом месяце сюда
заезжал один человек, окончивший университет Корнелла. Теперь он младший
стюард на пароходе, перевозящем птичий помет, гуано. Если вы хотите, я,
пожалуй, напишу в департамент, Малони. Также, если вам нужен табак или,
скажем, газеты...
— Мне нужно одно, — прервал его Дикки, — скажите капитану "Катарины",
что Дикки Малони хочет его видеть возможно скорее. Скажите ему, что я
здесь. Да поживее. Вот и все.
Консул был рад, что так дешево отделался, и поспешил уйти.
Капитан "Катарины", здоровяк, родом из Сицилии, скоро пробился к дверям
тюрьмы, без всякой церемонии растолкав часовых. Так всегда вели себя в
Коралио представители компании "Везувий".
— Ах, как жаль! Мне очень больно видеть вас в таком тяжелом положении, —
сказал капитан.
— Я весь к вашим услугам, мистер Малони. Все, что вам нужно, будет вам
доставлено. Все, что вы скажете, будет сделано.
Дикки посмотрел на него без улыбки. Его красно-рыжие волосы не мешали
ему быть суровым и важным. Он стоял, высокий и спокойный, сомкнув губы в
прямую горизонтальную линию.
— Капитан де Люкко, мне кажется, что у меня еще есть капиталы в
пароходной компании "Везувий", и капиталы довольно обширные,
принадлежащие лично мне.
Еще неделю назад я распорядился, чтобы мне перевели сюда некоторую сумму
немедленно. Но деньги не прибыли. Вы сами знаете, что необходимо для
этой игры. Деньги, деньги и деньги. Почему же они не были посланы? Де
Люкко ответил, горячо жестикулируя:
— Деньги были посланы на пароходе "Кристобаль", но где "Кристобаль"? Я
видел его у мыса Антонио со сломанным валом. Какой-то катер тащил его за
собой на буксире обратно в Новый Орлеан. Я взял деньги и привез их с
собой, потому что знал, что ваши нужды не терпят отлагательства. В этом
конверте тысяча долларов. Если вам нужно еще, можно достать еще.
— Покуда и этих достаточно, — сказал Дикки, заметно смягчаясь, потому
что, разорвав конверт, он увидел довольно толстую пачку зеленых,
гладких, грязноватых банкнот.
— Зелененькие! — сказал он нежно, и во взгляде его появилось
благоговение.
— Чего только на них не купишь, правда, капитан?
— В свое время, — ответил де Люкко, который был немного философом, — у
меня было трое богатых друзей. Один из них спекулировал на акциях и
нажил десять миллионов; второй уже на том свете, а третий, женился на
бедной девушке, которую любил.
— Значит, — сказал Дикки, — ответа надо искать у, всевышнего, на
Уолл-стрит и у Купидона. Так и будем знать.
— Скажите, пожалуйста, — спросил капитан, охватывая широким жестом всю
обстановку, окружавшую Дикки, — находится ли все это в связи с делами
вашей маленькой лавочки? Ваши планы не потерпели крушения?
— Нет, нет, — сказал Дикки.
— Это просто маленькое частное дело, некоторый экскурс в сторону от
моего основного занятия. Говорят, что для полноты своей жизни человек
должен испытать бедность, любовь и войну. Может быть, но не сразу, не в
одно и то же время, capitan mio. Нет, я не потерпел неудачи в торговле.
Дела в лавчонке идут хорошо.
Когда капитан ушел, Дикки позвал сержанта тюремной стражи и спросил:
— Какою властью я задержан? Военной или гражданской?
— Конечно, гражданской. Военное положение снято.
— Bueno! Пойдите же и пошлите кого-нибудь к алькаду, мировому судье и
начальнику полиции. Скажите им, что я готов удовлетворить правосудие.
Сложенная зеленая бумажка скользнула в руку сержанта. Тогда к Дикки
вернулась его былая улыбка, ибо он знал, что часы его заточения сочтены;
и он стал напевать в такт шагам своих часовых: Нынче вешают и женщин и
мужчин, Если нет у них зеленой бумажки
Таким образом, в тот же вечер Дикки сидел у окна своей комнаты, на
втором этаже над лавкой, а рядом с ним сидела "святая" и вышивала что-то
шелковое, очень изящное. Дикки был задумчив и серьезен. Его рыжие волосы
были в необыкновенном беспорядке. Пальцы Пасы так и тянулись поправить и
погладить их, но Дикки никогда не позволял ей этого. Весь вечер он
корпел над какими-то географическими картами, книгами, бумагами, покуда
у него на лбу не появилась та вертикальная черточка, которая всегда
беспокоила Пасу. Наконец, она встала, ушла, принесла его шляпу и долго
стояла с шляпой, пока он не взглянул на нее вопросительным взглядом.
— Дома тебе невесело, — пояснила она.
— Пойди и выпей vino blanco. Приходи назад, когда у тебя опять появится
твоя прежняя улыбка.
Дикки засмеялся и отодвинул бумаги.
— Теперь мне не до vino blanco. Эта эпоха прошла. Вино сыграло свою
роль, и довольно. Сказать правду, гораздо больше входило мне в уши, чем
в рот. Едва ли кто догадывался об этом. Но сегодня не будет больше ни
карт, ни морщин на лбу. Обещаю. Иди сюда.
Они сели у окна и стали смотреть, как отражаются в море дрожащие огоньки
"Катарины". Вдруг заструился негромкий смех Пасы. Она редко смеялась
вслух.
— Я подумала, — сказала она, чувствуя, что Дикки не может понять ее
смеха, — я подумала, как глупы бываем мы, девушки. Вот я, поучилась в
Штатах и чего только не воображала! Представь себе, я мечтал а о том,
чтобы сделаться женой президента. Женою президента — не меньше. Но вышла
за рыжего жулика — и живу в нищете, в темноте.
— Не теряй надежды, — сказал Дикки улыбаясь.
— В Южной Америке было немало президентов из ирландского племени. В Чили
был диктатор по имени О'Хиггинс Почему Малони не может быть президентом
Анчурии? Скажи только слово, santita mia, и я приложу все усилия, чтобы
занять эту должность.
— Нет, нет, нет, ты, рыжий разбойник, — вздохнула Паса.
— Я довольна (она положила голову ему на плечо) и здесь.
—————————————————————
1) Белое вино (испан.).
2) Уполномоченный по мостам и дорогам (испан.).
3) Канатные плясуны (испан.).
4) Рыжий черт (испан.).
5) Девочка (испан.).
6) Плутовка (испан.).
————————————
Перевод — Корней Чуковский
index
www.pseudology.org
|
|