4-е издание, исправленное и дополненное Елизавета Ивановна Яковкина Последний приют поэта. Домик М.Ю. Лермонтова Часть 2 V Некоторые свидетели последних дней жизни поэта уверяли, что Верзилины устроили 13-го июля для Лермонтова и Столыпина прощальный вечер: друзья перебирались в Железноводск. Там для них уже была приготовлена квартира и взяты билеты на ванны. Падчерица генерала Верзилина, Эмилия Александровна, впоследствии вышедшая замуж за троюродного брага Лермонтова – Акима Павловича Шан-Гирея, сохранила в памяти все подробности этого вечера. Да и можно ли было забыть то, что явилось прелюдией к трагическому концу поэта? Эмилии Александровне приходилось несколько раз выступать в печати с рассказом об этом вечере. А сколько раз она рассказывала о нем в той самой комнате, где все происходило! Сидела она на том же диване, на котором сидела с Лермонтовым. Вот ее рассказ: "13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать в собранье, а провести вечер дома, находя это приятнее и веселее. Я не говорила и не танцовала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: "М-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la derniere fois de ma vie" . "Ну уж так и быть, в последний раз, пойдемте". М.Ю. дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык a qui mieux mieux . Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard . (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом: он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: "Сколько раз просил я Вас оставить свои шутки при дамах", и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: язык мой враг мой, М.Ю. отвечал спокойно: Се n'est rien; demain nous serons bons amis. Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были уехать в Железноводск. После уж рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: "Что ж, на дуэль что ли вызовешь меня за это?" Мартынов ответил решительно "да", и тут же назначили день". Тогда ли, у порога верзилинского дома, был назначен день дуэли, или о нем договорились секунданты позднее – неизвестно. Дуэль неизбежна, вот что поняли все в кружке Лермонтова, хотя серьезно к вызову Мартынова почти никто не отнесся. Такое впечатление вынес профессор Висковатов, беседуя со свидетелями последних дней поэта. "Ближайшие к поэту люди так мало верили в возможность серьезной развязки, что решили пообедать в колонии Каррас и после обеда ехать на поединок. Думали даже попытаться примирить обоих противников в колонии у немки Рошке, содержавшей гостиницу. Почему-то в кругу молодежи господствовало убеждение, что все это шутка, – убеждение, поддерживавшееся шаловливым настроением Михаила Юрьевича. Ехали скорее, как на пикник, а не на смертельный бой", – писал Висковатов. Васильчиков в разговоре с биографом тоже говорил, что участники дуэли "так несерьезно глядели на дело, что много было допущено упущений". Вспоминая через 31 год – в 1872 г. – преддуэльную обстановку, он утверждал: "Мы (Столыпин и Глебов, – Е.Я.) считали эту ссору столь ничтожной, что до последней минуты уверены были, что она кончится примирением. Даже в последнюю минуту, уже на месте поединка, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут ужинать". А как же сам поэт относился к предстоящей дуэли? "Шаловливое" настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния. Вспоминала же Катенька Быховец – она в день дуэли провела в обществе Лермонтова несколько часов, – что поэт "при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил". Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил, что скоро умрет. В Москве, возвращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт говорил Ю.Ф. Самарину "о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов". А всего за неделю до дуэли Лермонтов говорил своему товарищу по юнкерской школе П.А. Гвоздеву: "Чувствую, мне очень мало осталось жить". Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти же дни развивал мысль об издании журнала. "Мы в своем журнале, – говорил он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное". А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским – ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни, полной литературных интересов. Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть "холодным сном могилы". Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба Пушкина не забывалась. Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в последнюю ночь, проведенную в "Домике". Но при мысли об этой ночи вспоминаются строки из дневника Печорина: "И, может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно". "Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные"… Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе "силы необъятные", понимал, зачем живет, "для какой цели родился". VI Как же происходила дуэль? Сохранилось два свидетельства о трагедии разыгравшаяся 15 июля 1841 г. у подножия Машука: официальное донесение коменданта Ильяшенкова командующему войсками на Кавказской линии – генерал-адъютанту Граббе и воспоминания Васильчикова, которые и послужили профессору Висковатову материалом дня описания дуэли в его труде "Михаил Юрьевич Лермонтов – Жизнь и творчество". В течение трех лет (1879-1881) профессор собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков. Васильчиков в личной беседе с Висковатовым изложил события подробнее, чем комендант. Комендант доносил: "Сего года 15-го числа подсудимые (Мартынов, Глебов, Васильчиков – Е.Я.) и с ними Тенгинского полка поручик Лермонтов, по полудни в шесть с половиной часов, из квартир своих отправились по дороге, ведущей в Николаевскую колонию и, отъехав от города не более 4-х верст, остановились при подошве горы Машук, между растущего кустарника, на поляне, где привязав за деревья своих лошадей (Мартынов, Лермонтов и Васильчиков верховых а Глебов запряженную в беговых дрожках) и из них корнет Глебов, и князь Васильчиков размерили вдоль по дороге барьер расстоянием на 15 шагов, поставив на концах онаго свои фуражки, и отмерили еще от оных в обе стороны по10-ги шагов, потом, зарядив пару пистолетов отдали ссорившимся майору Мартынову и поручику Лермонтову сии, пришед на намеченные места, остановились и потом, по сделанному знаку корнетом Глебовым приблизясь к барьеру, майор Мартынов выстрелом своим ранил поручика Лермонтова, который в то же время от этой раны и помер, не успев даже произвести выстрела по Мартынове" (Ракович) А вот как описал Висковатов 15-е июля 1841 года. "День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза. На горизонте белая тучка росла и темнела. Около 6 часов прибыли на место. Мартынов стоял мрачный, со злым выражением лица, Столыпин обратил на это внимание Лермонтова, который только пожал плечами. На губах его показалась презрительная усмешка. Кто-то из секундантов воткнул в землю шашку, сказав: "Вот барьер". Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки, но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство. Затем противникам были вручены заряженные пистолеты, и они должны были сходиться по команде: "Сходись!". Особенного права на первый выстрел по условию никому не было дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три. Командовал Глебов… "Сходись!" – крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов оставался неподвижен. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем, "по всем правилам опытного дуэлиста". Висковатов приводит далее показание князя Васильчикова: "В эту минуту, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на него пистолета". "Раз... Два... Три..." командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера. "Я отлично помню, – рассказывал князь Васильчиков, – как Мартынов повернул пистолет курком в сторону, что он называл стрелять по-французски! В это время Столыпин крикнул: "Стреляйте или я разведу вас!"... Выстрел раздался, и Лермонтов упал, как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые. Мы подбежали... В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь". "В смерть не верилось, – продолжал повествование Висковатов. – Как растерянные стояли вокруг павшего... Глебов сел на землю и положил голову поэта к себе на колени. Тело быстро холодело". Доктора на месте поединка не было. За ним поехал Васильчиков. "Между тем в Пятигорске трудно было достать экипаж. Васильчиков, покинувший Михаила Юрьевича еще до ясного определения его смерти, старался привезти доктора, но никого не мог уговорить ехать к сраженному. Медики отвечали, что на место поединка при такой адской погоде они ехать не могут и приедут на квартиру, когда привезут раненого. Действительно, дождь лил как из ведра, и совершенно померкнувшая окрестность освещалась только блистанием непрерывной молнии при страшных раскатах грома. Дороги размокли. С большим усилием и за большие деньги, кажется, не без участия полиции, удалось, наконец, выслать за телом дроги (вроде линейки). Было 10 часов вечера. Достал эти дроги уже Столыпин. Кн. Васильчиков, ни до чего не добившись, приехал на место поединка без доктора и экипажа". "Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое шинелью Глебова, покоясь на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно спустить ее, чтобы поправиться – он промок до костей – из раскрытых уст Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон, и Глебов остался недвижим, мучимый мыслью, что быть может в похолодевшем теле еще "кроется жизнь". "Так лежал неперевязанный, медленно истекавший кровью, великий юноша-поэт", – заканчивает рассказ о дуэли Висковатов. Погиб ли он от потери крови, или смертельная была рана – неизвестно. Вскрытия не было. Наконец появился экипаж... "Поэта подняли и положили на дроги. Поезд, сопровождаемый товарищами и людьми Столыпина, тронулся". Поздно вечером 15 июля вернулся Михаил Юрьевич в "Домик". Так ли все происходило у подножия Машука в 7 часов вечера 15-го июля, как рассказал Васильчиков, трудно сказать, но других свидетельств этого горестного события, к сожалению, нет". Ни Столыпин, ни Трубецкой, ни Глебов ни в письмах, ни в разговорах, ни в воспоминаниях словом не обмолвились о дуэли. Они свято выполняли данную друг другу клятву – не разглашать тайну, молчать о том, чему свидетелями были. Если Глебов рассказал Эмилии Александровне об одиночестве у истекающего кровью друга, – так это был рассказ не о дуэли, а о переживаниях его – Глебова – в ту страшную ночь. Советскими лермонтоведами извлечено из разных архивов немало частных писем тех лиц, которые были тогда в Пятигорске. Свидетельства, отклики на свершившееся, сделанные непосредственно после дуэли, являются ценнейшими документами. Вот что писал, например, московский почт-директор, А.Я. Булгаков, ссылаясь на письмо В.С. Голицына, написанное в Пятигорске тотчас же после дуэли: "Когда явились на место, – где надобно было драться, Лермонтов, взяв пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения не токмо тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! – был ответ исступленного Мартынова. Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил в воздух, желая все кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику своему, и выстрелил ему прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов тотчас испустил дух. Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить его зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и благородства, и справедливости. Ежели он хотел, чтобы дуэль совершилась, ему следовало сказать Лермонтову: извольте зарядить опять ваш пистолет. Я вам советую хорошенько в меня целиться, ибо я буду стараться вас убить. Так поступил бы благородный, храбрый офицер. Мартынов поступил как убийца". Ю.Ф. Самарин писал И.С. Гагарину через две недели после дуэли: "Пишу вам, мой друг, под тяжким впечатлением только что полученного мной известия. Лермонтов убит Мартыновым на дуэли на Кавказе. Подробности ужасны. Он выстрелил в воздух, а противник убил его, стреляя почти в упор". В целом ряде других писем корреспонденты упорно утверждали, что Лермонтов выстрелил в воздух, Мартынова дружно именовали "убийцей", исход же дуэли так и толковали, как убийство поэта. Несомненно, письма эти отражали сразу же установившееся в Пятигорске мнение о разыгравшейся драме. На чем основано было такое мнение? Видно, кто-то из секундантов, – как ни старались они держать в тайне случившееся, – все же поделился с кем-то тем, чему был свидетель. Укреплению создавшегося мнения способствовали и условия дуэли. Условия эти, продиктованные Мартыновым, поражают своим несоответствием поводу для вызова на дуэль. В самом деле, поводом послужила ссора "ничтожная и мелочная", как ее определяли все свидетели столкновения Лермонтова с Мартыновым. Условия же дуэли такие, как при самом тяжком оскорблении: пистолеты крупного калибра, право стрелять до трех раз, тогда как в данном случае, то есть при пустячной ссоре, полагалось обменяться по одному выстрелу, и, наконец, ничтожное расстояние между противниками. Но почему же Лермонтов принял эти условия? И как же Столыпин, прекрасно знавший дуэльный кодекс, мог допустить согласие поэта на эти условия? Но, кто знает, может быть, Столыпин и пытался их отклонить. Включил же Висковатов на каком-то основании такие строки в биографию Лермонтова: "Столыпин серьезнее всех глядел на дело и предупреждал Лермонтова, но он по большей части был под влиянием Михаила Юрьевича… и вполне поддавался его влиянию". Надо помнить при этом характер Лермонтова. Ни за что на свете не разрешил бы он своим секундантам поднимать вопрос об изменении условий. Для Лермонтова не имело значения, что условия эти не отвечали тяжести оскорбления. Главное было, что они продиктованы противником. Со своей стороны Лермонтов заявил, что стрелять в Мартынова не будет, а дальше… это было уже дело совести противника.   VII Почти двое суток покоилось тело поэта в "Домике". Здесь и зарисовал его на смертельном ложе художник Шведе. 17 июля было произведено освидетельствование тела погибшего поэта. "При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастании ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер. В удостоверение чего общим подписом и приложением герба моего печати свидетельствуем. Город Пятигорск, июля 17-го дня 1841 г. Пятигорского военного госпиталя ординатор лекарь титулярный советник Барклай де Толли. При освидетельствовании тела находились: Плац-майор подполковник Унтилов. Заседатель Черепанов. Исполняющий должность окружного стряпчего Ольшанский 2-й. Корпуса жандармов подполковник Кушинников". Этим внешним освидетельствованием ограничились. "Роковая весть быстро разнеслась по Пятигорску, – вспоминала Э.А. Шан-Гирей. – Дуэль – неслыханная вещь в Пятигорске"… В чистой белой рубашке лежал он на постели в своей небольшой комнате, куда перенесли его. Художник Шведе снимал с него портрет масляными красками. Столыпин и друзья, распорядившись относительно панихиды, стали хлопотать о погребении останков, – рассказывал Висковатов. – Ординарный врач Пятигорского военного госпиталя Барклай де Толли выдал свидетельство, в коем говорилось, что "Тенгинского пехотного полка поручик М.Ю. Лермонтов застрелен на поле, близ горы Машука, 15-го числа сего месяца и, по освидетельствовании им, тело может быть передано земле по христианскому обряду". "По христианскому обряду" священники Пятигорска отказались хоронить Лермонтова: "убитый на дуэли приравнивается к самоубийцам, а самоубийца – по статье 347-й уголовных законов – лишается христианского погребения". В местной газете "Сезонный листок" сообщалось: "16 июля собралась масса народу на погребение и панихиду; но священник отказался явиться, ссылаясь на то, что по уставу убитые на дуэли приравниваются к самоубийцам". Много лет спустя священник В. Эрастов вспоминал, что он действительно "отказался от похорон Лермонтова, когда его звал Столыпин". Еще в 1903 г., совсем незадолго до смерти, Эрастов, отвечая на вопрос корреспондента "Варшавского дневника": – Правда ли, батюшка, что Вы отказались хоронить Лермонтова, – тихо ответил: "Да, правда. Я знаю, что меня за это бранят теперь и в обществе, и во всех журналах, но мог ли я поступить иначе? От святейшего синода было строжайшее запрещение отпевать тело самоубийц и погибших на дуэли". Потом он не раз подтверждал это "Когда собрались все к панихиде, долго ждали священника, который с большим трудом согласился хоронить Лермонтова, – вспоминала Э.А. Шан-Гирей. Это был священник Скорбященской церкви Пятигорска Павел Александровский, давший согласие только после вмешательства полковника Траскина. Писарь комендантского управления Карпов рассказывал: "Является ко мне ординарец от Траскина и передает требование, чтобы я сейчас же явился к полковнику. Едва лишь я отворил, придя к нему на квартиру, дверь его кабинета, как он своим сильным металлическим голосом отчеканил: "Сходить к отцу протоиерею, поклониться от меня и передать ему мою просьбу похоронить Лермонтова. Если он будет отговариваться, сказать ему еще то, что в этом нет никакого нарушения закона, так как подобною же смертью умер известный Пушкин, которого похоронили со святостью". Я отправился к Павлу Александровскому и передал буквально слова полковника. Отец Павел подумал-подумал, наконец, сказал: "Успокойте полковника, все будет исполнено по его желанию". Отец Павел, однако, не выполнил всего христианского обряда похорон. Он отслужил панихиду и проводил тело Лермонтова до могилы без отпевания в церкви, как полагалось . …Не было покоя Лермонтову и после смерти. Как будто, он предвидел это, написав в 17 лет: Кровавая меня могила ждет, Могила без молитв и без креста… Похороны состоялись 17 июля. Гроб с телом поэта вынесли из "Домика" на руках четыре товарища покойного и пронесли до самого кладбища. Поручик А.Ф. Тиран был от лейб-гвардии гусарского полка, в котором Лермонтов служил по окончании юнкерского училища. Полковник Безобразов – от Нижегородского драгунского полка, в который Лермонтов был переведен в первую ссылку, А.И. Арнольди – от Гродненского гусарского полка, в котором поэт недолго служил после первой ссылки, Н.И. Лорер – от Тенгинского полка. Воспоминаний непосредственных свидетелей похорон Лермонтова сохранилось много. Н.Ф. Туровский вспоминал: "В продолжение двух дней теснились усердные поклонники в комнате, где стоял гроб. 17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождающих их выразили потерю общую, незаменимую". Лечившийся в Пятигорске в 1841 г. Полеводин сообщал другу в письме, написанному на 6 й день после похорон: "Поэта не стало!.. На другой день толпа народа не отходила от его квартиры. Дамы все приходили с цветами и усыпали его оными, некоторые делали прекрасные венки и клали близ тела покойника. Зрелище это было восхитительно и трогательно. 17-го числа в час поединка его хоронили. Все, что было в Пятигорске, участвовало в его похоронах. Дамы все были в трауре, гроб его до самого кладбища несли штаб- и обер-офицера и все без исключения шли пешком до кладбища... Тут я невольно вспомнил о похоронах Пушкина. Теперь 6 й день после этого печального события, но ропот не умолкает, явно требуют предать виновного всей строгости закона, как подлого убийцу". "Народу было много-много, и все шли в каком-то благоговейном молчании, – рассказывала Э.А. Шан-Гирей. – Это меня поражало, – добавляет она, – ведь не все же его знали и не все его любили! Так было тихо, что только слышен был шорох сухой травы под ногами". Или вот еще воспоминания очевидца Монаенко: "Трудно себе представить, какое грустное впечатление произвела на всех эта весть. Лермонтов убит. Лермонтов убит, вот что только слышалось на улицах и домах Пятигорска". Очень ценны воспоминания о похоронах Лермонтова коллежского асессора Рошановского. Сохранились эти воспоминания в дошедшем до наших дней "Деле о погребении Лермонтова". "Дело" это возникло по доносу Эрастова на того священника, который "хотя настоящего погребения над телом Лермонтова и не совершил, но не следовало и провожать его... в церковном облачении и с подобающей честью". Рошановского, как присутствовавшего на похоронах, допрашивали следователи, расследовавшие кляузу. "В прошлом 1841 году, в июле месяце, кажется 18 числа, в 4 или 5 часов пополудни, я, – рассказывал Рошановский, – слышавши, что имеет быть погребено тело поручика Лермонтова, пошел, по примеру других, к квартире покойника, у ворот коей встретил большое стечение жителей г. Пятигорска и посетителей Минеральных вод, разговаривавших между собою: о жизни за гробом, о смерти, рано постигшей молодого поэта, обещавшего много для русской литературы. Не входя во двор квартиры сей, я с знакомыми мне вступил в общий разговор, в коем между прочим, мог заметить, что многие как будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела покойника они дожидаются священника, которого до сих пор нет. Заметя общее постоянное движение многочисленного собравшегося народа, я из любопытства приблизился к воротам квартиры покойника и тогда увидел на дворе том, не в дальнем расстоянии от крыльца дома стоящего о. протоиерея, возлагавшего на себя епитрахиль. В это самое время с поспешностью прошел мимо меня во двор местной приходской церкви диакон, который тотчас, подойдя к церковнослужителю, стоящему близ о. протоиерея Александровского, взял от него священную одежду, в которую немедленно облачился и принял от него кадило. После этого духовенство это погребальным гласом общее начало пение: "Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас", и с этим вместе медленно выходило из двора этого; за этим вслед было несено из комнаты тело усопшего поручика Лермонтова. Духовенство, поя вышеозначенную песнь, тихо шествовало к кладбищу; за ним в богато убранном гробе было попеременно несено тело умершего штаб и обер-офицерами, одетыми в мундиры, в сопровождении многочисленного народа, питавшего уважение к памяти даровитого поэта или к страдальческой смерти его, принятой на дуэли. Таким образом, эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в которую был опущен вскорости несомый гроб без отправления по закону христианского обряда. В этом я удостоверяю, как самовидец; но было ли погребение сему покойнику отпеваемо о. протоиереем в квартире, я этого не знаю, ибо не видел, не слышал и даже тогда не был во дворе том". Что же пережил в стенах "Домика" Столыпин, стоя над умершим другом? Он обещал бабушке беречь ее внука... Как? Какими словами сообщить ей скорбную весть? А как чувствовали себя те, кто разжигал непокорное самолюбие Мартынова? Содрогнулись ли они у гроба поэта? Не вспомнились ли им лермонтовские строки: Летают сны-мучители Над грешными людьми……. VIII Когда Лермонтов зимой 1841 года, будучи в отпуске в Петербурге, получил приказ выехать из столицы в течение 48 часов, поэт, охваченный отчаянием, написал: Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ, И вы, мундиры голубые, И ты, послушный им народ. Быть может, за стеной Кавказа Укроюсь от твоих пашей, От их всевидящего глаза, От их всеслышащих ушей. Но и за стеной Кавказа не укрылся поэт от глаз и ушей своих врагов. Они преследовали его и здесь. Профессор Висковатов встречался со многими современниками Лермонтова, свидетелями его последних дней в Пятигорске. Это происходило через 40-50 лет после трагедии у подножия Машука, но и тогда у некоторых из этих современников враждебные чувства к поэту не смягчились. Висковатов утверждал, что в беседе с ним эти "некоторые из влиятельных личностей", бывшие тогда на водах, говоря о Лермонтове, употребляли такие выражения, как "несносный выскочка", "задира", "ядовитая гадина". Они-то и ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный Лермонтовым из терпения, "проучит" его. Висковатов хорошо изучил преддуэльную обстановку в Пятигорске, и ему удалось выяснить, что "некоторые личности" "искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги". Да и князь Васильчиков, когда Висковатов задал ему вопрос: "А были подстрекатели?", – не отрицал этого, а ответил уклончиво: "Может быть, и были". Сын генерала Граббе, командовавшего в 1841 г. войсками на Кавказской линии, рассказывал профессору, что слышал от отца, как на дуэль с Лермонтовым провоцировали молодого офицера С.Д. Лисаневича. К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль, проучить. "Что вы, – возражал Лисаневич, – чтобы у меня поднялась рука на такого человека?" Не так уж, по-видимому, секретно велась интрига против Лермонтова, если о случае с Лисаневичем знал не только генерал Граббе. По крайней мере, этот же провокационный разговор с Лисаневичем передавала Висковатову Эмилия Александровна Шан-Гирей. Мартынова легче было спровоцировать: в его характере не было благородства Лисаневича, он не обладал умом, способным разобраться в интриге. Лермонтова как поэта не ценил, к тому же был тщеславен и самолюбив. Сам по себе Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем. Не будь подстрекательства со стороны, судьба, быть может, уберегла бы его имя от тех проклятий, которыми оно сопровождается и поныне. Те добрые отношения, которые существовали между Лермонтовым и Мартыновым в юнкерской школе, ничем не нарушались до последнего времени. На шутки Лермонтова Мартынов если иногда и обижался, то, во всяком случае, не до такой степени, чтобы считать товарища смертельным врагом. Мартынов сам заявил пятигорскому окружному суду, что поединок был случайный, что злобы к Лермонтову он никогда не питал. "Следовательно, мне незачем было иметь предлог с ним поссориться". Итак, никаких других причин, кроме шуток, для вызова на дуэль у Мартынова не было. Позднее Мартынов рассказывал, что "незадолго до поединка Лермонтов ночевал у него на квартире, был добр, ласков"... Да и слуги, как Лермонтова, так и Мартынова, утверждали, что "оба барина жили между собой дружно, ни ссор, ни каких-либо несогласий между ними не бывало..." Правда, на следствии Мартынов показывал: "с самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где мог он сказать мне что-нибудь неприятное, остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести". Но ведь это говорилось в целях самозащиты и противоречило заявлениям самого же Мартынова, а много лет спустя Мартынов обронил многозначительную фразу: "Друзья – таки раздули ссору..." Мартынов не назвал этих друзей, но он подтвердил то, что установил Висковатов: кто-то ссору и "несогласия" раздувал, кто-то занимался подстрекательством. Вокруг "Домика" создалась напряженная атмосфера Те, кто бывал у Лермонтова, прошли перед нами с характеристикой, даваемой каждому его современниками. Кого же можно подозревать в "раздувании ссоры"? Кого должна судить история? Писарь комендантского управления Карпов склонен считать таким лицом Дорохова. Но эта роль несвойственна тому, кто, по свидетельству современников, был добр, великодушен, доверчив и, безусловно, честен, в ком такой тонкий психолог, как Пушкин, находил "много прелести". Дорохов по своему открытому и взбалмошному характеру не подходил к роли интригана. Да и Эмилия Шан-Гирей, хорошо знавшая преддуэльную обстановку, категорически отрицала участие Дорохова в подстрекательстве к дуэли. Нельзя сомневаться и в искренности того горя, которое переживал Дорохов после смерти Лермонтова. Из числа подозреваемых во враждебных замыслах против поэта лиц следует исключать не только друзей Лермонтова, но и тех, кто по своему характеру не был способен на интригу. Почти 30 лет спустя В.И. Чиляев заявил, что "недобрую роль", в разыгравшейся трагедии сыграл князь Васильчиков. Но вот письмо Васильчикова, написанное им через 2 недели после дуэли. Мог ли написать это письмо человек, жаждавший гибели товарища? И мог ли предвидеть автор письма, что через 100 лет после его смерти письмо может послужить защитой от обвинения в чудовищном преступлении? Вот что писал 30-го июля 1841 г. Васильчиков товарищу Арсеньеву. "Виноват я пред тобой, любезный Арсентьев, что так замедлил отвечать на твое письмо. Но это последнее время было у нас грустное и хлопотливое. Ты вероятно уже знаешь о дуэли Лермонтова с Мартыновым, и что я был секундантом у первого. Признаться, смерть его меня сильно поразила, и долго мне как будто не верилось, что он действительно убит и мертв. Не в первый раз я участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о последствиях и твердо убежден, что дело обойдется по крайней мере без кровопролития. С первого выстрела Лермонтов упал и тут же скончался... Мы с Столыпиным часто задумываемся, глядя на те места, где прошлого лета... но, что старое вспоминать. Из нас уже двоих нет на белом свете. Жерве умер от раны после двухмесячной мучительной болезни. А Лермонтов, по крайней мере, без страданий. Жаль его. Отчего люди, которые бы могли жить с пользой, а, может быть, и с славой, Пушкин, Лермонтов умирают рано, между тем как на свете столько беспутных и негодных людей доживают до благополучной старости". Можно поверить, что Васильчикову, как и другим близким к Лермонтову лицам, "в голову не приходило, что Мартынов "задумал свое черное дело" и что дуэль, вызванная столь незначительным поводом, приведет к убийству поэта". Специального сговора какой-то определенной группы врагов Лермонтова с целью непременно убить его, по-видимому, не было. Враги были, несомненно. Представители той аристократии, которую Лермонтов заклеймил еще в стихотворении, посвященном памяти Пушкина, всегда бывали на Кавказских водах. Были они и в 1841 г. При встречах с Мартыновым эти "влиятельные лица" старались вызвать у него враждебное чувство к Лермонтову, действуя на самолюбие, уговаривая, что "дерзкого поэта необходимо проучить". Дуэль была тем средством, которое, при любых результатах, могло быть использовано правительством в желаемом для него смысле. Официально дуэли были запрещены. Если бы исход дуэли не был смертелен, то за участие в ней виновных можно было бы сурово наказать. Если бы Лермонтов не был убит, ему за участие в дуэли грозило разжалование в рядовые. Вспомним трагическую судьбу Бестужева-Марлинского или Полежаева. Дуэль, чем бы она ни кончилась, была для врагов Лермонтова средством жестокой расправы над ним. Среди некоторых лермонтоведов держалось убеждение, что неприглядную роль в создании преддуэльной обстановки играл начальник штаба Траскин. Этой версии придерживался в предыдущих изданиях и автор настоящей работы. Новые архивные материалы категорически опровергают это. (В. Вацуро). Что касается Кушинникова, то он осуществлял на Кавказских Минеральных Водах "тайный надзор", который был введен здесь с 1834 г. Для этого Кушинников и был командирован из Петербурга еще в апреле того года. Кушинников, вероятно, уже через несколько минут знал о приезде известного, но опального поэта. Тот самый "тайный надзор", который входил в его обязанности, несомненно, был установлен за жилищем поэта. Это тем более вероятно, что у Лермонтова бывали не только те молодые люди, ради которых и был установлен специальный надзор, но и декабристы. У Кушинникова была, конечно, своя агентура для непосредственного наблюдения за "подозрительными" лицами. IX Двадцать восьмого июля, через две недели после гибели Лермонтова, Столыпин покинул "Домик". На следующий день Чиляев пригласил священника, того самого Эрастова, который отказался хоронить Лермонтова, и просил "освятить" комнаты среднего флигеля. "Иначе в нем никто и жить не станет из порядочных людей", – заявил Чиляев. Эрастов в разговоре с Некрасовой подтвердил этот факт. "Хозяин дома посылает за мной. "Пожалуйста, – говорит, – батюшка, освятите поскорей"... Делать нечего, пошел освятить квартиру". И стены, свидетели последних дней великого поэта, его дум, творчества, шумных бесед с друзьями, споров с противниками, были окроплены "святой" водой. "Святая" вода, однако, не помогла: флигель в этом году больше не удалось сдать. В следующем, 1842 г. Чиляев был болен и сдачей квартир не занимался. С 1843 г. "Домик" опять сдается. В нем живут военные разных чинов, его снимают помещики. И так год за годом... В 1870 году Чиляев уверял Мартьянова, что "Все в "Домике" сохранено до настоящего времени в том виде, как оно обреталось во время квартирования Лермонтова". Но ошибался Чиляев: – не сохранилось! В 50-х годах был снесен им самим тот балкончик, на котором Михаил Юрьевич любил работать, а "иногда просто слушать пение птичек в саду". Вместо двери на балкон сделано окно. Камышовая крыша заменена деревянной. В 50-х годах в "Домике" помещалась какая-то контора. Все это не могло не изменить ни внешнего, ни внутреннего вида "Домика". Может быть, кто-то из посетителей Кавказских Минеральных Вод и вспоминал о судьбе поэта и о том домике, где он жил перед своей трагической кончиной, но никаких свидетельств об этом до 1852 г. не сохранилось. В 1852 году был в Пятигорске писатель В.П. Мельницкий. С большим трудом разыскал он "Домик". В своих воспоминаниях он рассказывает, что обратился как-то к пятигорскому жителю: – Покажите, пожалуйста, мне дом, в котором жил Лермонтов. – Дом, где жил Лермонтов? Да я и сам не знаю. Совестно сознаться, что мы, пятигорцы, об этом мало заботились. И едва ли найдется здесь кто-нибудь, знающий жилище поэта. – Не может быть! Будем искать, расспрашивать. – Мельницкий и его спутник пустились в расспросы и получали от всех один ответ: "Неизвестно". "Домик" удалось найти, обратившись непосредственно к Лермонтову. Мельницкий взял в руки "Героя нашего времени" и отправился на край города, к подошве Машука. Ему удалось попасть к Чиляеву. Увы! Комнаты, в которых жил поэт, были заняты какой-то конторой. В.П. Мельницкий побывал в "Домике" через 11 лет после смерти поэта. И это первое, ставшее известным посещение "Домика". В 1853 г. в Пятигорске был художник Николай Евстафьевич Симаков. Симаков встретил в Пятигорске одного доктора, "который, как он рассказывал Симакову, был очень близок к поэту". Доктор (фамилии его Симаков не назвал) много рассказывал о Лермонтове, о его приездах на Кавказ, о последних месяцах жизни в Пятигорске. Не все в рассказах неизвестного доктора оказалось верным, но тогда еще не была опубликована биография Лермонтова, не было в распоряжении художника вообще никаких материалов, подтверждавших тот или другой факт, сообщенный доктором, поэтому все, что тот рассказывал, Симаков принимал на веру. Доктор показал Симакову и тот дом, в котором жил в 1841 г. Лермонтов. "Небольшой домик, крайний в городе, стоявший на углу верхней городской площадки. Внутренность домика очень скромная: три небольших чисто выбеленных комнаты, два окна на площадь с палисадником, обнесенным простой деревянной решеткой". Этот дом Симаков и зарисовал. Его рисунок и небольшая статья "Несколько слов о М.Ю. Лермонтове" были помещены в петербургском журнале "Орел" в 1859 г., в связи с 45-й годовщиной со дня рождения поэта. Но тут произошла ошибка: доктор, назвавшийся близким Лермонтову человеком, не знал дома, в котором поэт жил. Он указал Симакову тот дом, который именовался "большим", "старым", где в летние месяцы 1841 г. жили Васильчиков и Трубецкой. Вот почему художник зарисовал "старый" дом, а на флигель не обратил особого внимания, сделав с него лишь беглый набросок. Биограф Лермонтова П.А. Висковатов упрекал Симакова, что тот "не потрудился хорошенько узнать, где жил поэт". Можно ли винить художника за эту ошибку? А не следует ли поставить ему в заслугу эту первую зарисовку "Домика"? К тому же Симаков первый подумал о том, что "каждому просвещенному русскому дорог хотя один листок из жизни любимого им писателя", и поспешил поделиться с читателями тем, что удалось ему узнать. В том же 1853 г. лечившемуся в Пятигорске писателю Евгению Александровичу Вердеревскому извозчик показывал дом, "в котором жил поэт и куда был привезен прах его после поединка". Об этом Вердеревский упомянул в вышедшей в 1857 г. книжке "От Зауралья до Закавказья". Одному из офицеров Новороссийского драгунского полка, побывавшему в Пятигорске также в 1853 г., посчастливилось встретить старожила города, показавшего ему "небольшой домик около самого Машука, в котором жил Лермонтов несколько времени, где писал он свои последние, предсмертные песни". О впечатлении, произведенном на автора "Воспоминаний", напечатанных в "Военном сборнике" за 1860 год, можно судить по его грустному замечанию: "Ведь слава Лермонтова принадлежит России, его произведения принадлежат теперь душе каждого, отчего же никто не думает, по крайней мере, о приличном сохранении последних следов дома, в котором он жил". Приведенные краткие замечания о "Домике" печатались в так называемых толстых журналах, имевших небольшой тираж (особенно "Военный сборник") и доступных сравнительно небольшому кругу читателей. В газетах же, имевших широкое распространение, до середины 50-х годов о "Домике" не упоминалось. Любопытно, что только после смерти Николая I появились первые газетные строки, посвященные "Домику". В казенной газете "Кавказ", издававшейся в Тифлисе при канцелярии наместника Кавказа, в 1856 г. командир Кавказского второго линейного батальона Н. Монаенко, свидетель похорон Лермонтова, писал: "Недавно я посетил "Домик", где в последнее время жил и где умер Лермонтов . Эта квартира верна описанию Печорина. Она обращена к подошве Машука. Густые ветви акации и липы заслоняют ее от солнца. Все так мирно, так хорошо в этих маленьких комнатах. Как будто еще чувствуешь в них присутствие самого поэта, так рано похищенного смертью. Вот здесь, в этом углу, стояла кровать, на которой после роковой дуэли лежал окровавленный поэт. Сердце сжимается болью при этом воспоминании. Быть может, здесь, в этих самых комнатах, поэт обдумывал какое-нибудь произведение и безвозвратно унес его с собою в могилу. Найдется ли биограф, который с любовью взялся бы за перо, чтоб добросовестно познакомить нас с этой личностью. Желательно знать, чем бы кончил свое поприще один из прекрасных поэтов России, если б пуля, направленная на него из пустого самолюбия, не лишила его жизни". В июле 1862 г. в Пятигорске лечился композитор Милий Алексеевич Балакирев. Мог ли Балакирев, страстно увлекавшийся Лермонтовым, не побывать в "Домике"? В письме отсюда к музыкальному критику В.В. Стасову он писал: "Дышу Лермонтовым". Композитор не расставался с "Героем нашего времени" и с этой книжкой, как с путеводителем, обходил Пятигорск, разыскивая квартиру "у подножия Машука". Балакирев нашел усадьбу Чиляева, но, узнав, что "Домик" занят квартирантами, не захотел войти. Он только посидел в садике. В 1874 г., в связи с шестидесятилетием со дня рождения Лермонтова, коллежский асессор Андрей Грачев написал в Управление Кавказских Минеральных Вод письмо, в котором говорил, что "Домик Лермонтова", а также другие лермонтовские места в Пятигорске должны быть увековечены. Это был, кажется, первый голос общественности, напоминавший со страниц "Листка для посетителей Кавказских Минеральных Вод" о ценности последнего жилища Лермонтова. Вспоминал ли кто-нибудь из местных жителей о жилище поэта? Или, занятые своими делами и заботами, они забыли о нем? Да и понимали ли они его значение? Могли ли представить, что настанет время, когда весь мир будет знать скромный флигелек? Первая фотография "Домика" была сделана в 1870 г. фотографом Ланге, только что открывшим собственную фотографию на Кавминводах. Жалкий вид имел "Домик" на этом снимке: обвалившаяся на наружных стенах штукатурка, потрескавшиеся закрытые деревянные ставни, такая же деревянная с облезлой краской дверь. Таким убогим и увековечил "Домик" художник Г. Кондратенко, написавший позднее картину маслом по фотографии Ланге. С этой же фотографии сделал акварельный рисунок А.А. Бильдерлинг, основатель Лермонтовского музея при Николаевском кавалерийском училище. Но в ближайшие затем годы флигель был приведен в порядок. Сын умершего в 1873 г. Чиляева отремонтировал "Домик" и продолжал сдавать курортникам на летние месяцы, так как потребность молодого курорта в жилье в эти годы значительно увеличилась с проведением железных дорог в России и, особенно, с постройкой в 1875 г. Владикавказской ветки Кавказские Минеральные Воды стали доступнее. Теперь из Москвы можно было доехать по железной дороге до станции Минеральные Воды за трое суток, вместо двух недель, как это требовалось раньше, причем с большими удобствами. Съезд лечившихся в 1875 г. достиг 2245 человек. За последние годы домов в Пятигорске было много настроено, но квартир летом все-таки не хватало, и помещения в чиляевской усадьбе не пустовали. На фотографии Г.И. Раева 1877 г. "Домик" уже не такой, как на снимке 1870 года: он побелен, покрашен и выглядит чистеньким, уютным. В 1881 г., когда исполнилось 40 лет со дня гибели Лермонтова, в Пятигорск приезжал профессор Дерптского университета Павел Александрович Висковатов, собиравший материал для биографии Лермонтова. Висковатов осматривал "Домик" вместе с Эмилией Александровной и Акимом Павловичем Шан-Гирей в присутствии хозяина. Дом уже был изменен, мебели старой не было. Показывал профессору "Домик" сын Чиляева – Николай Васильевич. Он мог рассказать только то, что слышал от отца. Э.А. Шан-Гирей подтвердила Висковатову, что мебель в "Домике" была расположена именно так, как рассказал Мартьянову 11 лет назад В.И. Чиляев. Хотя вряд ли она могла это знать, ведь она была в нем единственный раз, когда Лермонтов лежал на смертном одре. Едва ли в тот день вещи стояли так, как всегда. Висковатов нарисовал план "Домика" с натуры и этот план совпадал с мартьяновским. X В день сорокалетия гибели Лермонтова, 15 июля 1881 г., в Пятигорске впервые состоялось чествование памяти поэта. Для этого был организован специальный комитет. Местное духовенство в лице Эрастова отказалось служить панихиду, но с разрешения ставропольского архиерея ее все-таки отслужили в соборе. Было народное гулянье. Музыка. Иллюминация. Фейерверки. Концерт. Речи, стихи. "День 15 июля останется навсегда светлым событием истекшего курса", – писал в отчете за 1881 год арендатор Кавказских Минеральных Вод А.М. Байков. Но "Домика" не коснулась программа торжеств, выполненная, как гласит отчет устроителей праздника, самым блестящим образом. Посетить его в этот день никто не догадался. Профессор В.С. Богословский в книге "Пятигорские и с ними смежные воды" сообщал, что в 1881 г. на "Домике" была установлена доска с надписью: "Здесь жил поэт М.Ю. Лермонтов, родившийся 2-го окт. 1814 г. и убитый на дуэли в Пятигорске 15-го июля 1841 г." Значит, по мнению автора, не забыли, вспомнили. Увы! Забыли и не вспомнили. И не было в 1881 г. на "Домике" такой доски. 11 марта 1884 г. была совершена купчая на продажу Николаем Васильевичем Чиляевым полученной им в наследство усадьбы. Купил ее за 4 тысячи рублей житель Бердянска коллежский секретарь Вейштордт. В этом же году исполнялось 70 лет со дня рождения Лермонтова. В связи с такой знаменательной датой почему-то никто не догадался поднять вопрос о покупке усадьбы городом или Управлением Кавказских Минеральных Вод. А требовалась ничтожная сумма. Вспомнил о "Домике" драматург А.Н. Островский. Он прислал в Пятигорскую городскую управу мраморную доску с таким текстом: Островский просил укрепить ее на том здании, которое служило последним земным приютом великого поэта. 5 августа 1884 года доска была прибита на стене "Домика". Специальная комиссия, созданная городским самоуправлением, разослала в небольшом количестве приглашения на это торжество. Тем не менее, народу во дворе собралось множество. В числе приглашенных были Э.А. Шан-Гирей и ее дочь, Евгения Акимовна. Несмотря на ошибку в датах пребывания Лермонтова в "Домике" (как известно, поэт жил там в 1841 году два месяца), доска с этим текстом сохранилась на "Домике" до его полной реставрации. Новый владелец огородил усадьбу каменной стеной (до этого владения, принадлежавшие когда-то Уманову, не были отгорожены одно от другого). Затем принялся за перестройку флигеля. Он снял с окон наружные ставни, переделал окна, пристроил пятую комнату и продолжал ряд работ внутри флигеля. Этим изменениям никто не препятствовал... Профессор Богословский в своей книге отмечает далеко не гостеприимный характер нового владельца Лермонтовской усадьбы. "Почитателям Лермонтова, пожелавшим осмотреть квартиру поэта, приходится выслушивать грубые замечания прислуги", – пишет он. Профессор сожалеет, что город не оставил за собой в первоначальном виде этот "вещественный памятник". В путеводителях по Кавказским Минеральным Водам, издававшихся в 80-х годах, неизменно, хотя и кратко, упоминалось о "Домике". Казалось бы, теперь он хорошо известен, и найти его легко. Однако это было все же не так. В 1886 году писательница Е.С. Некрасова захотела побывать в "Домике". На розыски его ей пришлось потратить почти целый день, так как никто из жителей Пятигорска, так же как и в 1852 году Мельницкому, не мог указать, где находится этот памятник русской культуры. Где жил Лермонтов? – спросила Некрасова извозчика. Вот этого уж не знаю. Да кто ж его знает? Мало ли тут жило таких удальцов, что стрелялись? Много! Всех не упомнишь, где жили. Но и другие жители города знали о квартире Лермонтова не больше извозчика "К кому я ни обращалась, кого ни спрашивала – никто не мог дать никаких сведений, – рассказывала Некрасова на страницах "Русской Старины". – Каждый спокойно отвечал: "не знаю", как будто в этом "не знаю" не заключалось ничего постыдного... Что делать? Неужели так и уехать отсюда, не сумевши отыскать в этом крошечном, чуть не наперсточном городишке домик Лермонтова? Я остановилась в раздумье. Мимо шел жандарм. Заранее предугадывая равнодушное "не знаю", я все же остановила его неизменным вопросом. Но... жандарм знал!" Он подробно объяснил Некрасовой, как найти дом я пожалел, что "не случилось дома нашего старого жандарма! Он еще при Лермонтове здесь жил. Он бы сумел кое-что порассказать о нем". Как знаменательно это для царской России! А вот старика Чухнина оказалось легко найти. "Спроси только, где Чухнин живет, и всякий укажет" – говорил Некрасовой любой встречный. "C благодарностью и любовью, как на что-то близкое, дорогое, смотрела я на этот домик, теперь затерянный и забытый", – грустно закончила свой рассказ Некрасова о поисках "Домика". В путеводителе 1887 года, изданном Управлением Кавказских Минеральных Вод, написано, что на Нагорном бульваре (так раньше называлась Лермонтовская улица) у Вейштордта сдается дом с двумя комнатами по 60 руб. в месяц. В путеводителе 1888 года в справочном отделе среди памятников Пятигорска указан "Дом, в котором жил М.Ю. Лермонтов". 1889 год ознаменовался большим событием – открытием памятника Лермонтову. Вот как описывали газеты это торжество: "В этот день Пятигорск принял праздничный вид. С утра народ в нарядных костюмах стал собираться к собору и скверу, где сооружен памятник. Открытие памятника состоялось по программе, заранее объявленной в Пятигорске для общего сведения. По окончании в соборе заупокойной литургии и торжественной панихиды все присутствовавшие в храме направились к памятнику. К процессии присоединились прибывшие депутации от войск, учреждений и обществ с венками". "...Съезд к торжеству был очень велик: накануне было роздано свыше 1500 билетов в сквер, приехавшие позже уже не могли достать билеты. В числе прибывших находилось несколько представителей литературы и корреспонденты некоторых газет. На открытии памятника оказались и немногие современники поэта". "С раннего утра 16 августа Пятигорск изукрасился массою флагов и различных транспарантов и других приспособлений, предназначавшихся для вечерней иллюминации". Процессия к скверу двинулась в таком порядке: "Впереди шла депутация от офицеров Тенгинского полка, затем от города Пятигорска, далее от Пятигорского общественного собрания, от одесского учебного округа, от редакции газеты "Северный Кавказ", от попечителя кавказского учебного округа, от училищ Терской области, от осетинского юношества и, в заключение, депутация от Управления Минеральных Вод несла громадный венок, который как бы выпускал из себя все меньшие венки, несенные впереди". "Лишь только процессия вступила в сквер, как раздались звуки военного оркестра"... "К часу дня все депутации и приглашенные лица собрались в помещении общественного собрания, где был приготовлен завтрак на 178 человек. Небольшая зала собрания была весьма красиво убрана флагами и щитами, на одном из которых виднелось следующее четверостишие: Убит!.. к чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор! В одной из них поставлен был бюст поэта, убранный живыми цветами и растениями". "Во время завтрака бальный казачий оркестр очень удачно исполнил увертюру из оперы "Кавказский пленник" Ц. Кюи, "У памятника Лермонтову" и др. пьесы". После завтрака начались речи. На торжество был привлечен даже Иван Чухнин, правда, по ошибке, так как тут же выяснилось, что убитого на дуэли Лермонтова привез не он, а давно умерший брат его, "Все-таки, ввиду родственных отношений, – сообщала газета "Северный Кавказ", – присутствующие выпили за здоровье старика". А "Домик"? Вспомнил ли кто-нибудь об этом драгоценном памятнике? Писатель Всеволод Сергеевич Соловьев предложил тост "за все неведомые уголки России, где нарождаются и крепнут русские таланты"... А рядом находился тот маленький флигелек, в котором были созданы шедевры Лермонтова, и он, этот флигелек, так нуждался в поддержке, внимании. Если бы вспомнили на этом торжестве о нем, вероятно, он не подвергался бы дальнейшим переделкам. В ряде газет были помещены большие статьи, в которых очень подробно описывалось торжество от начала до конца. Но никто словом не обмолвился, не спросил, что же сталось с тем домиком, в котором поэт прожил последние месяцы жизни... Ни писатели, ни журналисты, ни ученые, ни общественные деятели не подумали посетить последнее жилище поэта. В корреспонденциях вспоминали даже того водовоза, который на своих дрогах будто бы привез тело Лермонтова с места дуэли. Вспоминали и того извозчика, который возил Лермонтова по городу... а "Домик" был забыт... И Вейштордт продолжал его переделывать. XI В 1891 году исполнилось 50 лет со дня смерти Лермонтова. Началась полоса воспоминаний. Вышел капитальный труд профессора Висковатова "Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество". Висковатов посвятил "Домику" несколько страниц. В газетных статьях стали упоминать о "Домике". Журнал "Всемирная иллюстрация" 15 июля посвятил весь номер Лермонтову и поместил снимок "Домика", сделанный Ланге. Ставропольская газета "Северный Кавказ" уделила "Домику" несколько строк. В статье, посвященной памяти недавно умершей Э.А. Шан-Гирей, говорилось, что с ее смертью порвалась связь Лермонтова с Пятигорском и что "остался только один дом, в котором жил Лермонтов... Желательно, чтобы дом попал в руки, с любовью и уважением относящиеся к памяти поэта... Дом Лермонтова надлежало бы сохранить", – заключает автор. В юбилейный день. 15 июля, в тифлисской газете "Кавказ" был напечатан "Рассказ оставшегося в живых свидетеля дуэли Лермонтова". Это тот же рассказ Христофора Саникидзе о жизни Лермонтова в "Домике" в последние месяцы жизни, записанный Мартьяновым двадцать лет назад. Только теперь этот рассказ дополнен обильными вымыслами. Один из вымыслов содержится уже в самом заголовке статьи, так как Саникидзе не был на месте дуэли и потому не мог быть ее свидетелем В течение нескольких дней 1893 года известный русский художник К.А. Коровин писал "Домик" с натуры. На фоне "Домика" художник изобразил самого поэта (это полотно Коровин отослал в 1930 году на выставку в Чехословакию). В 1894 году умер Вейштордт. Лермонтовская усадьба перешла к новому владельцу. Вдова Вейштордта продала домовладение Павлу Семеновичу Георгиевскому за 8000 рублей. Георгиевский начал производить новые переделки. Над входной дверью он устроил железный зонт, сени удлинил до конца стены дома, пол застлал линолеумом. Деревянную крышу заменил железной, стены "Домика" обложил кирпичом. "Домик", где некогда жил Лермонтов, переделан до неузнаваемости, утверждал В.В. Святловский в своем много раз издававшемся путеводителе по Кавказским Минеральным Водам. Этот текст переходил и в путеводители, издаваемые Управлением Вод. Георгиевский не стал сдавать флигель внаймы, он поселился в нем сам. Сдавал большой дом, выходящий на улицу, да еще специально для сдачи в летнее время курортникам выстроенную в саду беседку. В 1901 году, в день шестидесятилетия со дня гибели Лермонтова, был открыт памятник на месте дуэли. "Устроенный на месте дуэли Лермонтовский праздник имел такой успех, который превзошел всякие ожидания добросовестно потрудившейся для этого комиссии", – единодушно утверждали газеты. Имя Лермонтова было присвоено только что выстроенной в Цветнике галерее. Нагорный бульвар переименован в Лермонтовскую улицу. Только "Домик" нигде не был упомянут. Георгиевскому мирно жилось в его стенах, ни один посетитель его не побеспокоил. Печальную дату отметили многие газеты, но о "Домике" вспомнил лишь журналист В.Л. Якимов. В очерке "На месте последних дней Лермонтова", напечатанном в "Историческом вестнике", автор пишет: "Дом этот в настоящее время переделан до неузнаваемости, так что о пребывании в нем Лермонтова осталось одно воспоминание. Внутрь проникнуть нельзя было, так как в нем обитал какой-то офицер с семейством, да это и было бы по вышеупомянутой причине совершенно бесполезно". Следовало бы этот дом купить городу, – сказал спутник Якимова, – и устроить в нем что-нибудь вроде Лермонтовского музея. "Нельзя не согласиться с этим мнением, – добавляет журналист. – Но... Ведь устройство музея барыша никакого не даст". В последующие годы в статьях, посвященных Кавказским Минеральным Водам, стали появляться строки и о "Лермонтовском домике". В 1903 году в газете, издаваемой Управлением Кавказских Минеральных Вод, появилась заметка о скудости воспоминаний о Лермонтове в Пятигорске. "На Кавказских Минеральных Водах каждая пядь земли связана с именем поэта", – напоминает сотрудник газеты и задает вопрос: "Что сделал Пятигорск и его пригороды для увековечения славного имени? Ни школ имени Лермонтова, ни Лермонтовского общества, ни музея его имени". Тут бы, казалось, и следовало поставить вопрос о выкупе "Домика" из частных рук. Но газета такого вопроса не поднимала. Его вообще не поднимал никто. Весной 1908 года в Пятигорске побывал сотрудник Петербургской реакционной газеты "Новое время" публицист Василий Васильевич Розанов. Он нашел, что "Домик" необыкновенно чисто содержится хозяином. Хозяин усадьбы, коллежский советник П.С. Георгиевский, "одинокий старичок", встретил гостя приветливо и обошел с ним комнаты "Домика" и сад. "Все, как было при нем", – заверил публициста хозяин. В июне того же 1908 года Розанов поместил в "Новом времени" пространную статью, в которой с умилением вспоминал "одинокого старичка", похожего на Максима Максимыча. "Вот удачный преемник жилища поэта! Кому же хранить его лучшую реликвию..." – восторженно восклицает публицист, очарованный "старичком". А между тем хозяин не мог даже сказать, в какой из комнат была спальня поэта. Зато он показал Розанову в "красном углу" под стеклом огромный образ божьей матери, а неподалеку от образа фотографии своих родственников, снятые "с живых и с усопших в гробу – матери, отца и покойного брата"... О встрече с этим же хозяином Лермонтовской усадьбы сохранились воспоминания поэта Ивана Алексеевича Белоусова, побывавшего в Пятигорске в 1909 году. "Как только я приехал в Пятигорск, у меня явилось желание посетить места, освященные пребыванием поэта", – писал Белоусов. – Главная мечта моя была осмотреть "Лермонтовский домик". Встретив в Пятигорске приятеля, Белоусов вместе с ним отправился разыскивать "Домик". "По указанию встречных, мы без труда нашли улицу, где находился "Лермонтовский домик", но самый дом отыскать было довольно трудно. С улицы нет никаких следов и примет, что дом этот Лермонтовский. На воротах вывесочка с фамилией Георгиевского; но мы с приятелем уже запаслись сведениями, что именно Георгиевскому и принадлежит дом, в котором жил Лермонтов. Входим через ворога во двор – ни души. Когда же мы подходили к другому флигельку внутри двора, появилась какая-то девушка, с виду прислуга. – Вам кого угодно? – спросила она. – Нам хотелось бы осмотреть дом Лермонтова. – Да вот он, – указала она на флигелек, около которого мы стояли. Видим, действительно, около парадного входа прибита дощечка с надписью: "Здесь жил М.Ю. Лермонтов 1837-1841 гг." – А как же нам осмотреть внутренность дома? – обратились мы к девушке. Та стоит в нерешительности. – Право, не знаю как... Хозяина надо спросить. – Ну что ж? Спроси. Мы подождем. – Девушка скрылась за углом флигелька. – Так вот он какой, Лермонтовский домик-то! – проговорил мой приятель, – а я ведь его представлял себе не таким. Судя по старинным снимкам, это была простая мазанка с камышовой крышей; теперь это хороший кирпичный, под железной крышей, особняк. Да он как будто размером больше стал... Не успел еще мой приятель окончить своих размышлений, как снова появилась встретившая нас вначале девушка. – Хозяин обедает, потому не может вас принять, – заявила она. – Какая неудача! Что ж делать, надо уходить, – предложил я своему приятелю. – Да, нужно, – согласился тот. Однако мы продолжали стоять около домика. Девушка как будто сжалилась над нами: – А вы кругом дома обойдите, в сад зайдите, – предложила она. Мы пошли, по ее указанию обогнули угол дома и очутились в небольшом садике, в углу которого стояла беседка, а между старыми деревьями пестрели на солнце грядки цветов. Больше смотреть было нечего, мы повернули к выходу и, когда проходили мимо крыльца, увидели стоявшего на нем небольшого роста пожилого человека. – А вы хотели бы посмотреть дом Лермонтова? – спросил он. – Очень хотели бы! – ответили мы в один голос. – Я владелец этого дома, – отрекомендовался он. – Очень уж много народу всякого ходит. Кто его знает, что за народ. Какие нынче времена-то! – высказал свои сомнения хозяин. Мы согласились. – А на вас я поглядел, – вижу, люди почтенные. Милости прошу в дом. Мы с радостью последовали за ним и, пройдя через парадное крыльцо, очутились в светлой, уютной, чисто прибранной комнатке. – Вот тут, – начал свои объяснения хозяин, – всего четыре комнатки, как и при Лермонтове было, так они и остались в неприкосновенности. И окна те же, на тех же местах. Только я, видите ли, чтобы сохранить этот домик от разрушения, обложил его стены кирпичом, а камышовую крышу, от времени совершенно развалившуюся, заменил железной . А вот эта пятая комнатка – уже в пристройке, ее при Лермонтове не было. – То-то, – заметил мой приятель, – я, как поглядел снаружи на дом, подумал, что здесь что-то не так. – Все так, все так! – поспешил успокоить хозяин, – все, как при Лермонтове, а пристройка – это отдельно... теперь в сад пожалуйте, там тоже есть кое-что, – предложил хозяин. Мы снова очутились в саду. – Видите, – говорил хозяин, – вот старая акация. Она стоит как раз против итальянского окна, – может быть, здесь находился кабинет Лермонтова. И на самых старинных фотографиях и рисунках это дерево изображено на этом самом месте. Да, тут много есть современников Лермонтова. Вот ореховое дерево, вот другое со сломанной вершиной – все остатки сада, который был при Лермонтове. Может быть, сиживал под этими деревьями или в тени их скрывался от солнца. – А эта беседка – тоже лермонтовская? – прервал я размечтавшегося хозяина. – Нет, это уж я построил, – ответил он. Вернулся я домой не совсем удовлетворенным, мне стало жаль, что домик, в котором жил один из крупнейших поэтов, не могли сохранить в целости таким, каким он остался после смерти поэта. Можно было бы сохранить и внутреннюю обстановку, собрать вещи, принадлежавшие поэту, и в этом домике устроить маленький музей". Статью же Розанова, может быть, и не следовало бы вспоминать, тем более что она полна ошибок, если бы в ней не было строк о "Домике Лермонтова". "Мне кажется, – писал между прочим Розанов, – что ценность и интерес Лермонтовского домика и сада будут все возрастать со временем. Мне даже кажется необходимым взять все это место в казну или в собственность города, сохраняя домик как реликвию". В большом доме автор предлагает устроить библиотеку или читальню имени Лермонтова. Но, несмотря на то, что газета "Новое время", субсидируемая правительством, была органом влиятельным в высших кругах, судьбу "Домика" статья не изменила. Стали носиться слухи, что "одинокий старичок", похожий на Максима Максимыча, не прочь продать усадьбу, если за нее дадут неплохую цену. Слухи проникли в центр России. И вот житель Твери, Александр Иванович Иванов, составляет записку о спасении "Домика", которую озаглавил: "О сохранении домика Лермонтова в Пятигорске". Перечислив те изменения, которые претерпел "Домик" с тех пор, как Лермонтов покинул его навсегда, Иванов деловито сообщает: "Усадьба, в состав которой входит домик Лермонтова, составляет частную собственность бывшего пятигорского казначея Павла Семеновича Георгиевского и им продается за 18000 рублей, пока ему дают 12000 рублей. Продажа усадьбы в частные руки, вероятно, повлечет уничтожение драгоценной реликвии нашей литературной истории, так как в Пятигорске, особенно вблизи Машука, быстро возникают громадные дворцы санаторий. Едва ли можно ныне рассчитывать на ассигнование непосредственно из казны 18000 рублей, но есть возможность обойти это затруднение. Управление Кавказских Минеральных Вод могло бы приобрести усадьбу Георгиевского и использовать ее для своих хозяйственных надобностей, подобно тому, как в интересах своих пациентов это управление поддерживает много сомнительных достопримечательностей (Замок коварства и любви, грот Лермонтова и др.)." Воспользовавшись пребыванием в Твери президента Академии наук, великого князя Константина Константиновича, Иванов вручил ему лично записку. Президент отметил "собственной рукой" где, когда и от кого получил записку. Это было 19 февраля 1909 года. Записке был дан ход. В Отделении русского языка и словесности завели "Дело о приобретении домика Лермонтова в Пятигорске". В Академии наук "Дело" не залежалось. 11 марта, всего через три недели со дня вручения записки Иванова президентом, в Пятигорск, в адрес Управления Кавказских Минеральных Вод, был направлен следующий запрос: "Узнав о том, что усадьба, в состав которой входит домик Лермонтова, в настоящее время продается собственником ее, П.С. Георгиевским, и, опасаясь того, чтобы эта продажа не повлекла за собой уничтожения ценного для литературной истории нашего памятника, каковым является флигель, где великий поэт провел последние четыре года своей жизни, разряд изящной словесности при Отделении русского языка и словесности Императорской Академии наук имеет честь, по предложению августейшего президента и Академии наук, обратиться в Управление Кавказских Минеральных Вод с вопросом – не могло ли бы оно приобрести усадьбу г. Георгиевского и использовать ее для своих хозяйственных надобностей". Подписал председательствующий А. Шахматов. 17 марта 1909 г. отношение академии было принято в Управлении Кавказских Минеральных Вод и здесь легло в папку с надписью: "Новое дело". Запрос Академии наук обошел все отделы Управления Вод, дважды побывал во врачебно-техническом комитете – совещательном органе при директоре – изучался специальной комиссией, обследовавшей "Домик" в натуре. Через четыре с половиной месяца был послан ответ академии. Отметив изменения, которые претерпел "Домик", директор сообщал: "...означенный выше домик, где жил поэт М.Ю. Лермонтов в Пятигорске, потерял ценность исторического памятника". За этими поистине удивительными строками следовал еще один абзац: "К изложенному выше считаю необходимым присовокупить, что у Управления Вод, живущего исключительно на свои специальные средства, в настоящее время вовсе не имеется средств на приобретение означенного домика". Каким бездушием, каким бюрократизмом веет от этого ответа! Это была отписка, свидетельствовавшая о полном непонимании значения драгоценных стен "Домика". Как не вспомнить горьких строк Якимова: "Домик" барыша никакого не даст". На покупку Лермонтовской усадьбы требовалось всего 15 тысяч рублей. В бюджете Управления Вод тех лет это была более чем скромная цифра. Как раз в эти годы Управление Вод начало богатеть, широко развивая экспорт нарзана. "Новое дело" в Управлении Вод этим ответом 30 июля закончилось. Оно заняло всего 11 листов. А в Отделении русского языка и словесности Академии наук "Дело о приобретении домика Лермонтова в Пятигорске" 1909 годом не закончилось. Оно имело продолжение, и в архиве Академии наук сохранилось 32 листа. Оглавление   www.pseudology.org