О чём будут думать и
спорить в "салонах" и на кухнях Москвы и Петербурга в конце первого
десятилетия XXI века?
Об евразийстве? Об
евреях? Об империи? О Китае? О новой
национальной идее? О Бердяеве
с Соловьевым или о Трубецком
с Трубецким? Об идущем
антихристе или возвращающемся коммунизме?
Русская идея по Бердяеву
имеет такие атрибуты, как апокалиптичность, "коммюнотарность", "полюсность"
или отрицание "золотой середины", переходящее или во всеотрицание, в
нигилизм, или в анархизм, в котором
Бердяев усматривает не
разрушительное начало, а созидательное, способность русского общества
существовать без государства, одной
лишь силой притяжения общин.
Здесь же и "тоталитарность" русского сознания:
Очень важно отметить, что русское мышление имеет склонность к
тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям. Только такого рода
учения и имели у нас успех. В этом сказывался религиозный склад русского
народа. Русская интеллигенция всегда стремилась выработать себе
тоталитарное, целостное миросозерцание, в котором
правда-истина будет соединена
с правдой-справедливостью.
Через тоталитарное мышление оно искало совершенной жизни, а не только
совершенных произведений философии, науки, искусства. По этому
тоталитарному характеру можно даже определить принадлежность к
интеллигенции. Многие замечательные ученые-специалисты, как, например,
Лобачевский или Менделеев, не могут быть в точном смысле причислены к
интеллигенции, как и, наоборот, многие, ничем не ознаменовавшие себя в
интеллектуальном труде, к интеллигенции принадлежат (13, с. 515).
В самой лексике Бердяева
конечно чувствуется дух двадцатых-сороковых годов XX века, времени
осмысления русской и нацистской революций, самого феномена тоталитаризма.
Прав он или нет, но он нарисовал очень глубокую картину русского духа
через историю русских идей в XIX - начале XX вв. Собственно бердяевская
"апокалип-тичность" помогла и мне сформулировать ту же мысль, но через
призму других идей, сделать вывод о том, что русский живет Настоящим,
полновесно чувственным и телесным, что он равнодушен к духу и душе как
неким отделенным от телесности интуитивным и эстетическим субстанциям.
Восстановить полноту телесного существования во времени, в вечности,
возможно только через идеи Апокалипсиса:
В своей книге о Достоевском я писал, что русские - апокалиптики или
нигилисты. Россия есть апокалиптический бунт против античности (Шпенглер).
Это значит, что русский народ по метафизической своей природе и по
своему призванию в мире есть народ конца. Апокалипсис всегда играл
большую роль и в нашем народном слое, и в высшем культурном слое, у
русских писателей и мыслителей. В нашем мышлении эсхатологическая
проблема занимает несоизмеримо большее место, чем в мышлении западном. И
это связано с самой структурой русского сознания, мало способного и мало
склонного удержаться на совершенных формах серединной культуры. Историки
позитивисты могут указать, что для характеристики русского народа я
делаю выбор, выбираю немногое, исключительное, в то время как многое,
обыкновенное, было иное. Но умопостигаемый образ народа можно начертать
лишь путем выбора, интуитивно проникая в наиболее выразительное и
значительное. Я все время подчеркивал профетический элемент в русской
литературе и мысли XIX в. Я говорил также о роли, которую играла
эсхатологическая настроенность в русском расколе и сектантстве. Элемент
педагогический и благоустроительный был у нас или очень слаб, почти
отсутствовал, или был ужасен, безобразен, как в "Домострое".
Нравоучительные книги епископа Феофана Затворника также носят довольно
низменный характер. Все это связано с коренным русским дуализмом.
Устраивают землю и земную жизнь злые силы, отступившие от
правды
Христовой, добрые же силы ждут Града Грядущего, Царства Божьего. Русский
народ очень одаренный, но у него сравнительно слабый дар формы. Сильная
стихия опрокидывает всякую форму. Это и есть то, что западным людям,
особенно французам, у которых почти исчезла первичная стихия,
представляется варварством. В Западной
Европе цивилизация,
которая достигла большой высоты, все более закрывает эсхатологическое
сознание (13, с. 659-660).
И далее:
Вспоминаю простого мужика, чернорабочего, еще очень юного, и беседы с
ним. С ним мне легче было говорить на духовные и мистические темы, чем с
культурными людьми, с интеллигенцией. Он описывал пережитый им
мистический опыт, который очень напоминает то, о чем писали Экхардт и
Беме, о которых он, конечно, не имел никакого понятия. Ему открылось
рождение Бога из тьмы. Я не представляю себе России и русского народа
без этих искателей Божьей правды.
В России всегда было и всегда будет духовное странничество, всегда была
эта устремленность к конечному состоянию. У русской революционной
интеллигенции, исповедовавшей в большинстве случаев самую жалкую
материалистическую идеологию, казалось бы, не может быть эсхатологии. Но
так думают потому, что придают слишком исключительное значение
сознательным идеям, которые часто затрагивают лишь поверхность человека.
В более глубоком слое, не нашедшем себе выражения в сознании, в русском
нигилизме, анархизме, социализме была эсхатологическая настроенность и
напряженность, была обращенность к концу. Речь всегда шла о каком-то
конечном совершенном состоянии, которое должно прийти на смену злому,
несправедливому, рабьему миру. "Шигалев смотрел так, как будто ждал
разрушения мира... так-этак, послезавтра утром, ровно в двадцать пять
минут одиннадцатого". Тут Достоевский угадывает что-то очень
существенное в русском революционере. Русские революционеры, анархисты и
социалисты, были бессознательными хилиастами, они ждали тысячелетнего
царства. Революционный миф есть миф хилиастический (13, с. 665-666).
Апокалиптичность и "тоталитарность" являются фундаментным отношением
русского человека ко времени, времени Вечного Настоящего. Интересно то,
что это отношение ко времени реализуется в современном российском
постмодернизме, который историческую диахронию пытается интерпретировать
как психологическую, мифопоэтическую синхронию. Не случайно, что именно
у нас появились также вывихи постмодерна как Фоменко и Носовский,
впрочем, феномен не в них, феномен в их популярности.
А вот оценка Бердяевым
центрального, важнейшего элемента в учении Вл. Соловьева, а с ним и
всего русского неоплатонизма. Вместе с тем это оценка несовместимости
официального православия начала XX века и русской религиозной философии:
Понимание христианства как религии Богочеловечества радикально
противоположно судебному пониманию отношений между Богом и человеком и
судебной теории искупления, распространенной в богословии католическом и
протестантском. Явление Богочеловека и грядущее явление Богочеловечества
означают продолжение миротворения. Русская религиозно-философская мысль
в своих лучших представителях решительно борется против всякого
юридического истолкования тайны христианства, и это входит в русскую
идею. Вместе с тем идея Богочеловечества обращается к космическому
преображению, это почти совершенно чуждо официальному католичеству и
протестантизму. На
Западе родство
с космологизмом русской религиозной философии можно найти лишь в
немецкой христианской теософии, у Я. Беме, Фр. Баадера, Шеллинга. Это
приводит нас к теме о Софии, с которой Вл. Соловьев связывает свое
учение о Богочеловечестве.
Учение о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и
поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об
идеях. "София есть выраженная, осуществленная идея", - говорит Соловьев.
"София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом
Божественного единства". Учение о Софии утверждает начало Божественной
премудрости в тварном мире, в космосе и человечестве, оно не допускает
абсолютного разрыва между Творцом и творением. Для Вл. Соловьева София
есть также идеальное человечество. И он сближает культ Софии с культом
человечества у Ог. Конта. Для придания Софии православного характера он
указывает на иконы Св. Софии Премудрости Божией в Новгороде и в Киевском
Софиевском соборе. Наибольшие нападения в православных кругах вызвало
понимание Софии как вечной женственности, внесение женственного начала в
Божество. Но принципиально те же возражения должно было вызвать внесение
мужественного начала в Божество (13, с. 642-643).
И чуть дальше - глубокое указание на несовместимость даже казалось бы
близкородственных греческих и немецких философий с русской:
Учение Я. Беме о Софии есть учение о вечной девственности, а не о вечной
женственности. София есть девственность, целостность человека,
андрогинный образ человека. Грехопадение человека и было утерей им своей
Девы-Софии. После падения София отлетает на небо, а на земле является
Ева. Человек тоскует по своей Деве-Софии, по целостности. Пол есть знак
раздвоенности и падшести. Можно открыть родство бемевского учения о
Софии с Платоном (учение об андрогине) и с Каббалой. Софиология у Беме
имеет главным образом антропологический характер, у Вл. Соловьева -
главным образом космологический (13, с. 644).
Другие находки Бердяева
можно интерпретировать через раскрытие русской формулы, предложенной
мной в "Новом мифе о будущем": Строгий царь - Воля-волюшка - Святая Русь.
"Полюсность" и нигилизм можно интерпретировать как проявления русской
Воли, анархичность и "коммюнотарность" - как проявления Святой Руси.
Лишь самодержавное начало не включает отец русского персонализма в
русскую идею, относя его, скорее всего, к чуждым русскому духу
германскому и монгольскому началам. В этом я не соглашусь с ним. Без
самодержавного начала русская нация была бы обречена на вечное рабство,
это была бы нация рабов, не умеющих создать своего
государства.
Конечно это теоретическое, условное возражение, потому как если не было
бы самодержавного начала, то должно было быть другое, основанное на
другом принципе. И вот эту последнюю ремарку тоже можно отнести к
условным возражениям, поскольку народ не может выбирать свою исходную
психологическую структуру, русские являются самодержавным народом не "по
жизни", не по истории своей, несчастливой или счастливой, а по рождению,
по природе, по начальной духовной структуре своей.
Но эти возражения помогают понять, почему современным идеологам
евразийства (и либерализма
тоже) выгодно отделить архетип Строго царя от русской идеи и приписать
его либо хану, либо историческому недоразумению, либо историческому
несчастью русского народа. Потому как разорванный национальный дух - это
мертвых дух, потому как идея власти, присвоенная чужими, становится идей
рабства, подаренной своим.
Что же теперь, царей хвалить? Грозного, Михаила с Алексеем, Петра,
Екатерину, Александров (всех)? И великих князей, Владимиров с Ярославом?
Или все же Батыя с Калитой, а может Екатерину, но не как русскую царицу,
набожную вдову, а как немку, практичную, расчетливую, памятливую,
рациональную, неудачную писательницу и нелюбимую любовницу?
Да вот как-то не получается их хвалить, даже у Михалкова. Даже великого
Петра и "идеального русского" Александра III. Не захватывает, не пленяет,
не ведет и не заводит. И Сталин с Лениным - глыбищи, и
Брежнев с
Хрущевым - их глиняные подобия, оболганы, осмеяны, оплеваны и
приговорены к забвению, по крайней мере на время.
Бердяев оправдал русской
революцией русскую историю. Это оправдание тем убедительнее, что
большевистская революция является для него абсолютным злом. И все же по
Бердяеву получается, что в
революции русский народ проявил себя исторически, "высказался", проявил
характер, заставил другие народы с интересом и страхом заглядывать в
бездну "загадочной русской души". Убедительность бердяевского "оправдания"
- в его имплицитном характере, в том, что оно не является ни альфой, ни
омегой (альфа у него - это "Свобода", а омега - "Личность"), оно лишь
проявляется чувством гордости, значимости, исчезновением того
болезненного состояния зависти-ерничества, столь характерного для
русской постдекабристской мысли XIX века.
Какие яркие события случатся в XXI веке? Что мобилизует общество,
поразит его воображение? Какие страсти накалятся, какие идеи взойдут?
Может быть это война в Чечне и война в другой части России? Новые
еврейские погромы? Экономические войны с Украиной и странами ЦАР? Может
быть появление великих книг и литературных имен? Природное бедствие или
эпидемия? Какая-то кардинальная экономическая и социальная реформа?
Строительство дорог, великих культовых центров (храма Святой Софии
русской), термоядерной электростанции в сто Саяно-Шушенских ГЭС?
Есть ощущение, что Россия застревает в безвременье и скоро будет не
прочь устроить себе некий праздник-шок, вроде купания в ледяной воде.
Постепенность и "разумность" происходящего, его мелко-пакостный характер,
скука и искусственность (уже не грусть, а скука) "в кипении веселом",
будят зверя и усыпляют дух. Анархизм (не Бакунинский, теоретический, а
тот, настоящий, что гулял по революционной России в 18 году) подымается,
оглядывается, и делает разведку местности.
Но встряска в начале большезимья, то есть естественного безвременья, не
будет глобальной и народной, не охватит весь низ и всю ширь, это будет
серия встрясок сверху и сбоку под "смелыми лозунгами".
То будут поверхностные явления великого процесса малого русского
апокалипсиса XXI-XXII веков, атомизации жизни, уступки суверенитета,
подведения итогов национального развития в XV-XX (XV-XXI) веках.
Возможно, что первые десятилетия XXI века - это время последних разумных
реформ макролетней России, то есть страны, способной удивить еще мир
великим коллективным творением духа. Время "удивить" может наступить еще
раз в XXIII-XXIV веках, но то будут (если будут) реформы не Разума, а
Чувства, не Ума, а Души, уже больной души.
Возможно, что это будет эпоха хорошего, доброкачественного
византизма, время интеллектуальной продуктивности. Поэтому говорить
о безусловной центральности
евразийства не стоит.
То, что Россия будет тихо погружаться в первобытные воды хаоса, живя
напряженной и продуктивной жизнью, что она будет слабеть, но сохранять
свое единство и территориальную целостность - лучший сценарий для XXI и
XXII веков. Идеал России спокойной, умиротворенной и державной (конечно
при взгляде с большого расстояния, при взгляде на лес, а не на деревья),
по-прежнему огромной - вот идеал первых десятилетий XXI века.
Оглавление
www.pseudology.org
|