Александр Николаевич Афанасьев Боги — суть предки наши 3. Предания о Сотворении мира и человека Предание о Сотворении мира, живущее в устах русского народа, обставлено такими подробностями, которые, несомненно, принадлежат глубочайшей древности. В книге Терещенко предание это записано в такой форме: а) "В начале света благоволил Бог выдвинуть землю. Он позвал черта, велел ему нырнуть в бездну водяную, чтобы достать оттуда горсть земли и принесть ему. — Ладно, думает Сатана, я сам сделаю такую же землю! Он нырнул, достал в руку земли и набил ею свой рот. Принес Богу и отдает, а сам не произносит ни слова… Господь куда ни бросит землю — она вдруг является такая ровная-ровная, что на одном конце станешь — то все видно, что делается на земле. Сатана смотрит… хотел что-то сказать и поперхнулся. Бог спросил: чего он хочет? Черт закашлялся и побежал от испугу. Гром и молния поражали бегущего Сатану, и он где приляжет — там выдвигаются пригорки и горки, где кашлянет — там вырастет гора, где привскачет — там высунется поднебесная гора. И так, бегая по всей земле, он изрыл её: наделал пригорков, горок, гор и превысоких гор".[302] Такое творение земли народ на своем эпическом языке называет сеянием: "Взял Бог песчиночку и насеял всю землю с травами, лесами и всякими угодьями".[303]   Приведем различные варианты; б) "Ото, як Господь сотворити свит (рассказывают в Малороссии), той говорит до найстаршего ангела Сатанаила: а що, каже, архангеле мий! ходим творити свит. — Да видимо, Боже! — каже Сатанаил. От вони и пишли на море, а море таке темнее — сказано: безодня. От Бог и каже до Сатанаила: бачишь оттую безодню? — Боже! — Иди ж, каже, у тую безодню на самее дно, та дистань мени жменю песку: та гляди — як будешь брати, то скажи про себе: беру тебе, земле, на имя Господне. — Добре, Боже! И впернув (нырнул) Сатанаил у самую безодню на самий песок, такой зазлистно ему стало: ни, каже, Боже! и свое имя; нехай буде и твое, и мое. И бере вин такой каже: беру тебе, земле, на имя Господне и свое! Сказал; прийшлося виносити, а вода ему той песок так и измивае. Той так затискает жменю, але де вже Бога ошукати! Затим зигулькнув из моря, так того писку як не було — геть вода смила. Не хитри, Сатанаиле, каже Господь; иди знова, та не притсчуй своего имя! Пишов знову Сатанаил, примовля: беру тебе, земле, на имя Господне и свое! — и знову песку не стало. Аж за третим разом сказав уже Сатанан беру тебе земле, на имя Господне! — и ото уже несе тай не стискае жмени, так и не. На долони, щоб то вода легла. Але дарма: як, набрав повну руку, то так и вынес до Бога. И узяв Господь той песок, ходить по мори тай рассивае, а Сатанаил давай облизовати руку: хочь трохи, думае, сховаю для себе, а потим и землю збудую. А Господь россияв: а що, каже, Сатанаиле, нема билыце песку? — А нема, Боже! — То треба благословити, каже Господь, такой, благословив землю на вси чотири части як поблагословив, так тая земля и почала рости. Ото росте земля, а тая що у роти соби росте; дали так разрослася, що й губу росперае. Бог и каже: плюнь, Сатанан. Той, зачав плювати да харкати, и де вин плював — то там виростали гори, а де харкав — то там скали". По другому преданию, от этого произошли болота, пустыни и бесплодные места. "От через що у нас и земля не ривна. Воно ще кажуть, що набито тискали та гори Бог знае доки б росли, а то Петро да Павло як закляли их. Вони вжей не ростут. А то вже Господь и каже до Сатанаила: теперь, каже, тилько посвятити землю, але нехай вона соби росте, а ми видпочиньмо. — А добре, Боже каже Сатанаил. И лягли вони спочивати. Господь почивая, а Сатанаил и думае, шоби землю забрати; и ото пидняв его та й бижить (чтобы кинуть в воду), а моря нема; вдарився на пивнич — и там не видати. Побивався на вси чотири части свит; нигде нема моря… Бачить вин, що ничого не вдие, несе Бога на то саме мисце то сам коло него лягае. Полежав трохи тай будить Бога: вставай, Боже, землю святити. А Бог ему и каже: не журись, Сатанаиле, земля моя свячена; освятив и ночи на вси чотири боки";[304] в) в Галиции рассказывают, что в начале веков было только небо да море; по морю плавал Бог в лодке и встретил большую, густую пену, в которой лежал черт. "Кто ты?" — спросил его Господь. "Возьми меня к себе в лодку, тогда скажу". "Ну, ступай!" — сказал Господь, и вслед за тем послышался ответ: "Я черт!" Молча поплыли они дальше. Черт начал говорить: "Хорошо, если бы была твердая земля и было бы, где отдохнуть нам". "Будет! отвечал Бог, спустись на дно морское, набери там во имя мое горсть песку и принеси; я из него сделаю землю". Черт опустился, набрал песку в обе горсти и примолвил: "Беру тебя на имя мое!" Но когда вышел на поверхность воды — в горстях не осталось ни зернышка. Он погрузился снова, набрал песку во имя Божее, и когда воротился — песку у него осталось только за ногтями. Бог взял этот песок, посыпал по воде и сотворил землю ни больше, ни меньше, как сколько нужно было, чтобы им обоим улечься. Они легли рядом — Бог к востоку, а черт к западу. Когда черту показалось, что Бог заснул, нечистый стал толкать его, чтобы он упал в море и потонул; но земля тотчас же далеко расширилась к востоку. Увидя это, дьявол начал толкать Бога к западу, а потом к югу и к северу: во все эти стороны земля раздавалась широко и далеко. Потом Бог встал и пошел на небо, а черт по пятам за ним; услышал, что ангелы славили Бога в песнях, и захотел создать себе столько же подчиненных духом: для этого обмыл свое лицо и руки водою, брызнул ею назад от себя — и сотворив столько чертей, что ангелам недоставало уже места на небесах. Бог приказал Илье-громовнику напустить на них гром и молнию. Илья гремел и стрелял молниями, сорок дней и ночей лил дождь, и вместе с великим дождем попадались с неба и все черти; ещё до сего дня многие из них блуждают по поднебесью светлыми огоньками и только теперь достигают до земли;[305] г) предание заонежан: "По досюльскому (т.е. старосветному) окиян-морю плавало два гоголя: первый бел гоголь, а другой черен гоголь. И тыми двумя гоголями плавали сам Господь Вседержитель и Сатана, По божию повелению, по Богородицыну благословению, Сатана выздынул со дна синя моря горсть земли. Из тоя горсти Господь сотворил ровные места и путистые, а Сатана понаделал непроходимых пропастей, щильев (ущелий) и высоких гор. И ударил Господь молотком и создал свое воинство, и пошла между ними великая война. Поначалу одолевала, было, рать Сатаны, но под конец взяла верх сила небесная. И сверзил Михайла-архангел с небеси сатанино воинство, и попадало оно на землю в разные места, отчего и появились водяные, лешие и домовые".[306] Подобное же предание находим в апокрифической литературе, именно в статье, озаглавленной "Свиток божественных книг". Хотя статья эта известна нам в позднейших и отчасти попорченных списках, но, без сомнения — происхождение её весьма древнее, в ней заметны следы богомильского учения, и некоторые передаваемые ею подробности встречаются в рукописях XV и XVI столетий. До Сотворения мира, говорится в "Свитке", сидел Господь Саваоф в трех каморах на воздусех, и был свет от Его семьдесять-седьмерицею светлее света сего, ризы Его были белее снегу, светозарнее солнца. Не было тогда ни неба, ни земли, ни моря, ни облаков, ни звезд, ни зори, не было ни дней, ни ночей. И рече Господь: буди небо хрустальное, и зоря, и облаки, и звезды! И ветры дунул из недр своих, и рай насадил на востоце, и сам Господь воссел на востоце в лепоте славы своея, а гром — глас Господень, и колеснице огненной утвержден, а молния — слово Господне, из уст Божиих исходит. Потом создал Господь море Тивериадское, безбрежное, "и сниде на море по воздуху… и виде на море гоголя плавающа, а той есть рекомый Сатана — заплелся в пене морской. И рече Господь Сатанаилу, аки не ведая его: ты кто еси за человек? И рече ему Сатана: аз есмь бог. — А мене како нарещи? Отвечав же Сатана: ты Бог Богом и Господь Господем. Аще бы Сатана не рек Господу так, тут же бы сокрушил его Господь на море Тивериадском. И рече Господь Сатанаилу: понырни в море и вынеси мне песку и кремень. И взяв Господь песку и камень, и рассея (песок) по морю и глаголя: "Буди земля, толста и пространна!" Затем взял Господь камень, преломил надвое, и из одной половины от ударов Божьего жезла вылетели духи чистые; из другой же половины набил Сатана бесчисленную силу бесовскую. Но Михаил-архангел низверг его со всеми бесами с высокого неба. Созданная Богом земля была утверждена на тридцати трех китах.[307] Эти любопытные сказания, взаимно пополняющие друг друга, раскрывают перед нами один из древнейших Мифов. На великий подвиг создания мира выступают две стихийные силы: светлая и темная — Бог и дьявол. Несмотря на очевидное стремление народной фантазии возвести стародавний Миф к позднейшим христианским воззрениям, вся обстановка предания указывает, что здесь идет речь о боге-громовнике (Перуне) и демоне мрачных туч. Первому дается в руки молот, ударяя которым он творит свое могучее воинство, т.е. грозовых, молниеносных духов; раскаты грома объясняются проездом его колесницы по небесным пространствам. Удар молота в другой вариации заменяется ударом жезла в камень: этот камень — облачная скала, а жезл, ударяющий в него и вызывающий толпы ратников, — метафора молний, то же что Торов молот или Перунова палица. В лице противника этого божества узнаем мы мифического змея, который в народных сказаниях обыкновенно смешивается с Сатаною. В шуме весенней грозы происходила их страшная битва: представление, которое для массы суеверного народа слилось с библейским преданием о низверженных с неба ангелах; по Божьему повелению, Михаил-архангел и пророк Илья, заступившие в христианскую эпоху место позабытого Перуна, разят дьявола громом и молнией. Сатане приписано создание гор, что прямо указывает в нем горного демона (Змея Горыныча), представителя туч, издревле уподоблявшихся горам и скалам; харкая и выплевывая, он творит облачные горы и дождевые хляби, в которых позднее, при затемнении смысла старинных метафор, признали обыкновенные земные возвышенности и болота. Надвигаясь на небо, темные тучи, эти демонские горы, вырастают с необычайною быстротою, и росли бы все больше и больше, если б не были закляты апостолом Петром, т.е. если б не остановило громовое слово Перуна. Подобно богу-громовнику, и враждебный ему Сатана создает себе сподвижников, вызывая их сильными ударами в камень, т.е. высекая убийственные молнии камня-тучи. Низвергнутые божественною силою, эти грозовые бесы упадают с неба светлыми огоньками вместе с проливным дождем. Всесветное, безбрежное море, где встречаются мифические соперники, есть беспредельное небо, воздушный океан. И Бог, и дьявол носятся по этому небесному морю, сидя в ладье, т.е. в облаке, или плавают по нему в виде двух гоголей — белого и черного: эпитеты, стоящие в связи с дуалистическим верованием в начале света и тьмы, добра и зла, Белбога и Чернобога. Оба божества участвуют в творческой деятельности природы: темное, как представитель помрачающих небо и замыкающих дожди облачных демонов, и светлое, как громитель, низводящий на землю дождевые потоки и просветляющий солнце. С особенно строгою последовательностью развивает эту борьбу богов светлого и темного религия персов. Ормузд, верховный источник света, всемогущим своим словом (Гокавер), т.е. громом,[308] творит ангелов-ферверов и вселенную со всеми её благами; а злой Ариман, источник тьмы, противопоставляет ему своих нечистых духов — дэвов и стремится овладеть небом, но, будучи низвергнут — падает в подземные пропасти; в образе змеи он проникает всюду и портит создание Ормузда, влагая в них зародыши зла и болезней; самый огонь он оскверняет дымом.[309] Быстрый полет туч, молний и ветров заставили фантазию олицетворять эти явления легкокрылыми птицами; этот поэтический образ встречается в большей части народных сказаний, изображающих картину весенней грозы. Плавая по воздушному океану, облака и тучи представлялись водяными птицами — белыми и черными гоголями. Карпатская колядка о Сотворении мира вместо гоголей выводит двух голубей — птицы, которым приписывается низведение с небес огня (молний), дождя и божественного дыхания, т.е. ветра: Колись-то было з’початку света — Втоды не было неба, ни земли, Неба, ни земли, нем[310] сине море, А серед моря та два дубойки.[311] Сели-впали два голубойци,[312] Два голубойци на два дубойки, Почали собе раду радити,[313] Раду радити и гуркотати: Як мы маеме свет основати? Спустиме мы ся на дно до моря, Вынесеме си дрибного писку, Дрибного писку, синего (вар. золотого) каменьце. Дрибной писочок посееме мы, Синий каминец подунеме мы: З’дрибного писку — черна землиця, Студена водиця, зелена травиця; З’синего каменьця — синее небо, Синее небо, светле сонейко, Светле сонейко, ясен месячок, Ясен месячок и все звездойки. За каждым стихом следует припев: "Подуй же, подуй, Господи, из Духом Святой по земле".[314] На воздушном океане стоят два дуба, т.е. деревья-тучи, соответствующие мировой ясени Эдды; на этих Перуновых деревьях восседают молниенос-птицы, и они-то создают мир: землю из мелкого песку, а небесные светила из него или золотого камня. Если мы припомним, что солнце, луна и звезды назывались метафорически драгоценными каменьями и что эпитеты "золотой" и "синий" служили для обозначения блеска небесных светил и огня, то понятно будет, почему светила эти творятся из синего или золотого камня. В космогоническом Мифе скандинавов лежит мысль о весеннем обновлении природы, о созидании мировой жизни из того омертвения (небытия), в какое погружает её губительное влияние зимы. Та же мысль кроется и в славянских преданиях. При начале весны пробужденный Перун объезжает на огненной колеснице, во всем своем грозном величии, на великое дело творчества; разит громовыми стрелами толпы демонов и, рассыпая плодотворное семя дождя, засевает землю разными злаками, или, что то же — творит "посредством сеяния" зеленеющую и цветущую землю.[315] Вместе с этим он выводит из-за густоты туч и туманов небесные светила и, следовательно, как бы создает их из тех цветных каменьев, которые до сего времени были сокрыты демонами зимы и на дне воздушного, облачного океана; выводя яркое, вешнее солнце, он творит белый свет, т.е. по основному, теснейшему смыслу этого выражения — дает ясные дни, а по смыслу производному, более широкому — устрояет вселенную. Солнечные лучи топят льды и снега, претворяя их мертвые массы в шумные, многоводные потоки, и только тогда зачинается земная жизнь со всей её роскошью и разнообразием, когда выступит наконец земля из-под вод весеннего разлива и будет обвеяна южными ветрами. Отсюда возник Миф, общий всем индоевропейским народам, что земля рождается из воды и выплывает из её пучин силою божественного дуновения. По хорутанскому верованию, земля волею Божией вышла из морской бездны, в которой до начала мира была погружена вместе с солнцем, месяцем, звездами, молнией и ветрами; первая показалась из воды высокая гopа Триглав (по мнению словаков, это были Татры); самая жизнь на земле зародилась с той минуты, когда внутри неё загорелся огонь, т.е. когда лучи весеннего солнца согрели мерзлую землю и пробудили в ней силу плодородия. У карпатских русинев существует верование, что вселенную созидали царь-огонь и царица-вода,[316] т. е молния и дождь, небесный огонь солнца и живая вода весенних разливов; а сербская песня представляет молнию силою, господствующею над всем миром и все в нем устрояющею: она делит мир и раздает дары — Богу небесную высь, св. Петру летний зной, Иоанну Крестителю зимний холод, Николаю-угоднику воды, Илье-пророку громовые стрелы.[317] Замечательно, что слово творить указывает на воду, как на существенный элемент творчества; датск. tvore — разводить, размешивать что-либо сухое с влажным, исланд. thvari — тесто, рус. творилка — квашня, раствор — смесь жидкости с чем-нибудь сухим или одной жидкости с другою, творог (кроме общепринятого значения) употребляется в смысле мягкой грязи.[318] Народное предание относит создание мира к первому весеннему месяцу — марту, название которого говорит о времени, посвященном Марсу = богу-громовнику, победителю демонических ратей. Во всех мифологиях божество весенних гроз, как оплодотворитель земли и податель урожаев, наделяется творческою силою; от его дыхания произошли ветры, от его глаголов громы, от слез — дожди, от густых волос — облака и тучи. Финская космогония развивает ту же идею, что и космогония скандинавов и славян. Изначала обитала в воздушной области дева Ильматр — буквально дочь воздуха (= облачная дева); однажды спустилась она с эфирных высот на море, и вот поднялась буря, море взволновалось, Ильматр зачала в утробе своей сына от ветра и носилась по морской поверхности ровно семьсот лет (= семь зимних месяцев): наконец чудному ребенку надоело заключение, и он сам проложил себе дорогу из чрева матери: это был Вейнемейнен — бог, обладающий даром могучих, чародейных песен. Подобно светлому богу русского народного предания, он плавает по волнам первобытного моря и пением своим, т.е. громовым словом и звуками завывающей бури, творит острова, мысы, заливы и подводные камни. Затем прилетает орлица, соответствующая голубям карпатской колядки, садится на колена Вейнемейнена и несет яйца, из которых потом созданы были солнце, луна и звезды. Орел — олицетворение грозовой бури; из-за разбитых молниями и рассеянных ветрами туч он выводит круговидные светила, которые на метафорическом языке уподоблялись золотым яйцами, снесенным мифической птицею. Создание первого человека Миф ставит в теснейшую связь с преданиями о происхождении огня. Как на земле огонь добывался через трение одного полена, вставленного в отверстие другого, так и на небе бог-громовник сверлит гигантское дерево-тучу своей острой палицей, и от этого сверления она чреватеет и рождает малютку-молнию. Древнему человеку, который в громовой палице узнавал детородный член бога — оплодотворителя земной природы,[319] естественно было это представление о происхождении огня и молнии сблизить с актом соития и зарождения младенца, тем более что самая жизнь, одушевляющая человека (его душа), понималась как возжженное пламя. Священные песни Вед в добытом трением огне видят плод супружеского соединения двух обрубков дерева, из которых один представляет воспринимающую жену, а другой — воздействующего мужа; масло же, которым их умащали, называют плотским семенем. Отсюда возникают мифические сказания: во-первых, что душа новорожденного нисходит на землю в молнии, и, во-вторых, что первая чета людей создана богами из дерева. Тайну создания и рождения человека предки наши объясняли себе тою же творческою силою громовника, которою вызван к бытию и весь видимый мир; он послал молнию (боzi posel) устроить на земле первый очаг, возжечь на нем пламя и основать домохозяйство и жертвенный обряд; в то же время создан был и первый человек, первый домовладыка и жрец, в образе которого сочетались представления, пылающего в очаге огня и родоначальника племени; впоследствии, когда был установлен был семейный союз, бог-громовержец всякий раз при нарождении младенца низводил с неба молнию и возжигал в нем пламя жизни. В этих верованиях, хотя и бессознательно, сказалось живое чувство родства человека со всею природою. По свидетельству Вед, первобытный, в молнии рожденный человек был праотец Яма (Yama), с чем согласуется греческий Миф о Прометее, который низвел на землю небесный огонь и, вдохнувши его в человеческий образ, сформованный из глины, сделался творцом людского рода. У римлян та же самая мысль выражалась в предании о Пике. Picus[320] — дятел, птица, приносящая молнию, и вместе с тем первый король Лациума = основатель племени. Быстрая, "окрыленная" молния олицетворялась в образе птицы, которой фантазия приписывала и низведение некого огня, и принесение в сей мир младенческих душ. У Пика был брат Pilumnus (от pilum — мутовка, толкач — Donnerkeil) — бог — охранитель детей. По немецкому поверью, аист не только приносит огонь, но и младенцев, т.е. собственно — их пламенные души; из горы или колодца, где богиня Гольда с материнской заботливостью оберегает свободные, ещё нерожденные души, похищает их аист и влагает в младенцев, новопризванных к земной жизни; почему и называют его Odebar (Adebar) — душеприноситель.[321] Чехи возлагают эту обязанность на аиста, ворону и коршуна; до рождения своего дети (души) сидят в каменных горах или плавают в прудах, реках и источниках, словно игривые рыбки; в то время, когда ребенок должен появиться на божий свет, сюда прилетает одна из названных нами птиц, берет предназначенное к рождению дитя, приносит его в дом через открытое окно или дымовую трубу и передает повивальной бабке. Взрослые дети кладут на окно сахар для вороны и просят её принести им братца или сестрицу.[322] И гора, и колодец суть метафоры дождевой тучи; позднее означенное верование стали связывать с теми или другими земными источниками; неплодные жены, чтобы получить силу чадородия, пьют из этих источников воду. Самые души были представляемы легкокрылыми птицами; а девы судьбы — славянские роженицы, присутствующие при рождении детей, тождественны с немецкими норнами, о которых Эдда говорит, что они сидят у священного источника Иггдразилли. Падающие с неба молнии вызываются двояким действием громовника: он или сверлит облачное дерево, или высекает искры из облачной скалы; согласно с тем и другим воззрением, старинные Мифы говорят о создании первых людей из дерева и камня и отождествляют их со стихийными, грозовыми духами-великанами. Первозданные люди были племя великанское; один из древнейших англосаксонских памятников дает Адаму исполинский рост.[323] Персидская мифология утверждает, что прародители рода человеческого — муж и жена (Meschia и Meschiane) — произошли из дерева.[324] В Эдде находим такой рассказ о происхождении первой четы людей: после того как великаны погибли в кровавом потопе, светлые боги Один, Vili и Ve (дети Вогг’а) пришли на берег моря и нашли там два дерева, из которых и создали мужа и жену и назвали их Askr (ясень) и Embla: последнее слово Я. Гримм производит от amr, ambr (ami, ambl) — непрестанная работа, и дает ему значение заботливой хозяйки = Aschenputtel. Один сообщил им жизнь, Vili — ум и чувство, Ve — слово, слух, зрение и внешний облик. По другому преданию, это дело совершили Один, Гёнир и Лодр; первый наделил созданную чету духом жизни, второй разумом, а третий дал ей кровь и румянец.[325] Ясень, из которой боги создали первого человека, должен быть признан за мировую Иггдразилль. В близкой связи со скандинавским Мифом стоит следующее литовское предание: в давние времена в одной приморской деревне жил человек по имени Тейсус (праведный); к нему обращались все за советами, предсказаниями и разрешением споров, как к человеку вещему и правдивому; когда в глубокой старости настал его смертный час, боги в награду за его добродетельную жизнь, превратили Тейсуса в ясень, который слывет в Литве праведным древом.[326] Подобные верования не чужды были и грекам, и римлянам. По словам Гезиода, третий (медный) род земных обитателей создан был Зевсом из ясени (ли друг друга в битвах. Нимфа-океанида, мать первого человека в Аргосе, называлась [327] Пенелопа спрашивала неузнанного Одиссея: "[328] Энеида[329] также упоминает о людях, происшедших от твердого дуба и древесных пней. Создание людского рода из камней засвидетельствовано греческим Мифом о Девкалионе, которому, после потопа, дал Гермес повеление бросать через себя кости матери-земли, т.е. камни; все камни, брошенные им, обратились в мужей, а те, что бросала жена его Пирра, — в женщин. Литовцы признают своими предками исполинов и рассказывают, что, когда окончился потоп и великие воды удалились с суши, в то время в прародительской стране, откуда вышло литовское племя, оставалась в живых только единая чета — муж и жена, но оба были стары и не могли надеяться на потомство. Для утешения осиротелых супругов бог Прамжинас (=Судьба) послал Линксмине (радугу), которая посоветовала им скакать через кости земли. Сколько раз перескочил старик столько восстало дородных юношей, сколько раз перескочила старушка — столько взрослых и прекрасных девиц. Но более девяти раз они не в силах были скакать через камни. От новых девяти пар народилось девять поколений литовского народа.[330] Миф о происхождении рода человеческого из камней в одной из наших старинных эписей (XV или XVI века) соединяется с верованием славян в Рода, имя которого в памятниках постоянно ставится рядом с роженицами, вещими предсказательницами судьбы новорожденного и помощницами в родах. Вот это любопытное свидетельство: "Вседржитель, иже един, бессмертен и непогибающих Творец, духу бо ему (человеку) на лице дух жизни, и бысть человек в душю живу: то ти не Род, седя на вздусе, мечеть на землю груды — и в том рожаются дети… Всем бо есть творец Бог, а не Род". Род, мечущий с неба груды = камни, напоминает общеарийское представление о боге-громовнике, который разбивает облачные скалы, бросая в них молниеносным молотом. В Теогонии Гезиода Зевс кидает в своих врагов есхишу (санскр. литов. akmu, akmens, славкамень[331]) = каменный молот Тора. Как представителю творческих, плодородящих сил природы, Перуну должно было присвоиться прозвание Рода; во время весенних гроз, ударяя своим каменным молотом, дробя и разбрасывая скалы-тучи, он призывал к жизни облачных великанов, окамененных холодным дыханием зимы; говоря мифическим языком: он оживлял и творил из них исполинское племя. Таким образом, великаны были его порожденим, первым плодом его творческой деятельности. В древнейших текстах славянского перевода Священного Писания слово плод служит для обозначения исполина, гиганта; так в парамейнике XII столетия, болгарского письма, читаем: "плоди же (исполины) бяху по земи".[332] Усматривая в грозе брачный союз неба с землею, перенося мифические сказания о скалах-тучах на обыкновенные горы и называя эти последние костями земли,[333] младенческие народы пришли к заключению, что первозданный человек-великан (Urmensch) был порожден Землею, общею матерью и кормилицею смертных. Так, германцы утверждали, что Tuisko (Tvisko), от которого произошел первый человек Манн (Mannus), был сыном Неба (Tiv) и Земли; от той же божественной четы громоносного Неба (Divus) и все питающей Земли (Apia) вели свой род и племена скифские.[334] Наряду с этими преданиями следует поставить свидетельство Несторовой летописи о создании человека, записанное со слов современного волхва: "Бог мывься в мовници и вспотивься. отерься ветхом (вар. ветхим), и верже с небесе на землю; и распреся сотона с Богом, кому в нем створити человека? И створи дьявол человека, а Бог душю в не (вонь) вложи; темже аще умреть человек — в землю идеть тело, а душа к Богу".[335] В Крайне до сих пор рассказывают, что при начале веков Бог, пробудившись от сна, пошел по белому свету, и когда достиг земли, то от чрезмерной усталости выступил на нем пот; и вот упала на землю капля божественного пота, оживотворилась и образовала из себя первого человека. Потому-то люди осуждены работать и снискивать свое пропитание "в поте лица".[336] Снежные облака, облегающие небо в зимнюю половину года, под влиянием вешнего тепла претворяются в дождевые, или, выражаясь метафорически: бог облачного неба, бог-громовник, пробуждаясь от зимнего сна, потеет и начинает купаться в дождевых потоках. Одна из купальских песен рисует такую картину: стояла верба, на вербе горели свечи (т.е. стояло дерево-туча, а на нем горели молнии); С той вербы капля упала — Озеро стало: В озере сам Бог купався С дитками-судитками.[337] Из божественного пота, т.е. из паров и туманов, какие подымаются от земли вследствие весеннего таянья, образуются грозовые тучи, или, что то же — нарождаются великаны. Согласно с сейчас приведенными свидетельствами, принадлежащими славянам, скандинавский Миф говорит, что первый муж и первая жена и все племя великанов-гримтурсов произошли от плодоносного пота Имира. Таянье снегов и следующее за тем половодье древние поэты изображали Всемирным потопом, в котором очищается грешная (= опустошенная рукою Зимы, неплодная) земля; а дождевые ливни — банею, в которой на сильном грозовом пламени кипятится живая вода; в этой воде омываются небесные боги и, омывшись, обретают ту светлую красоту и те благодатные силы, с какими являются они в летнюю пору. Вот почему создание человеческого рода связывается со сказаниями о потопе и совершается в то время, когда Бог потеет и купается в "мовнице". Так как облака представлялись Божьею одеждою, покрывалом, плащом, то свержение с неба ветхого рубища (т.е. разорванной громовыми ударами тучи) волне соответствует бросанию камней восседающим на воздухе Родом. Подобно тому как Прометей, слепивши из глины тело человеческое, должен был похитить для его одушевления небесный огонь, так в нашем летописном предании созданный Сатаною человек ожил только тогда, когда Бог вдохнул в него душу; очевидно, что Сатана играет здесь ту же роль, какую в античном Мифе Прометей: этому последнему греки придавали титанический, демонский характер, и сказание об оковах, в которые заключили его боги, в Средние века было перенесено на Сатану и Антихриста. Эти мифические представления, принадлежащие незапамятной старине, не могли не запечатлеться в народных названиях. Germani древние писатели производят germinare — вырастать из семени (говоря о травах и растениях); слово leut (народ, люд), др.-в. — нем. liut Я. Гримм сближает с liotan (liud, liodan) — расти, давать отростки; сравни populus — народ и populus (нем. Pappel) тополь. Размножение семьи, рода исстари сравнивалось с ростками, пускаемыми из себя деревом, вследствие чего ствол (пень, корень) служит в эпической поэзии символом отца или предка, а ветви — символом их детей и потомков. Величая невесту, малорусская свадебная песня сравнивает её с явором и спрашивает: "Чи ты кориня не глубокого, ты батька не богатого?" Болгарская песня говорит о невесте, что она отделяется своего рода-племени, как от корня.[338] У сербов есть поговорка: "Без старого пня сиротеет огнище" (без стара пня сиротно огнище), т.е. плохо семье без старшего в роде; о старых и бездетных супругах они выражаются: "као два оддечена пана".[339] Слово корь (корень) означает у нас и родину (село, деревню), и наследственное имущество: "на корю сидеть" — владеть дедовским добром. Сходно с этим в готском языке ans — предок, родоначальник и вместе бревно, сук.[340] У чехов hoi, hole — ветвь, палка (малор. гилля — с тем же значением), a holek, holka — мальчик и девочка, лужиц. hole, golje — дитя, hole — парень, holca — девица. В народных песнях весьма обыкновенно сравнение детей с ветвями и верхушкою дерева; наоборот, пасынок употребляется в областных наречиях для обозначения меньшего из двух сросшихся деревьев; в Воронежской губ. пасынком называют боковой отросток на кочане капусты; серб. младица — молодая жена и поросль, ветка.[341] В немецких песнях говорится, что в Саксонии девицы растут на деревьях; на вопрос детей, откуда взялся них новый братец или сестрица, в прирейнской стране мать отвечает: из древесного дупла; а русские мамки и няньки на тот же вопрос отвечают, что ребенок с дерева. Параллель, проводимая в языке и народных поверьях между ветвистым деревом и многочадною семьею или целым родом, с особенною наглядностью заявила себя в обычае обозначать происхождение знатных людей и степени родства через так называемое родословное древо (stammbaum). Старинные немецкие саги рассказывают о матери, которой снилось, что из её сердца или чрева выросло большое, тенистое дерево с прекрасными плодами; этот сон служил предзнаменованием, что она в скором времени родит сына — родоначальника обширного и славного племени.[342] Таким образом, сын представлялся как бы отростком, исходящим из недр матери, и чтобы усыновить чужое дитя, надо было совершить символический обряд — посадить его к себе на колени: knasettingr усыновленный, приемыш, Kniesetzen — adoptare, Schooskind — любимое матерью дитя.[343] Семиноны, по свидетельству Тацита, вели свое происхождение от леса;[344] имя первого короля (родоначальника) саксов Aschanes (Askanius), о котором сага говорит, что он вырос в лесу у журчащего источника, Гримм производит от слова askr — ясень, а самое название саксов (sachsen) от sans — saxum, скала, камень; один из божественных героев носит имя Sahsnot.[345] В числе народцев, входивших в состав скифского племени, встречаем: дервичей (derbikkas), которые напоминают наших деревлян — от санскр. dru, слав. дьрево, греч. дуб же в славянских и греческих преданиях играет ту же роль, какую в скандинавских — мировой ясень.[346] Народные русские сказки говорят о рождении дитяти из обрубка дерева: бездетные родители — старик и старуха — берут чурбан, кладут его в колыбель, начинают качать и причитывать над ним, как над ребенком, и заветное их желание исполняется — из обрубка дерева рождается мальчик, которому поэтому дается имя Лутоня, Тельпушок; по другим вариантам, он рождается из полена, положенного на печь.[347] Мальчик этот отличается необыкновенною хитростью и принадлежит к одному разряду с карликами, в которых древний Миф олицетворял грозовых духов и домовых пенатов. Сказки о его похождениях весьма интересны и составляют общее достояние индоевропейских народов.[348] Рожденный из обрубка дерева, мальчик катается по реке или озеру в серебряном челноке, рассекает волны золотым веслом и ловит рыбу. Увидала его злая ведьма-змея (драконида), изловила и собирается пожрать: приказывает своей дочери зажарить его к обеду, но мальчик притворяется, что не знает, как ему лечь на лопату, и просит поучить себя; не подозревая обмана, ведьмина дочка ложится на лопату; хитрец быстро сажает её в горячую печь, а сам влезает на высокий дуб (или явор). Является раздраженная ведьма, начинает грызть дерево, но ломает только зубы об его твердый ствол; тогда бежит она к кузнецу, и тот кует ей железные зубы; принимается ведьма грызть дерево железными зубами — и вот оно трещит, шатается. На счастье малютки летит стадо гусей и лебедей, к которым он обращается с просьбою: "Гуси мои, лебедята! Возьмите меня на крылята, понесите меня к отцу к матери". И птицы берут его на крылья и уносят далеко от злой ведьмы, или вместо того они дают ему по перу из своих крыльев — и мальчик тотчас же превращается в гуся и улетает. При создании этой сказки фантазия воспользовалась разнообразными поэтическими представлениями громоносной тучи и начертала живописную картину летней грозы: малютка-молния = бог Агни, рожденный из недр дерева-тучи, — точно так же, как земной огонь рождается из обыкновенного дерева, плавает по небесному морю в ладье-облаке; эпитеты "золотой" и "серебряный", какие приданы веслу и челноку, указывают на блеск, разливаемый новорожденным героем. Злая, прожорливая ведьма-змея есть демонические олицетворение мрачной тучи: едва успеет сверкнуть молния, как уже поглощенное пропадает в её утробе; потому народные поверья приписывают ей пожирание детей. Кузнец, который кует ей железные зубы, принадлежит к тем мифическим лицам, которые куют богу-громовнику молниеносные стрелы. Ведьму он наделяет железными зубами — метафора острых, страшно кусающих молний; он же вытягивает ей язык (другая метафора, однозначительная с зубом), бьет по нем молотом и кует ведьме голос, т.е. вызывает из неё громовые звуки.[349] Эта кузнечная работа, вытягивание змеиного языка и удары Торовым молотом составляют обычные образы, к которым прибегает народный эпос при описании грозовых туч. Кому не приходилось любоваться, как во время сильной грозы часто сверкающая молния то появится, обливая все ослепительным блеском, то исчезнет, не оставляя ни малейшего следа? Такое беспрерывное, почти неуловимое для глаз появление и исчезание молнии предки наши, созерцавшие в явлениях природы живых существ, объясняли себе тем, что нечистая сила мрака = злобная ведьма преследует светлого бога небесного огня, который убегает и прячется от её раскрытой пасти и оскаленных зубов. Он скрывается на вершине высокого дуба (в туче) и, когда ведьма валит это Перуново дерево, облекается в "пернатую сорочку" и улетает легкокрылою птицею: метафора быстрого полета молнии. В другой сказке[350] герой, рожденный из древесного обрубка, согласно с представлением молнии несокрушимым оружием Перуна, является сильномогучим богатырем, перед которым бледнеют и кажутся ничтожными самые великаны Горыня, Дугиня и Соска; он побеждает Бабу-ягу — демоническое существо, совершенно тождественное со змеей-ведьмою. В некоторых вариантах означенной сказки роль этого богатыря играет мальчик с пальчик, т.е. карлик-молния. У всех индоевропейских народов существует обширный разряд эпических сказаний, в которых изображается борьба могучего богатыря со змеями (драконами), или, прямее — бога-громовержца с демонами-тучами. Это обыкновенно меньший из трех сказочных братьев. В великорусской сказке о трех змеиных царствах[351] он назван Ивашко Запечный; то же прозвание дано в венгерской сказке младшему брату, который постоянно сидел у печки.[352] В Южной России третий брат, победитель змеев, известен под именем Ивана Попялова: "Joн двенадцать лет ляжав у попяле, вопасля того, встав из попялу и як стряхнувся, дак из яго злятело шесть пудов попялу".[353] В словацкой же ему соответствует Popelvar, владеющий всеми атрибутами громовника — мечом-самосеком и конем Татошем — и также побивающий драконов.[354] С этими данными согласны и свидетельства норвежских сказок, в которых третий брат, счастливый совершитель трудных подвигов, называется Aschenbrodel, ибо он постоянно у родного очага и возится в золе и пепле; он поражает троллей (драконов), похищает у них серебряных уток (грозовых птиц), одеяло с серебряными и золотыми узорами (облачный покров) и чудесную золотую арфу (то же, что гусли-самогуды); влезая в дымовую трубу, он бросает оттуда камень и убивает ведьму (trollweib), которая приготовилась было пожрать его.[355] Очевидно, что этот герой, явившийся в преданиях различных народов под именами Запечного, Попялова, Popelvar’a, Aschenbrodel’я (в женском олицетворении — Aschenputtel, Popeluska, Пепелуга, есть лицо, тождественное с мальчиком, который нарождается из полена, положенного на печь). Бог-громовник пребывал на земле в священном пламени, разводимом на домашних очагах; почему фантазия и присваивает его сказочным представителям прозвания, указывающие на печь и пепел. Рожденный из дерева, огонь истребляет его, превращает в уголья и золу и сам покоится в пепле, как в жесткой постели. Позднее, позабыв первоначальную основу Мифа, народ связал с означенными именами объяснения, на которые наводили его, с одной стороны, религиозное поклонение огню, а с другой — наклонность видеть в замарашке, покрытом сажею, существо нелюбимое в семье, невинно страдающее и преследуемое злою мачехою. В таком страдальческом положении изображал Миф светлых богов в холодные месяцы года, когда над всем миром властвует скупая мачеха-Зима, и подвиги, совершаемые в сказках героем-замарашкою, имеют целию разрушить владычество зимы и возвратить ясные дни лета. Сидеть вблизи очага, оберегателя семейного счастия и покоя, — знак, что человек отдает себя под покровительство и охранение родных пенатов, знак особенной привязанности к домашнему крову, семейной жизни и её кротким добродетелям, наконец, знак полного подчинения прародительским уставам и принятия на себя хозяйственных забот и трудов. Под замаранною от дыма и пепла одеждою должны таиться чувства набожности, любви, кротости, готовность переносить незаслуженные притеснения, распорядительность и трудолюбие; всеми этими качествами и наделены сказочные герои и героини — Попяловы и Пепелюги. Но огонь, пылающий на домашнем очаге, или воплощение его = дед-домовой чтился как основатель и владыка рода. По мнению шведов, домовой обитает в растущем около дома дереве, от которого никто не решится отломить ни сучка, ни ветки; в противном случае ломается семейное счастие. В разных местах Германии рассказывают, что домовые духи живут между дровами, приготовленными для отопления избы.[356] По польским же и чешским преданиям, родоначальником славянского племени был Попель — личность мифическая, в которой мы узнаем сказочного героя, происшедшего от древесного обрубка (сравни выше с преданиями о кобольдах). Заметим, богатыри, герои занимают в народных сказаниях срединное место между богами и людьми, как посредствующее между теми и другими поколение; о многих героях саги утверждают, что они народились от любовного сочетания богов и богинь со смертными[357] и что от этих героев ведут свое начало славные королевские роды, которые, таким образом, по восходящей линии состоят в родстве с небесными владыками.[358] По свидетельству Геродота, скифы верили, что боги, герои, все люди вообще, и племена скифские в особенности, происходили от верховного божества Неба (Хива = Зевса), которому они придавали эпитет papaios — слово, сближаемое Бергманом с греч. сын Неба; tiv = Див) был отцом Манна, первого человека, и чрез него прародителем всего немецкого народа, что напоминает индийского Мана, который спасся от гибели во время потопа и стал родоначальником людского племени.[359] Творческие силы неба столько же зависят от посылаемых дождей, как и от лучей весеннего солнца, дарующего ясные и теплые дни; в небесных богах, представителях этих творческих сил, древнейшие Мифы соединяют воедино черты, принадлежащие весеннему солнцу, с чертами громовника (припомним Аполлона, Фрейра, воинственную деву Зэтому рядом с вышеуказанными преданиями встречаем другие о происхождении рода человеческого от Солнца. По скифскому преданию, Небо родило бога Солнце (Targitavus, Svalius), у которого было три сына: Щит, Стрела и Коло (колесо = воз и соха); эти три брата и почитались родоначальниками скифов — воинов, кочевников и пахарей. Согласно с этим, "Слово о полку…" называет русичей внуками Дажьбога (солнца): "погибашеть лзнъ Даждьбожа внука", "встала обида в силах Дажьбожа внука".[360] Мы видели, что понятие о божественном предопределении (судьбе = Роде) старинный памятник связывает с богом-громовником, который, бросая с неба камни, творил из них людей; то же понятие соединяется и с Солнцем, которому чехи дают название Деда-всеведа. Имя деда присвояется славянами не только солнцу, но и божеству весенних гроз. В народных обрядовых песнях доныне повторяется воззвание "Ой Дид-Ладо!". Ладо соответствует немецкому Фрейру; песни, сопровождаемые означенным воззванием, возглашаются при встрече весны (на Семик и Троицу), и в одной из них воспевается приготовление пива, т.е. того опьяняющего, бессмертного напитка, который заваривают небесные духи во время весенней грозы.[361] У западных славян было в обычае при начале весны, прогоняя Морену (Смерть, Зиму), носить дедка и петь в честь его обрядовые песни; о нем рассказывали, что дедко всю зиму сидит в заключении в хлебных амбарах и поедает сделанные запасы, т.е. в зимний период времени он лишается своей производительной силы, успокаивается от своих обычных трудов и питает род людской старым хлебом.[362] С наступлением весны он выходит из заключения и начинает засевать землю и растить хлеба. У болгар[363] существует поверье, что Дедо-Господь ходил некогда по земле в образе старца и поучал людей пахать и возделывать поля. Украинские поговорки: "пищить, як дидько в градовий хмари", "жене, як дидько витри"[364] — свидетельствуют о связи дедка с тучами и ветрами. Домовой, как представитель того же небесного пламени, низведенного на домашний очаг, известен на Руси под именем деда. Под влиянием тех демонических свойств, какие издревле приписывались облаченному в мрачные тучи громовнику и домовому, и отчасти, может быть, под влиянием христианства слово дедко стало употребляться в значении черта; у Памвы Берынды стоит при этом слове такое объяснение: "сице бо нецыи обыкоша диавола именовати",[365] что подтверждается и народными поговорками и клятвами: "ходить, як дидько по пеклу" (вар. "шибаецця, як черт пекли"), "скаче, верещить, як дидько", "а сто дидькив у твои бебехи та печинки.[366] Нашему выражению: "Дид-Ладо" равносильно литовское didis Lado; didis, или didelis, значит великий, старейший.[367] Нестор дает Перуну первое место при исчислении языческих богов, без сомнения, потому, что с ним нераздельно было понятие о главном и старейшем божестве. Облачное небо, творящее громы и молнии, у всех индоевропейских народов носило название отца: pitрабог;[368] у германцев Один (Вуотан)=Allvater — отец богов и людей, Aldafadhir — отец людей; Aldagautr — der Menschen Urvater, Ahnherr, Erzeuger, Top = der alte Gott или Vater; у финнов Ukko Jumala: Jumala — небо, Ukko — дед, старик, домовладыка,[369] и вместе с тем собственное имя бога-громовника. Заслыша громовые удары, финны говорят: "Ukko pauha" (буквально: дед гремит), подобно тому, как шведы выражаются о громе: "Добрый старик или добрый отец едет!"[370] Мифические представления о первозданных людях — дубе и ясене, о родстве души человеческой с стихийными существами, о лесных духах и девах, жизнь которых неразрывно связана с известными растениями, — повели к созданию разнообразных сказаний, повествующих о превращении человека и переходе души его в дерево или цветок. Вера в возможность подобных метаморфоз, наследованная от глубочайшей старины, была скреплена тем воззрением, какое имел древний человек на самого себя. Рождение дитяти и его медленное, постепенное возрастание сравнивал он с прозябанием дерева; отдельные части тела представлялись ему подобием тех отростков и ветвей, какие дает из себя древесный ствол. Такое воззрение засвидетельствовано историей языка. Семя служит общим названием и для зерна, из которого вырастает всякий злак и всякое дерево, и для оплодотворяющего начала в животных и человеке. Беременность уподобляется всходу посеянного зерна; так, в народной былине говорит жена богатырю Дунаю: У меня с тобой есть во чреве чадо посеяно, Принесу тобе я сына любимого… Дай мне младенца поотродити, Свои хоть семена на свет спустить. В других песнях богатыри наказывают своей дружине избивать вражеское царство, рубить и старого и малого, не оставить ни единого человека на семена.[371] "Семячко" употребляется в областных говорах как ласкательное название дитяти.[372] О беременной женщине выражаются на Руси иносказательно: "покушала горошку", а в сербской песне, которую поют после родов, страдания родильницы изображаются следствием того, что она наелась бобов.[373] Рождение младенца уподобляется принесенному злаком или деревом плоду: понести плод — забеременеть, бесплодная женщина — та, которая не рожает. Встреча с беременной женщиной сулит пахарю урожай. По древне-германским законам такая женщина могла безнаказанно входить в чужой сад и вкушать плоды;[374] верили, что то молодое дерево, с которого первые плоды сорваны беременной женщиною, непременно будет урожайно.[375] Наоборот, лужичане советуют будущей матери съесть первый плод с дерева, чтобы счастливо выносить и родить ребенка.[376] Названия ноги, руки, пальцев и ногтей в санскрите объясняются уподоблением человека растению. Ногами человек касается земли и тем напоминает дерево, прикрепленное корнями к матери сырой земле; впечатление это выражено словом p корнями, то самое туловище представлялось стволом, а руки казались отростками: санскр. c. sjakha (pancт на пальце, как лист на ветке, и потому называется: kara-ruja (rui — расти) = растущий на руке;[377] наше ноготь, старин. нокть, литов. nagas, санскр. nakha от nakh — ire, se movere, т.е. растущий.[378] Рамень, раменье — лес, поросль, р[379] шкура в некоторых областных наречиях означает древесную кожу;[380] волоса народный эпос отождествляет с травою, а траву и цветы называет волосами земли. Сравнивая зарождение ребенка со всходом посеянного зерна, поэтическая фантазия внесла это представление в народные сказки. Так, русский богатырь Покатигорошек и хорутанский Петр Бреборич (Peter Breboriнными матерями того и другого.[381] Осиротелая мать, у которой змей унес дочь и убил двух сыновей, идет нрошинку и съела; от того зерна понесла она плод и родила сына, будущего победителя страшных змеев. Валахская сказка[382] выводит героем королевича Флориана, или, выражаясь русским эпическим языком: Цвет-королевича. Некоторый король заключил свою дочь-красавицу в крепком зпредохранить её от обольщений. Королевне исполнилось шестнадцать лет, и красота её была так всесильна, что когда она гуляла по саду, то цветы склоняли перед ней свои пестрые головки, птички замолкали в кустах и рыбы выглядывали из вод. Раз, когда королевна была в саду, подошла к ней незнакомая цыганка и подарила пучок прекрасных пахучих цветов. Красавица принесла цветы в свой терем и поставила в воду; вода сделалась пурпуровой, и на ней показались золотые и серебряные звездочки — точно такие, как душистая пыль, покрывающая лепестки цветов. Королевна выпила эту воду — и тотчас сделалась беременна и родила могучего сына, который так же поражает змеев, как наш Покатигорошек. Что такое сверхъестественное происхождение богатыря принадлежит к древнейшим Мифам о боге-громовнике об этом свидетельствует предание о рождении Марса (Ареса), которым забеременела Юнона от прикосновения цветка; подобное предание встречается и в романской народной поэзии. Этот плодоносный цветок — молния, которая сверх того уподоблялась и фаллосу. "Илиада" рисует прекрасную картину любовного наслаждения Зевса-громовержца с облачной богинею Герою на вершине горы Иды: Рек и в объятия сильные Зевс заключает супругу; Быстро под ними земля возрастила цветущие травы: Лотос росистый, сафран и цветы гиакинфы густые, Гибкие, кои богов от земли высоко подымали; Там опочили они, и одел почивающих облак Пышный, златый, из которого светлая капала влага.[383] Новогреческая сказка[384] говорит о деве, рожденной в виде зернышка; из этого зерна выросло лавровое дерево, в котором и пребывала чудная дева, напоминающая собою дриад; по временам она выходила из своего родного дерева и снова возвращалась в него. Лавр был посвящен Аполлону. По свидетельству древнего Мифа, Аполлон преследовал Дафну, и она, не желая отдаться его любви, превратилась в лавр: ноги пустили корни, тело облеклось корою, руки преобразились в ветви, а волоса в зелень. Соответственно тому нимфа Lotis, которую хотел изнасиловать Приап, убегая от его объятий, превратилась в растение aquatica lotos, т.е. облачная дева (лесунка, Waldfrau), преследуемая во время весенней грозы сладострастным громовником, изменяет в быстром беге свой человеческой образ и является небесным деревом.[385] Между нашими поселянами существует следующий рассказ о происхождении гречихи: была у короля дочь красоты неописанной по имени Крупеничка; сделали набег на русскую землю злые татары, полонили Крупеничку, увезли далеко от родины и предали тяжелой работе. Освободила её из неволи вещая старушка; она превратила девицу в гречневое зернышко, принесла его на Русь и бросила на родную землю; зерно обернулось королевною, а из шелухи его выросла греча. По другому рассказу старушка, принеся гречневое зерно на Русь, схоронила его в землю; семя дало росток и породило былинку о семидесяти семи зернах; повеяли буйные ветры и разнесли эти зерна на семьдесят семь полей; с той поры и расплодилась гречиха по святой Руси.[386] В этом предании (первоначально оно могло относиться вообще ко всякому яровому хлебу) заключается Миф о прекрасной богине весеннего плодородия, которую захватывают демонические полчища и держат в тяжкой неволе во все время зимы; с возвратом весны она освобождается от их власти, прилетает из дальних стран грозовым облаком и, рассыпаясь на землю благодатным семенем дождя, возрождается в густой зелени яровых хлебов. Одна из наиболее распространенных русских сказок повествует о том, как сестра убила из зависти брата и закопала его в землю; на том месте выросла тростинка (или калина); ехали мимо чумаки, срезали тростинку и сделали дудочку, которая — как только поднесли к губам, — сама собой заиграла: Ой помалу-малу, чумаченьку, грай, Да не врази мого серденька в край: Мене сестриця з’свиту сгубила, Ниж у серденько да-й устромила. Так было изобличено преступление.[387] Сюжет этот варьируется весьма разнообразно: иногда брат убивает брата, и на могиле убитого вырастает бузина; иногда мачеха — падчерицу, и вырастает калина; иногда две сестры — третью, зарывают её в могилу и накрывают сверху елкою, а на елке вырастает цветок, который поет о совершенном злодеянии; в народной песне подобное же предание связывается с ракитовым кустом.[388] Сказка о чудесно изобличенном убийстве встречается почти у всех индоевропейских народов. В сборнике братьев Гримм[389] она озаглавлена: "Der singende Knochen" (поющая кость). Одну страну постигло большое несчастие — появился громадный и сильный вепрь, который взрывал нивы и побивал скот и людей своими клыками. Царь обещал выдать за того свою единственную[390] дочь, кто избавит страну от страшного зверя. Жил в то время бедняк, и было у него двое сыновей. Братья вызвались на смелое дело; младший пошел искать вепря и повстречал маленького человечка, который держал в руке копье. "Это копье, — сказал карлик, — дарю тебе за твое доброе и простое сердце; с ним ты спокойно можешь идти на зверя". Юноша поблагодарил и пошел дальше; увидя зверя, он подставил ему копье. Вепрь ринулся и в слепой ярости наскочил на острие с такой силою, что проколол себе сердце. Победитель взвалил убитого вепря на плечи и хотел нести к царю. Тут увидал его старший брат, позавидовал чужой удаче и вечером, возвращаясь домой, сбросил его с моста в ручей; юноша убился до Смерти, и старший брат зарыл труп его под мостом, явился к царю с вепрем и женился на царевне. Много лет спустя гнал пастух стадо через мост, смотрит — внизу на песке валяется белая кость, спустился в овраг, взял кость и вырезал из неё наконечник для своего рожка. Приложил рожок к губам и только подул — как вещая кость запела: Ach du, liebes Hirtenlein! Du blast auf meinem Kn Mein Bruder hat mich erschlagen, Unter der Br Um das wilde Schwein, F Немецкая редакция особенно любопытна потому, что указывает на древнейшую мифическую основу предания; хотя народ и низвел это предание (наравне со многими другими) на землю и окрасил его бытовыми красками, тем не менее очевидно, что копье карлика есть метафора молнии, а дикий вепрь — демонический зверь-туча. Победитель вепря играет, следовательно, роль громовника; разбивая мрачные тучи, он сам погибает в грозе, и громкая песня, звучащая из его могилы и свидетельствующая о его безвременной кончине, есть метафора грома, который раздается вслед за исчезнувшею (умершею или потонувшею в дождевом потоке) молниею. В Шотландии и Швеции поется старинная песня, как коварная девушка из зависти к своей сестре столкнула её в море; рыбаки вытащили утопленницу, а гусляр сделал из её костей арфу, и когда коснулся струн — арфа прозвучала ему о безвестном преступлении.[391] На Руси известна сказка про охотника, который нашел в лесу ребрышки, взял одно из них и сделал дудку; дудка запела: "Ты играй-играй полегохоньку, ты играй-играй потихохоньку! Мои кости больнехоньки, мои жилки тонехоньки; погубили меня две сестры, погубили две р[392] Эти сказания стоят в тесной связи с Мифом о чудесных музыкальных инструментах, на которых играют боги и духи во время грозы и бури. В славянских сказках бию поведают о совершенном преступлении не кости невинно убитого, а дерево, трость, камыш или цветок, вырастающие из его зарытого трупа, как бы из брошенного в землю семени. Карпатская колядка говорит, что божье дерево, мята и барвинок выросли из посеянного пепла трех сирот, убитых мачехой за то, что не устерегли золотой ряски на конопельках: Эй бо ми маме люту мачиху; Она нас спалит на дрибн Она нас noсiе в загородойци, Та з’нас ся вродить трояке зильля: Перше зилейко — биждеревочок, Друге зилейко — крутая мята, Трете зилейко — зелений барвинок.[393] Сожжение в пепел намекает на грозовое пламя, в котором гибнут облачные духи, а из их рассеянного пепла (дождя) зарождаются земные злаки. В сказке о Снежевиночке[394] занесено любопытное предание о переходе души в камышовую тростинку и розовый цветок. Подружки убили Снежевиночку и зарыли под сосенкой; на её могиле вырастает камыш, из которого прохожие бурлаки делают дудочку. Дудочка досталась в руки осиротевших отца и матери; они разломили её — и оттуда выскочила их дочка. По другому варианту, из дудочки выпадает розовый цветок, а цветок уже превращается в девочку. Сходно с этим, в малорусской сказке[395] на могиле Маруси, умершей от злого упыря, вырастает чудесный цветок; молодой боярский сын пересаживает его в горшок и привозит домой. Ночью цветок начинает двигаться, упадает со своего стебля наземь и превращается в красную девицу. В этой сказке скрывается Миф о красавице облачной деве (богине Ладе = Огненной Марии), из которой упырь = демонический дух грозы высасывает кровь (дождь), и она погибает, т.е. повергается в зимнее омертвение; но потом (с приходом весны) воскресает в виде прекрасного цветка, т.е. молнии. Подобно Перунову цвету папоротника, цветок этот перелетает с места на место и, по свидетельству одного из вариантов сказки, даже расцветает под Иванову ночь. То же означает и розовый цветок, в который превращается Снежевиночка; что под этим именем разумеется облачная красавица, это доказывается её стихийным происхождением: "Вышел старик на улицу, сжал комочек снегу и положил на печку — и стала девочка Снежевиночка"; так, из тающих снегов, пригретых лучами весеннего солнца, подымаются пары и образуют грозовые облака. Погибель сказочной девы от упыря равносильна потоплению её в дождевых потоках. Малороссийская песня вспоминает о превращении утонувшей девицы в плакучую березу. Утопая, говорит девица брату: Не рубай, братику, билой березоньки, Не коси, братику, шовковой травы, Не зривай, братику, чорного терну; Билая березонька — то я молоденька, Шовковая трава — то моя руса коса, Чорний терн — то мои чорни очи.[396] Южнорусская поэзия особенно богата преданиями о превращениях в цветы и деревья и раскрывает перед исследователем чудный фантастический мир, исполненный художественных образов и неподдельного чувства. Сейчас приведенная песня имеет несколько вариантов, предлагающих не менее интересные сближения. Косы девичьи расстилаются по лугам шелковой травою, карие или черные очи превращаются в терновые ягоды, кровь разливается водою, а слезы блестят на траве и листьях росою — все на основании старинных метафор, уподобивших волоса траве, кровь воде, слезы росе, очи — терновым ягодам; о глазах красавицы малоруссы доныне выражаются: "очи як терночок". Девичья краса превращается в калину, так как красный цвет ягоды калины, на основании древнейшего, коренного значения слова "красота", принят был символом этого эстетического понятия.[397] В песенных сборниках всех европейских народов можно указать на многие свидетельства, что на могилах юноши и девицы, умерших от несчастной любви, вырастали лилия, боярышник и другие цветы и деревья, а на могилах злых, завистливых людей — крапива, волчец и разные вредные зелья. Души усопших представлялись нашим предкам существами стихийными; вместе с смертию человека душа его сопричислялась к эльфам и получала ту же способность превращений, какою обладают эти последние: могла, следовательно, вырастать облачным деревом и цвести пламенным цветом. Трогательно содержание песни, известной в Малой и Белой России, о том, как невзлюбила мать своей молодой невестки, сына потчевала зеленым вином, а невестку отравою; пил добрый мчас. Схоронила мать сына перед церковью, а невестку позади церкви. На могиле доброго молодца вырос зеленый явор, на могиле жены его — белая береза (или тополь), А расли, расли, да и нахилилися, Уместа (вместе) вершочки зраслися. Или: Выйшла тоди мати сына поминати, Нелюбу невестку та проклинати; Стали ж их могилы та присуватися, Став явир до тополи прихилятися. "Либонь же вы, детки! верненько любились, Що ваши вершечки до купки сходились".[398] По великорусским вариантам, на могиле доброго молодца вырастала золотая верба, на могиле его суженой — кипарис: Корешок с корешком соросталися, Прут с прутом совивается, Листок с листком солипается.[399] Сербская песня рассказывает о любовниках, которых разлучила недобрая мать; с горя умерли они и были погребены вместе. Мало время затим nocтajaлo, Више драгог зелен бор израсте, А виш’ драге румена ружица; Па се виje ружа око бора, Као свила око ките смил(ь)а.[400] Другая малороссийская песня передает следующее предание: была свекруха сварливая, отпустила сына в поход и журила невестку и день, и ночь: "Иди, невистко, от мене прочь! Иди дорогою широкою, Да-й стань у поли грабиною Тонкою да високою, Кудрявою, кучерявою". Воротился сын из похода и стал говорить матери: "Весь свет я прошел, а нигде не видал такого дива — на поле грабина и высокая, и кудрявая!" — Ой бери, сынку, гострый топор, Да рубай грабину из кореня! Первый раз цюкнув — кров дзюрнула, Другий раз цюкнув — биле тило, Третий раз цюкнув — промолвила: "Не рубай мене зелененькую, Не розлучай мене молоденькую; Не рубай мене з’ гильечками, Не розлучай мене з’ диточками; У мене свекруха-розлучниця, Розлучила мене з’ дружиною И з’ маленькою дитиною".[401] Итак, удары топора наносят дереву кровавые раны и вызывают его трогательные жалобы. То же представление находим и у других народов. Заклятая матерью дочь оборотилась явором; вздумали гусляры сделать из того явора звончатые гусли, но только принялись рубить — из ствола заструилась алая кровь, дерево издало глубокой вздох и промолвило: "Я — не дерево, а плоть и кровь!".[402] Один мальчик, рассказывают в Германии, захотел сделать стрелу; но едва срезал тростинку (hastula), как из растения полилась кровь.[403] По словам литовской песни, когда Перкун рассек зеленый дуб (тучу), из-под его коры брызнула кровь (дождь).[404] В Метаморфозах Овидия как скоро совершается превращение в дерево — это последнее получает дар слова и чувство боли. Сестры Фаэтона, грустя и плача по нем, превратились в лиственницы. Несчастная мать спешит к ним на помощь, пробует сорвать кору с их тела, молодые ветви с их рук; но из коры и надломленных веток падают кровавые капли. "Пощади, мать! — просят они, — ты не кору срываешь, а тело". С той поры текут с лиственницы слезы и, сгустившись, образуют янтарь. Существуют ещё на Украйне поэтические сказания: как девица долго грустила по своем женихе, каждый день приходила на высокий курган высматривать — не едет ли он из чужбины? И наконец с горя превратилась в тополь; как убежал казак со своей милою, да нигде не мог с нею обвенчаться, и стал казак в поле терном, а девчина — калиною: Выйшла сынова мати того терну рвати, Девчинина мати калины ломати. "Се-ж не терночок — се-ж мiй сыночок!" "Се-ж не калина — се-ж моя дитина!" Есть червонорусская песня, как злая мать проклинала своего сына; сел сын на коня, выехал в поле, сам оборотился зеленым явором, а конь — белым камнем. Выплакалась мать по сыну, пошла выгляд чтобы было чем отмахиваться. — Эй мати, мати! — провещал ей явор: Не дала есь ми в сели кметати, Ещё ми не даш в полю стояти. Билый каминець — мий сивий коничок, Зелене листья — мое одиня, Дрибни прутики — мои пальчики.[405] Слово заклятия равносильно здесь чарам колдовства. Превращение сказочных героев и героинь в звериные, пернатые и растительные образы народные поверья приписывают колдунам, ведьмам и нечистым духам. Так, немецкие сказки упоминают о превращении ведьмою людей в деревья и цветы,[406] а русская сказка говорит о прекрасной царевне, превращенной чертом в березу: когда явился избавитель и начал отчитывать красавиц — в первую ночь она выступила из древесной коры по груди, во вторую ночь — по пояс, а в третью совсем освободилась от злого очарования.[407] Это свидетельствует о связи приведенных нами песен со сказками о "заклятых" царевичах и царевнах; в основе тех и других скрывается Миф о злой демонической силе (ведьме-мачехе), которая разрывает любовный союз бога-громовника с облачною девою и творит из них оборотней. Любопытны литовские предания о вербе и ели. В древние времена жила в Литве Блинда — жена, одаренная изумительным плодородием; она рождала детей с необычайной легкостью, и не только из чрева, но даже из рук, ног, головы и других частей тела. Земля, самая плодовитая из матерей, позавидовала ей, и когда Блинда шла однажды лугом — ноги её вдруг погрузились в болотистую топь, и земля так крепко охватила их, что бедная женщина не могла двинуться с места и тут же обратилась в вербу.[408] Этому дереву приписывается благодатное влияние на чадородие жен; по словам Нарбута, крестьянки приходили к вербе и воссылали к ней мольбы о даровании им детей. Известно, что верба легко разводится не только от корня, но и от срубленных и вбитых в землю кольев; вот почему славяно-литовское племя сочетало с вербою мифическое представление о плодоносном дереве-туче; в это дерево и превращается облачная жена. Егле (ель), по рассказам литовцев, была некогда чудной красавицей; посватался за неё уж (Жалтис) и в случае отказа угрожал людям засухою, наводненением, голодом и мором. Решились отдать её, привезли к озеру, а оттуда выходит не страшный гад, а прекрасный юноша — водяной бог (=змей, владыка дождевых источников). Пять лет живут они счастливо; но вот братья красавицы улучили минуту, вызвали из воды ужа и рассекли его на части — и предалась Егле сильной, неутешной горести (= Смерть змея-тучи, гибнущего под ударами грозы вызывает печальные стоны ветров и обильные слезы дождя). Боги сжалились над нею и превратили несчастную в ель, дочь её в осину, а сыновей в дуб и ясень.[409] О цветке иван-да-марья, известном на Украине под именем: "брат с сестрою" (melampyrum nemorosum), народная песня сообщает следующее предание: поехал добрый молодец на чужую сторону, женился и стал расспрашивать молодую жену о роде и племени и узнает в ней свою родную сестру. Тогда говорит сестра брату: "Ходим, брате, по бору, Станем зильем-травою: Ой, ты станешь жовтый цвит, А я стану синий цвит. Хто цвиточка увирве, Сестру з’братом зпомяне!"[410] Название иван-да-марья указывает на связь этого цветка с древнейшим Мифом о Перуновом цвете и с преданиями о боге-громовнике и деве-громовнице, которых в христианскую эпоху заступили Иоанн Креститель и Дева Мария. О васильке (ocymum basilicum) существует рассказ, что некогда это был молодой и красивый юноша, которого заманила русалка на Троицын день в поле, защекотала и превратила в цветок. Юношу звали Василь, и имя это (по мнению народа) перешло и на самый цветок.[411] Materi douпустилась цветком.[412] О крапиве на Руси рассказывают, что в неё превратилась злая сестра;[413] это обломок того поэтического сказания, которое передает нам сербская песня: у Павла была любимая сестра Оленушка; молодая Павлова жена зарезала сперва вороного коня, потом сизого сокола, наконец, собственного ребенка и все оговаривала Оленушку.   Павел взял сестру за белые руки, вывел в поле, привязал к конским хвостам и погнал коней по широкому раздолью: где кровь землю оросила — там выросли цветы пахучие, смиле (gnapharium arenarium) и босиле (василек), где сама упала — там церковь создалася. Спустя малое время разболелась молодица Павлова; лежала она девять лет, сквозь кости трава прорастала, в той траве так и кишат лютые змеи и пьют её очи. Просит она, чтоб повели её к золовкиной церкви; повели её, но напрасно — не обрела она тут прощения и стала молить мужа, чтоб привязал её к лошадиным хвостам. Павел исполнил её просьбу и погнал коней п[414] По учению раскольников, очевидно возникшему под влиянием древнеязыческих воздействий, хмель и табак произросли на могиле знаменитой блудницы: хмель из её головы, а табак из чрева.[415] Рассказывают ещё, что у царя Ирода была нечестивая дочь, которая повязалась с псом; Ирод приказал заколоть их, после чего от половых органов пса родился картофель, а от блудницы — табак.[416] Иродиада — облачная жена, пес — зооморфическое представление демона грозовой бури. Малорусская легенда изображает души усопших в виде растущих на дереве яблок. Был гайдамака, долго грабил он народ, убивал старого и малого, а после одумался и тридцать лет провел в покаянии — и вот выросла яблоня, а ней все серебряные яблоки да два золотых. Приехал священник, стал его исповедовать и после исповеди велел трясти яблоню; серебряные яблоки осыпались, а золотые удержались на дереве. "Оце ж твои два грихи висять (сказал священник), що ти отця й матир убив!" Все убийства были прощены разбойнику, а эти два остались неразрешенными. Легенда о гайдамаке известна и в Белоруссии, Польше и Литве; но, по тамошним редакциям, покаяние грешника не остается неуслышанным. Когда разбойник стал исповедоваться в совершенных им убийствах, яблоки одно за другим срывались с дерева, превращались в голубей и уносились на небо.[417]   С искусством гениального художника воспользовался Данте этим древнейшим верованием о переходе душ в царство растительное; самоубийцы изображены им в "Божественной комедии" как дикий, непроходимый лес из согнутых и скорченных деревьев; когда поэт сломил с одного дерева ветку, оно облилось кровью и простонало: "За что ломаешь? зачем умножаешь м[418] Как существа стихийные, пребывающие в царстве светлого неба и грозовых туч, эльфы = души нисходили на землю в ясных лучах солнца и в благодатном семени дождя и творили земное плодородие; поэтому все растения и злаки рассматривались, как их искусная работа или как самые эльфы, облекшиеся в зеленые одежды. Оглавление   www.pseudology.org