Еврей на коне

Владимир Радзишевский

Давид Маркиш. Стать Лютовым: Вольные фантазии из жизни Исаака Эммануиловича Бабеля. - СПб.: Лимбус Пресс, 2001.

Бабеля забрали под утро 16 мая 1939 года на переделкинской даче. Вместе с ним увезли на Лубянку 9 папок рукописей. Еще 15 взяли на московской квартире. Дальше - под копирку: истязания, пуля в затылок, клуб черного дыма над Донским крематорием...

А 24 папки рукописей? Что с ними? То же, что и с автором. Были - и нет.

Нет и никогда не будет книги новых рассказов, которую Бабель собирался дописать к осени. Нет романа о Чека "страниц на триста". Его, судя по заявлению на суде, писатель "закончил в черновике" примерно за полгода до ареста. И нет начатого Бабелем "художественного и беспощадного" романа о своей жизни...

Вот его-то и взялся теперь написать заново израильский прозаик Давид Маркиш - сын советского писателя Переца Маркиша, расстрелянного через 12 лет после Бабеля.

Бабель - рассказчик, и его книга о себе, скорее всего, оставалась бы россыпью рассказов - без жесткого сквозного сюжета. Как, скажем, "Зона" Сергея Довлатова, тоже прирожденного рассказчика. И Давид Маркиш лишь намечает развилки жизненного пути своего героя, чтобы затем отпустить его на волю.

Детский сон Иуды Гросмана (так назван здесь Бабель) заполнен мечтой отвоевать Иерусалим для евреев. А для этого надо научить их всех "скакать верхом и стрелять из ружья, как это делают гои", и "убивать не только на бумаге". "Я буду сильным, как гой, смелым, как гой, лютым, как гой. И все-таки я останусь евреем, евреем на коне", - грезит мальчик.

И лет через двадцать он уже на коне, во всяком случае в Первой Конной армии: сначала в редакционном вагоне бронепоезда, затем на санитарной тачанке... Помните, он хотел при этом остаться евреем. Но понимает, что для фронтового репортажа подпись "Гросман" не годится, и выводит с нажимом, резко: "Лютов" (подлинный, кстати, псевдоним самого Бабеля). И волей-неволей становится Лютовым и чувствует в конце концов, что Лютов перевешивает в нем Гросмана.

Еще через несколько лет в Париже известный писатель Иуда Гросман разговаривает с Владимиром Жаботинским, который делит всех евреев надвое - "на тех, кто хочет ехать в Палестину, и тех, кто предпочитает оставаться в своих родных палестинах". Разговор кончается тем, что Жаботинский вечным пером тщательно вычеркивает из записной книжки имя, фамилию и номер гостиничного телефона собеседника.

Конечно, столь бесхитростной интригой 250-страничное повествование не удержать, и Давид Маркиш попутно набрасывает (весьма невнятную, правда) историю авантюрных похождений Якова Блюмкина, подкидывает Гросману все новых и новых женщин, втягивает в игру то легко узнаваемого Юрия Олешу, то прямо названного Нестора Махно, раз за разом переносит действие на годы вперед вплоть до кражи в 1997 году из одесского литературного музея гросмановских очечков, купленных в Берлине 70 лет назад. ("Через неделю после взлома посетители музея могли со смешанными чувствами разглядывать в витрине другие очки, ничем, в сущности, не хуже прежних".)

Проза Бабеля запоминается, как стихи, и безошибочно опознается. Но в книге, посвященной Бабелю, нужно было рассказать о нем по-бабелевски, не повторяя его впрямую, не соскальзывая в наезженную им колею. Когда Бабель напишет: "...деревенская улица лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква...", состязаться с ним бесполезно. И, описывая ту же улицу, Давид Маркиш подчеркнуто скромен: "Улицы были пустынны, ни жители не встречались, ни скотина". Потому что временами, кажется, сам набирает силу если и не Бабеля, то Олеши точно: "...те, кому не повезло на войне, лежали здесь, на земле, как бурелом, и вывороченные изломанные корневища ног торчали". Или: "Было холодно, прозрачные льдинки позванивали в узком, туго закрученном ручье". Или: "Я хочу пива. Кружку холодного пива в белом берете, свешивающемся на ухо".

Такая проза затягивает и без жесткого сквозного сюжета.