Издательство Книга, 1989 год, перевод О. Гринберга Charles Nodier - Шарль Нодье Questions de la litterature legale - Вопросы литературной законности О плагиате, присвоении чужих произведений, подлогах в книжном деле I О подражании   Подражанием принято называть всякий перевод с мертвого языка, использованный в художественном произведении и не являющийся точной копией оригинала {Я говорю о художественном произведении, ибо в научных трудах дело, на мой взгляд, обстоит иначе, и вот почему: когда поэт, в особенности поэт драматический, заимствует остроумную или возвышенную идею и пересказывает ее своими словами, это нечто большее, чем цитата. Кроме того, изложение какой бы то ни было мысли изящным и мерным языком поэзии - само по себе уже достоинство, отличающее поэта от прозаика; наконец, этот вид заимствований освящен единодушным одобрением критиков.   Совсем иное дело - перевести, не сославшись, иностранного или древнего автора, рассуждающего о материях практических и сделавшего в той или иной области важные открытия, либо нашедшего новое применение открытиям, сделанным его предшественниками, либо по-новому рассказавшего об этих чужих открытиях. Такой беззаконный перевод - настоящий плагиат, очевидное воровство, если только он не сопровождается открытым или подспудным признанием в содеянном, каковым, например, испокон веков считается сохранение заглавия переведенной книги.}. Вергилий подражал Гомеру, Расин - трагическим поэтам Греции, Мольер - Плавту, Буало - Ювеналу и Горацию, и никому не приходило в голову упрекать их в этом. Другое дело - кражи у прозаиков средней руки: блестящие мысли, которыми можно поживиться, у них наперечет, но незначительность добычи едва ли не усугубляет тяжесть проступка. Монтень многое почерпнул у Сенеки и Плутарха, но он нимало этого не скрывает: "Я хочу, - пишет он о критиках, - чтобы они в моем лице обрушивались на Сенеку" {Здесь и далее Монтень цитируется по изд.: Опыты. М., 1979.}.   Такие прекрасные главы, как "О том, что философствовать - это значит учиться умирать" (I, XX) и "Обычай острова Кеи" (II, III), изобилуют заимствованиями из Сенеки. Монтень, вероятно, не сознавал, до чего резко выделяется короткая, образная, афористичная и, как правило, антитетическая фраза Сенеки на фоне его собственного стиля, пространного без вялости и подробного без растянутости. К подражаниям относятся также заимствования из иноземной словесности нового времени. Прекраснейшие сцены из трагедий Альфьери и Шекспира были переложены для нашей сцены, философы минувшего столетия обязаны большинством своих рассуждений англичанам - и никто не вправе усмотреть здесь плагиат. Однако я убежден, что человеку порядочному не пристало выдавать за свои те яркие образы, которые он почерпнул из произведений иноземной или древней словесности. Так что еще вопрос, благородно ли поступил великий Корнель, когда в своей трагедии "Ираклий" слово в слово повторил прекрасную и трогательную мысль Кальдерона: Как за тебя судьба, Маврикий, мне отмстила! Ты мертв, но и в гробу двух сыновей обрел; Я жив, но некому мне передать престол... {*} {* Корнель. Ираклий, д. I, явл. 33; перевод Ю.Корнеева.} И уж безусловно неблагородно поступили наши критики, которые осыпали Кальдерона упреками в плагиате, даже не удосужившись выяснить, что прославленная комедия "Все правда, все ложь" сочинена на несколько лет раньше, чем "Ираклий".   Я не говорю здесь о знаменитом "Сиде", весьма точно следующем трагедии Гильена де Кастро, которая, в свою очередь, являлась подражанием Диаманте, ибо в этом случае Корнель не только не отрицал сходства, о чем свидетельствует уже само название пьесы, но честно и открыто признавал, что многое заимствовал у испанского автора. Вообще заимствования из сочинений нового времени, на каком бы языке они ни были написаны, - вещь не такая невинная, как заимствования из сочинений древних, и многие авторы, известные своей щепетильностью, решительно отвергали этот путь. "Я взял кое-что у греков и римлян, - пишет Скюдери, - но у итальянцев, испанцев и даже французов я не взял вовсе ничего, - ведь то, что является учебой, когда имеешь дело с древними, превращается в воровство, когда речь идет о новых". Конечно, на это можно возразить, что лучше брать чужое, как Корнель, чем творить свое, как Скюдери, но, хотя талант последнего был весьма скромен, приведенные слова обличают в нем человека здравомыслящего и честного, и к ним стоит прислушаться. Тех же мыслей придерживался и Ламот ле Вайе; в одном из писем, процитированном Бейлем в статье "Эфор", он говорит: "Читать древних и пользоваться плодами их трудов - все равно что пиратствовать в чужих водах, но красть у своих современников, присваивая их мысли и создания, все равно что раздевать людей на улице и грабить прохожих на Новом мосту. Я думаю, все авторы согласятся: лучше грабить древних, чем новых, а среди новых предпочтительнее обирать иноземцев, чем соотечественников. Литературное пиратство совсем не то, что морское: морские пираты уверены, что разбой в Новом Свете скорее сойдет им с рук, чем разбой у берегов Европы.   Литераторы, напротив, охотнее рыщут в Старом Свете, ибо имеют все основания считать, что добыча их придется публике по вкусу... Этому правилу следуют по возможности все плагиаторы, хотя не все они поступают так по убеждению. Пуще всего пекутся они о том, чтобы не быть пойманными с поличным. Когда грабишь современника, следует соблюдать особенную осторожность, и горе плагиатору, если разница между тем, что он наворовал, и тем, что сочинил сам, окажется чересчур велика. Опытный глаз сразу увидит, что налицо не просто плагиат, а плагиат бездарный... Крадите, как пчела, никому не причиняя зла, - продолжает Ламот ле Вайе, - но не уподобляйтесь муравью, который утаскивает целиком спелые зерна". Как бы там ни было, принято ограничивать подражание, или, если угодно, невинный плагиат, теми пределами, которые я только что очертил. Кто посмеет осудить писателя за то, что он неустанно обогащает родной язык чужестранными сокровищами? Пусть даже с точки зрения строгого моралиста поведение его небезупречно, вред тут невелик, а польза огромна; недаром кавалер Марино не постеснялся назвать того, кто завладевает добром соотечественников, разбойником, а того, кто присваивает имущество чужестранцев, - завоевателем. По правде говоря, гений знает и другие способы соперничества с иноплеменными народами, но общее мнение таково, что не стоит пренебрегать и этим. An dolus, an virtus, quis in hoste requirat? {Хитрость и храбрость равны в битве с врагом! (лат.; Вергилий. Энеида, II, 390; перевод С.Ошерова).} Третий вид подражания, или узаконенного плагиата, заключается в стихотворном переложении мысли, которую соотечественник и даже современник высказал прозой. Например, великолепная корнелевская сцена "Милосердие Августа" - не что иное, как рифмованное изложение блестящего фрагмента "Опытов" Монтеня ("При одних и тех же намерениях воспоследовать может разное"), а сам Монтень слово в слово переписал этот кусок из Сенеки (см. примечание А в конце книги). Предшествующий абзац той же главы послужил источником знаменитых слов, которые Вольтер вложил в уста Гусмана, героя "Альзиры" (см. примечание Б), а Жан Батист Руссо почерпнул мысль и общий рисунок "Оды к Фортуне" из главы "О раскаянии" (Опыты, III, 2; см. примечание В). Четвертый вид подражания - много более экзотический, но ничуть не менее распространенный - это обращение хорошего писателя к творчеству бездарного.   Законы литературной республики оправдывают это правонарушение, поскольку оно позволяет обществу насладиться красотами, которые без вмешательства большого таланта остались бы в безвестности. Мы восхищаемся началом "Генриады", нимало не заботясь о том, что оно заимствовано у никому не ведомого Кассеня (см. примечание Г); нам никогда не приходило в голову обвинять Расина в воровстве за то, что он списал у самого забытого из наших старых трагических поэтов свои прекрасные строки: Покинет ли в беде господь своих сынов? Он пропитание птенцам ниспосылает И от щедрот своих всем тварям уделяет {*}. {* Перевод Ю.Корнеева. Заметим, впрочем, что заимствование это не так уж невинно, и если оно не наделало шума, то причиной тому путаница, помешавшая и Вольтеру, и пошедшему по его следам Сабатье де Кастру, который, как известно, сам не без греха по части плагиата, разобраться в сути дела. Оба эти автора, чьи имена довольно странно видеть рядом, обвиняют Расина в том, что он воспользовался забытой трагедией Пьера Матье "Лига", где, правда, заметны проблески таланта и даже имеется прекрасный диалог в духе Сенеки, который, как мне кажется, не ускользнул от внимания Корнеля, но нет ни одной строчки, хотя бы отдаленно напоминающей Расина.   После долгих поисков я набрел на довольно-таки расплывчатую статью во "Всемирной биографии", автор которой мог бы исчерпать суть дела, если бы заглянул в упоминаемую им книгу; благодаря его подсказке я выяснил, что Вольтер и Сабатье перепутали "Лигу" Пьера Матье с "Триумфом Лиги" Р.Ж.Нерея, изданным в Лейдене, у Тома Бассона, в 1607 г. (12o). Именно этого автора Расин ограбил с необычайной дерзостью, в чем читатель может убедиться, заглянув в примечание Д. Напоследок скажу, что Нерей - греческого происхождения и скорее всего является псевдонимом, под которым скрывался выдающийся поэт своего времени, чье настоящее имя еще предстоит разгадать.} "Дю Рийе сказал прежде господина де Вольтера, - пишет Мармонтель, - что не по внутренностям жертвы определяется будущее (см. примечание Е); великий Корнель в балете "Психея" воспользовался для описания ревности теми же оборотами и образами, что и Теофиль в "Пираме" (см. примечание Ж), но разве заметны в этих смутных набросках изобретательность и вкус гения? И если поэты, первыми высказавшие счастливую мысль, выразили ее плоско, низменно и грубо, если они не смогли приискать верных слов и разрушили все ее очарование, разве не вправе поэты следующего поколения возвратить ей первозданную чистоту и прелесть? Разве можно, положа руку на сердце, порицать гения за то, что он обратил медь в золото?" В самом деле, проступок этот считается настолько невинным, что Вергилий гордился жемчужинами, извлеченными из Энниевой навозной кучи {Любопытную коллекцию таких жемчужин приводит Макробий в шестой книге своих "Сатурналий", где речь идет о плагиатах Вергилия.   Трудно назвать более поучительное и увлекательное филологическое исследование, чем этот труд, где творения величайшего гения древности сравниваются с сочинениями его предшественников.}, а Мольер, вставивший в "Проделки Скапена" две остроумные сцены, которыми однажды уже рассмешил парижан Сирано, сказал в свое оправдание, что всякий вправе брать свое добро там, где его находит {Да и сам Сирано, по праву считающийся писателем весьма своеобычным, сочинил "Проученного педанта "под несомненным влиянием комедии Джордано Бруно "Подсвечник", Мольер же высмеял педанта не только в "Проделках Скапена", но и в написанных раньше комедиях "Любовная до'сада"и "Брак поневоле". Впрочем, он мог воспользоваться и непосредственно "Подсвечником", поскольку бурлескная сцена с господином Бобине из "Графини д'Эскарбаньяс" слово в слово повторяет одну из сцен этой итальянской комедии.}. Не все, что дозволено Мольеру, дозволено Мариво, и тем не менее автор "Игры любви и случая" не побоялся повторить. "Взаимное испытание" Леграна, которое до сих пор входит в репертуар театров; у драматургов такое воровство вообще в большом ходу, и тому есть причина: поскольку одно из главных достоинств комедии состоит в изображении нравов, каковые беспредельно изменчивы и разнообразны, самые выигрышные сюжеты со временем устаревают, если обыгрывают частные случаи и не поднимаются до высокой комедии с ее яркими характерами.   Поэтому неудивительно, что многие авторы считают себя вправе использовать сюжет пьесы, которая утратила очарование, ибо лишилась правдивой атмосферы и узнаваемых нравов, необходимых драматическому сочинению ничуть не меньше, чем увлекательная интрига и стройная композиция. Если поэту удалось заново решить эту важную и сложную задачу, он безусловно достоин всяческих похвал, пусть даже ему не принадлежит ни замысел пьесы, ни последовательность сцен. Эти соображения вполне применимы к остроумному сочинителю комедии "Два зятя", которого злые языки наперебой обвиняли в плагиате. Отчего это всякий новый талант у нас незамедлительно навлекает на себя жестокие и несправедливые упреки? В утешение одному из самых даровитых наших писателей скажем только одно: посредственность никогда не становится жертвой столь злобных нападок. Колыбель гения подобна Геракловой - ее окружают змеи {В ту пору, когда я писал эти строки, постыдные препирательства по поводу комедии господина Этьенна были еще свежи в памяти читателей, сегодня же никто и не помнит об этой истории, а автор "Двух зятьев", посвятивший себя трудам иного рода, которые принесли ему не менее заслуженную известность, многажды доказал с тех пор, что для того, чтобы занять почетное место на нашем Парнасе, ему не было нужды черпать вдохновение в старой школьной комедии. Что же касается до меня, я счастлив, что мне не пришлось менять ни вкусы, ни привязанности (НП).}.   Еще более откровенен пятый вид узаконенного плагиата, при котором вору приходится призвать на помощь всю свою изобретательность и терпение. Я имею в виду центон - своего рода поэтическую мозаику, плод прихотливого воображения литературы времен упадка, не освященный ни одним классическим именем, ибо ни Фальконию (или Фальтонию) Проба, ни Капилупи классиками не назовешь, а центоны Авсония стоят в его творчестве особняком. Центоном, как известно, называется стихотворение, которое составлено из стихов или полустиший, принадлежащих одному или нескольким древним поэтам и обретающих по воле автора центона новые значения, весьма далекие от первоначальных. Эта детская забава нынче совсем забыта; место ее заняли акростихи и стихи, где все строки начинаются с одной и той же буквы; впрочем, многие стихотворцы и по сей день владеют искусством сочинения центонов, однако они уже не дают своим творениям таких откровенных заглавий и тщательно скрывают от читателей свои источники. Оглавление Авторское право   www.pseudology.org