Жирков Г.В.

ИСТОРИЯ ЦЕНЗУРЫ В РОССИИ XIXXX ВВ.

 

Учебное пособие.

М.: Аспект Пресс, 2001.

 

В книге раскрыта преемственность и традиции цензурного режима в России и СССР на протяжении двух столетии, рассмотрены взаимоотношения власти и журналистики, процесс осознания управлением государства роли журналистики в обществе и функции цензуры. Книга написана на основе богатой источниковой базы периодики и литературы XIXXX вв., архивных материалах, документах, воспоминаниях и письмах.

Книга предназначена для студентов высших учебных заведений, готовящих специалистов в области журналистики, истории России, ее культуры и литературы.

 


СОДЕРЖАНИЕ:

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

XVIIXVIII ВВ. У ИСТОКОВ ЦЕНЗУРЫ: КОНТРОЛЬ ЗА ДУХОВНЫМ СЛОВОМ И ПЕЧАТЬЮ В ПЕРИОД ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА И ОФОРМЛЕНИЯ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ

 

Период монополии цензуры Русской православной церкви

 

XVIII век: Период перехода от духовной к светской цензуре

 

РАЗДЕЛ I. XIX ВЕК: ОФИЦИАЛЬНАЯ ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СТАНОВЛЕНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА И ЖУРНАЛИСТИКИ И ДИФФЕРЕНЦИАЦИИ ИХ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ

 

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕНЗУРНОГО АППАРАТА И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

 

Первый цензурный устав (1804 г.): иллюзии и практика

 

Уставы николаевской эпохи: становление цензурного аппарата

 

Самодержавный цензор

 

ЦЕНЗУРНАЯ ПОЛИТИКА МИНИСТЕРСТВА НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ ПРИ ГРАФЕ С.С. УВАРОВЕ

 

Совершенствование деятельности цензурного ведомства

 

«Казенный человек» на посту цензора

 

«Эпоха цензурного террора» (18481855)

 

Комитет 2 апреля 1848 г.

 

ПЕРИОД КОРЕННЫХ РЕФОРМ В РОССИИ И ПОДГОТОВКА ЦЕНЗУРНОЙ РЕФОРМЫ

 

Влияние политики реформирования на развитие журналистики

 

Реформаторская деятельность А.В. Головнина

 

ЦЕНЗУРА ПОД ОПЕКОЙ МВД

 

Граф П.А. Валуев как основатель нового подхода к цензуре

 

Деятельность цензоров-просветителей

 

Первый цензурный закон

 

Цена реформ

 

РАЗДЕЛ II. XX ВЕК: ОТ ОФИЦИАЛЬНОЙ ЦЕНЗУРЫ К ЦЕНЗУРНОМУ РЕЖИМУ В УСЛОВИЯХ КАПИТАЛИЗАЦИИ И ПОЛИТИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ, РАЗВИТИЯ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ И МАССОВОЙ АУДИТОРИИ

 

ЦЕНЗУРА И ПРОЦЕСС КАПИТАЛИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

Новый век новые проблемы для цензуры

 

Борьба за свободу печати: 19051907 гг.

 

Цензура и журналистика при «обновленном строе»

 

ЖУРНАЛИСТИКА И ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СУЩЕСТВОВАНИЯ ДВУХ РОССИЙ: 19171920 гг.

 

Особенности цензуры журналистики белого движения

 

Советская цензура периода комиссародержавия 19171919 гг.

 

Советская цензура периода диктата Государственного издательства: 19191921 гг.

 

ЭВОЛЮЦИЯ СОВЕТСКОЙ ЦЕНЗУРЫ: ГЛАВЛИТ КАК ЕЕ ОФИЦИАЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ (19221927)

 

Цензура и социалистические идеалы

 

Система ограничительных мер и надзора за печатью и Главлит

 

Главлит на пути к монополии в цензуре

 

СВОБОДА СЛОВА И ПЕЧАТИ В УСЛОВИЯХ МЕЖВОЕННОЙ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

 

«Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире»

 

ПЕРИОД ГОСПОДСТВА ПАРТИЙНОЙ ЦЕНЗУРЫ В ОБЩЕГОСУДАРСТВЕННОМ МАСШТАБЕ

 

Партийный контроль над цензурой и ее аппаратом

 

Цензор цензоров

 

Бдительность основополагающий принцип журналистики 30-х годов

 

Внутрипартийная цензура как средство борьбы за власть

 

Тотальная партийная цензура

 

XXXXI ВВ. ЦЕНЗУРНЫЙ РЕЖИМ В РОССИИ ПЕРИОДА ГЛОБАЛИЗАЦИИ ИНФОРМАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ

 

БИБЛИОГРАФИЯ


ПРЕДИСЛОВИЕ

 

 

Проблема свободы слова одна из тех, которые называются вечными, во все исторические времена для общества остается наиболее актуальной, так как человек не удовлетворен тем ее уровнем, который ему предоставляется обществом, что имеет под собой объективные основания. В любом государстве не вся информация предается гласности, в чем заинтересованы разные социальные группы, что подтверждается наличием так называемых тайн: государственной, военной, медицинской, партийной, коммерческой и т.д.

Информационные потоки, циркулирующие в обществе, регулирует такой государственный институт, как цензура. Юрист М.А. Федотов дает ей такое определение. «Цензура – родовое понятие. Оно охватывает различные виды и формы контроля официальных властей за содержанием выпускаемой в свет и распространяемой массовой информации с целью недопущения или ограничения распространения идей и сведении, признаваемых этими властями нежелательными или вредными. Контроль осуществляется в зависимости от вида средств массовой информации (печать, телевидение, радиовещание, кинематограф). Необходимо различать цензуру, налагающую запрет на обнародование сведений определенного рода, и цензуру, вторгающуюся в творческий процесс».

Надо оговориться, что контроль устанавливается не только за массовой информацией. В его сферу попадает любое печатное, рукописное и устное произведение. Цензура бывает предварительная и последующая (иначе административно-карательная), вошедшая в практику позднее. Такое понимание цензуры является традиционным и узким. В более широком смысле необходимо говорить о цензурном режиме, который складывается в обществе независимо от наличия осуществляющих цензурный контроль учреждений и даже при ряде условий независимо от власти. Именно цензурный режим и обеспечивает человеку ту или иную степень свободы слова и печати в любом обществе.

Блестящие умы человечества разрабатывали идеальные обоснования полной свободы слова, но, как только дело касалось практики, история смеялась над ними. Вспомним слова из знаменитой «Ареопагитики» Дж. Мильтона, его страстной речи в английском парламенте и памфлета 1644 г.: «Убить хорошую книгу то же, что убить хорошего человека. Тот, кто убивает человека, убивает разумное создание, подобие Божие, но тот, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, действительное, истинное подобие Божие ...» Книги Мильтона были сожжены на костре в 1660 г., сам поэт был арестован и в течение месяца содержался в тюрьме. Тем не менее, по прошествии некоторого времени, при Кромвеле, бессмертный памфлетист стал выполнять наряду с другими и обязанности верховной цензуры. Такого рода примеры смены взглядов на свободу слова и осуществление ее имеет и наш отечественный опыт.

Этой проблеме посвящено огромное число научных (теоретических и исторических) исследований и литературных произведений. Цензура явление древнейшее, что зафиксировано в сотнях ученых трактатов, энциклопедиях и словарях. Уже 4 января 1486 г. в Европе появляется первое цензурное учреждение Цензурная комиссия. В соответствии с «попечительным постановлением» архиепископа Бертольда г. Майнца никакие сочинения по «науке, художеству и знанию» не могли быть «раздаваемы и продаваемы» «до печатания и после печати, если до издания в свет не будут иметь открытого дозволения от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров, а именно от Иоганна Бертрама Наумбургского касающиеся богословия, от Александра Дидриха в законознании, от Феодорика де Мешеда во врачебной науке, от Андрея Эллера в словесности».

Энциклопедический словарь Русского библиографического Института Гранат предлагает следующую периодизацию истории цензуры: 1) эпоха, предшествовавшая изобретению книгопечатания, когда в руках церковной власти и университетов сосредоточивались права по наблюдению за правильностью переписки церковных и юридических книг; 2) эпоха расцвета местной и ведомственной цензуры; 3) эпоха государственно-полицейской цензуры; 4) период замены предварительной цензуры карательной и 5) период замены цензуры карательной ответственностью по суду за преступления печати.

О цензуре в России XVIIIXIX вв. написано немало, особенно в дореволюционное время. Достаточно сослаться на исследования А.В. Мезьер, А.М. Скабичевского, К.К. Арсеньева, Ал. Котовича, М.К. Лемке, Н. Энгельгардта. Кроме того, многие исторические журналы того времени («Русская старина», «Исторический вестник», «Русский архив» и др.) печатали материалы и воспоминания о цензуре. Особую часть этой литературы составляют мемуары самих цензоров (П.А. Валуева, А.В. Никитенко, Е.М. Феоктистова и др.). Во второй половине XX в. появились труды по истории цензуры Б.П. Балуева, П.А. Зайончковского, В.Г. Чернухи.

У русской цензуры до 1917 г. сложились определенные традиции, были выработаны разнообразные ее виды и формы, нацеленные на охрану основ государства, его институтов, ограничение свободы слова и доступа к различного рода информации, подавления инакомыслия и т.д. Как ни странно, советская цензура, которая долгое время официально якобы не существовала, вобрала в себя весь этот накопленный в прошлом опыт с его плюсами и, пожалуй, больше с минусами, хотя Большая советская энциклопедия (издание 1957 г.) утверждает: «Цензура в СССР носит совершенно иной характер, чем в буржуазных государствах. Она является органом социалистического государства, ее деятельность направлена на охрану военной и государственной тайны в печати, а также на предотвращение публикации материалов, которые могут нанести ущерб интересам трудящихся». Советская историческая энциклопедия (более позднее издание 1974 г.) в своей справке о цензуре советскую вообще не вспоминает. Слово «цензура» тогда употреблялось только в отношении царской России и других так называемых капиталистических стран. Во многих предметных указателях наблюдается та же тенденция (есть лишь «Цензура в России», «Царская цензура», «Буржуазная цензура»). Сложилась парадоксальная ситуация: жесткая целенаправленная тотальная цензура господствовала, но де-факто ее якобы не было. Поэтому вопрос о недавнем прошлом советской цензуры вызывает особый интерес.

Поскольку никакой цензуры в советском государстве якобы не было, постольку ее особенности и проявления, ее история вообще не анализировались. Но, тем не менее, вплоть до военных лет в стране издавались основные цензурные документы (они названы в библиографии).

К изучению проблем и истории советской цензуры сначала приступили зарубежные ученые (Гарольд Свейз, Морис Фридберг, Марианна Тэкс Чолдин и др.). Большинство их трудов было посвящено контролю КПСС и Советской власти над советской и переводной литературой, творчеством писателей и поэтов. Стимулирующим фактором усиления внимания к проблемам цензуры послужило появление в Европе и Америке диссидентов, рукописей самиздата, произведений «тамиздата». Был проведен целый ряд форумов: в 1969 г. симпозиум о советской цензуре в Лондоне, в 1983 г. конференция «Советское руководство творчеством и интеллектуальной деятельностью» в Вашингтоне и Четвертые международные сахаровские чтения в Лиссабоне и др. В 1992 г. в Москве вышла в свет антология литературно-политических документов «В тисках идеологии», составленная Карлом Аймермахером.

Атмосфера гласности и свободы слова в конце 8090-х годов предоставила и отечественным ученым возможность приступить к интенсивному изучению истории цензуры советского времени. В 1994 г. появилось подготовленное мною исследование «История советской цензуры», а несколько позднее книги Д.Л. Бабиченко, А.В. Блюма, Т.М. Горяевой, вводящие в научный оборот большое число новых архивных документов.

Предлагаемая читателю книга по истории цензуры в России позволит дополнить новыми сведениями обзор развития отечественной печати и характер ее взаимоотношений с цензурой в различные периоды существования нашего государства, а также осветить неоднозначность подходов к проблеме свободы слова и печати.

 

 

У ИСТОКОВ ЦЕНЗУРЫ: КОНТРОЛЬ ЗА ДУХОВНЫМ СЛОВОМ И ПЕЧАТЬЮ В ПЕРИОД ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА И ОФОРМЛЕНИЯ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ

 

ПЕРИОД МОНОПОЛИИ ЦЕНЗУРЫ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

 

Переход на Руси от книгописания к книгопечатанию. «Стоглав» первый цензурный документ. Борьба с иноверием и ересью. Первые эмигранты-утеклецы. Деятельность первопечатника Ивана Федорова. Репрессии со стороны церкви. Судьба воина, публициста и поэта И.А. Хворостинина. Казнь просветителя Сильвестра Медведева. Рост аудитории. Рукописная газета «Куранты»

 

1655 г. Неделя православия. Москва. Кремль. Успенский собор. Богослужение.

Высоко подняв над собой одну за другой иконы с выцарапанными по его приказу глазами, Московский патриарх Никон показывал народу конфискованные образа и предавал анафеме и отлучению от церкви всех, кто писал эти франкские иконы и держал их у себя дома. С треском бросал он их на пол храма и разбивал в щепки. Во весь голос Никон объявлял имена сановных владельцев икон. Здесь же стоял с непокрытой головой царь Алексей Михайлович, российские и иностранные архиереи, придворные. Волновался народ, готовый вступиться за низвергнутых богов. Спокойно и терпеливо смотрели на происходящее только другие, правильно выписанные боги.

Так завершалась расправа с преступными по понятиям патриарха Никона изображениями святых. И царь лишь попросил предать щепки икон не огню, а земле, на что патриарх милостиво соизволил согласиться. И это была немалая милость со стороны иерарха, так как по всему миру горели костры, на которых сжигали еретиков и овеществленную свободную Мысль, несогласную с установлениями тех или иных религиозных деятелей, облеченных властью.

Вот ряд фактов этой трагической хроники.

В 1415 г. по постановлению Констанцского собора был сожжен вместе со своими книгами просветитель Ян Гус.

В 1508 г. кардинал Хименес уничтожил в пламени 100 тысяч древних арабских рукописей.

В 1510 г. император Максимилиан распорядился предать огню все еврейские книги, кроме Библии.

В 1527 г. в Лейпциге за выпуск в свет недозволенных книг был обезглавлен печатник Ганц Гергот.

 

В Восточной Европе XVXVI вв. шел сложный процесс образования российского государства. На протяжении 234 лет (12281462), по подсчетам В.О. Ключевского, Северная Русь вынесла 90 внутренних усобиц и до 160 внешних войн, «при частых поветриях, неурожаях и неисчислимых пожарищах». Итогом всего этого неустройства у великорусского племени появилась «потребность в политическом сосредоточении своих неустроенных сил, в твердом государственном порядке». Москва и Московское княжество становятся центром объединения нового государства. Митрополит Феогност после смерти своего предшественника в Москве в 1326 г. поселился в ней, благодаря чему Москва стала церковной столицей формирующегося государства задолго до того, как она будет его политической столицей, что, без сомнения, способствовало возвышению Московского княжества.

В 1547 г. Иван IV венчался на царство. Происходит образование управленческих структур, сопровождающееся реформированием сложившихся устоев. При молодом царе образовалась с неофициальными правительственными полномочиями «Избранная рада», среди которой особенно близки Ивану IV были священник Благовещенского собора Сильвестр и начальник Челобитного приказа (что-то вроде статс-секретаря) Алексей Адашев. Одной из реформ, инициаторами которых они были, стал переход от книгописания к книгопечатанию.

Царем и его окружением был подготовлен и проведен в 1551 г. Стоглавый собор, принявший «100 глав» (решений), составивших сборник «Стоглав», который предложил решения целого ряда жизненно важных проблем, в первую очередь, связанных с реформой церковно-монастырского уклада, но вместе с тем и вопросов, касающихся распространения влияния царя и Русской православной церкви. Речь шла, как говорится в «Стоглаве», о божественных книгах, которые «писцы пишут с неправленных переводов, а написав, не правят же, опись к описи прибывает и недописи и точки непрямые. И по тем книгам в церквах Божиих чтут, и поют, и учатся, и пишут с них. Что о сем небрежении и о великом нерадении от Бога будет по божественном правилом?». При рукописном воспроизведении книг постоянно происходило искажение канонического текста. В связи с этим Собор принял специальные главы «О учениках» и «О училищах книжных по всем градом», которые легли в основу реформы школьного дела и способствовали развитию грамотности на Руси. Встал вопрос и о массовом производстве книг (азбук, псалтырей, часовников), по которым тогда обучали грамоте и чтению, что должно было привести к созданию первой типографии в Москве.

В ряде глав говорилось о необходимости реформы книгописания, пересмотра всего книжного фонда. Глава «О книжных писцах» давала право духовным властям конфисковывать неисправленные рукописи. Этим самым вводилась предварительная цензура рукописных книг перед их продажей. Кроме того, Собор предложил духовной власти провести ревизию существующих книг и изъять из употребления неисправленные. Эту меру можно считать последующей цензурой. Таким образом, «Стоглав» стал на Руси первым цензурным документом.

К этому времени рукописные книги в стране получили широкое распространение. Составленный Археологической комиссией Академии наук СССР список включает 1493 славяно-русских рукописи XXIV вв., находящиеся в 38 хранилищах. Конечно, эта цифра лишь незначительная часть того, что было тогда создано.

Решения Стоглавого собора стимулировали борьбу с отступлениями от церковных догматов и священных текстов, ересью и расколом. Еще в XIV в. Русская православная церковь яростно боролась с еретиками, названными стригольниками, антицерковным движением, родившемся в Новгороде Великом и Пскове. Книги, написанные стригольниками, содержавшие критику устоев церкви, сжигали, а вождей движения казнили в Пскове в 1375 г. Русское реформационное движение XIV первой половины и середины XVI в. дало такие яркие фигуры русской культуры, как Нил Сорский, Вассиан Патрикеев, старец Артемий, Феодосий Косой. Артемий, например, говорил, критикуя святоотечественные сочинения: «Писаниа много, но не вся божественна суть». Часть оппозиционеров погибла в ходе репрессий со стороны церкви, некоторые из них, к примеру Феодосии Косой и его сподвижники, бежали в 1554 г. за границу в Литву, где продолжили свою проповедь. Для опровержения взглядов старца Артемия был собран особый Собор, и 24 января 1554 г. им была принята особая грамота, которая угрожала всем последователям Артемия, если они «и далее будут непослушными, не утрезвятся и не уцеломудрятся, тогда духовными мечами да рассекаемы будут, а от... царя законную казнь примут». Сам старец был приговорен к заточению в отдаленном Соловецком монастыре, но смог оттуда уйти и добраться в 1555 г до Литвы, где встретился с Феодосием Косым и активно занялся литературной деятельностью. Его письма-обращения проникали на Русь и распространялись в списках. Девять больших посланий Артемия сохранились до наших дней. Главный объект их обличений бесчеловечие к инакомыслящим, подрывающее основу христианства. «Словом только христиане, подчеркивает старец в одном из писем, а делом варвары. Но и среди варваров такого ругания христианам не бывает!»

Идея о необходимости приступить к книгопечатанию, глухо прозвучавшая на Стоглавом соборе, по свидетельству Ивана Федорова (в его послесловии к Апостолу), не оставляла царя Ивана Васильевича, продолжавшего «помышляти, како бы изложити печатные книги». Дело было не только в необходимости точно воспроизводить текст божественных книг, но и в том, чтобы быстрее и больше их напечатать. Толчком к решению проблемы послужило расширение границ государства после завоевания обширного Казанского царства в 1552 г. С целью христианизации новой территории воздвигались церкви, для которых потребовались богослужебные книги. Иван IV повелел «святые книги на торжищах покупать», но многие из них были «неисправными». И хотя рукописные книги собирались по всей Руси, их не хватало. И как следствие всего этого в 1553 г в Москве появилась первая типография. Книги, напечатанные в ней, еще не имели выходных данных и были несовершенны. Первой точно датированной печатной московской книгой стал Апостол Ивана Федорова, вышедший 1 марта 1564 г.

Однако первопечатники Иван Федоров и Петр Мстиславец вынуждены были покинуть Москву, что было следствием гонений из-за их близости к реформационно настроенным кругам. Иван Федоров рассказывает в послесловии к Апостолу 1574 г., что нашлись люди, которые захотели «благое в зло превратити и божие дело вконець погубити… сия оубо нас от земли и отчества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели». Многие русские книги были изданы Иваном Федоровым за рубежом в Заблудове (Литва), во Львове (Польша), в Остроге на Волыни. Таким образом, русское печатное дело, зародившись в Москве, почти сразу же раздвоилось, говоря современным языком, на отечественную и эмиграционную печать. Последнюю в то же время представлял князь и литератор А.М. Курбский, бежавший от Ивана Грозного в Литву. Его послания к царю и «История о великом князе Московском» злободневные политические памфлеты получили широкую известность.

Борьба с инакомыслием и иноверием на Руси еще только разгоралась, поскольку шли процессы становления русской государственности и распространения влияния Русской православной церкви. Возникшая религиозная нетерпимость послужила почвой многочисленных репрессий. Слова «католик», «латинянин» в Москве получили стойкое значение «враг». Развернулась борьба с мнимым «латинским влиянием». Одной из ее жертв стал прославленный воин, публицист и поэт князь И.А. Хворостинин, не пожелавший различать сочинения на греческие и латинские, иконы на православные и католические картины, людей по вероисповеданию.

Патриарх Московский и всея Руси Филарет, испытывавший жгучую ненависть к иноверию, не мог долго терпеть этого. По его приказу в 1619 г. в княжеском доме был проведен обыск, отобраны все латинские книги, рукописи и картины. Хворостинину милостиво объявили, что пока наказания не будет, но чтобы он «с еретиками не знался и ереси их не перенимал, и латинских образов и книг у себя не держал». В 1622 г. по новым доносам в доме князя был проведен повторный обыск, давший материал, как пишет историк А.П. Богданов, для обвинения, ставшего важным прецедентом в политическом преследовании инакомыслящих. Оказалось, что Хворостинин снова держал у себя в доме латинские книги и картины. На этот раз у князя были изъяты и его личные рукописи. После знакомства с ними церковники предъявили ему обвинение в недостаточно патриотическом образе мыслей. Процитируем цензорскую часть приговора Хворостинину: «Понятно, что такие слова говорил ты и писал гордостью и безмерством своим и в разум себе в версту не поставил никого. И тем своим бездельным мнением и гордостью ты всех людей Московского государства и родителей своих, от кого ты родился, обесчестил, и положил на всех людей Московского государства хулу и неразумие». В сочинениях Хворостинина царь был назван деспотом. Приговор поучал, что так писать о государе «непристойно».

Суд под председательством царя Михаила Федоровича (номинально) и патриарха Филарета (инициатора судилища) обвинил князя в том, что он фактически отвергал христианское вероучение, стал «жить нехристианским обычаем». На этот раз Хворостинина отправили «под начало в Кириллов монастырь». Для понимания характера развернувшейся затем борьбы с ересью важное значение имеет заключительная часть приговора, где Хворостинину предлагается дать себе клятву в том, что «впредь истинную православную христианскую веру греческого закона, в которой ты родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, по преданию святых апостолов и отцов, как соборная и апостольская церковь приняла, а латинской и никакой ереси не принимать, и образов и книг латинских не держать, и в еретические ни в какие учения не вникать».

В 1627 г. «за слог еретический и составы, обличавшиеся в книге», было сожжено «Учительное Евангелие» Кирилла Транквиллиона, запрещен Катехизис Лаврентия Зизания. На следующий год стали из церквей изымать всю церковно-славянскую литературу «литовской печати», выпущенную типографиями Белоруссии и Украины. Эта же литература конфисковалась у частных лиц. С подозрением стали относиться даже к греческим книгам, издававшимся в западноевропейских типографиях.

Наконец, в XVII в. церковь обратила самое серьезное внимание на народные, как потом назвали, лубочные произведения. На Руси издревле существовала традиция передавать сведения на подручном природном материале, в первую очередь, на бересте, на лубе дерева (коре), на которой писались не только грамоты (записки), но и служебные книги, к примеру, псковские межевые записи. Из бересты склеивались страницы, а затем целые книги. С появлением бумаги эта традиция послужила основой для лубочных картинок, уже тиражируемых с помощью вырезания знаков, букв, рисунка сначала на деревянных досках. В 1674 г. выходит указ патриарха Иоакима, в котором рассказывается о том, что «многие торговые люди, резав на досках, печатают на бумаге листы икон святых изображения, инии же велми неискусние и неумеющие иконного мастерства делают рези странно, и печатают на листах бумажных развращенно образ Спасителя нашего Иисуса Христа и пресвятые Богородицы, и небесных сил святых угодников Божиих, которые ни малого подобия первообразных лиц являют». Этим наносится церкви и почитаемым иконам «укор» и изображенным лицам святым бесчестие. Народ покупает эти «печатные листы» и украшает ими «храмины, избы, клети и сени» не для «почитания образов святых», а ради пригожества (украшения). Кроме того, идет торговля «печатными немецкими листами», изготовленными «еретиками Лютерами и Кальвинами по своему их проклятому мнению, неистово и неправо». Патриарх напоминает, что «издревле заповедано и утверждено писати на досках, а не на листах». В указе запрещалось впредь печатать и торговать такого рода произведениями, иначе «быти от Великих Государей в жестоком наказании», сами листы истреблять, а сверх того штрафовать на «большую пеню». В Соборном постановлении 1684 г. повторяется запрет продавать у Спасских ворот в Москве «выписки из книг Божьего писания».

Все эти церковные гонения ереси и иноверия вызывали протест, оппозицию и даже вооруженные восстания, как это произошло в Соловецком монастыре, выступившем в 1666 г. против «церковных нововведений» никонианских обрядов и книг и с оружием в руках сопротивлявшемся посланным войскам вплоть до 1676 г. Столь же яростной была борьба с раскольниками и староверами. В 1681 г. был сожжен протопоп Аввакум (Петров) и другие расколоучители. В 1682 г. казнены Никита Пустосвят и его соратники по Московскому восстанию («Хованщине»).

Вся эта борьба сопровождалась распространением рукописных и печатных обличительных текстов, о чем свидетельствует указ, появившийся в 16811682 гг., запрещавший распространять литературу, содержавшую рассуждения на религиозные темы, которые «на Москве всяких чинов люди пишут в тетрадях, и на листах, и в столбцах (склеенные в ленту листы бумаги. Г. Ж.)... и продают у Спасских ворот и в иных местах, и в тех письмах на преданные святой церкви книги является многая ложь». Несмотря на запреты, во время Московского восстания 1682 г. старообрядческая полемическая литература все равно распространялась.

К этому времени в центре России уже сложилась немалая читательская аудитория, потреблявшая всю эту разнообразную литературу. В Москве середины XVII в. белое духовенство было грамотным на 100%, черное более чем на 70%, как и купечество, дворянство на 50%, посадские люди на 20%, крестьяне, появлявшиеся в столице, не менее чем на 15% (данные А. П. Богданова). Потребности аудитории в литературе постоянно росли.

Управленческий аппарат российского государства также испытывал потребность в информации, особенно внешней, которую ему естественно не могла предоставить церковь, владевшая внутренней информацией и почти не имевшая связей с западным миром. В начале XVII в. в управленческой структуре появился тогда еще малозначимый Приказ книг печатного дела, затем Печатный двор. С 1621 по 1701 г. выходила рукописная газета Русского государства «Куранты», у которой постепенно складывается своя сеть осведомителей и корреспондентов, что давало возможность царю и его окружению получать свежую информацию из разных стран. Существовавшая 80 лет газета, без сомнения, сыграла важную роль в жизни российской элиты.

Основное же влияние на общество оказывала Русская православная церковь. Ее иерархи контролировали всю рукописную и печатную продукцию в стране. Ранее созданные в Малороссии типографии также должны были получать разрешение на выпуск книг у Московского патриарха. Впрочем, контролировать информационный поток тех лет было не так уж сложно, так как вплоть до начала XVIII в. в стране ежегодно выходили лишь 12 книги, носившие в основном религиозный и богослужебный характер.

Однако уже в XVIXVII вв. становление российской государственности проявилось в попытках выйти из-под опеки церкви, что отразилось, например, наиболее ярко в деятельности царя Ивана IV, некоторых представителей культуры, литераторов. Так, учитель царя Алексея Михайловича Симеон Полоцкий получил у него согласие на создание в 1678 г. особой Верхней (т.е. дворцовой) типографии, неподконтрольной церковным властям. После его смерти типографией руководил его ученик, просветитель Сильвестр Медведев, считавший, что все люди имеют право свободно мыслить, что наука источник благосостояния и славы государства. Он играл в ее деятельности главную роль. Верхняя типография в XVII в. выпускала бесцензурную литературу учебную, дидактическую, отечественную и переводную беллетристику, прозу и поэзию. К сотрудничеству были привлечены лучшие художники того времени, в том числе Симон Ушаков. Книги по своему оформлению не отличались от лучших голландских. Существование такого островка просвещения в атмосфере взаимного недоверия, религиозной нетерпимости не могло быть долгим. Сильвестр Медведев был оговорен. Патриарх Московский вел следствие. Медведева допрашивали с пристрастием, пытали, его огромная библиотека, где было более тысячи книг и рукописей, переписка на разных языках, была отобрана, типография разгромлена, созданное им училище разогнано. И февраля Просветитель был казнен как разбойник на Лобном месте Красной площади Москвы.

Таким образом, период образования Русского государства был временем монополии Русской православной церкви на рукописную и печатную литературу и постепенного установления господства централизованной духовной цензуры, осуществляемой Московским церковным центром, главным образом его иерархом. В ходе цензурных репрессий против свободомыслия гибли люди, рукописи и книги. Существенные коррективы в сложившуюся ситуацию внесла только деятельность царя Петра I.

 

XVIII ВЕК: ПЕРИОД ПЕРЕХОДА ОТ ДУХОВНОЙ К СВЕТСКОЙ ЦЕНЗУРЕ

 

Реформы Петра I и ограничение влияния церкви. Просветительская деятельность Петра I. Первая печатная газета «Ведомости». Петр I цензор. Расширение аудитории и лубочная литература. Новые мери по разделению функций духовной и светской цензур при Елизавете Петровне. М.В. Ломоносов и духовная цензура. Эволюция цензурного аппарата при Екатерине П. Указ о вольных типографиях. А.Н. Радищев о цензуре. Репрессии против инакомыслия. Судьба просветителя Н.И. Новикова. Учреждение официальной цензуры. Павел I и его бурная деятельность по наведению «порядка» в государстве

 

Реформы Петра I коснулись всех сторон российской действительности. Для укрепления своей власти царю необходимо было преодолеть это всесилие церкви, которое получало и в обществе все большее сопротивление. В то же время церковь, которая некогда несла просветительскую миссию, стала наоборот тормозить культурное развитие общества. Еще в молодости Петр, сделав девизом надпись, выгравированную на печати, которую он ставил на письма из-за границы: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую», хорошо понял это. Большинство духовенства прямо или скрытно выступило против нововведений царя. Игумен Авраамий и переписчик книг Г. Талицкий написали сочинение под названием «Тетради», где воцарение Петра I рассматривалось как пришествие антихриста. За это игумен Авраамий был арестован, а Талицкий казнен. Получили большое распространение обличительная литература и подметные письма, рукописные памфлеты, созданные священниками. Петр I вынужден был издать в 1701 г. довольно оригинальный указ, по которому наложил запрет на сами орудия письма: «Монахи в кельях никаких писем писати власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети да не будут, но в трапезе определенное место для писания будет и то с позволения начальнаго».

Когда патриарх Адриан умер, царь оставил его место не занятым. Другим важным шагом в ограничении влияния и власти Русской православной церкви был указ Петра I от 16 апреля 1702 г., в котором говорилось: «Понеже здесь, в столице нашей, уже введено свободное отправление богослужения всех других, хотя с нашею церквию несогласных христианских сект; того ради и оное сим вновь подтверждается, таким образом, что мы по дарованной нам от Всевышнего власти совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о спасении души своей. И так мы крепко того станем смотреть, чтобы по прежнему обычаю, никто как в своем публичном, так и в частном отправлении богослужения обеспокоиваем не был, но при оном содержан и противу всякаго помешательства защищен был». Естественно, указ не смог сломить окончательно борьбу церкви с иноверием, но, конечно, он открывал путь к веротерпимости, к некоторому снижению уровня внутрицерковной борьбы.

Более действенными в этом отношении были Петровские реформы и ряд практических мер, предпринятых царем. Во-первых, в ходе реформы управления страной наряду с Юстиц-коллегией, Мануфактур-коллегией и др. был создан для управления церковью Духовный коллегиум, состоявший из 10 назначаемых светской властью членов, среди которых лишь 3 были архиереями. В «Духовном регламенте», действовавшем в 17211917 гг., было записано: «Коллегиум правительское под державным монархом есть и от монарха установлено». Во-вторых, был положен конец церковной полуторавековой монополии на печать, книгоиздание. В 1708 г. был составлен и стал вводиться гражданский алфавит. Петр I провел реформу шрифта, сам сделал первые эскизы нового алфавита. Царь даже определил, какую литературу каким шрифтом набирать: «Сими литеры печатать исторические и манифактурные книги». Первой такой книгой стала «Геометрия славенски землемерие», изданная в марте 1708 г. Сам царь правил рукопись. Он позаботился и о том, чтобы книги были иллюстрированными. С этой целью были приглашены в Россию иностранные граверы, а в указе об учреждении Академии наук и университета от 22 января 1724 г. подчеркивалось: «Без живописца и градыровального мастера обойтися невозможно будет, понеже издания, которые в науках чиниться будут (ежели оные сохранять и публиковать), имеют срисованы и градырованы быть».

Почти вся материальная база печатного дела была сосредоточена в руках светской власти. Ранее вся писчая бумага завозилась из других стран. Петр I построил свои бумажные фабрики, и уже в 1723 г. во всех коллегиях и канцеляриях употреблялась бумага отечественного производства. Возникают новые типографии: Петербургская Синодальная (1711), Александро-Невского монастыря (1720), Сенатская (1721), при Морской академии (1724). Благодаря этому книгопечатание стало бурно развиваться: если в 1701 г. было издано 8 названий книг, то в 1724 г. 149. Репертуар книг существенно изменился. Он включал учебники, пособия, специальную и гуманитарную литературу. В первой четверти XVIII в. была напечатана 561 книга, в том числе 300 гражданских.

Почти все книгопечатное и издательское дело проходило под контролем царя. В.О. Ключевский замечает о том, что Петр I находил «досуг для цензурных и корректурных занятий». А.М. Скабичевский считал: «Как редактор и издатель Петр самолично направлял книжное производство согласно своим политическим и просветительным целям. Ни одна строка не выходила из-под печатного станка без его высочайшего усмотрения».

Уже во время войны со шведами Петру I пришлось столкнуться с возможностью использования печатного слова как оружия. В 1708 г. мастер, выпускавший русские книги в типографии Яна Тиссена в Амстердаме, выехал со всем ее имуществом в Россию, но в Данциге попал в плен к шведам, которые не замедлили использовать типографию для печатания славянским шрифтом воззваний к русскому народу. Царь отдает в 1708 г. распоряжение, являющееся первым документом, имеющим отношение к военной цензуре: «Буде какие письма где явятся, напечатанные славянскими словами и складом славянским же, к возмущению народа, или хотя под каким ни на есть лестным образом, приводя к тому жь, чтоб тем народ обманом привести в возмущение, и таким письмам отнюдь не верить и у себя не держать, хотя будет и то в них написано, будто они на Москве напечатаны, а где и у кого такие письма явятся, и таких людей ловить и расспрашивать, где кто такие письма взял, и на кого скажут, и тех людей сыскивать со всяким крепким прилежанием и присылать к Москве, а за сыск таких возмутителей, кто их сыщет, будет им его государева милость».

Страна нуждалась в новых знаниях, поэтому Петр I уделял много внимания переводу технических и научных книг. При этом царь даже учил, как точнее делать перевод, передавать смысл и извлекать практические знания из переводимых текстов: «Понеже немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для того, чтоб велики казались, чего ради и о хлебопашестве трактат выправить, вычерня негодное и для примеру посылаю, дабы по сему книги переложены были без лишних рассказов, которые время только тратят и у чтущих охоту отъемлют». Петр требовал писать «не высокими словами словенскими, а простым русским языком», объясняя иностранные термины.

Понимая значение периодической печати, с которой он познакомился за рубежом, Петр I стал создателем первой русской печатной газеты «Ведомости» (17021728). Он же контролировал ее издание и сотрудничал в ней. Обычно материалы газеты проверялись в Посольском приказе, позднее Коллегии иностранных дел, в типографии. То, что газета «Ведомости» проходила определенную цензуру, свидетельствует ее архив, где сохранились не только отдельные страницы рукописей, но и целые произведения, не появившиеся в газете, а также неопубликованный 24-й номер «Ведомостей», который, по мнению историка С.М. Томсинского, не вышел в свет по политическим соображениям. Само содержание газеты говорит о том, что многие ее публикации могли быть напечатаны только с санкции царя. К примеру, сообщение из первого дошедшего до нас печатного номера от 2 января 1703 г.: «На Москве вновь ныне пушек медных, гаубиц и мартиров вылито 400. Те пушки ядром 24, по 18 и по 12 фунтов. А меди ныне на Пушечном дворе, которая приготовлена к новому литью, больше 40000 пуд лежит». Опубликовать такие факты, составляющие обычно военную тайну, можно было только с разрешения царя. Помимо этого, немало информационного материала проходило непосредственно через Петра I: это донесения и письма генералов и послов, официальные извещения о боевых действиях армии и др. Международная информация, источником которой служили иностранные газеты, оперативно доставлявшиеся в Россию, просматривались царем или его кабинет-секретарем. То, что ими отмечалось, переводилось на русский язык и отсылалось в печать.

Фактически при Петре I основным видом цензуры становится светская, осуществляемая непосредственно царем и его помощниками. Но духовная цензура по-прежнему еще во многом сохраняет свои позиции, хотя Петр I немало сделал для ее ограничения. Позднее в своем определении от 20 и 30 января 1871 г. Святейший Синод констатировал: «Собственно предварительная духовная цензура явилась у нас с 1720 г., когда по велению императора Петра Первого сенатским указом от 5 октября запрещено было печатать церковные книги без цензуры Духовной коллегии: «...никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявя об оных в Духовной коллегии и не взяв от оной позволения в тех монастырях (типографиях Киева и Чернигова. Г.Ж.) не печатать». Этим положением утверждался централизованный порядок контроля за выпуском религиозной и богослужебной литературы, причем с участием светских лиц, из которых в большинстве своем состояла Духовная коллегия.

Более подробно о духовной цензуре говорится в «Духовном регламенте» от 25 января 1721 г., где записано: «Аще кто о чем богословское письмо сочинит, тое б не печатать, но первее презентовать в Коллегиум. А Коллегиуму рассмотреть должно, нет ли каковаго в письма оном прогрешения учению православному противного». Регламент определял, как и что проповедовать и читать: «Проповедовали бы проповедники твердо с доводов священного писания, о покаянии, о исправлении жития, о почитании властей, паче же самой высочайшей власти Царской, о должностях всякого чина». В нем вновь обращалось внимание на контроль за письменными занятиями монахов, развивались положения такого рода цитированного уже указа 1701 г.: «Монахам никаких по кельям писем, как выписок из книг, так и грамоток советных, без собственного ведения настоятеля, под жестким на теле наказанием, никому не писать, и грамоток, кроме позволения настоятеля, не принимать, и по духовным и гражданским регулам (т.е. правилам. Г.Ж.) чернил и бумаги не держать, кроме тех, которым собственно от настоятеля для общедуховной пользы позволяется. И того над монахи прилежно надзирать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетные их тщетные письма».

Кроме контролируемого светской и духовной властями информационного потока, несмотря на запреты, продолжал существовать самодеятельный народный информационный поток. XVIII в. характеризуется массовым производством русского литературного и литературного переводного лубка, изготовляемого в появившихся фигурных типографиях и на фабриках. Одна из московских фабрик купца И.Я. Ахметова печатала лубок на 20 станках. Русский лубок, рассчитанный на массового потребителя, по современным понятиям издания типа комиксов, «ужастиков» (триллеров), мистических произведений, где текст и изображение сосуществуют, активно взаимодействуя, нередко с преобладанием значения иллюстрации. По толковому словарю В. Даля (1881): «Лубочная картина, суздальская, твр. (тверская) богатырь, сиб.(ирская) панок, резалась встарь на липовых досках, затем на латуни; она, с подчинением цензуре, исчезла». Русский лубок был описан Д. Ровинским, выпустившим 5 томов «Русских народных картинок» (СПб., 1881). В них представлено все многообразие этого явления русской культуры 8000 листов лубка. Народные картинки печатались отдельными листами и книжками. Так, «Комедия притчи о блудном сыне» представляла собой «книжку в четвертную долю листа», имела 37 картинок с текстом, 20 листов только с текстом и 8 добавленных маленьких листов тоже с текстом, всего 65 листов. Так называемые лубочные романы, предшественники современных «мыльных» драм и трагедий, выдерживали десятки изданий, а книга первого лубочного писателя Матвея Комарова «Английский милорд Георг», переизданная в 2000 г., выходила более 13 раз. У этой литературы был свой потребитель купеческая и мещанская среда, горожанин, крестьянин.

Для рассмотрения лубочной литературы Петр I учредил в Москве Изуграфическую палату, без разрешения которой та не могла выходить в свет. Но, как замечает историк лубка И. Снегирев (1861), этот цензурный комитет был предан забвению, лубочная литература продолжала выходить «самовольно». 20 марта 1721 г. появился Сенатский указ «О запрещении продавать церковные книги и изображения, нерассмотренные Синодом», где говорилось о том, что продаваемые в Москве на Спасском мосту и в других местах «листы разных изображений», «службы, каноны, молитвы» будут конфисковываться, а торговцев будут допрашивать «с очисткою». Продажа такого рода продукции запрещалась «под страхом жестокого ответа и беспощадного штрафования». Петр I особое внимание обратил на продававшиеся самодеятельные изображения монархов. 21 января 1723 г. последовал его указ: «Императорские персоны искусно писать свидетельствованным в добром мастерстве живописцам со всякою опасностию и с прилежным тщением, а продаваемые в Москве по разным местам и находящиеся по домам отобрать в Синод». Но все попытки остановить неофициальный информационный поток, стихийное народное творчество не имели особого успеха.

В последующие годы получает развитие процесс обособления и становления светской цензуры, происходит разделение функций духовной и светской цензуры. Через два года после смерти Петра I 4 октября 1727 г. последовал указ, по которому Синодальную и Александро-Невского монастыря типографии со всем их оборудованием перевели в Москву и там сосредоточили печатание церковных книг. В Петербурге остались две светские типографии: Сенатская, используемая для выпуска указов и правительственных распоряжений, и при Академии наук, где печатались «сочинения исторических наук». Синод осуществлял духовную цензуру. Светскую цензуру проводила Академия наук. В ее же типографии под ее ответственностью с января 1728 г. стали выходить «Санкт-Петербургские ведомости».

Новый шаг в разделении функций духовной и светской цензуры был сделан императрицей Елизаветой Петровной, которая 7 марта 1743 г. повелела, чтобы «все печатные книги в России, принадлежащие до церкви и церковного учения, печатались с апробацией Святейшего Синода, а гражданские и прочие всякие, до церкви не принадлежащие, с апробацией Правительствующего Сената». Как показала практика, даже в годы ее правления это достигалось с большим трудом, так как церковь не хотела выпускать из-под своего контроля и светскую литературу. Интересная страница истории нашей культуры в этом отношении научная и творческая деятельность М.В. Ломоносова, натолкнувшаяся на неприятие большинства церковников.

В своих трудах «О слоях Земли», «Явление Венеры на Солнце» и многих других ученый развивал научный взгляд на развитие Вселенной. При этом он подчеркивал, что научная правда и вера «суть две сестры родные, дщери одного вышнего родителя», они «никогда между собой в распрю прийти не могут». В «Регламенте» академического университета М.В. Ломоносов записал: «Духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвящения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях».

Синод, не выступая открыто против такого авторитетного ученого, обрушил свой гнев на журнал «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», выходивший по инициативе Ломоносова. Архиереи докладывали императрице о том, что журнал печатает богохульные произведения, «многие, а инде и бесчисленные миры были утверждающие, что Священному писанию и вере христианской крайне противно есть, и многим неутвержденным душам причину к натурализму и безбожию подает». 16 сентября 1756 г. руководству Московского университета была возвращена рукопись перевода поэмы А. Попа «Опыт о человеке», сделанного профессором Н.Н. Поповским, учеником М.В. Ломоносова. Синод снова замечал о том, что автор поэмы опирается на «Коперникову систему, тако ж и мнения о множестве миров, Священному писанию совсем не согласные». Наконец, 21 декабря 1756 г. Синод представил императрице Елизавете подробный доклад о вредности для православия гелиоцентрических воззрений. Синод испрашивал именной указ для строгого запрета на то, чтобы никто «писать и печатать как о множестве миров, так и всем другом, вере святой противном и с честными нравами не согласном, под жесточайшим за преступление наказанием не отваживался». Духовное ведомство предлагало конфисковать повсюду книгу Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров» (перевод на русский язык А.Д. Кантемира. 1740 г.) и номера «Ежемесячных сочинений...» за 17551756 гг. «Придворный ее величества проповедник» иеромонах Гедеон (Криновский) прочел императрице и издал в 1756 г. проповедь, направленную против натуралистов, предлагая спросить с них ответ и с тех, кто украшен «рангами, достоинствами и богатством», имея в виду ученых.

М.В. Ломоносов, долго сдерживавший себя от полемики, сочинил ядовитую эпиграмму «Гимн бороде», моментально разошедшуюся как анонимное произведение в списках по всем городам России вплоть до Якутска. В ней высмеивалось невежество иерархов, борода которых «завеса мнений ложных». Затем после прямой стычки с духовенством последовала новая эпиграмма. В ответ Синод 6 марта 1757 г. обратился к императрице с жалобой на Ломоносова, испрашивая указ, чтобы «таковые соблазнительные и ругательные пашквили истребить и публично сжечь, и впредь то чинить запретить, и означенного Ломоносова для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать...» Жалоба не имела последствий. Мало того, в это время в 1756 г Ломоносов был введен в состав управления академической Канцелярией с тем, чтобы заниматься «всеми академическими делами» (наряду с академиком Таубертом). В феврале 1757 г в типографии Московскою университета приступили к новому изданию Собрания сочинении ученого.

Успех М.В. Ломоносова в борьбе с церковным невежеством лишь небольшой эпизод из истории духовной цензуры, которая и в дальнейшем продолжит борьбу с научным объяснением устройства мироздания. Не поддавался духовной цензуре и поток народной лубочной литературы, к которой, как отмечают ее исследователи, в послепетровский период XVIII в власти относились терпимо, а гравюры, к примеру, все императрицы любили и покровительствовали их распространению. Церковь все-таки пыталась контролировать производство лубка, о чем свидетельствуют ее указы 1744, 1745, 1760 гг. Указ от 18 октября 1744 г. снова запрещал самовольно печатать и продавать изображения святых, предлагал представлять все рисунки предварительно на одобрение епархиальных архиереев до выпуска их в свет, а затем приносить их первый оттиск с доски. Позднее оттиски и доски, не прошедшие духовной цензуры, просто отбирались.

В целом при Елизавете Петровне цензура носила неупорядоченный характер.

Формально вся светская литература контролировалась Сенатом, но практически через Академию наук, где цензурой занимались все, хотя никаких цензурных правил не существовало. Нередко цензоры выступали в роли редакторов правили слог, исправляли грамматические ошибки. В этот период цензуру проводили: 1) академики, под свою личную ответственность выпуская книги и периодические издания; 2) академическая конференция; 3) академическая канцелярия; 4) сам президент Академии наук.

Естественно, такая организация цензуры приводила к многим недостаткам и промахам. Указом от 18 марта 1742 г цензурование «Санкт-Петербургских ведомостей» у Академии наук было отобрано и передано Сенатской конторе, так как в газете «являются напечатанными несправедливости». В связи с чем приводился пример 26 февраля она опубликовала ложное сообщение о том, что действительному тайному советнику М. Бестужеву была пожалована кавалерия св. Апостола Андрея. В цензуре нередко проявлялся субъективизм, академики-литераторы часто доносили друг на друга, считая публикацию того или другого произведения ошибочной, не нужной.

Монопольное право власти на печать было поколеблено выходом в свет ежемесячного журнала «Трудолюбивая пчела» (1759).

Его издатель-редактор известный писатель А.П. Сумароков решил добровольно не нарушать установившийся порядок и сам соглашался на цензуру Академии наук, но сделал при этом оговорку «Что же касается до рассмотрения изданий, нет ли чего в оных противного, сие могут просматривать, ежели благоволено будет, те люди, которые просматривают академические журнальные издания, моих изданий слогу не касаясь». Назначенный цензор профессор Н. Попов не пришелся по нраву Сумарокову, который донес на него, обвинив его в пьянстве. Вскоре новый цензор математик С.К. Котельников, учитывая конфликтный характер издателя, сам просил уволить его от цензурования «Трудолюбивой пчелы».

Само появление первых частных журналов, помимо сумароковского, «Праздное время, в пользу употребленное» (1759), «Полезное увеселение» (17601762), «Свободные часы» (1763) и др., свидетельствует о том, что русские литераторы тогда могли не только достаточно свободно творить, но и выпускать собственные издания. По словам историка А.М. Скабичевского, с цензурной точки зрения, весь этот период преемников Петра, кончая Елизаветой, может представляться своею рода потерянным раем.

Об эпохе Екатерины II (17621796) этого не скажешь. Для нее характерны два взаимодействующих процесса, имеющих непосредственное отношение к журналистике и литературе: стимулирование их развития со стороны власти в лице императрицы и регламентирование их через совершенствование организации в государстве цензуры.

Екатерина II создала в обществе творческую атмосферу, при которой получали поддержку просвещение, культура, литература, наука, увлекались идеями энциклопедистов Вольтера и Дидро, с интересом восприняли «Наказ» самой императрицы (1767), а также пробуждалась политическая и критическая мысль. Однако Екатерина II никогда не выпускала из вида необходимость цензуры. В ее цензурной политике просматривается общая эволюция на протяжении всею царствования, которая привела императрицу к необходимости обобщить предшествующий законодательный опыт по ограничению свободы слова и печати, организовать в государстве тех лет официальную цензуру, узаконить ее.

Екатерина II начинает свою цензурную политику с совершенствования уже сложившейся структуры цензуры. В сентябре 1763 г появляется ее указ, напоминающий Академии наук о ее цензорских обязанностях и предлагающий усилить надзор над ввозимой в страну литературой: «Слышно, что в Академии наук продают такие книги, которые против закона, доброго нрава, нас самих и российской нации, которые во всем свете запрещены, как например: Эмиль Руссо, Мемории Петра III, письма жидовские по французскому и много других подобных». Такие же книги имеются и в лавках книгопродавцев. В связи с этим приказывалось «наикрепчайшим образом Академии наук иметь смотрение, дабы в ее книжной лавке такие непорядки не происходили, а прочим книгопродавцам приказать ежегодно реестры посылать в Академию наук и университет Московский, какие книги они намерены выписывать, а оным местам вычеркивать в тех реестрах такие книги, которые против закона, доброго нрава и нас. Если же будет обнаружено, что такие книги все-таки продаются в лавке, то она будет конфискована и продана в пользу сиропитательного дома». Сенату предлагалось принять решение, на что использовать средства, получаемые от конфискаций. На местах, где были училища, они и осуществляли цензуру, где их не было, ею занимались «градские начальники». Указ 1763 г. фактически предлагает первую организацию цензуры в государстве: в Санкт-Петербурге Академия наук, в Москве университет, в регионах училища, а где их нет градоначальники.

Интересным и новаторским шагом Екатерины II в цензуре была ее инициатива издавать печатный орган, который бы руководил общественным мнением, направлял его. Таким и стал журнал «Всякая всячина», детище императрицы, вышедший в столице в 1769 г. и вызвавший подражание, на что она тоже рассчитывала. В том же году появились в Санкт-Петербурге журналы «Полезное с приятным», «И то, и се», «Трутень», «Смесь», «Адская почта». Екатерина II через «Всякую всячину» предложила свою программу для всей журналистики. В одной из статей «Всякой всячины» прямо говорилось: «Всякий честный согражданин признаться должен, что, может быть, никогда, нигде какое бы то ни было правление не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно и из самых опытов доказывается, стараются подражать и главные правительства вообще. Поэтому сатира журналов должна быть в улыбательном духе, направлена на людские пороки, а не персоны». В ответах на письма, приходившие в редакцию, «Всякая всячина» заявляла, что журнал не будет обращаться к злободневным вопросам. Журналы должны писать о достоинствах русского правительства, воспитывать общество, как сказали бы теперь, на положительном примере, не критикуя недостатки действительности: «Добросердечный сочинитель изредка касается к порокам, чтобы тем под примером каким не оскорбити человечество: но располагая свои другим наставления, поставляет пример в лице человека, украшенного различными совершенствами, то есть добронравием и справедливостью; описывает твердого блюстителя веры и закона, хвалит сына отечества, пылающего любовью и верностью к государю и отечеству, изображает миролюбивого гражданина, искреннего друга, верного хранителя тайны и т.д.».

Естественно, не все издатели и редакторы поддержали это направление журналистики. Другая программа была у журнала «Трутень» (1769–1770) Н.И. Новикова, смело вступившего в полемику со «Всякой всячиной» и понимавшего, с кем он имеет дело. Этот эпизод истории журналистики достаточно известен. Мы останавливаемся на нем, как на первой попытке власти управлять информационным потоком с помощью официального или полуофициального печатного органа.

Екатерина II и в дальнейшем прибегала к такому своеобразному типу цензуры, что впоследствии было замечено внимательным критиком Н.А. Добролюбовым. В 1783–1784 гг. Академия наук издавала в столице журнал «Собеседник любителей российского слова». В нем активно сотрудничала Екатерина II, печатая свои Записки касательно российской истории. Н.А. Добролюбов пришел к выводу, что они являются не научным трудом, а политической инструкцией по поводу того, как нужно толковать события русской истории и рассказывать о них. Екатерина II желала убедить читателя «во всем, в чем только можно, что всякое добро нисходит от престола и что в особенности национальное просвещение не может обойтись без поддержки правительства».

Значительным событием в истории русской культуры, особенно журналистики, стал указ Екатерины II от 1 марта 1771 г. А.М. Скабический пишет о нем, как документе, определяющем начало переворота в судьбах прессы. Граф С.С. Уваров, один из видных государственных деятелей России XIX в., называет его первым цензурным законом по книгопечатанию гражданскому, но пока для одних лишь книг на иностранных языках. Поводом к его появлению послужило дозволение иностранцу Гартунгу завести собственно для таких книг первую в России вольную типографию. Иоганну Михелю Гартунгу было предоставлено право печатать в Ней книги, «кои не предосудительны ни христианским законам, ни Правительству, ниже добронравию, а для наблюдения за сим велено ему не выпускать никакой книги без дозволения Академии наук и никакого объявления без дозволения полиции». При нарушении установленного порядка предприятие конфисковалось, а его владелец лишался этого дозволения. Права Гартунга ограничивались выпуском книг на иностранных языках, чтобы не подорвать доход русского книгопечатания. Кроме того, другие предприниматели могли также заводить типографии.

22 августа 1776 г. правом завести вольную типографию воспользовались книгопродавцы Вейнбрехт и Шнор. Им было разрешено выпускать иностранные и русские книги. Их производство контролировали по указу 1780 г. особые смотрители, определенные Синодом и Академией наук, «кои обязаны смотреть, чтоб в печатаемых книгах и прочих сочинениях ничего противного, а особливо закону (Божию), Правительству и благопристойности не было».

Обратим внимание на то, что в последних документах в цензуру включена полиция и выработана формулировка того, что цензура должна запрещать.

Следующий такого рода указ Екатерины II был действительно знаменательным событием. Он вошел в историю как указ от 15 января 1783 г. о вольных типографиях. Вот его текст (даем полностью, поскольку он давно не перепечатывался): «Всемилостивейше повелеваем типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий, и вследствие того позволяем, как в обеих Столицах Наших, так и во всех городах Империи Нашей, каждому по своей воле заводить типографии, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать о заведении таковом Управе Благочиния того города, где он ту типографию хочет иметь. В сих типографиях печатать книги на российском и иностранных языках, не исключая и восточных, с наблюдением однако ж, чтоб ничего в них противного законам Божиим и гражданским, или же к явным соблазнам клонящегося, издаваемо не было; чего ради от Управы Благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать и ежели что в них противное Нашему предписанию явится, запрещать; а в случае самовольного напечатывания таковых соблазнительных книг, не только книги конфисковать, но и о виновных в подобном самовольном издании недозволенных книг, сообщать, куда надлежит, дабы оные за преступление законно наказаны были».

В этом документе большой интерес представляет целый ряд моментов. Его начало, где производство книг рассматривается впервые как промышленная сфера. Типография приравнивалась к фабрикам, что позволяло частным лицам заводить книгопечатни. Основное положение указа – разрешение каждому по своей воле заводить типографии: в будущем за него долго будут бороться издатели и журналисты (явочный порядок выпуска газеты или журнала, открытия типографии). Одновременно указом усиливалась роль полиции в цензуре, ее полицейская функция. Управа Благочиния теперь контролировала содержание печатной продукции, запрещала ее, если обнаруживала в ней нарушения, вылавливала вышедшую без ее разрешения печатную продукцию, конфисковала ее и, наконец, сообщала в судебные инстанции с тем, чтобы нарушители указа были законно наказаны. Напоминаем, что все это касалось только нового явления в журналистике вольных, частных типографий. То есть по-прежнему сохранялась в государстве довольно громоздкая и нецентрализованная структура цензурного аппарата. Кроме того, Управа Благочиния вообще мало отношения имела к культуре, а ее чиновники не отличались особой образованностью. Недаром А.Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» так отреагировал на полицейскую функцию цензуры: «Один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума; запретит полезное изобретение, новую мысль и всех лишит великого».

Книгу А.Н. Радищева, законченную им в 1788 г., можно рассматривать как обстоятельный отклик на указ 1783 г., без которого она вообще не могла бы появиться. Получив отказ от одного из издателей, Радищев приобрел станок и напечатал на нем в 1790 г. свое произведение. Именно этот указ дал толчок публицисту для его размышлений о цензуре и заставил проделать огромную работу по обобщению мирового опыта цензуры. С разговора об этом документе начинается первый в России очерк истории мировой цензуры, составивший целую главу «Торжок». Без него не могло быть обстоятельного обсуждения вольности, которую исповедовал А.Н. Радищев, его царства свободы:

 

Велик, велик ты, дух свободы,

Зиждителен, как сам есть Бог.

 

В своем очерке Радищев сначала, во вступлении к «Краткому повествованию о происхождении ценсуры», стремится обосновать тезис о том, что вообще никакой вид цензуры не нужен. Цензура мысли не нужна. Радищев замечает: «Ценсура сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного». Вред такой цензуры публицист показывает, ссылаясь на рассуждения философа Г. Гердера и содержание «Наказа» Екатерины II. Гердер, в частности, подчеркивал: «В областях истины, в царстве мысли и духа не может никакая земная власть давать решений и не должна. Исправление может только совершаться просвещением». Далее в очерке следует возражение против духовной цензуры. Здесь размышления Радищева выливаются в лаконичный афоризм: «Бог всегда пребудет Бог, ощущаем и неверующим в него». Наконец, публицист обращается к вопросу об охране нравственности общества. Он считает, что не любострастные дышащие развратом сочинения корень разврата. В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим раскрашенных любовниц. Пусть, замечает Радищев, «ценсурада останется на торговых девок». По его мысли, не страшно и распространение бессодержательных произведений: «Оставь глупое на волю суждения общего; оно тысячу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика».

Исторический очерк цензуры от Древних Греции и Рима до книгопечатания и от него до современного Радищеву общества показывает на многочисленных фактах и документах, что любые власти, светские и духовные, учреждали цензуру. Правда, писатель цитирует и юридические документы американских штатов, содержащие множество слов о свободе печати, но, как они реализовались на практике, не раскрывает. Не только это цитирование, но и весь очерк пронизан внутренней полемикой с положением дел со свободой печати в России. Так, рассказывая о папе Александре VI, который первым из пап законоположил о цензуре в 1507 г., Радищев восклицает, явно обращаясь к Екатерине II: «О! вы, ценсуру учреждающие, вспомните, что можете сравниться с папою Александром VI, и устыдитеся».

Обсуждать прямо вопрос о российской цензуре Радищев, иронизируя, отложил на потом, закончив этими словами свой блестящий очерк: «В России. Что в России с цензурою происходило, узнаете в другое время. А теперь, не произведя ценсуры над почтовыми лошадьми, я поспешно отправился в путь». Этот путь скоро привел его к практической встрече с цензурой.

Возможно, исторический материал, предложенный читателю Н.А. Радищевым, убедил Екатерину II как раз в том мнении, на которое он не рассчитывал, т.е. раз цензура имеет столь древнее происхождение, раз она учреждалась повсеместно и всеми властями, то это служит примером и для других правителей, русской власти. А что касается красивых слов о свободе, то Екатерина II, создавшая идеальный «Наказ», прекрасно понимала к этому времени разницу между декларациями и реальностью.

Что случилось после выхода в свет «Путешествия из Петербурга в Москву», хорошо известно. Книга попала уже в накаленную атмосферу в обществе. Императрица две недели с пером в руках изучала произведение Радищева, ход его мысли. Не закончив его читать, распорядилась отправить автора в Петропавловскую крепость. «Сочинитель тот наполнен и заражен французским заблуждением, определяет диагноз императрица, ищет всячески и защищает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование противу начальников и начальства». По ее инициативе в 1790 г. состоялся цензурный процесс над Радищевым. Его книга была дозволена Управой Благочиния, но тем не менее, использовав один из пунктов Уложения, гласивший: «А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей воровским своим умышлением затейные дела, и таких воров за такое их воровство казнити смертию». Сенат утвердил смертный приговор Радищеву, императрица милостиво, в честь мира с Швецией, заменила казнь десятилетней ссылкою в Сибирь. По ее предписанию книга «Путешествие из Петербурга в Москву» была конфискована и сожжена.

Несмотря на все вышесказанное, указ 1783 г. о вольных типографиях, без сомнения, был прогрессивным документом по тем временам. В России были другие условия по сравнению и с Англией, и с Францией, и американскими штатами. Указ предоставил обществу новые возможности, которые были сразу же использованы: появилось большое число новых типографий и изданий. Открылись в Санкт-Петербурге типографии М.П. Пономарева, Рассказова, Гипиуса, А.Г. Решетникова, С.И. Селивановского, в Москве Зеленникова, Анненкова и др.; в провинции бригадира И.Г. Рахманинова (Лубянский уезд Тамбовской губернии), прапорщика Н.Е. Струйского (Инсарский уезд Пензенской губернии), в селе Пехлец (Ряжский уезд Рязанской губернии), купца В.Я. Корнильева (Тобольск) и др.

Естественно, у власти прибавилось забот: поток информации, который надо было контролировать, существенно вырос и получил более широкое распространение в государстве. Пробужденная мысль, развязанная инициатива, одухотворенные идеалы просветительства находили выход в литературном и журналистском творчестве, театре и образовании. В 1779 г. возникло «Дружеское ученое общество», объединившее видных московских масонов вокруг Н.И. Новикова. На внесенные в фонд общества средства при Московском университете были открыты семинарии Педагогическая, Переводческая и Философская; студентам выдавались стипендии, наиболее талантливые из них посылались за границу. В 1784 г. была учреждена 14 пайщиками Типографическая компания с капиталом в 57500 рублей. Она обзавелась мощной типографией, где работало 20 печатных станков. Это было первое такого рода предприятие.

Огромную издательскую деятельность развернул Н.И. Новиков. С 1779 про 1792 г. в арендуемой им типографии Московского университета было выпущено около 900 названий книг. Стали издаваться многочисленные его журналы: «Утренний свет», «Вечерняя заря», «Покоящийся трудолюбец», «Экономический магазин» и др. «Московские ведомости» при Новикове увеличили тираж с 500600 экземпляров до 4000. Ощущая в Н.И. Новикове растущую в обществе оппозиционную силу, опиравшуюся на масонство, Екатерина II с 1785 г. перешла от полемики с ним к репрессиям против него, используя при этом церковь и тайную канцелярию. Сюжет этот достаточно разработан историками, поэтому скажем кратко об итогах репрессий. В 1792 г. Н.И. Новиков был заточен в Шлиссельбургскую крепость, все его просветительское дело было разгромлено, большая часть его книг была арестована, 18656 экземпляров книг было сожжено. Так завершился первый в России процесс по делам печати.

В 1793 г. горели не только книги, изданные Н.И. Новиковым, но и произведения известного литератора-драматурга Я.Б. Княжнина. Екатерина II под особую опеку взяла театр. Она разорвала в 1793 г. неофициальные отношения с княгиней Е.Р. Дашковой, когда та способствовала постановке трагедии Княжнина «Вадим Новгородский», в которой императрица усмотрела проявление свободомыслия и нападки на монархическую власть. «Театр есть школа народная, подчеркивала Екатерина II, она должна быть непременно под моим надзором, я старый учитель этой школы и за нравственность народа мой ответ Богу». Этот завет Екатерины II будет взят на вооружение всеми властителями России.

Значительно повлияли на Екатерину II события во Франции. Она была напугана возможным распространением идей Французской революции в Российском государстве. 20 мая 1792 г. князь А.А. Прозоровский писал ей о необходимости «положить границы книгопродавцам книг иностранных и отнять способность еще на границах и при портах подобные сему книги ввозить, а паче из расстроенной ныне Франции, служащие только к заблуждению и разврату людей, не основанных в правилах честности». Прозоровский считал, что в связи с этим нужны генеральные суждения. Именно с цензуры иностранной литературы и начинается знаменитый екатерининский указ от 16 сентября 1796 г., в котором говорилось:

 

«В прекращение разных неудобств, которые встречаются от свободного и неограниченного печатания книг, признали Мы за нужное следующие распоряжения:

1. В обоих престольных городах наших, Санкт-Петербурге и Москве, под ведением Сената, в губернском же и приморском городе Риге и наместничестве Вознесенского в приморском городе Одессе и Подольского при таможне Радзивиловской, к которым единственно привоз иностранных книг по изданному вновь тарифу дозволен, под наблюдением губернских начальств учредить цензуру, из одной духовной и двух светских особ составляемую. <...>

3. Никакие книги, сочиняемые или переводимые в государстве нашем, не могут быть издаваемы, в какой бы то ни было типографии без осмотра от одной из цензур, учреждаемых в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противного не находится».

22 октября того же года другой именной указ решил проблему организационно: «Цензуру... составить в каждом месте из трех особ, из одной духовной, из одной гражданской и одной ученой; духовных особ избирать Синоду, гражданских Сенату, а ученых Академии наук и Московскому университету...»

 

Институт цензуры официально начал свой путь, и профессия цензора получила государственный статус. Своим указом Екатерина II установила смешанную цензуру, соединив оба ее вида древнюю духовную со светской. В этих документах была обобщена эволюция законодательной деятельности в области цензуры.

Российский император Павел I, придя к власти в 1796 г. и многое делая в своей внутренней и внешней политике в противопоставлении Екатерине II, в области цензуры наоборот развивал и совершенствовал ее начинания. Он завершил на этом этапе организацию цензурного аппарата: был создан Цензурный совет во главе с его председателем князем А.Б. Куракиным, а затем князем П.В. Лопухиным. На рассмотрение Совета представлялись все книги, признанные цензурою недозволенными, и даже те, кои кажутся сомнительными. В 1796 г. был избран полный состав цензоров. Павел 1 повелел сжигать все книги, признанные Цензурным советом недозволенными к распространению. Он сам контролировал деятельность цензуры. Поля страниц представлений Цензурного совета, его журнала заседаний пестрят решительными резолюциями монарха: «Книги сжечь, а хозяев, отыскав, поступить с ними по законам, за выписку оных»; «Чтобы впредь все книги, коих время издания помечено каким-нибудь годом французской республики, были запрещаемы» и т.д.

Император поддержал усердие Ф.О. Туманского, цензора-обскуранта, получившего известность благодаря своим запретам книг, произвел его в статские советники с дополнительным к цензорскому жалованьем в 2 тысячи рублей в год. За 17971799 гг. в стране было конфисковано 639 книг, из которых 552 только на Рижской таможне, где и отличился Туманский. В числе запрещенных оказались произведения Гете, Шиллера, Канта, Свифта и др. Так, «Путешествия Гулливера» Свифта получили следующую характеристику цензора: «В сей книге автор старается разные при дворах учреждения осмеивать, как, например, весьма едко на стр. 305, что прыгание на веревках производится токмо людьми великими».

Павел I был озабочен проникновением в армию сочинений, «коих развращение умов есть целью». До него дошли сведения о распространении в армии произведений французских авторов, переведенных на русский язык (например, книги «Права человека», по оценке Павла I, «катехизма развратного»). В связи с этим 4 января 1799 г. император издал Рескрипт генералу Розенбергу, в котором, по сути дела, предлагал организовать военную цензуру, охраняющую войска от воздействия вредных сочинений и враждебной пропаганды: «И для сего, для предупреждения зла, от намерений сих произойти могущего, имейте крепкое смотрение за всем тем, что развращению умов может подать повод, употребляя лазутчиков для разведывания происходящего между офицерами и открытия, есть ли кто из них делами или словом каким, вознамерится возстать противу власти начальства, или вводить язву моральную».

Одновременно Павел I завершил организацию духовной цензуры в государстве. При этом он предпринял шаги к возвышению духовного сословия в обществе. По его указу от 18 декабря 1797 г. было введено соборное духовенство, повышены оклады священников, библиотеки училищ и церквей были пополнены нужной литературой и др. Наконец, 14 марта 1799 г. выходит «Положение о духовной цензуре или комиссии», которое централизует всю духовную цензуру в Московском церковном центре, получившим официальное название «Учрежденная в Москве Духовная цензура для свидетельства и рассмотрения сочиняемых и переводных книг до Церкви и учений церковных касающихся», а у историков – Московская духовная цензура. Она находилась в ведении Святейшего Синода. До этого указа духовная цензура проводилась представителями высшей церковной власти, епархиальными владыками, духовными учебными заведениями, некоторыми избранными духовными особами и смешанными цензурными комитетами, ведавшими делами светской и духовной цензуры. Теперь она была сконцентрирована в одном центре.

Созданная по «Положению о духовной цензуре» Московская духовная цензура состояла из председателя и трех членов, известных своими познаниями в словесных науках и языках. Избирались они из монашества или белого духовенства с последующим утверждением Синодом. Задачами цензуры было «рассмотрение и исправление как переводов, касающихся церкви и церковного учения, так и вообще сочинений, издаваемых соборным и не соборным духовенством. Духовная цензура не должна по примеру гражданской делать простое одобрение или неодобрение сочинения к печатанию (поелику таковые упражнения не суть важны), но в том, чтобы делать им ревизию, или строгое пересматривание и исправление. Цензура может просто возвратить рукопись. Все сочинения, одобренные цензурою, как не заключающие в себе, по ее мнению, ничего противного закону Божию, правилам государственным, благонравию, и литературу надлежит издавать в печать с дозволения Синода исключительно в типографиях, ведомству его принадлежащих». Синод распоряжался денежными средствами, полученными от продажи литературы.

Цензурная реформа Павла I завершилась знаменитым указом от 18 апреля 1800 г., в котором говорилось: «Так как чрез вывозимые из заграницы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из заграницы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». В период царствования Павла I цензура получила широкое толкование и была распространена на все стороны человеческого бытия, на все мелочи жизни. Император регламентировал даже покрой и цвет одежды подданных, запретив носить круглые шляпы, фраки, жилеты, сапоги с отворотами и т.д. Нельзя было употреблять целый ряд слов. Надо было говорить и писать вместо слов «обозрение», «врач», «стража», «сержант» такие, как «осмотрение», «лекарь», «караул», «унтер-офицер» и т.д.

При Павле I начатое Екатериной II структурирование цензурного аппарата было закончено. Император стремился установить такой контроль над литературой и журналистикой, который бы полностью оградил подданных от всех треволнений и сомнений и смог нести расширившийся заботами Екатерины II информационный поток. В этом смысле Павел I и здесь как бы противопоставлял свой порядок в государстве екатерининскому.

Таким образом, наследие XVIII в. в области цензуры сводилось в основном к следующему:

 

Ø      осознание властью необходимости официальной цензуры;

Ø      организация цензурного аппарата, в состав которого входили одновременно духовные лица, представители учебных и научных учреждений, а также полиции;

Ø      личное участие в цензуре самодержца;

Ø      выработка цензурных регламентации, как правило, жестких, противоречащих нормальному развитию общества;

Ø       дифференциация цензуры на ряд видов: светскую, духовную, иностранную, театральную и др.


РАЗДЕЛ I.

XIX ВЕК: ОФИЦИАЛЬНАЯ ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СТАНОВЛЕНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА И ЖУРНАЛИСТИКИ И ДИФФЕРЕНЦИАЦИИ ИХ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ

 

 

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕНЗУРНОГО АППАРАТА И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

 

ПЕРВЫЙ ЦЕНЗУРНЫЙ УСТАВ (1804 г.): ИЛЛЮЗИИ И ПРАКТИКА

 

Две цензурные политики Александра I. Цензура и Министерство полиции. Ужесточение цензуры с основанием Министерства духовных дел и народного просвещения.

 

Первая половина XIX в. характеризуется стремлением российских императоров построить и отладить аппарат управления государством. Недаром В.О. Ключевский называет 17961855 гг. «эпохой господства, или усиленного развития бюрократии в нашей истории».

Будущий император Александр I, воспитанный на либеральных идеях, критически относился к тому порядку в России, который царил в конце XVIII в. В 1796 г. он писал своему воспитателю и учителю Лагарпу: «Господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно». Конечно, он видел и позитивные стороны екатерининского правления. Недаром в его Манифесте при восшествии на престол говорилось: «Восприемля престол, восприемлем и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и сердцу августейшей нашей бабки, императрицы Екатерины Великой». Идеал просвещенного абсолютизма был воспринят и Александром I.

В годы своего правления Александр I (18011825), имея высоко интеллектуальное окружение, влиявшее на него в первый период царствования и активно участвовавшее в управлении страной, провел умеренно-либеральные реформы, разработанные Негласным комитетом и М.М. Сперанским. Программа Александра I и его сподвижников опиралась на «своеобразную теорию о «законосвободных» учреждениях как норме политического строя, обеспечивающей условия мирного развития страны и охраны ее как от революционных потрясений, так и от правительственного деспотизма».

Важно подчеркнуть, что власть в лице императора и его окружения в первый период его правления не только представляла собой, как ей казалось, активную и творческую силу общества, двигающую его косную среду, но и была таковой на самом деле.

Неофициальный комитет состоял из друзей Александра I графа Н.Н. Новосильцева, графа П.А. Строганова (он вел для себя записи заседаний с 24 июня 1801 г. по 9 ноября 1803 г., благодаря которым историки могут судить о деятельности этого комитета), графа В.П. Кочубея, князя А.Е. Чарторыйского. Этот комитет разработал интересные и прогрессивные по тем временам проекты учреждения министерств, реформы Сената и другие реформы, большинство которых, правда, были иллюзорны или не были до конца осуществлены осторожным императором.

Цензурная политика Павла I, естественно, не могла удовлетворить Александра I и его помощников, опиравшихся на традиции екатерининского просвещения. В их лице новое управление страной обещало обществу процветание науки и литературы. Уже 31 марта 1801 г. Александр I подписывает указ:

 

«Простирая попечения Наши в пользу верноподданных Наших и желая доставить им все возможные способы к распространению полезных наук и художеств, повелеваем учиненные указом 18 апреля 1800 года запрещения на впуск всякого рода книг и музыки отменить, равномерно запечатанные по повелению июня 5-го дня 1800 года последовавшему частные типографии распечатать, дозволяя как провоз иностранных книг, журналов и прочих сочинений, так и печатание оных внутри государства по точным правилам, в указе от 16-го сентября 1796 года постановленным».

 

На следующий год 9 февраля был обнародован новый указ императора, еще более либеральный. По нему «наука и художества» ставятся вне зависимости от полиции. Деятельность цензоров в городах и портах была прекращена, предварительная цензура отменена. Снова было разрешено создавать «вольные типографии»: «...дозволяется каждому по воле заводить оные во всех городах Российской Империи, давая только знать о таком заведении Управе Благочиния того города, где кто типографию иметь хочет». Весь контроль за печатным производством возлагается на гражданских губернаторов, практически его выполняли директора народных училищ как компетентные и просвещенные лица. Правительственные, учебные, ученые и другие учреждения осуществляли цензуру продукции своих типографий самостоятельно.

Особенностью реформирования цензурного режима в александровскую эпоху было то, что оно шло параллельно с совершенствованием системы народного образования. Уже 23 декабря 1801 г. на заседании Неофициального комитета был поставлен вопрос о необходимости этой реформы, а 8 сентября 1802 г. был обнародован манифест об учреждении министерств, видное место среди которых отводилось Министерству народного просвещения. Первым его министром стал граф П.В. Завадовский, его товарищем М.Н. Муравьев, взгляды которого на просвещение представляют особый интерес.

М.Н. Муравьев-сенатор, попечитель Московского университета, преподавал в свое время Александру Павловичу русский язык и словесность. Он видел в свободе и образовании «главный фундамент, на котором созидается благосостояние народа», а в свободе исследования «необходимое условие не только для развития просвещения, но и поднятия народной нравственности».

«Широта, с которой был очерчен круг вопросов ведомства народного просвещения, возвышенный взгляд на литературу, как на один из проводников народного просвещения, замечает официальный историк С.В. Рождественский, побудили возложить на это министерство обязанности цензурного ведомства». Уже в «Предварительных правилах народного просвещения» 26 января 1803 г. был сделан шаг в этом направлении: «Цензура всех печатаемых в губернии книг имеет принадлежать единственно университетам, коль скоро они в округах учреждены будут». Уставы всех университетов, кроме Виленского, содержали на этот счет особые параграфы. В каждом университете создавался цензурный комитет, состоявший из деканов. Обязанность цензоров выполняли профессора, адъюнкты и магистры. Совет университета выступал в качестве арбитра при цензурных конфликтах. Решение университетской цензуры можно было подать на обжалование в Главное правление училищ, созданное в ходе реформы системы народного просвещения в 1802 г. и ставшее высшей инстанцией по делам цензуры. Однако уставы университетов естественно не содержали подробной регламентации цензурного порядка. Цензурные комитеты по уставу должны были «отвратить издание сочинений, коих содержание противно закону, правительству, благопристойности, добрым нравам и личной чести какого-либо частного человека».

Следует отметить, что в таком преобразовании цензуры лежит явное стремление власти к профессиональному использованию ее силы, а также проступает представление о ее просветительской функции, что подтверждается и содержанием первого цензурного устава (1804 г.) интереснейшего документа начального периода правления Александра I. Любопытно, что многие такого рода документы тех лет остались проектами, тогда как этот устав некоторое время действовал в том виде, как был принят.

Главное правление училищ высшая цензурная инстанция осознавало необходимость законодательного документа, определяющего цели цензуры, а также задачи, обязанности и права цензоров. Оно приступило одновременно к выработке как университетского, так и цензурного устава. 3 октября 1803 г. на заседании Главного правления училищ с постановкой вопроса о цензурном Уставе выступил один из членов Негласного комитета граф Н.Н. Новосильцев, первый попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, президент Императорской Академии наук, председатель Комиссии составления законов. В его обязанность, кроме того, входило докладывать о состоянии дел Александру I по самым разным вопросам государственного управления. Современники характеризуют Н.Н. Новосильцева как «самого старого и осторожного члена Негласного комитета».

Н.Н. Новосильцев предложил или установить в стране предварительную цензуру в лице особых цензоров, или просто издать закон о книгопечатании по образцу Манифеста 1799 г. короля Дании Христиана VII. Этот закон по тем временам носил достаточно либеральный характер и опирался на систему наказаний и штрафов. В числе наказаний были наиболее суровыми: изгнание от 3 до 10 лет за порицание монархического правления, распространение оскорбительных слухов о короле и его доме, за отрицание Бога и бессмертия души. Понимая необходимость учитывать особенности российского общества и его законодательство, Новосильцев считал важным внести в готовящийся закон соответствующие изменения: вместо предусмотренной в датском законе конфискации подозрительных книг полицией предлагалось это право передать российским университетам и академии, которые должны будут представлять свое мнение о сочинении в Главное правление училищ. Для рассмотрения цензурных дел создавался суд из особых чиновников, знающих это дело. Всю духовную литературу и периодику продолжал цензуровать Синод.

Такая постановка вопроса о цензуре вызвала на заседании Главного правления училищ острую полемику. Академики Н.Я. Озерецковский и Н.И. Фус высказали ряд возражений против предложений Н.Н. Новосильцева. Они считали, что датский закон «совершенно не предохраняет от гибельных последствий злоупотреблениями свободой слова». Кроме того, в нем ничего не сказано о возможной анонимности произведения актуальный вопрос тех лет: многие литераторы и публицисты по разным причинам (по скромности, боязни придирок критики и др.) не хотели называть свое имя, как это требовалось заграничным законом. Академики просили принять во внимание также то, что «опыт показывает, что запрещение книги придает ей цену и пускает в ход сочинения, не обращавшие на себя дотоле ни малейшего внимания». В итоге было решено остановиться на проводимой цензурными комитетами предварительной цензуре, уже привычной российскому обществу. Ее осуществляли духовное ведомство, Академия, университеты. Такой порядок, по мнению Озерецковского и Фуса, лучше предохраняет общество от злоупотребления свободой слова, останавливая зло в зародыше и лишая его возможности распространиться, кроме того, освобождает авторов от необходимости раскрыть свое имя и т.д.

Есть свидетельство о том, что работа над цензурным уставом была гласной. Так, в Главное правление училищ поступила анонимная записка, отражавшая наиболее радикальные настроения того времени. Ее автор делал упор на тех выгодах, которые дает обществу свобода слова и свобода исследования, на необходимость отмены цензуры: «Истинные сыны отечества ждут уничтожения цензуры, как последнего оплота, удерживающего ход просвещения тяжкими оковами и связывающего истину рабскими узами. Свобода писать в настоящем философическом веке не может казаться путем к развращению и вреду государства. Цензура нужна была в прошедших столетиях, нужна была фанатизму невежества... когда мыслить было преступление».

И дискуссия по вопросу о цензурном уставе во время заседания Главного правления училищ, и анонимный документ, на наш взгляд, получили отражение в докладе академиков Н.Я. Озерецковского и Н.И. Фуса. Так, в нем говорилось:

 

«Благо, проистекающее из благоразумной свободы печати, так велико и прочно, зло же, сопровождающее злоупотребление этой свободою, так редко и мимолетно, что нельзя не сожалеть о необходимости, в которую ставится правительство, во всех прочих делах решительно вступившее на почву либеральных принципов, полагать границы этой свободе, вынуждаемое к этой мере опытом, обстоятельствами минуты или же могучим потоком духа времени... Несомненно в то же время, что свобода мыслить и писать представляется могущественным средством возбуждать, облагораживать и развивать национальный гений, что господство истины может даже выиграть от свободы допущения какого-нибудь заблуждения, потому что едва заблуждение это покажется на белом свете, как сотни перьев будут готовы к опровержению его. Несомненно, наконец, что истинный прогресс культуры, твердое и неуклонное шествие по пути развития, на какое способен человеческий род, возможны только там, где свобода употребления психических способностей возбуждает умы, где дозволено публично обсуждать, как вопросы гуманности, так и истины, интересующие человека и гражданина». Академики указывали на то, что «строгость цензуры всегда влечет за собой пагубные следствия: истребляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения».

 

Таким образом, в ходе обсуждения вопроса о первом цензурном уставе сложилась благоприятная атмосфера для создания документа, решающего проблемы с учетом интересов и общества, и правления. Поэтому в докладе министра народного просвещения графа П.В. Завадовского, который он представил императору Александру I, справедливо подчеркивалось, что

 

«цензурный устав служит, как видно по всему его содержанию, не для стеснения сочинителей и издателей книг, а для ограничения, напротив, произвола цензоров и не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для принятия пристойных мер против злоупотребления оной»

 

9 июня 1804 г первый цензурный устав был утвержден Александром I. Основные положения этого документа сводились к следующему:

 

Ø      цензура обязана рассматривать все книги и сочинения, предназначенные к распространению в обществе (§ 1);

Ø      назначение цензуры «доставить обществу книги и сочинения, способствующие истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению» (§ 2);

Ø      в связи с этим запрещалось печатать, распространять и продавать что-либо без рассмотрения цензуры (§ 2);

Ø      цензура вверялась цензурным комитетам из профессоров и магистров при университетах во главе с Главным правлением училищ Министерства народного просвещения (§ 4);

Ø      печатная продукция не должна содержать в себе ничего «против закона Божия, правления, нравственности и личной чести какого-нибудь гражданина» (§ 15);

Ø      цензоры при запрете сочинений и книг обязаны «руководствоваться благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений и мест в оных, которые, по каким-либо мнимым причинам, кажутся подлежащими запрещению, когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим образом, нежели его преследовать» (§ 21);

Ø      поощрение распространялось на просвещение и свободу мышления «скромное и благоразумное исследование всякой истины, относящейся до веры, человечества, гражданского состояния, законоположения, управления государством, или какой бы то ни было отрасли управления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенною свободою тиснения, возвышающего успехи просвещения» (§ 22).

 

Здесь уместно вспомнить цитированное ранее мнение подобного же рода, принадлежащее М.Н. Муравьеву-сенатору. Это свидетельствует о том, что граф С.С. Уваров был недалек от истины, называя устав 1804 г «творением известного Михаила Никитича Муравьева». Итак, первый цензурный устав был плодом коллективной работы Негласного комитета, под ним стояло 8 подписей: «Михаило Муравьев, князь Адам Чарторыйский, Г Северин Потоцкий, Николай Новосильцев, Федор Клингер, Степан Разумовский, Николай Озерецковский, Николай Фус».

Редко бывало в истории России такое единодушное принятие обществом законодательного документа. Первый цензурный устав получил позитивные отзывы в текущей периодике. Историки также единодушно называют его наиболее либеральным за все время существования цензурного законодательства в России. Без сомнения, на идеи этого документа были ориентированы в своей деятельности и представлениях о цензуре в последующие годы наиболее профессиональные специалисты по цензуре 4060-х годов XIX в (например, А.В. Никитенко и Ф.И. Тютчев). Тем не менее, многие историки справедливо видели отрыв идей первого цензурного устава от конкретных условий, в которых тогда осуществлялась свобода слова. Так, историк В. Якушкин считал, что цензурный устав 1804 г. «не предоставляет в целом твердой гарантии для литературы, не дает цензуре той строгой организации, которую Главное правление училищ считало необходимой, не дает подробных наставлений цензорам». Историки приводят немало примеров, когда на практике положения этого устава обходили стороной, даже сразу после его принятия.

Подобная история случилась с молодым писателем И.П. Пниным при переиздании его книги «Опыт о просвещении относительно к России» Впервые она вышла еще до появления устава (СПб., 1804) и имела успех у публики: тираж быстро разошелся. При подготовке нового издания своего сочинения Пнин дополнил его вставками, получившими одобрение царя. Однако на книгу поступил донос одного бездарного писателя, посчитавшего ее вредной и «полной разрушительных правил». Сигнал был воспринят цензором.

 

Пнин писал в книге:

 

«Насильство и невежество, составляя характер правления Турции, не имея ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв»,

о крепостном праве

Цензор комментировал:

 

«Хочу верить, что эту мрачную картину списал автор с Турции, а не с России»;

 

 

этот вопрос «требует осторожного и повременного исправления, автору следовало не печатать об этом, а просто представить проект правительству. А разгорячать умы, воспалять страсти в сердцах такого класса людей, каковы наши крестьяне, это значит в самом деле собирать над Россиею черную, губительную тучу». «Автор с жаром и энтузиазмом жалуется на злосчастное состояние русских крестьян, коих собственность, свобода и даже самая жизнь, по мнению его, находится в руках какого-нибудь капризного паши   »

 

Несмотря на протесты И.П. Пнина, его книга во втором издании не вышла.

Подвергались цензурным гонениям несмотря на первый цензурный устав и издания масонов, мистические сочинения. К примеру, был запрещен на 9-м номере журнал «Сионский вестник» (издатель вице-президент Академии художеств А.Ф. Лабзин). Однако надо констатировать, что все это были частные случаи цензурной практики. В целом цензурный режим первого десятилетия XIX в. был достаточно мягким, даже в сравнении с екатерининским правлением лучшего времени, что соответствовало тем иллюзиям, которые питала тогда власть.

Аппарат цензуры руководствовался первым цензурным уставом 20 лет. Влияние его идей в той или иной степени распространялось и на более отдаленные времена через деятельность наиболее прогрессивных цензоров. Но опыт обращения этого документа в практике цензурования показал, что бюрократия государства постепенно корректирует действие закона в ту сторону, какая на данном историческом этапе выгодна власть имущим или, что бывает реже, вызвана объективными обстоятельствами. Подобного рода корректировка иногда на нет сводит эффективность законодательства.

Правление Александра I сопровождалось войнами (1805–1807 гг. участие в военных действиях антифранцузских коалиций, в 18061812 гг. вел успешную войну с Турцией, а в 1808–1809 гг. со Швецией). Триумфом России завершилась Отечественная война 1812 г. с наполеоновской Францией. Общественное мнение и журналистика, как камертон, отражали поражения и успехи России и ее союзников в этих баталиях. Во все времена война сопровождалась усилением цензурного режима. Одновременно с усилением одного вида цензуры, как правило, происходит ужесточение цензурного режима вообще, что и случилось во второй половине царствования Александра I, когда военная цензура получила расширенное толкование и взяла под опеку в первую очередь политическую и иностранную цензуры.

В 1807 г. началась война с Францией. Она проходила под лозунгом борьбы с узурпатором законной власти, агрессором по отношению к другим государствам Европы. Впервые Россия получила возможность выступить гарантом мира в Европе, имея для этого не только военную мощь, но и гуманные цели. Это хорошо соответствовало тем идейным иллюзиям, которые питал еще Александр I. Но условия войны, затем и поражения заставили наводить определенный внутренний порядок. Светское общество было насквозь пропитано симпатиями к Франции. Оно было воспитано на французской литературе и даже говорило по-французски (впрочем, и сам император, как отмечают историки, слабо знал родной язык). Еще в 1801 г. Александр I упразднил тайную экспедицию как центр административного произвола в полицейском сыске и охране порядка. Начав военные действия, он создает особый комитет «по сохранению всеобщего спокойствия и тишины», в январе 1807 г. преобразует его в «комитет общей безопасности» с более широкими полномочиями, в том числе и цензурными.

Постепенно происходит возврат в этом отношении к порядкам, царившим при Павле I, хотя и сопровождавшийся колебаниями, свойственными внешней политике России. Цензура стала запрещать произведения французской литературы. Военный губернатор С.К. Вязмитинов наложил арест на книги «История Бонапарта» и др. и препроводил их в Цензурный комитет к графу Н.Н. Новосильцеву, который на этом посту в 1807 г. заменил графа П.А. Строганова, сопроводив их распоряжением: «В уважение нынешних обстоятельств нашел вышеозначенные сочинения недозволительными». Книги были изъяты из обращения. Особую непоследовательность цензура проявила к информации о Наполеоне. Амплитуда ее колебаний шла от плюса (союзник) до минуса (антихрист) и обратно. В этом плане ей не хватало профессионализма, гибкости, осторожности. Тильзитский мир (1807 г.) не должен был убаюкать ее бдительность. Цензура же изменила позицию на 180 градусов. Она не дозволяла прессе неблагоприятных отзывов о Наполеоне вообще. Когда «Русский вестник», издаваемый С.Н. Глинкой, продолжил публикацию разоблачительных статей о Наполеоне, цензура потребовала от издателя не допускать впредь в печать такого рода сочинения.

Что касается политической информации, то цензурное ведомство выработало специальный циркуляр, по которому всем учебным округам предписывалось довести до сведения цензоров, чтобы они «не пропускали никаких артикулов, содержащих известия и рассуждения политические». Затем последовал запрет не писать о любых конституциях. Политическая цензура получала все большее развитие, о чем свидетельствуют указания министра народного просвещения графа А.К. Разумовского в цензурные комитеты: «Комитет г.г. министров положил, чтобы в настоящих обстоятельствах издатели всяких периодических сочинений в государстве, в коих помещаются политические статьи, почерпали из иностранных газет такие только известия, которые до России вовсе не касаются, а имеющие некоторую связь с нынешним нашим политическим положением заимствовали бы из “С.-Петербургских ведомостей”, издаваемых под ближайшим надзором». Этот «ближайший надзор» в большинстве случаев стало осуществлять новое учреждение Министерство полиции, созданное в ходе реформирования управления страной в 1811 г.

Ему были даны значительные цензурные полномочия, сводившие на нет либерализм цензурного устава.

Особая канцелярия Министерства полиции осуществляла «цензурную ревизию» надзор за книгопродавцами и типографиями, наблюдение за тем, чтобы в империи не обращались книги, журналы, «мелкие сочинения и листки без установленного от правительства дозволения», иностранные сочинения «неодобрительного содержания». В особую канцелярию доставлялись «сведения о дозволениях, данных для тиснения новых сочинений и переводов, о вновь пропущенных из-за границы книгах», о постановке новых театральных сочинений. Полиция получила право надзора «над изданием и обращением разных публичных известий и прочих предметах сего рода», в том числе рекламы (афиш, объявлений и т. п.).

Мало того, Министерство полиции имело некоторые права на контроль за цензурой. Оно должно было наблюдать, чтобы в обществе не обращались книги, которые, «хотя и пропущены цензурою, подавали повод к превратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным». В таких случаях министр полиции должен был связаться с министром народного просвещения и представить свое мнение на Высочайшее усмотрение. Цензурные функции Министерства народного просвещения ограничивались и тем, что только после согласия министра полиции министр народного просвещения мог дать разрешение на открытие типографии. Кроме того, надо иметь в виду и личность министра, впервые возглавившего тогда Министерство полиции. Им стал генерал-адъютант, бывший петербургский обер-полицмейстер А.Д. Балашов, который понял свои цензорские полномочия очень широко и стал фактически соперничать в наведении цензурного режима с министром народного просвещения графом А.К. Разумовским, не сумевшим противостоять ему. Министр полиции А.Д. Балашов сразу же потребовал от Министерства народного просвещения, чтобы цензурные комитеты доставляли ему сведения о книгах, одобряемых в печати, не разрешали к печати без дозволения полиции никаких частных объявлений.

Таким образом, с 1811 г. в стране установился новый цензурный режим, характер которого во многом зависел от Министерства полиции. Социальная информация, обращавшаяся в обществе, литературный процесс, журналистика оказались под двойным контролем, который некоторое время корректировался особыми условиями, сложившимися в стране, охваченной Отечественной войной 1812 г., которая способствовала росту национального самосознания, активизации всей общественно-политической жизни. «Общество непривычно оживилось, пишет В.О. Ключевский, приподнятое великими событиями, в которых ему пришлось принять такое деятельное участие. Это возбуждение долго не могло улечься и по возвращению русской армии из-за границы. Силу этого возбуждения нам трудно теперь себе представить; оно сообщилось и правительственным сферам, проникло в официальные правительственные издания. Печатались статьи о политической свободе, о свободе печати; попечители учебных округов на торжественных заседаниях управляемых ими заведений произносили речи о политической свободе как о последнем и прекраснейшем даре Божьем. Частные журналы шли еще дальше: они прямо печатали статьи под заглавием «О конституции», которые старались доказать «доброту представительного учреждения». Именно в это время было положено начало «раннелиберальной идеологии».

Журналистика и литература воодушевляли воинов на подвиги, способствовали всенародному патриотическому подъему. В этом особую роль играли вышедший в октябре 1812 г. журнал Н.И. Греча «Сын Отечества», «Русский вестник» С.Н. Глинки, а в 1813 г. газета «Русский инвалид».

Для императора Александра I Отечественная война 1812 г. и послевоенный период послужили суровым испытанием. Он ощущал стремление общества ограничить самодержавную власть, видя опасность для нее во всеобщем одушевлении, ведущем к разговорам о свободе, конституции и т.п. Как показали дальнейшие события, приведшие к выступлению на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., опасения императора были не напрасны. Но поворот Александра I от либерализма к мистицизму лишь усугубил складывавшуюся ситуацию. Конечно, надо помнить и то, что Александр I был сыном Павла I. Несмотря на то, что Александр воспитывался при досмотре «бабки» Екатерины II, он многое воспринял и от отца, что должно было проявиться в соответствующих условиях. Соучастие в убийстве Павла I, возвышение в Европе Наполеона и успешные действия французского императора против России, поражение под Аустерлицем, двусмысленный Тильзитский союз, нависшая военная угроза со стороны Франции, безуспешный поиск союзников в борьбе с нею, фактическое отстранение от руководства военными действиями в 1812 г., в ходе которых решалась судьба страны, разочарования во внутренней политике все это вело к существенным изменениям в характере и мировоззрении императора и сказывалось на его правлении. Место друзей первой поры царствования стали занимать совсем другие люди. Его Негласный комитет ушел в небытие, реформатор М.М. Сперанский в марте 1812 г. получил отставку. Александр I становится основателем политического Священного союза, опиравшегося на религиозно-политический консерватизм в международных отношениях. Это потребовало от императора определения новых задач, которые были поставлены перед Министерством народного просвещения: «основать народное воспитание на благочестии, согласно с актом Священного союза».

Высшая цензурная инстанция – Главное правление училищ, имевшее новый состав, становится оплотом в проведении новой политики Александра I и ужесточении цензурного режима в стране. Особую активность при этом проявляют члены Главного правления училищ М.Л. Магницкий, Д.П. Рунич, А.С. Стурдза. В Комитете министров этих лет царит граф А.А. Аракчеев, облеченный с 1814 г. полным доверием императора. Цензурный устав 1804 г. фактически перестает быть руководством в деятельности цензурного аппарата.

В 1816 г. на должность министра народного просвещения император назначил князя А.Н. Голицына, бывшего с 1803 г. обер-прокурором Святейшего Синода. Манифест от 24 октября 1817 г. провозгласил: «Желая дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения признали мы полезным соединить дела по Министерству народного просвещения с делами всех вероисповеданий в состав одного управления под названием Министерство духовных дел и народного просвещения».

Первым распоряжением князя А.Н. Голицына стало решение образовать наделенный цензурными функциями Ученый комитет, контролировавший учебную литературу, рассчитанную главным образом на молодое поколение, и дававший отзывы на новые книги, издаваемые для учебных заведений, и представлявший мнение о них. Для руководства этой деятельностью А.С. Стурдза разработал подробную инструкцию. При новом составе Главного правления училищ мистицизм получает полную поддержку как в философии, так и в литературе. Публикуются переводы произведений Якова Беме, К. фон Эккартсгаузена, И.Г. Юнг-Штиллинга, возобновляется выпуск «Сионского вестника», который был освобожден князем А.Н. Голицыным от цензуры, так как сам министр народного просвещения стал его цензором. Начинается преследование инакомыслящих.

Ученый комитет устанавливает полный контроль над учебной литературой вузов. В 1821 г. гонениям подверглась профессура Петербургского университета: профессор философии А.И. Галич, профессор всеобщей истории Э.-В.-С. Раупах, профессора статистики К.Ф. Герман и К.Н. Арсеньев были заподозрены в «неблагонамеренном направлении», о чем свидетельствовало, по мнению Д.П. Рунича, содержание их лекций. В итоге заслуженные ученые были уволены из университета, а их книги, изданные и одобренные ранее, были изъяты из библиотек. Были запрещены книги профессора Лубкина (Казань) «Начертание метафизики»; профессора Петербургского университета, декана, преподававшего естественное право, Лодия «Логические наставления, руководствующие к назначению и различию истинного от ложного»; известного педагога Янковича де-Мириево «Книга о должностях гражданина и человека», изданная еще в 1783 г. для народных училищ при поддержке Екатерины II, и т.д.

Члены Главного правления училищ М.Л. Магницкий и Д.П. Рунич вообще предлагали запретить «безусловно преподавание естественного права, не отлагая далее, ныне же во всем государстве». Ярким примером, характеризующим цензурный режим, является история с книгой А.П. Куницына «Право естественное». Куницын читал лекции в Царскосельском императорском лицее, открытом в 1811 г. при поддержке Александра I.

Директор лицея генерал Е.А. Энгельгардт обратился к князю А.Н. Голицыну как к министру с просьбой поднести императору экземпляр только что вышедшей книги А.П. Куницына. А.Н. Голицын отправил ее в Ученый комитет, член которого академик Н.И. Фус как основной рецензент одобрил книгу, но Д.П. Рунич, попечитель Петербургского учебного округа, пришел совсем к другому мнению, что убедительно показывает, какие идеи витали тогда в стенах Главного правления училищ.

 

А.С. Пушкин о лекциях

А.П. Куницына

 

Куницыну дань сердца и ума!

Он создал нас, он воспитал наш

пламень,

Поставлен им краеугольный

камень,

Им чистая лампада возжена.

 

Отзыв Д.П. Рунича о книге

А.П. Куницына

 

«Вся книга есть ни что иное, как пространный кодекс прав, присвояемых какому-то естественному человеку, и определений, совершенно противуположных учению Святого откровения». Заключительные слова записки Рунича особенно впечатляют: «Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освежающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если по слову одного почтенного соотечественника, вырву хотя бы одно перо из черного крыла противника Христова».

 

После такого пафоса Главное правление училищ согласилось с мнением Рунича: книгу признали не только недостойной поднесения императору, но она была запрещена, изъята из продажи, библиотек и даже у частных лиц, которые успели ее купить.

Не меньше последствий в усилении цензурного режима имел ряд других предписаний князя А.Н. Голицына. В 1817 г. последовало его указание цензурным комитетам, по которому они не должны были пропускать «ничего, относящегося до правительства, не спросив прежде согласия от того министерства, о предмете которого в книжке (журнале. Г. Ж.) рассуждается». В итоге этого распоряжения каждое ведомство могло участвовать в цензуре. Несколько ранее, в 1815 г., такие преимущества получил по воле управляющего Министерством полиции Вязмитинова, ограничившего своим циркуляром театральную критику, императорский театр и его актеры: «Суждения об Императорском театре и актерах, находящихся на службе Его Величества, я почитаю неуместными во всяком журнале».1823 г. Комитет министров на своем заседании вернулся к этому вопросу и большинством голосов подтвердил неприкосновенность императорского театра критике.)

В 1818 г. цензоры получили новое предписание: обо всем, что касается правительства, журналы, газеты, литераторы могут писать с санкции самого правительства, так как тому «лучше известно, что и когда сообщить публике»; «частным же лицам не следует писать о политических предметах ни за, ни против: и то, и другое нередко бывает одинаково вредно, давая повод к различным толкам и злоключениям».

Министр народного просвещения князь А.Н. Голицын, опираясь на эти документы, смог в конце концов прикрыть державшийся несколько более самостоятельно по сравнению с другими изданиями «Дух журналов» Г.М. Яценкова. Еще в 1816 г. князь А. Н. Голицын усмотрел в нем «разные неприличности»: «многие политические статьи не в духе нашего правительства». В 1817 г. в январе он сделал замечание членам Цензурного комитета и предупредил издателя, что закроет журнал, если он не изменит его характер. В 1818 г. 28 мая А.Н. Голицын втолковывал попечителю Петербургского учебного округа графу С.С. Уварову: «... издатель “Духа журналов” помещает в нем статьи, содержащие в себе рассуждения о вольности и рабстве крестьян и многие другие неприличности». Надо отметить, что Яценков каждый раз аргументированно отвечал на критику, ссылаясь на соответствующие параграфы цензурного устава. В начале 1820 г., возмущенный несколькими «неприличными» статьями «Духа журналов», князь А.Н. Голицын дал следующее распоряжение С.С. Уварову: «Наконец, ныне вновь оказалось в № 17 и 18 сего журнала явное порицание монархического правления таким образом, что приметно без наималейшего сомнения постоянное направление издания сего действовать в противном видам и интересам правительства, что ни в каких землях терпимо и допускаемо быть не может... Вследствие сего издание “Духа журналов” с 1821 г. необходимо прекратить».

В числе наиболее острых политических проблем по-прежнему оставался вопрос о крепостном праве. К 20-м годам XIX в. положение в деревне обострилось, в помещичьих имениях прокатился ряд крестьянских смут. На них власть откликнулась новым циркуляром, по которому попечителям учебных округов предписывалось не пропускать через цензуру сочинения о политическом состоянии крестьян в России. В одном из московских журналов была помещена переводная с немецкого языка статья, где утверждалось, что залогом благосостояния России может быть открытие народных училищ и освобождение крестьян. Цензор, профессор и декан Н.Е. Черепанов в соответствии с цензурным уставом пропустил эту статью в печать. Но руководство учебным округом учло новый циркуляр, Черепанова обвинили в «неповиновении воле начальства», уволили из цензоров и запретили переизбирать его в деканы.

Такое давление власти на цензурный аппарат привело его в паническое состояние: цензоры боялись своей тени. В 1824 г. Цензурный комитет получил анонимную рукопись «Нечто о конституциях». Естественно, в сложившейся обстановке сочинение с таким названием сразу же было запрещено, хотя в нем доказывалось превосходство неограниченной монархии над конституционной. Как оказалось, автором его был сам М.Л. Магницкий.

Атмосфера в обществе, цензурная политика власти вели к усилению всех видов цензуры, в первую очередь, духовной. До обнародования первого цензурного устава 1804 г. в стране существовали комитеты смешанных видов цензуры как «служба его величества». Их деятельность сопровождалась неизбежными противоречиями между светской и духовной цензурой. Цензурный устав 1804 г. внес ясность в положение дел: духовная цензура была отнесена в ведение Синода. По аналогии со светской она в 1808 г. «начертаниями правил о образовании в государстве духовных училищ» оказалась в сфере деятельности Духовной академии, при которой образовывались духовно-цензурные комитеты. В «Начертаниях правил» определялись их основные задачи. Организация Министерства духовных дел и народного просвещения привела к расцвету духовной Цензуры в 1817 г., ее усиленному давлению на светскую, о чем свидетельствует вмешательство руководителей духовной цензуры в дела университетов, в цензурование журналистики и произведений литературы и т.д.

В то же время в обществе получает широкое развитие такое явление литературного процесса, как доносительство – одна из Разновидностей цензуры общественного мнения. На это явление наиболее серьезное внимание обратил М.С. Ольминский, выступивший в журнале «Правда» в 1904 г. со статьей «Свобода печати». Он писал: «Видя ограничения исходящими из определенных учреждений или от отдельных лиц, исследователи редко пытались или, вернее сказать, вовсе не делали сколько-нибудь систематических попыток заглянуть подальше учреждений, вскрыть зависимость распоряжений о печати от тех общественных отношений, которые глубже и могущественнее всяких учреждений». М.С. Ольминский считал, что нельзя в цензурных репрессиях видеть вину «одной администрации»: «На самом деле, по крайней мере в первой половине XIX века цензурное ведомство и высшая власть нередко шли впереди русской интеллигенции, защищая право свободного исследования и право критики против покушений со стороны литераторов и ученых. Писатели сплошь и рядом жаловались на чрезмерные цензурные послабления. Цензор случалось присылает в редакцию собственную статью, а редактор препровождает ее высшему начальству, как доказательство вольномыслия цензора». Историки обходят вниманием «случаи, когда писатели и ученые на деле поступали вопреки признанию принципа свободы печати».

Об этом свидетельствуют многие факты литературной и научной жизни александровской эпохи: борьба между сторонниками старого и нового слога карамзинистов и последователей А.С. Шишкова, а также «полемика» между Н.И. Надеждиным и Н.А. Полевым в 30-е годы XIX в. и др. В 1810 г. попечитель Московского учебного округа П.И. Голинищев-Кутузов говорил, что сочинения Н.М. Карамзина полны вольнодумства, безбожия, якобинского яда и материализма. Эти настроения той поры, царившие в кругах литераторов, осуждающих свободу философии, свободу слова, ведущую якобы к разврату общества и революции, как это было во Франции, ярко отражает басня И.А. Крылова «Сочинитель и Разбойник», появившаяся в печати 2 января 1817 г. Мораль басни сведена к утилитарному выводу: Сочинитель грешнее Разбойника и ему представлен счет, так как, опоена его ученьем,

 

Там целая страна

Полна

Убийствами и грабежами,

Раздорами и мятежами

И до погибели доведена тобой!

В ней каждой капли слез и крови ты виной.

И смел ты на богов хулой вооружиться?

А сколько впредь еще родится

От книг твоих на свете зол!..

 

В 1818 г. «Дух журналов» (№ 5) писал, что «Французская революция отравила ядом все источники в Европе». В «Трудах Общества любителей российской словесности» (М., 1818, XII) С.П. Жихарев резюмировал:

 

Горе вам, Вольтеры, Дидероты:

Творений ваших яд не только не слабеет,

Но, разливался, век от веку лютеет.

 

Академия наук в 1819 г. доносила в цензурное ведомство на журналистов, критиковавших произведения академиков, их издания. Академики считали, что «в целой Академии больше знания, чем у отдельного журналиста, а посему последние не имеют права оценивать академические книги, тем более, что нет определенного закона, который бы давал журналистам это право». Поэтому поступок критика, осмелившегося указывать на недостатки русской грамматики, изданной Академией, подлежит суду правительства. Однако цензурное ведомство ответило, что «Академия может сама обличить перед публикой неосновательность суждений критика».

К 20-м годам XIX в. для руководства страной становится неприемлемым то противоречие, которое отчетливо было видно между первым цензурным уставом и социально-политическим состоянием общества, идеями документа и идеями, которые разделяли стоявшие тогда у власти. Один из основных деятелей верховного цензурного органа Главного правления училищ М.Л. Магницкий, например, заявлял: «Слово человеческое есть проводник адской силы философии XVIII в., книгопечатание орудие ее». Сразу же с появлением Министерства духовных дел и народного просвещения на повестку дня был поставлен вопрос о новом цензурном уставе, преобразовании цензуры вообще. В июне 1820 г. для разработки такого устава был создан комитет из членов Главного правления училищ князя В.П. Мещерского и М.Л. Магницкого, членов Ученого комитета Д.П. Рунича, И.С. Лаваля, Н.И. Фуса. Душою всего дела был Магницкий, написавший обстоятельный «Проект мнения о цензуре вообще и началах, на которых предполагает цензурный комитет составить для оной устав». «Проект мнения о цензуре...» состоял из четырех разделов: в первом характеризовалась цензура в странах Западной Европы, во втором был дан очерк русской цензуры, в третьем «доказывалась угрожающая Европе опасность революции», которую можно предупредить лишь соответствующим воспитанием народа и цензурой; в четвертом излагались основные «начала предстоящей цензурной реформы».

М.Л. Магницкий считал, что «всю нравственную и ученую цензуру» надо сосредоточить в Министерстве духовных дел и народного просвещения, но цензурные комитеты должны быть независимыми от университетов. Они должны находиться в Петербурге, Москве, Риге и Вильно. Цензорами могут назначаться лица «значительные по званию их по доверенности министра». Наконец, новый цензурный устав должен был охватить «все извороты и уловки настоящего духа времени». Одновременно с Магницким проект нового цензурного устава, но несколько мягче и терпимее, представлял А.С. Стурдза. В мае 1823 г. Главное правление училищ обсуждало эти документы и затем представило свой проект на утверждение, но он был передан в Ученый комитет для сравнения с готовившимся уставом духовной цензуры.

15 мая 1824 г. министром духовных дел и народного просвещения был назначен адмирал А.С. Шишков, писатель, администратор и академик президиума Российской Академии (1813 г.). На первом же заседании Главного правления училищ, которое вел Шишков, он изложил свои идеи о просвещении народа, цензуре и ее задачах. Но их он осуществит уже в другой период истории России при Николае I.

 

 

 

УСТАВЫ НИКОЛАЕВСКОЙ ЭПОХИ: СТАНОВЛЕНИЕ ЦЕНЗУРНОГО АППАРАТА

 

«Чугунный» устав 1826 г. переизбыток руководящих правил и структурирование цензурного аппарата. Третий цензурный устав 1828 г. и его дополнения: «обязанность давать направление словесности», ограничение субъективизма цензоров, цензурный аппарат и субординация его составляющих.

 

С именем императора Николая I связано 30 лет истории России (18251855), при его правлении происходит укрепление государства и его бюрократии, стремившейся сохранить привилегии дворянства, интересы которого она представляла и защищала. Сам государь обзаводится Собственной Его Императорского Величества Канцелярией. Одним из важных направлений ее деятельности было укрепление государственности через активное законотворчество. В 1826 г. граф М.М. Сперанский начал работу по подготовке к изданию Полного собрания законов Российской империи. Оно вышло в 1830 г. в виде 45 громадных томов. На их основе был подготовлен и издан в 1833 г. 15-томный Свод законов Российской империи, вобравший в себя те документы, которые были годны к действию в то время.

Другое направление деятельности С. Е. Императорского Величества Канцелярии осуществлялось созданным при ней, по предложению графа А.X. Бенкендорфа, III отделением как органом высшего государственного надзора, политической полицией страны. Граф Бенкендорф еще в 1825 г. подавал Александру I записки о тайных обществах и об организации тайной полиции. Николай I, начав царствование с подавления выступления декабристов, 26 июля 1826 г. назначил Бенкендорфа главным начальником III отделения, а затем и шефом корпуса жандармов, одной из основных задач которого было политическое наблюдение и сыск на местах.

В ходе следствия по делу декабристов Николай I тщательно изучал документы, те мотивы, которые подвигнули блестящих гвардейских офицеров к мятежу. Как свидетельствуют историки, всю свою жизнь он возвращался к документам следствия. Это способствовало осознанию Николаем I всей остроты крестьянского вопроса в стране. Уже в 1826 г. он создает секретный комитет для выработки нового положения «об устройстве всех состояний людей», позднее особое управление для государственных крестьян Министерство государственных имуществ (1833). Возглавивший его в 18371856 гг. граф П.Д. Киселев, практик и организатор, разработал проект закона о постепенном освобождении крестьян. Закон был принят в 1842 г., но суть его была выхолощена поправками. Однако графу П.Д. Киселеву все-таки удалось провести в жизнь ряд узаконений, которые подготовили почву к освобождению крестьян от крепостной зависимости позднее. Важно то, что уже в этих документах крепостной крестьянин рассматривался как человек. В 1841 г. было запрещено продавать крестьян в розницу. В 1843 г. безземельным дворянам было запрещено покупать крестьян. С 1847 г. министр государственных имуществ получил право приобретать за счет казны население дворянских имений. В.О. Ключевский считает, что «в царствование Николая I законодательство о крепостном праве стало на новую почву и достигло важного результата общего молчаливого признания, что крепостной крестьянин не есть частная собственность землевладельца; закон 1842 г. достиг перемещения в праве, но не в положении крестьян». Конечно, надо иметь в виду то обстоятельство, что мощная бюрократическая машина, созданная в то время, умело обходила, когда это было выгодно, любой закон.

В борьбе с крамолой, с чего и началось правление Николая I, естественно император опирался на полицию и цензуру. В отношении последней ему не пришлось изобретать что-то новое: на первых порах его вполне устроила та политика, которую проводил министр духовных дел и народного просвещения в 18241828 гг. А.С. Шишков в конце жизни Александра I. Именно при Николае I этот государственный деятель смог реализовать свои идеи о цензуре, не имевшие поддержки Александра I. А.С. Шишков сразу же был принят новым императором, выслушавшим его и давшим ему указание разработать новый цензурный устав. А.С. Шишков задолго до назначения министром занимался проблемой реформирования цензуры. Еще в 1815 г. он выступил на заседании Государственного совета со своим мнением при обсуждении вопроса о разграничении цензурных полномочий между министерствами народного просвещения и полиции. Он утверждал, что главные пороки цензурного устава 1804 г. «недостаточность руководящих правил», «отсутствие у цензуры довольного доступа и голоса к защите или одобрению хорошей и к остановке или обличению худой книги». Кроме того, он отмечал, что в стране вообще слишком мало цензоров. Шишков предлагал свой проект цензурного аппарата. По нему цензурное управление должно состоять из двух комитетов: верхнего (министры народного просвещения, полиции, обер-прокурор Синода и президент Академии наук) и нижнего («избранные, возмужалые, добронравные люди», ученые, знающие языки и словесность), включающего отделы по родам подлежащих цензуре книг.

Многие из идей А.С. Шишкова получат поддержку в ходе цензурной реформы 1826 г. Следует отметить, что в Министерстве духовных дел и народного просвещения еще до назначения Шишкова министром создавался проект цензурного устава. Но новый министр нашел его «далеко недостаточным до желательного в сем случае совершенства» и внес замечания, с учетом которых составлялся цензурный устав 1826 г. В «Записках А.С. Шишкова» говорится: «Я, не могший по слабости моего зрения и здоровья заняться великим сим трудом, употребил на то директора канцелярии моей князя Шихматова, человека благоразумного и усердного, к пользам престола и отечества». Таким образом, у нового цензурного устава было два творца А.С. Шишков и князь П.А. Ширинский-Шихматов, один из крупных государственных деятелей николаевского периода.

Новый цензурный устав был принят 10 июня 1826 г. и лег в основу осуществляемой цензурной реформы. В противоположность цензурному уставу 1804 г. он был крайне подробен (его объем был в пять раз больше) и состоял из 19 глав и 230 параграфов. Новый устав был пронизан стремлением регламентировать все возможные задачи цензуры и действия ее аппарата. В 11 главах определялись цели и задачи цензуры, излагались ее организационные основы, фактически предлагалась первая в истории России структура цензурного аппарата. В остальных 8 главах подробнейшим образом раскрывался характер, способы и методы цензуры разных типов произведений печати.

Основные положения цензурного устава 1826 г. сводились к следующему:

 

Ø      цель учреждения цензуры состоит в том, чтобы произведениям словесности, наук и искусства при издании их в свет посредством книгопечатания, гравирования и литографии дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление;

Ø      цензура должна контролировать три сферы общественно-политической и культурной жизни общества: 1) права и внутреннюю безопасность, 2) направление общественного мнения согласно с настоящими обстоятельствами и видами правительства, 3) науку и воспитание юношества;

Ø      традиционно цензура вверялась Министерству народного просвещения, а руководило всею ее деятельностью Главное управление цензуры. «В помощь ему и для высшего руководства цензоров» утверждался Верховный цензурный комитет, состоявший в соответствии с тремя направлениями цензуры из министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел;

Ø      правителем дел Верховного цензурного комитета состоит директор Канцелярии министра народного просвещения. Ежегодно он составляет наставления цензорам, «долженствующие содержать в себе особые указания и руководства для точнейшего исполнения некоторых статей устава, смотря по обстоятельствам времени»;

Ø      в стране создавались Главный цензурный комитет в Петербурге, местные цензурные комитеты в Москве, Дерпте и Вильно. Главный цензурный комитет подчинялся непосредственно министру, остальные попечителям учебных округов;

Ø      право на цензуру, кроме того, оставалось за духовным ведомством, академией и университетами, некоторыми административными, центральными и местными учреждениями, что закладывало простор для субъективизма цензуры.

 

Устав 1826 г. определял должность цензора как самостоятельную профессию, «требующую постоянного внимания», «многотрудную и важную, поэтому она не могла быть соединена с другой должностью». Это был, без сомнения, шаг вперед в осознании роли Цензора, так как профессионала можно спросить за предпринятые действия сполна, лишить его работы и т.д. Кроме того, штат цензоров был увеличен, повышены их оклады. Так, Главный цензурный комитет в Петербурге имел ранее 3-х цензоров, в новом качестве 6. Их оклады выросли с 1200 руб. в год до 4000, цензоров местных комитетов до 3 тыс.

Деятельность цензуры регламентировалась в 8 главах устава. В них строгость ее доводилась до крайних пределов: запрещались

 

Ø      места в сочинениях и переводах, «имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам», т.е. цензор получил право по-своему улавливать заднюю мысль автора, видеть то, чего нет в произведении, которое он рассматривает;

Ø      «всякое историческое сочинение, в котором посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь»;

Ø      рассуждения, обнаруживающие неприятное расположение к монархическому правлению;

Ø      медицинские сочинения, ведущие «к ослаблению в умах людей неопытных достоверности священнейших для человека истин, таковых, как духовность души, внутреннюю его свободу и высшее определение в будущей жизни. Цензоры должны были отсекать в рассматриваемых ими сочинениях и переводах всякое к тому покушение».

 

Новый цензурный устав был перегружен такими подробностями, которые не имели прямого отношения к цензуре, загромождали и без того громоздкий его текст, а потому вносили путаницу в действия цензоров. Так, в уставе отмечалось:

 

Ø      «сочинения и рукописи на языке отечественном, в коих явно нарушаются правила и чистота русского языка или которые исполнены грамматических погрешностей, не пропускаются к напечатанию без надлежащего со стороны сочинителей или переводчиков исправления»;

Ø      в документе давались подробные правила для руководства не только цензоров, но и изложение прав и обязанностей книгопродавцев, содержателей библиотек для чтения, типографий и литографий, а также рекомендации по ведомостям и повременным изданиям, особо о еврейских книгах, правила об ответственности цензоров, книгопродавцев, работников типографий, распространителей печати и т.д.

 

По мнению графа С.С. Уварова, второй устав содержал в себе «множество дробных правил и был очень неудобен для практики». В целом, характер этого документа получил устами современников точное определение: его назвали чугунным. Действовал он чуть более года. Когда в 1827 г. министр внутренних дел В.С. Ланской приступил к разработке особого цензурного устава, регламентирующего деятельность иностранной цензуры, он столкнулся с необходимостью отступить от сути параграфов «чугунного» устава. В связи с этим он обратился к Николаю I, и тот сразу же увидел в этом предлог отказаться от недавно утвержденного им цензурного устава. Император повелел не только не придерживаться его отдельных правил, но и пересмотреть его в целом.

По Высочайшему повелению для этого была организована авторитетная комиссия, состоявшая из В.С. Ланского, А.X. Бенкендорфа, князя И.В. Васильчикова, тайного советника графа С.С. Уварова, действительного статского советника Д.В. Дашкова. Комиссия выработала проект нового цензурного устава, который был вынесен на Государственный совет. Мнение последнего, представленное Николаю I, довольно основательно и вполне объективно показывало преимущества этого нового цензурного документа. В мнении Государственного совета подчеркивалось существенное различие в определении действия цензуры, которое «заключено в пределах более соответствующих истинному ее назначению. Ей не поставляется уже в обязанность давать какое-либо направление словесности и общему мнению; она долженствует только запрещать издания или продажу тех произведений словесности, наук и искусства кои, в целом составе или в частях своих, вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан». Для наглядности в этом документе цензура сравнивалась с таможнею, которая «не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго наблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, но лишь те, коих провоз и употребление дозволено тарифом».

При сравнении нового устава со старым очевидным было существенное различие задач цензурного ведомства, что вело и к более четкому и точному определению обязанностей возлагаемых на цензоров. В Мнении отмечалось, что по проекту нового устава цензоры «не поставлены судьями достоинства или пользы рассматриваемой книги. Они только ответствуют на вопрос: не вредна ли та книга и все их действия ограничиваются простым решительным на сей вопрос ответом». Таким образом, Государственный совет констатировал, что «проект нового устава дает менее свободы собственному произволу цензоров и тем способствует успехам истинного просвещения, но в то же время дает им возможность запрещать всякую вредную книгу на основании положительного закона и не входя в предосудительные прения с писателем».

Мнение Государственного совета по проекту нового цензурного устава было принято во внимание Николаем I. 22 апреля 1828 г. третий цензурный устав был им утвержден. Долгие годы, фактически до 60-х годов, он служил законным руководством для цензурного аппарата страны. Новый документ не имел крайностей «чугунного» устава. Во-первых, он был компактнее, меньшего размера: в нем было 117 параграфов, причем 40 из них об иностранной Цензуре, о чем вообще не было сказано в уставе 1826 г.

В противоположность старому уставу устав 1828 г. предписывал цензорам:

 

Ø      «принимать всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольное толкование оной в дурную сторону», не придираясь к словам и отдельным выражениям;

Ø      не «входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений или суждений писателя», а также и в «суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение»;

Ø      «исправлять слог или заменять ошибки автора в литературном отношении», т.е. не выступать в качестве редактора.

 

Таким образом, целый ряд положений третьего цензурного устава был направлен на ограничение субъективизма в действиях цензора, введение цензуры в законные рамки. Как это положение устава реализовалось на практике, будет показано ниже.

Существенно отличалась по новому цензурному уставу в сравнении с прежним организационная структура цензурных учреждений: она упрощалась, а число цензоров увеличивалось, и их труд облегчался. Впервые создавался столь представительный и авторитетный орган, объединявший разные заинтересованные в цензурной политике стороны:

 

Ø      высшей инстанцией стало Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения. Оно состояло из товарища министра народного просвещения, министров внутренних и иностранных дел, управляющего III отделением С. Е. Императорского Величества Канцелярии, президентов Академий наук и художеств, представителей духовного ведомства, попечителя Петербургского учебного округа;

Ø      местные цензурные комитеты под председательством попечителей учебных округов организовывались в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Риге, Вильно и Тифлисе. Отдельные цензоры назначались в Казани, Дерпте, Ревеле;

Ø      для рассмотрения привозимой из-за границы печатной продукции учреждалось новое организационное звено в аппарате цензуры Комитет цензуры иностранной (КЦИ).

 

Созданная по уставу 1828 г. структура цензурного аппарата стала основой на последующие годы.

В этом же году была регламентирована деятельность духовной цензуры: 22 апреля, после многих лет волокиты со стороны церковных иерархов, был утвержден императором устав духовной цензуры, действовавший впоследствии много лет. Основные функции цензуры выполнял сам Святейший Синод. При всей централизации церковной жизни и издательского дела церкви, сосредоточенного еще по указу Петра III в Московской синодальной типографии, Святейший Синод при всем желании не мог собственной цензурою охватить всю духовную печатную продукцию. В те годы сложившаяся практика тормозила печатное дело православия, не давала возможность контролировать проповеди, да и выпускаемые на местах издания, поэтому еще в 1808 г. митрополит Платон выдвинул право духовных академий на самостоятельную цензуру. Оно было занесено в проект устава духовно-учебных заведений, и затем выработано положение о цензурных комитетах при духовных академиях. Были организованы цензурные комитеты в 1809 г. при Петербургской Духовной академии, в 1814 г. при Московской.

Высочайший указ Александра I 1814 г., обращенный к комиссии духовных училищ, развивал целую программу духовного просвещения. В ней определенное место отводилось и духовной цензуре, в частности, правилам деятельности духовных цензурных комитетов. Одновременно началась работа над уставом духовной цензуры. В 1817 г. преосвященным Амвросием (Протасовым) при правлении Казанской Духовной академии был создан комитет, занимавшийся цензурой проповедей священников города Казани и его уезда. Наконец, в 1819 г. при Киевской Духовной академии тоже возник цензурный комитет. В 1824 г. в период борьбы православной церкви с мистицизмом был создан особый комитет для изучения мистической литературы и периодики и вынесения решения в каждом конкретном случае по изданию. Цензурный комитет при Казанской Духовной академии появился лишь в 1845 г. Комитеты цензуры активно очищали поток религиозной литературы от еретических, сомнительных сочинений, о чем свидетельствуют цифры, приведенные в 1909 г. историком Ал. Котовичем, сведенные в таблицу (см. таблицу № 1).

В 18441855 гг. в духовную цензуру было представлено 6904 произведения, ею допущено к печати 4380, т.е. чуть меньше одной трети всех рассмотренных цензурой сочинений не получили ее одобрения.

Не меньшей «эффективностью» работы отличалась и светская цензура в николаевскую эпоху. Казалось бы, Россия в 1828 г. получила вполне прогрессивный по тем временам цензурный устав. Но, как это обычно бывает в законодательной практике, он быстро с помощью самого императора Николая I стал обрастать дополнениями, поправками, новыми узаконениями, соответствующими требованию определенного момента времени, правителя или его бюрократии. Устав 1828 г. стали приспосабливать к текущим потребностям власти и власть имущих. Уже в 1830 г. профессор Петербургского университета и цензор А.В. Никитенко записал в своем дневнике: «Цензурный устав совсем ниспровержен». И он был недалек от истины.

 

Таблица № 1

Итоги деятельности комитетов духовной цензуры за 15 лет

(18281843 гг.)

 

Тематика литературы

Число рукописей

Число книг к новому изданию

 

одобр.

неодобр.

%

одобр.

неодобр.

%

 

Догматико-апологетическая и экзегетическая

82

46

36

17

4

19

 

Священно-церковно-

историческая

314

35

10

65

16

20

 

Нравоучительная и религиозно-бытовая

226

97

30

187

19

9

 

Богослужебная и уставная

24

14

37

22

5

18

 

Слова и речи

305

147

32

13сб.

 

Мелкие произведения:

азбуки, стихотворения и др.

в том числе:

Учебного характера

Периодические издания

Картины, эстампы и др.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

173

54

24

45

17

27

 

38

4

9

24

3

11

 

370 л.

111

 

 

Во-первых, постепенно расширялся круг ведомств и учреждений, имевших право на цензуру, а этим расширялась возможность цензурного произвола. Рядом повелений императора Николая I 3040-х годов разным ведомствам и учреждениям: Министерствам Двора, Финансов, Военному, Внутренних дел, II и III отделениям С. Е. Императорского Величества Канцелярии, Военно-топографическому депо, шефу жандармов, Почтовому департаменту, Вольно-Экономическому обществу, Комиссии построения Исаакиевского собора, Кавказскому комитету, Главному попечительству детских приютов, Управлению государственного Коннозаводства и т д. было предоставлено право просматривать и одобрять к печати книги, журнальные и газетные статьи, которые касались их интересов. Как замечает историк С.В. Рождественский, «одна только чистая поэзия и беллетристика подлежали ведению цензурных комитетов, все же прочее сверх их отдавалось на просмотр того или другого ведомства».

А.В. Никитенко несколько позже в своем дневнике производил такие подсчеты: «Итак, вот сколько у нас ныне цензур: общая при Министерстве народного просвещения, Главное управление цензуры, верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при Министерстве иностранных дел, театральная при Министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при III отделении Собст. Е. В. Канцелярии и новая педагогическая (в 1850 г. был учрежден цензурный комитет для рассмотрения учебных книг и пособий. Г.Ж.). Итого, десять цензурных ведомств. Если сосчитать всех лиц, занимающихся цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года. Я ошибся: больше. Еще цензура по части сочинений юридических при II отделении Собственной канцелярии и цензура иностранных книг всего 12».

Кроме того, говоря о цензуре начала 30-х годов, надо иметь в виду воздействие на внутреннюю политику России международных событий: во Франции произошла Июльская революция 1830 г., развернулась бельгийская война за независимость, происходили народные волнения в Европе. Уже 4 августа 1830 г. Николай I существенно ограничил и без того дозированный диапазон политической и международной информации в прессе.

Император повелел, «чтобы во все издаваемые в России журналы и газеты заимствованы были известия о Франции токмо из одной прусской газеты, выходящей под заглавием «Preussische Staats Zeitung» и чтобы статьи из сей газеты, которые должны быть помещаемы во французском журнале «Journal de St-Petersbourg», были представляемы князю X.А. Ливену, генерал-адъютанту, «на предварительное просмотрение».

Значительно активизировалась деятельность графа А.X. Бенкендорфа, нередко дававшего указания по цензуре, выходившие за рамки цензурного устава 1828 г., что на первых порах вызывало некоторое возмущение и даже противодействие министра народного просвещения князя К.А. Ливена. Так, в январе 1831 г. III отделение сообщило ему повеление императора о прямой ответственности сочинителей и издателей за каждую опубликованную статью. Князь К.А. Ливен усмотрел в этом нарушение §47 Цензурного устава и представил свое мнение в докладе Николаю I. Для решения вопроса был создан особый комитет, который через некоторое время пришел к выводу, что новое правило никак не нарушает устав. В этом же году Главное управление цензуры распорядилось, чтобы цензоры вели секретный журнал имен авторов статей.

Тенденция роста числа ведомств, обладающих цензурными Функциями в условиях развития николаевского бюрократического режима, была постоянной. Каждое ведомство ревностно следило за публикациями, содержавшими любую информацию о нем, и, нередко при этом проявляя самодурство, требовало их на просмотр. 7 декабря 1833 г. светлейший князь А.И. Чернышев, военный министр в 18321852 гг., добился высочайшего повеления о том, «чтобы о современных военных событиях помещаемы были в журналах лишь официальные реляции». И тем не менее он также требовал предварительного представления к нему всех статей, помещаемых в российской прессе о современных военных событиях. Затем, в 1834 г., военное ведомство запретило «Санкт-Петербургским ведомостям», «Сыну Отечества», «Северной пчеле» печатать выписки из высочайших приказов о производстве и назначении генералов. Привилегию в этом имела только одна газета «Русский инвалид». В этом же году граф А.X. Бенкендорф инициировал повеление императора о том, чтобы чиновники отдавали свои литературные произведения и переводы в газеты и журналы только после предварительного разрешения своего начальства. Наконец, в 1845 г. министры добились права быть цензорами всего касающегося деятельности их ведомств.

Таким образом, помимо организованной к середине XIX столетия сети цензурных комитетов, в стране сложилась еще одна из ведомственных учреждений и организаций, обладающих цензурными полномочиями, которую недреманно контролировала высшая ее инстанция III отделение С. Е. Императорского Величества Канцелярии во главе с деятельным и бдительным министром внутренних дел, шефом жандармов графом А.X. Бенкендорфом.

 

САМОДЕРЖАВНЫЙ ЦЕНЗОР

 

Активное вмешательство Николая I в решение цензурных вопросов. Император и литераторы. Контроль за цензурным аппаратом.

 

Решение всех цензурных вопросов в период царствования Николая I происходило при самом активном участии императора, что составляет особенность этого периода истории цензуры. Николай I всегда ревностно следил за журналистикой и действиями цензуры, сам выступал в качестве главного цензора в своей державе и цензора цензоров. (Этот сюжет вполне мог стать темой большой самостоятельной работы.) Отношение Николая I к журналистике и журналистам ярко характеризуют его слова, высказанные им, когда ему пришлось выступать в качестве высшего арбитра в истории с публицистом и издателем Н.И. Гречем, жаловавшимся на цензуру, пропускавшую статьи, якобы порочащие его друга Ф.В. Булгарина. Император поддержал цензоров, закончив свою резолюцию от 29 июля 1831 г. так: «Вы призовите его (Ф.В. Булгарина. Г.Ж.) к себе, вымойте голову и объясните, что ежели впредь осмелится дерзко писать, то вспомнил бы, что журналисты сиживали уже на гауптвахтах, и что за подобные дерзости можно и под суд отдать».

Милитаризованное мышление Николая I распространялось и на литераторов. Характерный пример в этом отношении трагическая судьба поэта А.И. Полежаева. Через 15 дней после казни руководителей восстания декабристов Николай I самолично ночью судил студента Московского университета Полежаева за сатирическую поэму «Сашка», ходившую тогда по рукам.

 

А. И. Полежаев писал в поэме:

 

 

Герой поэмы не только кутила и повеса, но он «жаждет вольности строптивой», ищет «буйственной свободы», «своим аршином Бога мерит и в церковь гроша не дарит» и т.д.

Самодержавный цензор комментировал:

 

«Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки: я их искореню»

 

Поэт был отдан в солдаты и отправлен под пули на Кавказ. Николай I постоянно осведомлялся, как служил Полежаев. В 32 года талантливого поэта не стало.

Без сомнения, Николай I отдавал себе отчет о влиянии литераторов на общество. В своих действиях по отношению к ним он не был однолинеен. Об этом говорят его взаимоотношения с А.С. Пушкиным. Придя к власти, фактически сразу Николай I становится добровольным цензором произведений поэта. Граф А.X. Бенкендорф сообщал А.С. Пушкину 30 сентября 1826 г.: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры. Государь император сам будет первым ценителем произведений ваших и цензором». Уже в ноябре Пушкин писал Н.М. Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, Годунова тиснем». Обычно анализируя связи поэта и императора, ученые делают акцент на лицемерии Николая I. Представляется, что при этом не полно учитывается то обстоятельство, что Николай I был императором, и все то, что сопутствовало его положению и его психологии, которая порождалась этим, а также то, как воспринимали его современники, в том числе и великий поэт. Дадим слово самому Пушкину, поскольку литературы и объяснений по этому поводу вполне достаточно: приведем ряд цитат из его дневника 18331835 гг., т.е. периода зрелости поэта.

 

«1833. 14 дек. 11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа) явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями Государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова

вымараны. На многих местах поставлен (?), все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным».

«1834. 28 февраля. Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье на бале, в концертной, Государь долго со мной разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».

«6 марта. Царь дал мне взаймы 20000 на напечатайте «Пугачева». Спасибо».

«10 мая. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего Правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

«1835. Февраль. В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит».

 

Строки пушкинского дневника неоднократно комментировались. Представленная выборка цитат, на наш взгляд, сама достаточно красноречива. Она свидетельствует о том, что Николай I, как цензор, основательно вникал в творчество поэта, хотя, конечно, как самодержец, преследовал свои цели, но одновременно помогал Пушкину, поддерживал его ранимое самолюбие (ведь Государь говорит не с каждым. – Г.Ж.).

Вспомним в связи с этим еще один эпизод. В 1830 г. А.С. Пушкин опубликовал VII главу «Онегина». Сразу же в «Северной пчеле» появился фельетон Ф.И. Булгарина, резко критиковавшего эту часть произведения, где якобы «ни одной мысли, ни одного чувствования» и т.д. Николай I, прочитав фельетон, писал графу А.X. Бенкендорфу: «...в сегодняшнем нумере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал». Бенкендорф передал фельетонисту волю монарха, в ответе которому пытался защитить фельетониста, назвав еще одну статью другого автора, критиковавшего ту же главу «Онегина». Николай I гневно отреагировал: «...если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде». Вероятно, во взаимоотношених царя и поэта в какой-то степени обольщение было двухсторонним.

Приведем слова их современницы А.Ф. Тютчевой, дающей в своем дневнике блестящую характеристику императора: «Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинить все свои фантастические и устарелые теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

Дон Кихот самодержавия! Хотя в его дом уже стучались другие времена.

Следующая пушкинская записка, поданная им 28 августа 1835 г. в Главное управление цензуры, где он просит разрешить «встретившееся ему затруднение», как бы подводит итог цензуре Николаем I его сочинений:

 

«В 1826 году Государь император изволил объявить мне, что ему угодно быть самому цензором. Вследствие Высочайшей воли, все, что с тех пор было мною напечатано, доставлено было мне прямо от Его Величества из 3 отделения Собств. Его Канцелярии при подписи одного из чиновников «С дозволения правительства»» (далее А.С. Пушкин перечисляет, какие произведения прошли данную цензуру: «Цыгане», главы «Евгения Онегина», «Полтава», мелкие стихотворения, второе исправленное издание поэмы «Руслан и Людмила», «Граф Нулин», «История пугачевского бунта» и др.).

 

Когда же в 1835 г. поэт обычным порядком представил в цензуру второе исправленное издание перевода из Шекспира «Анджело», попечитель Петербургского учебного округа объявил ему, что не может более публиковать его сочинений так, «как доселе они печатались». Пушкин справедливо обращает внимание Главного управления цензуры на то, что

 

«никакого нового распоряжения не последовало», а он между тем устным заявлением попечителя «лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим Государем-императором».

 

Сам поэт в деловой записке, не содержавшей в себе обычных эмоций, констатирует факт постоянной императорской цензуры его творчества почти на целое десятилетие (1826–1835, август). С другой стороны, этот эпизод запечатлел особое отношение цензуры к фигуре поэта. Министр народного просвещения С.С. Уваров почти через месяц, 29 сентября, уведомил Пушкина, что его рукописи печатаются независимо от его ведомства. Но когда поэт умер, Уваров 1 февраля 1837 г. потребовал от попечителя Московского учебного округа графа С.Г. Строганова, чтобы статьи об этом событии он контролировал сам.

То, что монарх лично занимается цензурой, для российской действительности явление обычное и даже традиционное. Но в случае с Николаем I оно имело опору в его взглядах на роль руководителя государства. Он считал своей обязанностью лично разрешать все сколько-нибудь существенные, дела и вопросы. «Николай считал управление по личной воле и личным воззрениям прямым долгом самодержца, пришел к выводу историк А.Е. Пресняков. Вопросы общие и частные, дела государственной важности и судьбы отдельных лиц сплошь и рядом зависели от личного усмотрения и настроения государя». Это особенно отчетливо видно именно на цензорской практике Николая I. Здесь его, как говорится, хватало на все.

Получив трон при открытом сопротивлении молодой дворянской элиты, он нашел опору в А.С. Шишкове и созданный при его участии «чугунный» цензурный устав 1826 г. одобрил явно как средство запугивания общественности, настолько этот документ был контрастен александровскому цензурному уставу 1804 г. Но самодержец быстро и без колебаний расстался с ним и одобрил новый устав от 22 апреля 1828 г., который будет действовать длительное время. Однако для императора этот устав не стал законом, букву которого он соблюдал бы. Законом была воля монарха, лично вносившего постоянно изменения в цензурный устав своими повелениями и распоряжениями. И на практике при его же попустительстве господствовал крайний субъективизм цензуры, о чем говорилось выше.

Активность Николая I цензора, как правило, усиливалась в зависимости от роста видимой им угрозы собственной власти. Так было в 18301831 гг., в 1848 г., когда революционные события в Европе повлияли на ужесточение цензурного режима в России и превращение цензуры в политический донос, который при его правлении процветал.

В 1831 г. И. Киреевский, вернувшийся на родину из-за границы, стал издавать журнал «Европеец», открыв первый номер своей статьей «XIX век». Николай I внимательно прочитал журнал и не только сделал внушение цензуре, пропустившей номер, но и внес своим повелением беспрецедентную поправку в цензурный устав. 7 февраля 1831 г. граф А.X. Бенкендорф писал министру народного просвещения князю К.А. Ливену о том, что, по мнению императора, статья «XIX век» содержит «рассуждение о высшей политике», хотя автор уверяет читателя, что говорит о литературе. Николай I увидел в ней двойной смысл, считая, что И. Киреевский понимает под словом «просвещение» слово «свобода», под фразой «деятельность ума» революцию, а под словами «искусно отысканная середина» не что иное, как конституцию. Разгаданный тайный смысл определил вывод императора: «Статья сия не долженствовала быть дозволенной в журнале литературном, в каковом воспрещается помещать что-либо о политике, и, как сверх того, оная статья не взирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать».

Эти рассуждения Николая I представляют для нас особый интерес, так как через графа А.X. Бенкендорфа они были доведены до цензоров, которым сам император преподал предметный урок, как цензуровать периодику. Причем этот урок откровенно противоречил цензурному уставу, по которому цензор наоборот ориентировался на то, чтобы не выискивать тайный смысл.

Другую статью, помещенную в «Европейце», Николай I назвал «неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; посчитал, что цензор, пропустивший ее, «совершенно виновен»; потребовал наказать его, запретить журнал, так как «издатель г. Киреевский обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным». Ему была запрещена издательская деятельность.

Для журналистики этот эпизод имел большие последствия. Император повелел опять вопреки цензурного устава 1828 г.: «дабы на будущее время не были дозволяемы никакие новые журналы без особого Высочайшего разрешения». При этом Его Величеству должны были представить «подробное изложение предметов, долженствующих входить в состав предполагаемого журнала, и обстоятельные сведения об издателе».

Николай I, без сомнения, был настоящим цензором цензоров, о чем они хорошо знали. Наделенный неограниченной властью, он мог не только административно наказать, но и лишить места работы, как это было с С.Т. Аксаковым цензуровавшим книгу «Двенадцать спящих будочников», показавшуюся Николаю I сомнительной, поскольку книга, предназначенная для широкой аудитории, народа, была написана языком, приноровленным «к грубым понятиям низшего класса людей» и в ней, при таком адресате, подвергалась критике полиция, о которой речь шла «в самых дерзких и непристойных выражениях». Целью автора, резюмировал император, было распространять книгу «в простом народе и внушить оному неуважение к полиции». «Его Величество, по сообщению Бенкендорфа, заключает из сего, что цензор Аксаков вовсе не имеет нужных для звания сего способностей и потому повелевает его от должности сей уволить».

Особенно ревностным цензором Николай I был, когда периодика писала о нем и его близких, его предках. 2 января 1831 г. Министр Императорского Двора светлейший князь П.М. Волконский довел до цензурного аппарата неудовольствие императора по поводу того, что «в столичных ведомостях придворные известия появляются без всякого на то разрешения правительства», в связи с чем строжайше предписано «всем редакторам публичных ведомостей ничего не печатать, касающегося до особы Государя-императора и всех членов императорской фамилии, а также о торжествах или съездах, бывающих при Дворе, без особого на то Высочайшего разрешения, которое имеет быть сообщено от Министерства Императорского Двора». Однако вскоре Николай I понял, что при таком порядке в народе могут и подзабыть о нем. Последовало новое распоряжение императора, позволяющее журналистам сообщать после «предварительного рассмотрения министра Двора» о «действиях всенародных», а именно «известия о прибытии в столицу и о выезде высочайших особ, о присутствии их в общенародных местах, об аудиенциях иностранных посланников».

Такая позиция императора распространялась и на упоминание в печати, литературе, исторических сочинениях царственных предков. В 1831 г. цензор В.Н. Семенов не решился одобрить к публикации трагедию М.П. Погодина «Петр I», поскольку в ней на сцену выведены Петр I, Екатерина I, А.Д. Меншиков, заговорщики, речь идет о пытках царевича Алексея по приказу отца и т.д. Сомнения испытывали цензурный комитет и Главное управление цензуры, подготовившее доклад Николаю I, который 22 декабря 1831 г. написал на нем: «Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви, выводить оное на сцену было бы почти нарушение святыни и по сему совершенно неприлично. Не дозволять печатать». По похожим причинам не увидели свет исторические повести Олина «Эшафот, или Утро вечера мудренее», Вейдемера «Обзор главнейших происшествий в России с кончины Петра Великого до вступления на престол Елизаветы Петровны» и др. Любопытно складывались отношения цензуры к сочинениям Екатерины II, часть из них находилась под запретом, что поддерживалось Николаем I. В 1850 г. Петербургский цензурный комитет рассматривал вопрос о новом издании собраний сочинений императрицы, испытывая особые затруднения в возможности опубликовать ее переписку с Вольтером, содержащую его остроты, затрагивающие проблемы религии. Николай I без малейших колебаний наложил резолюцию: «Не разрешаю новое издание писем к Вольтеру».

Министр народного просвещения С.С. Уваров предлагал цензорам в секретном письме попечителю Петербургского учебного округа 6 мая 1847 г. посмотреть на сочинения об отечественной истории, появляющиеся в современной прессе, с другой стороны. Он отмечал, что в них «нередко вкрадываются рассуждения о вопросах государственных и политических, которых изложение должно быть допускаемо с особенною осторожностью и только в пределах самой строгой умеренности. Особливой внимательности требует тут стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необдуманных порывов патриотизма, общего провинциального стремления, становящегося иногда, если не опасным, то по крайней мере неблагоразумным по тем последствиям, какие оно может иметь». Уваров требовал от цензоров быть более внимательными по отношению к такого рода статьям.

Именно Николай I определил целый ряд направлений, на которые цензура должна была обращать пристальное внимание. В их числе, помимо названных, особенно одиозным было его отношение к произведениям искусства. Историк А.Е. Пресняков писал: «Николай I расправлялся с художественными сокровищами Эрмитажа, применял к ним политическую цензуру и приказывал удалить из коллекции портреты польских деятелей или «истребить эту обезьяну» – гудоновского Вольтера».

На протяжении всего царствования Николай I, как уже отмечалось выше, бдительно следил за деятельностью самого цензурного аппарата, контролировал творчество ведущих литераторов и публицистов, основные издания страны и способствовал установлению субъективного и жесткого режима цензуры в своем государстве, особенно в последние годы правления.

Министерству народного просвещения приходилось постоянно считаться с этой бурной цензурной деятельностью самодержца, а также С. Е. Императорского Величества Канцелярии и особенно III отделения и Министерства Двора. В 30-е годы XIX в. для него цензурное ведомство стало очень сложной заботой. «Самой тяжелой и ответственной обязанностью, – признавал историк С.В. Рождественский, – Министерства народного просвещения в эпоху графа С.С. Уварова и князя П.А. Ширинского-Шихматова была цензура».

 

ЦЕНЗУРНАЯ ПОЛИТИКА МИНИСТЕРСТВА НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ ПРИ ГРАФЕ С.С. УВАРОВЕ

 

СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЦЕНЗУРНОГО ВЕДОМСТВА

 

Стремление С.С. Уварова «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще правительства относящимися». Выработка методики цензурования, подготовка цензоров-профессионалов.

 

Граф С.С. Уваров – один из крупнейших государственных деятелей николаевской эпохи, свою карьеру начинал на дипломатическом поприще. В 18111820 гг. был попечителем Петербургского учебного округа, одной из обязанностей которого являлось руководство столичной цензурой. С 1818 г. до конца жизни Уваров президент Академии наук. Он был знаком и общался со многими литераторами, политиками, учеными. Главным итогом его деятельности является обоснование теоретических положений государственности николаевской эпохи. Будучи министром народного просвещения (18331849 гг.), он стал создателем, как ее потом назвали, теории официальной народности. С.С. Уваров заявил при вступлении в должность министра: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности». Без сомнения, С.С. Уваров многое сделал для укрепления государства и развития образования. При нем был воссоздан Петербургский университет. Проявив мужество, Уваров вступился за его профессуру, когда она подверглась репрессиям.

Однако взгляды графа С.С. Уварова на цензуру, а главное на ее практику были ограничены конкретно-историческими условиями, состоянием и характером власти, особенностями административного управления в России, а также его личными карьерными побуждениями. Одной из проблем управления цензурой было недопонимание чиновниками ее аппарата того, что происходит развитие периодики, журналистики, т.е. информационной службы общества. Характерно в этом плане высказывание одного из руководителей цензуры тех лет, председателя Петербургского цензурного комитета князя А.М. Дондукова-Корсакова: «Мы живем, благодаря Бога, в России, где журналисты еще не управляют общим мнением, и где всякая с их стороны попытка к усилению их влияния должна быть, я думаю, не только останавливаема, но и наказываема уменьшением доверия публики к их рассказам». На протяжении долгого времени власть старалась затормозить развитие журналистики, рассматривая ее чаще всего как оппозиционную силу.

С.С. Уваров тоже отдал дань этому, стремясь, по его словам, «умножить, где только можно, число умственных плотин против вторжения разрушительных европейских идей». Он считал, что пресса дерзает «даже простирать свои покушения к важнейшим предметам государственного управления и к политическим понятиям, поколебавшим едва ли не все государства Европы». Поэтому перед цензурой стоит задача «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще правительства относящимися». Затем министра народного просвещения графа С.С. Уварова не устраивало то, что печать дерзает «выступить за пределы благопристойности, вкуса и языка», в связи с чем, по его мнению, цензура обязана подвергнуть строгому контролю собственно литературное влияние периодической печати на публику, ибо «разврат нравов приуготовляется развратом вкуса».

По своей должности С.С. Уваров, будучи членом Главного управления цензуры, еще до вступления на пост министра народного просвещения, обеспокоенный европейскими событиями, на его заседании 4 мая 1831 г. предложил усилить «при настоящих обстоятельствах и в связи с сильным волнением умов» надзор цензуры над журналистикой. При этом он изложил методику цензуры, которую необходимо использовать на практике. Считая, что по одной статье нельзя судить о вредности направления того или другого журнала, Уваров говорил, что «в опасном направлении и вредном духе издания можно убедиться, наблюдая внимательно ход всего его в целости, сближая и сличая статьи, рассеянные в разных нумерах, соображая господствующие мнения, наконец, замечая отношение сих статей и мнений к тем обстоятельствам и к тому времени, при которых они были напечатаны». Для примера граф С.С. Уваров сослался на журнал «Московский телеграф» Н.А. Полевого. Он обещал представить на другое заседание «извлечение из замеченных им статей, которое послужит очевидным убеждением в том, какого рода влияние может производить в нынешних обстоятельствах этот журнал, особливо на тот круг читателей, в котором он обращался». С.С. Уваров к тому времени имел как цензор большой авторитет, и князь К.А. Ливен, тогдашний министр народного просвещения, поддержал его выступление, попросив и других членов Главного управления цензуры просмотреть «Московский телеграф» и представить замечания по нему. Кроме того, министр народного просвещения указал попечителю Московского учебного округа «поставить тамошней цензуре в обязанность употреблять особенную осмотрительность при цензуре как вообще периодических изданий, так в особенности вышеупомянутого журнала, и не дозволять никаких статей, которые могут производить вредное впечатление на читателей и внушить неприязненное отношение к правительству и вообще к высшим сословиям и званиям в государстве».

Как цензор граф С.С. Уваров не обошел вниманием и французскую литературу, которая тогда была наиболее читаема элитарной частью общества, а выходя на русском языке, охватывала и более широкую аудиторию. Он видел в произведениях большей части новейших французских романистов господство такого «духа» и такой «ложной нравственности», через которые они «не могут доставлять полезного общенародного чтения». Выступая 27 июня 1832 г. на заседании Главного управления цензуры, Уваров говорил: «Содержа в себе предпочтительно изображения слабой стороны человеческой натуры, нравственные безобразия, необузданности страстей, сильных пороков и преступлений, эти романы не иначе должны действовать на читателей, как ко вреду моральных чувств и религиозных понятий». Проявив цензорскую сверхбдительность, он уверял, что та поспешность, с какой стараются переводить и печатать на русском языке эти произведения, «служит признаком пробуждающейся наклонности к чтению этого рода сочинений». Он предлагал «положить преграды распространению между народом вкуса к чтению этого рода».

Главное управление цензуры с учетом точки зрения графа С.С. Уварова подготовило и разослало в цензурные комитеты распоряжение о том, что цензоры должны точно выполнять §80 цензурного устава, рассматривая французские романы, в сравнении с другими книгами, более строго «в отношении их нравственного содержания», «господствующего духа и намерения авторов» и не одобрять к переводу те из новейших французских романов, которые «производят вредное впечатление на читателей». Понятно, что после такого распоряжения путь французской литературе к широкому кругу русских читателей был закрыт.

В декабре 1832 г. по инициативе графа С.С. Уварова Московский цензурный комитет получил предписание, чтобы «в критике не допускались никакие личности» (в этом случае подразумевалась полемика, в ходе которой высказывались те или иные взгляды. Г.Ж.). Московская цензура сразу же обратила внимание на полемическую статью Н.И. Надеждина, направленную против романов П.П. Свиньина и Н.А. Полевого. И хотя автор протестовал, его статья все же была запрещена.

Став министром народного просвещения, С.С. Уваров разослал в цензурные комитеты циркуляр с изложением своей программы: «Вступив, по высочайшему Государя императора соизволению, в управление Министерством народного просвещения, нахожу нужным поставить цензурным комитетам на вид, чтоб в действиях своих они неуклонно следовали как высочайше утвержденного Устава о цензуре, так и всем предписаниям и распоряжениям, которые даны после обнародования устава». Такая общая платформа цензуры давала ей широкие возможности для репрессий. Кроме того, политика ужесточения цензуры получает развитие и в самом циркуляре, содержащем требования самого министра. Он обещал особое внимание обращать на «повременные сочинения», т.е. журналистику. Уваров подчеркивал: «Я желаю, чтобы не только по содержанию и по духу своему сии издания не заключали в себе ничего несообразного с цензурными правилами, но чтоб тон оных и изложение соответствовало, по возможности, требованиям приличия и благопристойности, дабы возвысить и облагородить сию отрасль нашей словесности».

Министр народного просвещения граф С.С. Уваров специально встречался с цензорами и, как он выражался, давал им наставления и «личные объяснения». Так, он сказал цензорам, что они имеют возможность обратиться в Главное управление цензуры в «сомнительных случаях». Петербургскому цензурному комитету была дана особая привилегия: «в случаях нетерпящих отлагательств испрашивать разрешения непосредственно у министра».

Затем Главное управление цензуры 27 марта 1833 г. разослало цензурным комитетам предписание с тем, «чтобы предотвратить всевозможные случайности для цензурного дела», и с целью координации действий цензуры. Оно потребовало, чтобы каждый цензурный комитет «давал знать прочим о запрещенных им рукописях, дабы таковые, быв перенесены в другой, не могли быть одобрены к печатанию». Московский цензурный комитет в служебном рвении пошел еще дальше: по его предложению, Главное управление цензуры рекомендовало рассылать сведения о запрещенных сочинениях и изданиях и отдельным цензорам.

На практике новый министр народного просвещения граф С.С. Уваров в первую очередь стал строго преследовать «политические и социальные тенденции как в журналах, так и в отдельных произведениях литературы, оригинальной и переводной». При его активном участии был запрещен ряд ведущих журналов тех лет, в том числе «Московский телеграф» и «Телескоп». Причем граф С.С. Уваров давно взял под прицел эти авторитетные тогда издания. В 1832 г., как говорилось выше, будучи в Москве, он сделал «самые подробные внушения» не только самим издателям журналов, «но и поставил на вид Московскому цензурному комитету» за попустительство им. В записке императору от 24 сентября 1833 г. министр народного просвещения предложил за статью «Взгляд на историю Наполеона» уволить цензора действительного статского советника Двигубского, а журнал Н.А. Полевого запретить. На этот раз Николай I не внял министру. На следующий год все же, проявив бдительность и упорство, С.С. Уваров добился своего: «Московский телеграф» Н.А. Полевого перестал существовать.

Затем наступила очередь журнала «Телескоп» Н.И. Надеждина. Получив донос Вигеля, возмущавшегося публикацией в 1836 г. в Журнале первого «Философического письма» П.Я. Чаадаева, министр народного просвещения граф С.С. Уваров пишет проект Решения Главного управления цензуры о судьбе «Телескопа», где заявляет, что статья Чаадаева «дышит нелепою ненавистью к отечеству, наполнена ложными и оскорбительными понятиями, как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства», что она «предосудительна и в религиозном, и политическом отношении». Познакомившись с таким проектом, Николай I написал на докладе: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного, это мы узнаем непременно, но не извинительно ни редактору журнала, ни цензору. Велите сейчас же журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу». Уваров с опережением решил вопрос, уже 20 октября 1836 г., разослав циркуляр, запрещавший даже упоминать о статье в № 15 «Телескопа». Журнал был закрыт, а его редактор Н.И. Надеждин выслан под надзор полиции в Усть-Сысольск, цензор же А.В. Болдырев уволен.

Граф С.С. Уваров как министр потребовал от цензуры установить «строжайшее наблюдение» за тем, чтобы в повременных изданиях «отнюдь не возобновлялась литературная полемика в том виде, в каком она в прежние годы овладела было журналистами обоих столиц», т.е. речь шла о том, чтобы в прессе не высказывались тенденциозные взгляды разного направления, не выяснялись политические точки зрения полемизирующих сторон. Затем, в 1836 г. последовало запрещение на некоторое время открывать новые периодические издания, в чем было заложено стремление власти затормозить естественное развитие печати. Одновременно по докладной записке члена Главного управления цензуры барона Ф.И. Брунова усиливался состав цензурных комитетов. После этого было заведено новое ограничение: одно и то же лицо не могло быть редактором двух изданий. Наконец, особого внимания со стороны графа С.С. Уварова удостоились периодика и произведения, обращенные к народу, массовой аудитории. В частности, были введены такие правила для издателей, которые стесняли их предпринимательские возможности и книжную торговлю. Главное правление училищ решило не допускать широкого развития дешевых изданий для народа, что, по его мнению, «приводит низшие классы некоторым образом в движение и поддерживает оное как бы в состоянии напряжения», что не «только бесполезно, но и вредно».

Здесь уместно заметить, что власть имущие в этом отношении постоянно придерживались традиции, даже имея Министерство народного просвещения, не спешить с просвещением народа. Так, еще в 1681 г. Соборное постановление об учреждении новых епархий было пронизано подобной озабоченностью: в нем содержался запрет на выписки из книг Божественного писания, поскольку при этом допускаются ошибки, искажения, а «их простолюдины, не ведая, принимают все за истину». Такое же отношение было и к народному творчеству, лубку. Даже в середине XIX в. по распоряжению министра народного просвещения князя П.А. Ширинского-Шихматова от 23 мая 1850 г. «лубочные картины», не проходившие ранее никакой цензуры, приравняли «к афишам и мелким объявлениям», подведомственным надзору полиции.

Проблема народной литературы приобрела политическую окраску в свете уваровской тройственной формулы. Министр народного просвещения занимал своеобразную позицию в этом вопросе. Он хорошо видел демократизацию журналистского творческого процесса. В докладе императору 10 марта 1834 г. он замечал: «...вкус к чтению и вообще литературной деятельности, которые прежде заключались в границах сословий высших, именно в настоящее время перешли в средние классы и пределы свои распространяют даже далее». В то же время в Министерство народного просвещения от многих лиц, как признается граф С.С. Уваров, «начали поступать прошения о позволении им периодических изданий вроде выходящих в чужих краях под названием «Penny Magasine», «Heller Mag.» и проч.». Эту проблему, сформулированную им как: «Полезно ли допускать введение и укоренение у нас сего рода дешевой литературы, которой цель и непосредственное следствие есть действование на низший класс читающей публики?» Уваров вынес на обсуждение Главного управления цензуры. Сам же он пришел к выводу, что дешевая литература препятствует умственному развитию, представляя из себя поверхностное чтение, поэтому «необходимо отклонить введение у нас дешевых простонародных журналов». Николай I поддержал министра: «Совершенная истина, отнюдь не дозволять».

В распространяемых Министерством народного просвещения циркулярах отчетливо просматривается цензурная программа его министра. Многие документы носят не только директивный, но и методический характер: в них объясняется, что и как цензуровать. Таким является, например, письмо графа С.С. Уварова от 5 июня 1847 г. попечителю Петербургского учебного округа, контролировавшему ведущее звено цензуры Петербургский цензурный комитет (кстати сказать, Уваров также регулярно следил за его деятельностью). В своем письме министр главное внимание обращает на иностранную литературу. Он напоминает, что его ведомство «неоднократно предостерегало С.-Петербургский цензурный комитет от слишком быстрого распространения иностранных романов, большей частью писанных в дурном духе и с весьма дурными началами, коих следы остаются ощутительны, не взирая на сокращения и изменения, производимые цензорами». С. С. Уваров считает, что «страсть к этого рода чтению простирается до того», что многие издатели журналов идут на поводу у этой потребности аудитории, не сообразуясь с той программой журнала, которую они заявили и которая была одобрена Министерством народного просвещения: «Целые книжки почти составляются из двух или трех в целости переведенных романов и повестей».

Министр народного просвещения предлагает Петербургскому цензурному комитету «принять отныне к точнейшему исполнению следующие правила»:

1. «Обращать впредь ближайшее и строжайшее внимание на представляемые в комитет переводы с иностранных языков, особенно современных французских писателей, коих имена более или менее известны публике». Цензоры, рассмотрев перевод, предварительно доводят до сведения попечителя учебного округа свое мнение. Решение об издании перевода принимает сам попечитель.

2. «В издаваемых в С.-Петербурге журналах наблюдать, чтобы целые книжки оных, вопреки программе, не были составлены из одних почти переводов в целости романов или повестей».

3. «Наконец, поставить на вид цензорам, что с некоторых пор оригинальные издания, вроде повестей и романов, наполнены выходками против чиновников, представляя этот класс в самых гнусных и смешных видах. Считая, что такое преследование класса людей, более или менее полезных и достойных уважения и к коему могут быть причислены и высшие сановники в империи, имеет целью убивать в низших разрядах дух благородный и обращать на них или презрение, или негодование, я прошу вас неослабно наблюдать, чтобы подобные изображения не выходили из пределов благопристойности и вкуса, и были бы вообще допускаемы тогда только, когда цензура убедится в чистых намерениях автора».

Таким образом, умудренный цензорским опытом С.С. Уваров находит все новые возможности для запретов сочинений и репрессий против журналистики, которая особенно его заботит. Характерна та защита бюрократии, которая пронизывает §3 указаний министра. Мало того, посылая на другой день копию предписания графу А.X. Бенкендорфу, министр С.С. Уваров замечает: «Весьма желательно, смею думать, чтобы и театральная, не состоящая в моем ведении, цензура обратила внимание на смысл последнего моего замечания о чиновниках».

Позднее, в 1847 г. требование к цензуре бороться с политическими и социальными тенденциями Главное управление цензуры повторит, изложив его в другой форме: редакторам, издателям и цензорам рекомендовано обратить внимание на «стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необузданных порывов патриотизма, общего и провинциального». Политическая бдительность цензуры стала распространяться и на публикации научной тематики, о чем свидетельствует несколько юмористический эпизод из переписки двух сановных цензоров А.X. Бенкендорфа и С.С. Уварова. Шеф жандармов, озабоченный охраной авторитета, чести и достоинства дворянства, рекомендовал министру народного просвещения 4 января 1841 г. посмотреть 43-й том журнала «Библиотека для чтения», где в разделе «Смесь» опубликована статья «Светящиеся червячки». При этом Бенкендорф замечал: «Нельзя видеть без негодования, какой оборот дает господин сочинитель этой статьи выражению, употребленному в программе одного из дворянских собраний». Бенкендорф увидел в позиции автора презрение к дворянству.

Автором этой публикации был сам издатель и редактор журна­ла «Библиотека для чтения» О.И. Сенковский, вставивший в конце статьи об исследованиях натуралистов Г. Форстера и Одуэна над светящимися червячками остроту: «Один монпельский натуралист взял ночью самку Lampyridis noctilucae и через окно выставил ее на ладони в сад: спустя несколько минут, прилетел к ней самец, как кажется с той же целью, для какой, по словам печатной программы, учреждено и С-ое (Санкт-Петербургское. Г.Ж.) дворянское собрание, т.е. для соединения лиц обоих полов. Лишь только эти насекомые исполнили программу почтенного собрания, свет самки тотчас же погас». По высочайшей резолюции сановных цензоров редактор «Библиотеки для чтения» и цензоры получили за эту шутку строгие выговоры: «Впредь быть осторожнее».

Этот эпизод из истории взаимодействия прессы и цензуры говорит о том, что последняя была внимательна к любому печатному слову, не только общественно-политическому, но и научному. Позднее, когда в русской журналистике в 50-е годы XIX в. наиболее активной стала газета по сравнению с журналами и соответственно расширился объем и диапазон информации, циркулирующий в обществе, высшие цензурные инстанции были озабочены тем, как бы в этом информационном потоке не доходили до читателя сведения, на их взгляд, ему не нужные или вредные. (Подробнее речь об этом пойдет ниже.).

Бюрократический аппарат решил взять в свои руки руководство народным чтением. Общими усилиями ведомств и церкви стали готовиться разные сборники для народного чтения типа «Нравоучительные разговоры для воспитанников удельных училищ», «Книга для чтения воспитанников сельских училищ» и т.п., выходила религиозная нравоучительная литература.

 

«КАЗЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК» НА ПОСТУ ЦЕНЗОРА

 

А.И. Красовский и его деятельность: «один из самых мрачных, эпизодов в истории русского просвещения».

 

«Времена Красовского возвратились» – краткая запись 1835 г. из дневника А.С. Пушкина по своему внутреннему содержанию очень емкая. Частным поводом к ее появлению стало возмущение поэта цензурой, не пропустившей в его «Сказке о золотом петушке» такие строки: «Царствуй лежа на боку», «сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Одновременно суждение А.С. Пушкина о характере цензуры своей обобщенностью свидетельствует о типичности для цензурной эпохи 30–40-х годов такой фигуры, как Александр Иванович Красовский (1770–1857). Для Пушкина это имя, довольно часто возникавшее и ранее в его переписке («Бируков и Красовский не в терпеж глупы, своенравны и притеснительны», «Благодаря Красовскому и Бирукову вся литература за последнее пятилетие (или десятилетие) царствования Александра I сделалась рукописной»), ассоциировалось с определенным историческим периодом.

Другой эпизод в связи с именем Красовского, появившийся на страницах пушкинского дневника, не менее поражает выявлением цензорского кредо этого чиновника Министерства народного просвещения. Судьба свела поэта и одиозного цензора на представлении великой княгине Елене Павловне, которая неожиданно спросила Красовского: «А очень должно быть скучно читать все, что выходит в свет?» Тот, не задумываясь, ответил: «Да, современная литература так мерзка, что это – чистое наказание». В ответе Красовского не было иронии, в нем выражено равнодушие цензора, не понимавшего и не хотевшего понимать вообще литературу, но по обязанностям службы вынужденного ее читать.

С 1821 г. А.И. Красовский был цензором Петербургского, а с 1826 по 1828 г. – Главного цензурного комитетов. Служебное рвение Красовского не знало границ. Ироничные потомки бережно хранили плоды его цензорского труда. Приведем для иллюстрации хотя бы пару примеров из этой коллекции. На столе Красовского оказались «Стансы к Элизе» поэта В.Н. Олина. Цензор подверг их уничижающему и безграмотному комментарию, а затем запретил журналу «Сын Отечества» печатать их.

 

«Стансы к Элизе» В.Н. Олина

 

Улыбку уст твоих небесную ловить...

Суждения цензора А.И. Красовского

 

Слишком сильно сказано: женщина не достойна того, чтобы улыбку ее называть небесною.

 

Что в мнении людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной.

Сильно сказано; к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить нужно...

 

Невежество и ханжество А.И. Красовского ярко сказывались и при цензуровании изобразительной продукции. По его распоряжению пропускались только такие рисунки и гравюры с изображением женщин, у которых колена прикрывались платьем. Если же женские формы сколько-нибудь обнажались или в глаза бросались чувственные позы, то такие репродукции и подлинники как безнравственные конфисковались.

Несмотря на всю свою «славу» и самодурство Красовский успешно продвигался по служебной лестнице. Мало того, ему было доверено руководство всей иностранной цензурой страны: с 1833 г. и до конца жизни он был председателем Комитета цензуры иностранной (КЦИ). Своей репрессивной деятельностью Красовский оставил значительный негативный след в российской культуре того времени. Вот его характеристика, данная ему одним из современников, хорошо знавшим его, секретарем КЦИ А.И. Рыжовым: «Это был казенный человек, как понимали казенного человека в старину, и он шел к своей казенной добыче всегда верхним чутьем, которое его никогда не обманывало. В нем было все напоказ: его тело и душа в мундире, набожность, православие, человеческие чувства, служба все форменного покроя. Водотолченное усердие, принизительное смирение, угодливость перед высшими, рассчитанное ханжество все это служило ему ходулями в продолжении всей его деятельности».

Трудно перечислить все негативные характеристики, которые давали этому цензору А.С. Пушкин, Н.И. Греч, И.С. Аксаков и др. Последний замечал, что Красовский «в качестве председателя Комитета цензуры иностранной 30 лет сряду чудесил и куролесил в этой немаловажной, кажется, области управления... 30 лет почти полновластного над Русскою и Европейскою литературою беснования этого маньяка, одержимого свободобоязнью и какою-то гипертрофиею подозрительности, представляют, конечно, немалый интерес для патологической истории современного общества, но вместе с тем и один из самых мрачных эпизодов в истории русского просвещения». Фигура Красовского в общественном мнении как бы олицетворяла собой все отрицательное в цензуре. О нем в литературных кругах ходили анекдоты, слагались эпиграммы. П.А. Вяземский посвятил ему басню «Цензор», А.Ф. Воейков поместил его в своем «Доме сумасшедших»:

Ба! Зачем здесь князь Ширинский?

Как палач умов здесь тих!

Это что? «Устав Алжирский

О печатании книг»!

Вкруг него кнуты, батоги

И Красовский ноздри рвать!

Я, скорей, давай Бог ноги!

Здесь не место рассуждать!

 

В архиве поэта А.Н. Майкова, служившего под началом А.И. Красовского, исследователи поэтики обнаружили несвойственный для Майкова стих:

Но тут встает как демон злой

Муж с конской мордою, с улыбкою бесовской

И вислоухий, как осел:

Сам Александр Иванович Красовский

«Читай! Читай! Трудись! Пошел! Пошел!»

И мысль моя опять под игом чуждых бредней!

 

Служебные качества А.И. Красовского во многом были типичны чиновничеству тех лет. Умный граф С.С. Уваров говорил, что «Красовский у меня как цепная собака, за которою я сплю спокойно». По мнению А.И. Рыжова, Красовский испытывал омерзение к иностранной литературе, которую он называл «смердящим гноищем, распространяющим душегубительное зловоние». Особенно доставалось от председателя КЦИ французским сочинениям, так как он считал Париж – «любимым местопребыванием дьявола». Для его комитета по долгу службы выписывались иностранные газеты и журналы. Все цензоры, кроме Красовского, их читали. Красовский черпал все политические известия из «Северной пчелы», вообще, кроме бумаг, ничего не читал. О его культурном кругозоре свидетельствует его дневник за 1848 г. – год, когда революционные события в Европе принесли столько хлопот и царю, и полиции, и цензуре. На душе у Красовского, судя по страницам дневника, все спокойно, у него другие заботы:

«Марта 11-го. Ясно, потом облачно. У.О.У. +3х°. П. +2°. Н. + 1°. Благодарение Создателю, сон был хорош от 1-го до 7-го.

(Во сне виделся А.С. Танеев, показывающий мне указ об учреждении комитета для проверки действий Министерств народного просвещения относительно цензуры.) Отправление желудка было в 11 ч. почти обыкновенное, ужинал в 9 ч. и на ночь лег спать в 11ч., после большой усталости».

 

Даже во сне Красовский видит цензурные комитеты, бумаги и, помимо Танеева, других старших чиновников по службе – Д.П. Бутурлина, С.С. Уварова, которые делают ему внушения, дают указания. Впрочем, эти сны председателя КЦИ имели под собой реальную почву, так как Министерство графа С.С. Уварова в 1848 г. буквально регламентировало каждое движение цензора. Так, 21 марта последовал запрет прессе помещать фельетоны из иностранной печати, где публиковались романы, еще неодобренные цензурой. 6 апреля С.С. Уваров обязал цензоров заранее представлять ему заглавие каждого романа, разрешенного к переводу на русский язык, и ожидать по поводу его публикации окончательного решения. Наконец, 11 августа министр народного просвещения распорядился, чтобы издатели переводных с французского языка романов заблаговременно предоставляли ему заглавия выбираемых ими произведений, так чтобы к переводу и набору они могли приступить уже по получении министерского разрешения. Все эти предписания явно противоречили уставу цензуры. Последнее было даже отменено новым министром народного просвещения П.А. Ширинским-Шихматовым.

Наяву же председатель Комитета цензуры иностранной расплодил бесконечное море бумаг. «Бедные чиновники над этой сизифовою работой денно и нощно мозолили себе пальцы», – свидетельствует А.И. Рыжов.

После смерти А.И. Красовского в 1857 г. его преемник, исполнявший короткое время обязанности председателя КЦИ, Г. Дукшта-Дукшинский дважды подавал докладные начальству о тех беспорядках, которые были обнаружены в делах комитета. В квартире А.И. Красовского, бывшего председателя КЦИ, были найдены 340 подлинных непереплетенных журналов заседаний комитета, 7 тысяч рапортов о рассмотренных иностранных книгах, причем 3 тысячи из них не имели резолюций, «более 3 тысяч бумаг разного рода и времени, вынутых из дел Комитета, около 200 связок карточек о книгах, рассмотренных в Комитете, и др.». Этот эпизод характеризует чисто бюрократический подход Красовского. Другой эпизод красноречиво высвечивает бесплодность бюрократической деятельности такого рода. Когда в 1850 г. Министерство народного просвещения запросило А.И. Красовского дать предложения по совершенствованию деятельности иностранной цензуры, тот предоставил подробные «Замечания председателя КЦИ», где критиковал существующий цензурный устав, требовал новых предписаний. В числе его предложений: «Сожжение выписанных из-за границы запрещенных книг, вынужденная мера злоупотреблениями со стороны книгопродавцев доверенности к ним Правительства, может быть, по моему мнению, допущена с тем, чтобы таким образом поступлено было с книгами, о запрещении которых объявлено было книгопродавцам по крайней мере за 6 месяцев до ввоза их в Россию». Такие ограничительные меры по отношению к книгам предпринимались еще в средние века.

Цензор А.И. Красовский призывал «к возвышению степени взыскания с книгопродавцев за выписку запрещенных книг», а также предлагал то, что уже практиковалось, в частности, привлекать к цензуре профессоров университетов с тем, чтобы они могли «указывать на погрешительные начала и опровергнуть ложные умствования».

В КЦИ, как положено, велись журналы (протоколы) заседаний, во время которых цензоры докладывали результаты работы, высказывали предложения. Почти под каждой записью с предложением цензора дозволить то или иное сочинение к распространению в России стояло вето Красовского: «А г. Председатель полагает безопаснее запретить».

«Подлежит суду потомства» как «человек с дикими понятиями, фанатик и вместе лицемер, всю жизнь гасивший просвещение», такова оценка результатов деятельности А.И. Красовского, которую дал ему А.В. Никитенко, его современник и опытнейший цензор. И оказался прав.

 

«ЭПОХА ЦЕНЗУРНОГО ТЕРРОРА» (18481855)

 

Николай I: «...рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемое журналы соблюдают ли данные каждому программы». Расширение участия различных ведомств в цензуровании и попытки укрепить цензурный аппарат.

 

Произошедшие в Европе события в конце 1840-х годов негативно сказались на внутренней политике Николая I, что привело к ужесточению цензурного режима. Были запрещены целые разделы знаний для преподавания, установлен строгий контроль за лекциями профессоров, предпринимались попытки насильственного руководства общим направлением преподавания в духе «видов правительства» и казенно-патриотической доктрины. Император Николай I хотел подчинить всю культурную работу, академию, университеты «строгой, на армейский манер, дисциплине». В цензуре изменения шли в двух направлениях: усиление цензурного режима сопровождалось совершенствованием цензурного аппарата за счет профессионализации цензоров. В научной исторической литературе период 18481855 гг. называют «эпохой цензурного террора», по словам историка и публициста М.К. Лемке, это «едва ли ни самый мрачный и тяжелый период всей истории русской журналистики. Помимо обыкновенной, официальной и весьма строгой цензуры, в это время и над печатным словом тяготела еще другая цензура негласная и неофициальная, находившаяся в руках учреждений, обличенных самыми широкими полномочиями и не стесненных в своих действиях никакими рамками закона».

Сразу же после начала европейских революционных событий по распоряжению Николая I стали готовиться контрмеры против их влияния на Россию. 27 февраля 1848 г. Министерство народного просвещения получило «собственноручно написанное» императором распоряжение: «Необходимо составить комитет, чтобы рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне с доказательствами, где найдет какие упущения цензуры и ее начальства, т.е. Министерства народного просвещения, и которые журналы и в чем вышли из своей программы». Как видим, Николай 1 четко определил основные направления работы нового управленческого звена, предполагая передать ему часть выполняемых им самим функций цензора цензоров; особое внимание он обратил на развивающуюся, несмотря на все ограничения, журналистику. Далее в документе императора назывался состав комитета: председатель генерал-адъютант А.С. Меншиков, члены комитета действительный тайный советник Д.П. Бутурлин, статс-секретарь барон М.А. Корф, генерал-адъютант граф А.Г. Строганов, генерал-лейтенант Л.В. Дубельт, статс-секретарь П.И. Дегай. Распоряжение заканчивалось приказом: «Занятия Комитета начать немедля».

В течение марта император Николай I и Комитет предприняли ряд организационных мер. Комитет потребовал от Министерства народного просвещения, во-первых, представить списки всех русских повременных изданий с их программами; списки издателей и сотрудников. Во-вторых, предостеречь цензоров о том, что «за всякое дурное направление статей журналов, хотя бы оно выражалось в косвенных намеках, цензора, сии статьи пропустившие, подвергнутся строгой ответственности». Комитет начал сразу же борьбу с анонимностью произведений печати и потребовал, чтобы все журнальные статьи, кроме рекламных («за исключением объявлений о подрядах, зрелищах и т.п.»), имели подпись автора, «напечатанную под самими статьями». Комитет усвоил военный тон Николая I, предлагая, чтобы «это правило было со следующего дня приведено в исполнение». Даже император посчитал это излишним, разрешив публикацию статей в периодике без подписей, но так, чтобы редактор знал автора и по первому требованию правительства давал сведения о нем. Однако многие ведомства остались, как говорят, при своем мнении, борясь с анонимностью в журналистике.

25 марта 1848 г. вышло новое высочайшее повеление: «Объявить Редакторам, что за дурное направление их журналов, даже в косвенных намеках, они подвергнутся личной строгой ответственности. Независимо от ответственности цензуры». Председатель комитета князь Меншиков вызвал к себе всех редакторов периодики и проинформировал их о новом повелении. Кроме того, он огласил записку, подготовленную в связи с этим и замечательную тем, что ею Комитет одним распоряжением хотел сделать всю печать союзницей правительства, считая, что долг редакторов не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству «в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку».

Наконец, император Николай I пригласил Комитет к себе и выступил перед ним, заявив, что ему невозможно самому читать все, выходящее в печати. Министерство народного просвещения под управлением графа С.С. Уварова не справляется с цензурными проблемами, поэтому и создан Комитет, члены которого «будут глазами» императора, «пока это дело иначе устроится». В связи с этим определялись задачи и положение Комитета:

 

1.       Основная его цель «высший, в нравственном и политическом отношении, надзор за духом и направлением» периодики на всех языках.

2.       «Комитет рассматривает единственно то, что уже вышло в печать, и о всех наблюдениях и замечаниях своих доводит до сведения императора»

3.       «Как неофициальное и негласное учреждение, комитет не имеет сам по себе никакой власти, и все его заключения вступают в силу лишь через их высочайшее утверждение».

 

Поражает лицемерие последнего положения в заявлении Николая I: имея непосредственную связь с императором, состоя из лиц, отобранных именно им, Комитет обладал основными властными полномочиями в области цензуры, а граф С.С. Уваров как главный цензор был фактически от них отстранен. Организационный Комитет вскоре уступил место «бутурлинскому», названному по дню образования его Комитетом 2 апреля 1848 г. 16 апреля его председатель Д.П. Бутурлин, директор Императорской публичной библиотеки, член Государственного совета, конфиденциально и только министерствам и главным управлениям сообщил об учреждении Комитета и его задачах. Для будущего культуры страны важное значение имело новое правило, введенное Комитетом, «чтобы для доставления Комитету большей возможности следить за ходом нашего книгопечатания, все министры и главноуправляющие доставляли ежемесячно в Императорскую публичную библиотеку именно ведомости о выпущенных книгах, периодических изданиях, брошюрах, отдельных листах и пр.».

Что касается министра народного просвещения графа С.С. Уварова, то его опыт цензора был использован в другом направлении. 3 апреля он получил Высочайшее повеление «приступить к соответственному обстоятельствам времени пересмотру цензурного устава, дополненных к нему толкований», приняв в руководство некоторые тогда же последовавшие распоряжения императора, в их числе повеление «усилить способы цензуры и улучшить содержание цензоров, но с тем вместе поставить непременным правилом, чтобы цензоры не имели никаких других служебных обязанностей, дабы не отвлекаться от цензурных занятий и отнюдь не участвовали в редакции периодических изданий».

Уже 5 мая 1848 г. граф С.С. Уваров доложил Николаю I «о главных основаниях будущего устройства цензуры». Эти основания базировались на централизации и профессионализации цензурного дела. Он предлагал «учредить в составе Министерства народного просвещения особый департамент цензуры и сосредоточить в нем внутреннюю и иностранную цензуры сего министерства». Подробно был расписан штат цензурного аппарата. Должности цензоров относились к VI классу российского чиновничества. Подробно раскрывались «преимущества чиновников цензурного управления», подчеркивалась необходимость «приискания образованных чиновников», знающих несколько языков и «современное движение литературы», и др.

Имея обстоятельное представление о состоянии дел в Комитете цензуры иностранной, граф С.С. Уваров много внимания в своем проекте уделял иностранной цензуре. «Наиболее изменений потребовали, замечал он, постановления на счет цензуры иностранных книг, впрочем эти изменения касаются главнейшим образом порядка делопроизводства, которое потребовало почти коренного преобразования». Министр народного просвещения объяснял это тем, что со времени принятия цензурного устава число изданий, ввозимых в Россию ежегодно, увеличилось «почти вдевятеро» (с 90 до 825 тысяч томов). Принимая во внимание, что предполагаемые преобразования в цензурном аппарате увеличат расходы на него, Уваров представил смету: ежегодно этот аппарат стоил казне 40566 рублей 48 коп. серебром, преобразованный аппарат станет дороже на 26936 рублей 52 коп. серебром, что составит 67503 рублей серебром.

Вероятно, такое удорожание цензурного ведомства не входило в планы императора: проект Уварова не получил поддержки, хотя часть его предложений через некоторое время будет осуществлена. Так, 19 июля 1850 г. было утверждено Николаем I мнение Государственного совета о преимуществах цензоров. По этому документу:

 

Ø      цензорами могли быть назначены «только чиновники, получившие образование в высших учебных заведениях или иными способами приобретшие основные сведения в науках»;

Ø      цензоры должны быть «при том достаточно ознакомлены с историческим развитием и современным движением отечественной или иностранной словесности, смотря по назначению каждого»;

Ø      цензоры «во время занятий сей должности не должны вместе с нею нести никаких других обязанностей».

 

Многие цензоры этого периода одновременно работали в других местах. Характерна в этом отношении такая известная фигура в истории цензуры, как А.В. Никитенко (1804–1877), который был сыном крепостного и всю жизнь полностью зависел от заработка. Уже к 1860 г. он расстроил свое здоровье, и врачи рекомендовали ему поездку за границу для лечения. В связи с этим 14 марта 1860 г. Никитенко обратился в Главное управление цензуры с просьбой предоставить ему отпуск на 4 месяца с сохранением за все время окладов жалованья по службе.

 

«Усиленная деятельность и труды с некоторого времени начали оказывать печальное влияние на мое здоровье. Я беден и существую с семейством моим одними моими трудами. Если у меня будет вычтено за время моего отсутствия жалованье, то, конечно, я не в состоянии воспользоваться единственным средством к моему выздоровлению».

 

К просьбе А. В. Никитенко приложил записку о своей более чем 30-летней службе Отечеству – уникальный документ, показывающий, сколько обязанностей он выполнял наряду с цензорскими. С апреля 1833 по 1848 г. Никитенко был цензором Петербургского цензурного комитета. Он работал с журналами «Библиотека для чтения» (1834–1848), «Отечественные записки» (1839, 1841–1844), способствовал выходу в свет «Мертвых душ» Н.В. Гоголя (1-й том, 1842), «Антона-Горемыки» Д.В. Григоровича (1847), сборника «Стихотворения» Н.А. Некрасова (1860); предлагал не подвергать цензуре посмертное издание собраний сочинений А.С. Пушкина; пытался улучшить цензурное законодательство и т.д. Приведем часть его записки:

 

«...состоит в службе с 22 июня 1828 г. и более 28 лет занимает кафедру в университете... преподавал русскую словесность в одно и то же время в университете, в Екатерининском институте (около 15 лет), в Смольном монастыре (6 лет на Дворянской половине и в специальном педагогическом классе 8 лет), в Офицерских классах Артиллерийского училища, в Аудиторском училище Военного министерства... в Офицерских классах Института путей сообщения... в Строительном училище, в Римско-Католической Академии с самого начала существования, в Санкт-Петербурге более 15 лет заведовал в качестве Инспектора частными пансионатами и школами». Далее следует перечень более чем на страницу того, что А.В. Никитенко приходилось делать «сверх того» «по воле начальства».

 

Как и рекомендовал граф С.С. Уваров, через некоторое время были увеличены штат цензурного ведомства и расходы для его содержания: теперь ежегодно на него ассигновалось уже 104324 рубля 92 коп. серебром.

Отправляя эти документы по назначению в цензурные комитеты, Министерство народного просвещения подчеркивало: «Не излишне, считаю, присовокупить, что Правительство, даровая особые преимущества цензорам и весьма значительно возвысив оклады их содержания, имело намерение доставить к избранию в эти должности и к удержанию в них людей истинно достойных, которые действовали добросовестно, в благодетельных видах его».

Предпринятые правительством шаги в совершенствовании цензурного аппарата свидетельствуют о том, что оно было озабочено укреплением цензурного режима и повышением авторитета цензурного аппарата, стремясь уменьшить число конфликтов между цензорами и литераторами, издателями, редакторами в связи с тем субъективизмом, которым грешили чиновники цензуры. Действительно, со временем вследствие повышения окладов цензоров и требований к их образовательному цензу в их ряды вольется значительное число литераторов: И.А. Гончаров, Ф.И. Тютчев, А.Н. Майков, В.Я. Полонский и др., которых в те годы их профессия литератора прокормить не могла. Без сомнения, постепенно стал расти и профессионализм и самих цензоров. Однако не эти писатели и поэты были типичными фигурами цензурного ведомства тех лет.

 

КОМИТЕТ 2 АПРЕЛЯ 1848 г.

 

Крайности цензуры. «Не секретный, но явно полицейский надзор». «Забота» о народном чтении. П.А. Ширинский-Шихматов: «...газеты и журналы надлежит внимательно прочитывать тотчас до появления их в печати».

 

Однако в этот период основную роль в укреплении цензурного режима играл Комитет 2 апреля 1848 г. (18481855), деятельность которого сузила и без того небольшой диапазон социальной информации, доступной русской периодике и обществу. Он запретил обсуждать в прессе многие актуальные и важные проблемы, пропускать в печать «всякие, хотя бы и косвенные, порицания действий или распоряжений правительства и установлений властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали», «разбор и порицание существующего законодательства», «критики, как бы благонамерены оне ни были, на иностранные книги и сочинения, запрещенные и потому не должные быть известными», «рассуждения, могущие поколебать верования читателей в непреложность церковных преданий», статьи о представительных собраниях второстепенных европейских государств, об их конституциях, выборах, утвержденных законах, о депутатах, о народной воле, о требованиях и нуждах рабочих классов, о беспорядках, производимых иногда своеволиями студентов, статьи за университеты и против них, о подании голосов солдатами, статьи и исследования по истории смут и народных восстаний и т.д.

Комитет 2 апреля столь же строго и тщательно следил за литературным процессом. По его рекомендациям цензура не пропускала в свет произведения, «могущие дать повод к ослаблению понятий о подчиненности или могущие возбуждать неприязнь и завистливое чувство одних сословий против других». 14 мая 1848 г. вышло высочайшее повеление, по которому цензоры секретно должны были представлять в III отделение запрещаемые ими сочинения, обнаруживающие в писателе особенно вредное в политическом или в нравственном отношении направление. III же отделение, смотря по обстоятельствам, должно будет принять меры «к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение».

Предпринимаемые консервативные меры в управлении государством были связаны с появлением в обществе необычного для России целого спектра оппозиционной мысли. Именно в этот период в 40-е годы XIX в. происходит формирование так называемых западничества и славянофильства, представлявших один из этапов развития политической мысли российского общества. К этому же времени историки относят зарождение либерализма и революционной демократии.

Литераторы и публицисты, поставленные в жесткие цензурные условия, предпринимают попытки выпускать свои издания. Но, как показывает судьба журналистики славянофилов, им это удается с большим трудом. В николаевский период они так и не сумели наладить сколько-нибудь регулярное собственное издание. В 1852 г., подводя некоторые итоги своих наблюдений за этим течением, отмечая цельность его «Московского сборника», в котором участвовали И.В. Киреевский, К.С. и И.С. Аксаковы, А.С. Хомяков, министр народного просвещения докладывал императору Николаю I о том, что их «безотчетное стремление к народности может перейти в крайность и, вместо пользы, принести существенный вред». Николай I поддержал министра: «Ваши замечания совершенно справедливы...» Цензор князь В.В. Львов получил за пропуск сборника строгий выговор. Второй сборник славянофилов вызвал еще более строгую реакцию. Редактора сборника И.С. Аксакова лишили права быть редактором изданий вообще. Авторам сборника было сделано внушение. За ними был установлен «не секретный, но явный полицейский надзор». Цензор Львов был уволен. Министр народного просвещения П.А. Ширинский-Шихматов разослал распоряжение, «дабы на сочинения в духе славянофилов цензура обращала особое внимание».

Говоря о строгости цензурного режима, необходимо видеть общее развитие социально-политической жизни общества и его культуры, в частности, литературного и журналистского творческого процессов, а также философской и политической мысли. При эволюции экономических, технических основ, под влиянием общемировых процессов духовные искания в обществе не могли быть остановлены действиями любого цензурного учреждения, репрессиями властей. Николаевская эпоха, ознаменованная творчеством А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова и др., была началом расцвета русской литературы, истоком предстоящего позднее взлета общественно-политической мысли России, в котором заслуги В.Г. Белинского, Т.Н. Грановского, А.И. Герцена, славянофилов и западников неоспоримы. Журналистика этого периода становится заметным общественно-политическим и культурным явлением в государстве. Главное место в ней занимали в те годы (с 1838 г.) «Отечественные записки», издававшиеся А.А. Краевским. В 1840 г. журнал имел 4 тысячи подписчиков. В нем сотрудничали В.Г. Белинский (с сентября 1839 г. до 1846 г. в штате редакции), М.Ю. Лермонтов, А.В. Кольцов, В.Г. Бенедиктов, В.А. Сологуб, Н.И. Надеждин, М.Н. Катков и др. Под давлением Комитета 2 апреля А.А. Краевский, чтобы сохранить предприятие, изменяет содержание и тон журнала, что сказывается на его положении в обществе.

Существование этого комитета, обладавшего самыми широкими полномочиями, неизбежно вело к конфликту с руководством цензурного аппарата, в первую очередь с Уваровым. Для характеристики взаимоотношений Комитета 2 апреля и министра народного просвещения приведем ряд типичных примеров. 2 мая 1848 г. Д.П. Бутурлин сообщил С.С. Уварову, что до Николая I дошли сведения о том, что в магазине детских игрушек Вдовичева (у Аничкова моста, дом Лопатина) продаются вложенными в коробки с картонажами небольшие брошюры, на которых не указаны выходные данные и решение цензуры, а ведь содержание таких брошюр может быть и опасным. Они должны проходить цензуру, поэтому их надо приравнять к книгам. Министр народного просвещения не обнаружил в магазине таких брошюр, о чем доложил 16 мая Комитету 2 апреля. Бутурлин послал С.С. Уварову брошюру «Царскосельская железная дорога» (5 страниц с двумя неудачными иллюстрациями). Министр принял к сведению.

В феврале 1849 г. Комитет потребовал от С.С. Уварова, чтобы цензору, профессору университета М.С. Куторге в его формулярный список был занесен строгий выговор за пропуск книги Фон-Рединга «Poetische Schriften», отразившей в своем содержании неприязнь автора к России. Николай I собственноручно написал резолюцию: «Куторгу за подобное пренебрежение прямых обязанностей, сверх положенного взыскания, посадить на 10 дней на гауптвахту и отрешить от должности цензора». Кроме того, император задал министру вопрос: нужен ли такой профессор в университете? С большим трудом, но все-таки граф С.С. Уваров отстоял цензора.

Особое сопротивление графа С.С. Уварова вызвало стремление Комитета 2 апреля, вопреки цензурному уставу 1828 г., видеть в каждом произведении второй, «тайный» смысл, а также совмещение цензуры духовной и светской. Министр народного просвещения в связи с этим даже обратился с докладом к Николаю I, назвав стремление «открывать везде и во всем непозволительные намеки и мысли» манией Комитета 2 апреля. «Какой цензор или критик, вопрошал Уваров, может присвоить себе дар, не доставшийся в удел смертному, дар всеведения и проницания внутрь природы и человека, дар в выражении преданности и благодарности открывать смысл совершенно тому противоположный?» Министр непосредственно столкнулся с этим, когда получил высочайший выговор за пропуск в печать статьи Давыдова «О назначении русских университетов», которую он сам редактировал и которая вышла в мартовской книжке «Современника».

Министр народного просвещения граф С.С. Уваров считал, что «поиск тайного смысла ведет к произволу и неправильным обвинениям в таких намерениях, которые обвиняемому и на мысль не приходили». Он мужественно защищает классическое университетское образование, студентов и берет на себя ответственность за появление статьи. Он предлагает «отделить от Министерства народного просвещения всю цензуру вообще», передать цензуру газет и журналов Комитету 2 апреля. Император, не обратив внимание на слова графа Уварова о его преданной 16-летней службе, наложил резкую резолюцию: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя».

Конфликт между Комитетом 2 апреля и министром народного просвещения С.С. Уваровым, сопровождавшийся мелочными многочисленными придирками Комитета, довольно скоро, уже в октябре 1849 г. привел к отставке одного из деятельных руководителей ведомств.

Новым министром народного просвещения стал князь П.А. Ширинский-Шихматов. П.Д. Бутурлин умер в 1849 г. Его место занял генерал-адъютант Н.Н. Анненков. С 1850 г. деятельность Министерства народного просвещения и Комитета 2 апреля проходила без конфликтов. Министр выполнял предписания Комитета, которые, как потом определят, имели «клерикально-пиетистический» характер. Особую заботу Комитет проявлял, как он сам заявил, в поддержку религиозности в народе, «постоянному стремлению правительства к облагоражению и очищению народных нравов». В связи с этим критике подвергся появившийся в 1849 г. в журнале «Сын Отечества» роман П.Р. Фурмана «Добро и зло», где автор, по мнению Комитета 2 апреля, «слишком далеко зашел в развитии истории страстей», «между прочим распространяется о любви 8-летнего мальчика к его гувернантке и холодности его к отцу, вследствие преступной связи последнего с гувернанткой. Комитет, находя в этом сочинении верх самого неприличия, с которым сцены разврата вносятся в святилище отцовской и сыновней любви, особенно предосудительным посчитал то, что описания любви и ревности в 8-летнем ребенке представляются каким-то отличительным признаком избранных натур». Комитет 2 апреля предложил министру народного просвещения вразумить, через кого следует, г. Фурмана. Еще более резким было решение Николая I: «Совершенно справедливо, но слабо, ибо я никак не могу допустить, чтобы цензура могла пропускать подобного рода сочинения, в высшей степени развратные, и потому, кроме замечания Фурману через самого Министра народного просвещения, цензору строжайший выговор, и знать хочу кто?» Князь П.А. Ширинский-Шихматов вторично делает доклад императору: роман печатался в разных книжках журнала с дозволения 5 цензоров. Тем из них, кто пропустил страницы книги, вызвавшие нарекания, И.И. Срезневскому и А.В. Мехелину объявлен строгий выговор. Министр народного просвещения свидетельствовал, что цензор Срезневский профессор Петербургского университета «отличается искреннею преданностью престолу и безукоризненной нравственностью». Николай I заметил по этому поводу: «Подобные пропуски непростительны, ибо безнравственного никогда цензор пропускать не должен».

Наиболее яркое представление о цензуре этого периода дает эпизод с вышедшей в Москве 11-м изданием «Повести о приключениях милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фриде-Рике-Луизе, с присовокуплением истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезы». Повесть эта с середины XVIII в. имела неизменный успех у определенной аудитории. Как замечает в докладе императору от 17 марта 1850 г. председатель Комитета 2 апреля Н.Н. Анненков, «сделалась у нас одним из любимейших чтений в лакейских и вообще в простонародии» наряду со сказками «Бова Королевич», «Ванька Каин» и др. По содержанию повесть представляет собой пеструю смесь самых разнообразных приключений, «сбор всяких нелепостей, иногда даже и неблагопристойностей». Н.Н. Анненков явно с удовольствием цитирует пару примеров. Вот один из них: «И так сия красавица (королева негритянка), при сих прелестных видах, открывши перед милордом черные свои груди, которые были изрядного сложения, говорила: «Посмотри, милорд, ты, конечно, в Лондоне таких приятных и нежных членов не видывал?» «Это правда, ваше величество, отвечал он, что в Лондоне и самая подлая женщина ни за какие деньги сих членов публично перед мушиною открыть не согласится, чего ради я вашему величеству советую лучше оные по-прежнему закрыть».

Председатель Комитета 2 апреля видел в новом переиздании «Повести о приключениях милорда Георга» свидетельство о ее популярности у народа, но и доказательство того, что

 

«низшие наши классы чувствуют уже вообще необходимость в чтении, которой так желательно бы удовлетворить пищею более для них полезною». «Некоторые благонамеренные частные лица в последнее время издали ряд назидательных сочинений, приспособленных к нраву и кругу понятий простолюдинов». «Но и простолюдин может иногда пожелать чтения более легкого, веселого, даже шутливого, которым не только завлекалась бы его любознательность, но доставлялось и некоторое рассеяние; в таком роде у нас нет ничего, кроме упомянутых вздорных книжек и сказок, большею частью весьма старинных. Здесь, по мнению Комитета, открывается обширное поле нашим литераторам, во всяком случае гораздо полезнейшее, нежели перевод ничтожных французских романов или переделывание вздорных оракулов или гадательных книг и т.п.». Комитет 2 апреля предложил министру народного просвещения князю Шихматову-Ширинскому представить соображения: «каким бы образом умножить у нас издание и распространение в простом народе чтения книг, писанных языком, близким к его понятиям и быту, и под оболочкою романтического или сказочного интереса, постоянно направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к православию, государю и порядку».

 

Николай I начертал на докладе 16 марта: «Согласен».

 

Эта докладная записка Комитета 2 апреля показывает, что высшая цензурная инстанция постоянно и основательно анализировала все стороны литературного процесса, уделяя внимания больше на ту из них, которая обращена к массовой аудитории. Эта сторона ее деятельности менее изучена. Высшие цензоры пытались выработать стратегию в отношении этой литературы, понимая ее важность и ее слабости. И здесь вместо запретов, господствовавших в отношении к литературному процессу, предполагалось изменить репертуар чтения народа за счет создания соответствующих интересам правительства произведений, впрочем, это же было и в интересах читателей.

Через месяц князь П.А. Ширинский-Шихматов подготовил обстоятельный доклад, посвященный проблеме литературы «для простого народа». Во-первых, министр считал, что переиздание «Повести о приключениях милорда Георга» не является свидетельством ее популярности в народе. Она предмет чтения «нашей дворни в столицах, губернских и уездных городах, а отчасти в помещичьих селениях, куда доставляется посредством ярмарок и развозки странствующими промышленниками». Кроме того, ее читают некоторые городские обыватели. Как цензор князь П.А. Ширинский-Шихматов не видел в такой литературе опасности, так как «эти книжки по большей части весьма старинные».

Во-вторых, министр народного просвещения высказывает свою точку зрения на народную литературу.

 

«Чтобы быть истинно народными, замечает он, книги требуют от сочинителя своего особенного дарования, неиссякаемого остроумия, всегда прикрываемого простотою и добродушием, совершенного знания обычаев низшего класса и, наконец, близкого знакомства с их общежитием, по большей части, весьма удачно выраженными в пословицах и поговорках. Словом, книги в духе народном еще ожидают своего Крылова. Кроме того, писатель народных книг должен быть проникнут живою верою православной церкви, носить в груди своей безусловную преданность престолу и сродниться с государственным и общественным бытом. Только тогда, передавая собственное убеждение читателям своим, он может незаметно согревать и развивать в сердцах их врожденное всякому русскому чувства уважение в вере, любви к государю и покорности законам отечественным».

 

Как видим, министр народного просвещения отчетливо понимал характер народной литературы, особенности творчества писателя и, конечно, социальный заказ власти. Из всего изданного для народа князь П.А. Ширинский-Шихматов выделил «Русскую книгу для грамотных людей» (издание Министерства народного просвещения) и «Сельские чтения» (издание Министерства государственных имуществ). Он предлагал «поощрять чтение книг не гражданской, а церковной печати», поскольку, по его мнению, первые, как правило, представляют собой бесполезное чтение, а вторые укрепляют простолюдина верою, способствуют «перенесению всякого рода лишений». Книги духовного содержания следует издавать «в значительном количестве экземпляров и продавать повсюду по самой умеренной цене». Он ставил в пример деятельность Комитета по изданию духовно-нравственных книг для простолюдинов, существовавшего в Москве под председательством митрополита Филарета. Такого рода комитет следовало организовать и в Петербурге, но с более широкой издательской программой. Князь П.А. Ширинский-Шихматов видел еще одно преимущество церковной литературы: в народе до сих пор существует обычай начинать обучение грамоте «буквами церковной печати и чтением Часослова и Псалтиря». Это облегчает проникновение духовной литературы в самую широкую аудиторию.

Интересна реакция Николая I на доклад П.А. Ширинского-Шихматова, утвердившего его в тот же день, но скорректировавшего устремления министра: «Не упускать из виду и издания для простого народа книг гражданской печати занимательного, но безвредного содержания, предназначая такое чтение преимущественно для грамотных дворовых людей». Император выразил предпочтение «отдельным рассказам из отечественной истории» полному и последовательному «изложению этого предмета в книге для народа». Одновременно 15 апреля князь Ширинский-Шихматов представил Николаю I второй доклад, можно сказать, идеологический «о средствах для ограждения России от преобладающего в чужих краях духа времени, враждебного монархическим началам, и от заразы коммунистических мнений, стремящихся к ниспровержению оснований гражданского общества». И в этом докладе речь шла о народной литературе. Цензоры не должны были пропускать в книгах

 

«ничего неблагоприятного, но даже и не осторожного относительно православной церкви и ее установлений, правительства, постановлений властей и законов, а также ничего соблазнительного и неблагопристойного»; «изъявления сожалений о крепостном состоянии», «описания злоупотреблений помещиков, об изменениях во взаимоотношениях их с крепостными», «ничего, что могло бы ослабить во мнении простолюдинов уважение к святости брака и повиновении родительской власти». И этот доклад был высочайше утвержден.

 

Вступив в должность министра народного просвещения, князь П.А. Ширинский-Шихматов сразу же указал на контроль за разнообразной информацией, помещенной в газетах, число которых увеличивалось. Уже 15 апреля 1850 г. он давал установку аппарату цензуры:

 

«Бдительный надзор за духом и направлением выходящих в свет книг, в особенности же повременных изданий, составляет в настоящее время одну из важнейших обязанностей вверенного мне Министерства Из этого следует, что все издаваемые у нас газеты и журналы надлежит внимательно прочитывать тотчас по появлении их в печати, делать нужные по содержанию их замечания и доводить до моего сведения немедленно о всяком отступлении от цензурных правил, дабы я мог тогда же употреблять нужные меры строгости и предупреждать подобные упущения на будущее время».

 

Однако ни Министерство народного просвещения, ни Главное управление цензуры не имело возможности охватить постоянным наблюдением всю периодику. Поэтому князь П.А. Ширинский-Шихматов использовал состоящих при нем четырех чиновников особых поручений для просмотра журналов, подлежащих цензуре, но он считал, что для этой цели нужны профессионалы. Николай I одобрил идею министра народного просвещения. В цензурном аппарате появилось новое звено чиновники особых поручений. Первыми стали граф Е.Е. Комаровский, В.И. Кузнецов, Н.В. Родзянко, А.М. Гедеонов.

На заседании Комитета 2 апреля рассматривалась статья Гутцейта из местных ведомостей «Об ископаемых Курской губернии». События развивались следующим образом. 27 июня 1850 г. министр внутренних дел граф Л.А. Перовский сообщал князю П.А. Ши-ринскому-Шихматову, министру народного просвещения, о том, что «Курские ведомости» (№ 16 и 17) поместили статью Гутцейта «Об ископаемых Курской губернии». Цензоры, не вдаваясь в научный смысл статьи, обратили внимание на то, что она носит популярный характер и появилась в газете, т.е. предназначена широкой аудитории, а между тем «в ней миросоздание и образование нашей планеты и самое появление на свет человека изображаются и объясняются по понятиям геологов, вовсе несогласным с космогониею Моисея в его книге Быгия». В связи с этим встал вопрос, как усилить цензуру газетной периодики, неофициальная часть которой просматривалась «одним губернским начальником». Цензурные комитеты, как указывалось выше, были организованы в незначительном числе городов, тогда как ведомости выходили в каждом губернском центре. Комитет 2 апреля обратил внимание на то, что цензура не должна была разрешать публикацию такого рода статьи в массовом издании газете. Случай с этой публикацией позволил Комитету усмотреть брешь в цензурном контроле за социальной информацией, обращающейся в обществе. Он предлагал организовать новый порядок ее цензуры: неофициальная часть губернских ведомостей проходила общую цензуру в тех городах, где были цензурные комитеты, в остальных ее контролировали утвержденные министром народного просвещения профессора или «училищные чиновники», подчиненные Главному Управлению цензуры. В апреле 1851 г. Комитет министров учел это предложение. Однако, несмотря на рост цензурного аппарата и усиление контроля с его стороны за прессой нивелировать весь поток социальной информации он не мог. Пристальное внимание Комитет 2 апреля 1848 г. стал уделять научной информации, которая все чаще появлялась в печати и которая довольно часто не соответствовала основному направлению, проводимому Комитетом. 18 января 1852 г. князь П.А. Ширинский-Шихматов отправил попечителю Московского учебного округа длинное и гневное послание по поводу напечатания в «Московских ведомостях» (№ 4) статьи «О первом появлении растений и животных на Земле». Фактически это был отрывок из лекции московского профессора К.Ф. Рулье. Министр возмущался, что в газете, имевшей тысячи читателей «людей всякого состояния», была помещена статья, выражающая взгляды о создании мира, несоответствующие Священному Писанию. Последовало распоряжение «приостановить печатание всех вообще публичных лекций, особенно профессора Рулье». Когда редактор газеты М.Н. Катков попытался объяснить, что «Московские ведомости» издание университета и потому он не мог отказать в помещении статьи «вполне благонамеренного» профессора, П.А. Ширинский-Шихматов снова обвинил газету в «поколебании одного из важнейших догматов, исповедуемых нашей церковью о сотворении мира». «Верно и непреложно, твердо заявил министр, только то, что сказано о том в книге Бытия». И это было кредо Комитета 2 апреля.

Деятельность Комитета 2 апреля 1848 г. закончилась вместе с эпохой Николая I в 1855 г. Она по всем отзывам историков оставила черный след в российской культуре. И на самом деле бдительность и подозрительность этого цензурного учреждения не имела границ. 17 февраля 1851 г., например, Главное управление цензуры обсуждало вопрос о цензуровании нотных знаков, под которыми якобы могут быть сокрыты «злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу», или в музыкальном произведении могут быть «к церковным мотивам приспособлены слова простонародной песни и наоборот». Попечителю Московского учебного округа было предоставлено право в сомнительных случаях использовать специалистов по музыке для цензуры, особенно иностранной продукции.

В 1852 г. по инициативе попечителя Московского учебного округа В.И. Назимова Главное управление цензуры обсуждало проблему о кличках лошадей. Осторожный цензор высказал сомнение в связи с тем, что многие лошади, участвующие в московских скачках, названы именами святых (Магдалина, Маргарита, Аглая, Самсон и т.д.). Не компрометируются ли этим святые? Управление посчитало, что «желательно было бы, чтобы названия лошадей заимствовали только от предметов, не могущих обращать на себя внимание цензурной строгости», но у скаковых породистых лошадей имеются родословные, так что существующую практику изменить не возможно.

Однако все-таки не стоит преувеличивать значение субъективного фактора в развитии культуры, а также роли и этого учреждения цензуры. В эпоху Николая I, начавшейся трагедией дворянской интеллигенции и закончившейся национальной трагедией поражением в войне, сложилось независимое, самодостаточное мощное самодержавное государство с развитым аппаратом управления, профессиональной бюрократией, впервые охватившей контролем почти все пространство огромной страны. В этот период начался процесс политической дифференциации общественных сил, литературный процесс обрел самостоятельность и превратился в значительную силу и т.д. Тогда же произошло становление цензурного ведомства как централизованного управленческого аппарата, деятельность которого заключалась не только в борьбе с крамолой и, как говорят, прогрессивными тенденциями в обществе, но и в охране интересов государства, обеспечении позитивных итогов его функционирования. В.О. Ключевский подчеркивал: «Исторические факты ценятся главным образом по своим последствиям».

Несомненно, что цензорские высшие инстанции своевременно обратили внимание на развитие периодики, рост газет, обращенных к более массовой аудитории, чем журналы тех лет. Для историка интерес представляет и оборотная сторона рассматриваемых общественных процессов. «В русской литературе исследователи отмечают особую емкость, многозначность слова, большую глубину подтекста, контекста, широкую палитру эвфемизмов, намеков, аллюзий, аллегорий и т.п., и т.д., приходит к выводу исследователь В.И. Харламов. Такая литература не могла не породить и особенного читателя, думающего и додумывающего, активного, как бы сказали библиотекари. Такая литература могла родиться только в России, которую до поры до времени трудно было представить без цензуры. Цензура была органична для России, для российского общества».

Действительно, культурные последствия деятельности цензуры значительно шире тех эмоций, осуждений, которые сопровождают воспоминания или труды ученых, исследовавших ее по горячим следам. Эта сторона деятельности цензуры более отчетливо проявилась в следующем периоде отечественной истории пореформенном.

 

ПЕРИОД КОРЕННЫХ РЕФОРМ В РОССИИ И ПОДГОТОВКА ЦЕНЗУРНОЙ РЕФОРМЫ

 

ВЛИЯНИЕ ПОЛИТИКИ РЕФОРМИРОВАНИЯ НА РАЗВИТИЕ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

Гласность «благонамеренная и вредная». Записка Ф.И. Тютчева «О цензуре в России». Реорганизация цензурного аппарата. На пути к карательной цензуре.

 

Александр II (18551881) пришел к власти в самых неблагоприятных условиях: страна переживала кризис. В поисках альтернативы уходящему в прошлое политическому курсу Александр II встал на путь реформ и последовательно проводил их, хотя и с неизбежными колебаниями. «Благополучно совершившиеся, в десятилетнее мое царствование, ныне по моим указаниям еще совершающиеся преобразования достаточно свидетельствуют о моей постоянной заботливости улучшать и совершенствовать, по мере возможности и в определенном мною порядке, разные отрасли государственного устройства, заявил сам император в рескрипте 29 января 1865 г. Право вчинания по главным частям этого постепенного совершенствования принадлежит исключительно мне и непрерывно сопряжено с самодержавною властью, Богом мне вверенною. Прошедшее, в глазах всех моих верноподданных, должно быть залогом будущего». И в этой последовательности был исторический подвиг государя, сделавшего, по словам исследовательницы его эпохи В.Г. Чернухи, «свой выбор в пользу интересов общества, как бы ни был для него этот выбор мучителен», подтвердившего и в конце жизни «репутацию великого реформатора».

Середина 50-х годов XIX в. получила достаточно точную характеристику в популярном документе тех лет «Думе русского во второй половине 1855 г.», публицистической записке курляндского губернатора графа П.А. Валуева. В ней дан критический анализ экономического и социально-политического состояния России, господства «всеобщей официальной лжи», «пренебрежения к человеческой личности». «Устройство разных отраслей нашего государственного управления не благоприятствует развитию духовных и вещественных сил России», – приходил к выводу граф П.А. Валуев.

После смерти Николая I российское общество пришло в состояние брожения. Вот что писал об этом истинный шестидесятник XIX столетия И.С. Аксаков: «Эпоха попыток, разнообразных стремлений, движения вперед, движения назад; эпоха крайностей одна другую отрицающих, деспотизма науки и теории над жизнью, отрицания науки и теории во имя жизни; насилия и либерализма, консервативного прогресса и разрушительного консерватизма, раболепства и дерзости, утонченной цивилизации и грубой дикости, света и тьмы, грязи и блеску! Все в движении, все в брожении, все тронулось с места, возится, копошится, просится жить! И слава Богу!» Общество пробудилось и стало мыслить, что нашло отражение в широко распространенных рукописных записках, письмах, статьях (М.П. Погодин. «Историко-политические письма»; К.С. Аксаков. «О внутреннем состоянии России»; Н.А. Безобразов. «О значении русского дворянства и положении, какое оно должно занимать на поприще государственном»), в том числе прямо обращенных к царю и нередко анонимных («Современные задачи русской жизни», «Об освобождении крестьян в России», «Об аристократии, в особенности русской» и др.). Авторами такого рода рукописной литературы, показывавшей кризисное состояние общества, предлагавшей рецепты его лечения, выступили многие литераторы, профессора, публицисты: К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, А.И. Кошелев, Ю.Ф. Самарин и др. Попечитель Московского учебного округа В.И. Назимов, т.е. главный цензор этой административно-территориальной единицы, признавал, что «письменная литература» получила невероятное развитие. В поиске решения вставших перед страной проблем участвовали целые социальные группы общества, о чем свидетельствуют коллективные обсуждения дворянскими обществами острейшего для России крестьянского вопроса, что нередко сопровождалось подачей царю адресов. По подсчетам историков, было составлено 63 такого типа записки.

Создавшаяся атмосфера благоприятствовала распространению в стране произведений зародившейся за рубежом вольной русской прессы. Если в 1853–1854 гг. прокламации и брошюры, выпущенные А.И. Герценом, ее основателем, расходились в незначительном количестве, то с 1855 г. его издания получают большое распространение. В 1856 г. выходит первый выпуск «Голосов из России». Герцен предоставил трибуну тем публицистам, которые не могли выступить в русской печати. Наличие вольного русского слова за рубежом, а затем взаимодействие двух журналистик – отечественной и эмиграционной становится новым достоянием российской культуры XIX в. С этого времени управлению страной постоянно приходится считаться с данным фактором, что находит отражение в его цензурной политике.

Так или иначе верховная власть державы испытывала давление снизу, что нередко заставляло ее предпринимать более радикальные шаги, чем программировалось. Одновременно, как показывают современные историки, на высоте положения оказался и сам император, избравший путь реформ. Первым и тоже крайне сложным делом для него было завершение Крымской войны. Из этой сложной ситуации Россия вышла во многом благодаря успехам своей новой дипломатии, где ведущую роль сыграл князь А.М. Горчаков, способствовавший заключению в марте 1856 г. Парижского трактата и ставший с этого времени министром иностранных дел на протяжении всего царствования Александра II. В этом же месяце на приеме представителей московского дворянства император сделал первый шаг на пути к проведению крестьянской реформы, твердо заявив: «Между вами распространился слух, что я хочу отменить крепостное право; я не имею намерения сделать это теперь, но вы сами понимаете, что существующий порядок владения душами не может остаться неизменным. Скажите это своим дворянам, чтобы они подумали, как это сделать». Затем 3 января 1857 г. был создан по традиции секретный комитет по крестьянским делам; 20 ноября объявлен рескрипт, предписывавший создавать губернские комитеты для выработки проектов нового устройства крепостных крестьян; по мере поступления этих документов создавались редакционные комиссии и т.д. Но процесс реформирования явно затягивался, тогда Александр II приказал завершить всю работу к февралю 1861 г. и в годовщину своего воцарения подписал манифест и акты реформы. Вся подготовка, а затем проведение реформы, отменяющей крепостное право, проходили сложно и противоречиво. Радикально настроенная часть общества критически отнеслась к результатам реформы, консервативные помещики естественно выражали недовольство. Но так или иначе крестьянский вопрос на этом этапе был решен и в этом заслуга Александра II. При его правлении были осуществлены судебная реформа, реформа университетского образования, предоставившая значительную автономию университетам, были созданы земские учреждения, наконец, в 1865 г. состоялась цензурная реформа, давшаяся императору и обществу с большим трудом.

В течение десятилетия фактически действовали цензурные законы, распоряжения и повеления, принятые еще при Николае I, но, как справедливо отмечал в конце XIX столетия историк А.М. Скабичевский: «...никогда ни до, ни после того печать не была так либеральна и смела, никогда ей так много не допускалось, никогда не имела она такого решающего, почти господствующего голоса в русской жизни». Новое качественное состояние журналистики становится завоеванием российского общества. Несмотря на ограничения в последующие годы тематики и информации, административные и цензурные репрессии, полного возврата к старой журналистике уже не было. Основным достижением печати этих лет является существенное расширение диапазона ее информации. Еще в период Крымской войны возникло явное противоречие между потребностью общества в достаточно полных сведениях о ее событиях и теми возможностями, которые печать имела для этого. Газета Военного министерства «Русский инвалид» (с 1813 г.), имевшая привилегию в этом плане, не могла удовлетворить растущий интерес аудитории. В 1855 г. редактор «Современника» И.И. Панаев, в портфеле которого лежала рукопись «Севастопольских рассказов» Л.Н. Толстого, дважды ставил вопрос об этом перед Главным управлением цензуры. «Такого рода статьи должны быть кажется достоянием всех газет и журналов, подчеркивал Панаев, ...ибо патриотизм чувство, неотъемлемое ни у кого, присущее всем и не раздающееся как монополия. Если литературные журналы будут вовсе лишены права рассказывать о подвигах наших героев, быть проводниками патриотических чувств, которыми живет и движется в сию минуту вся Россия, то оставаться редактором литературного журнала будет постыдно». «Современнику» разрешили печатать о Крымской войне не только военную беллетристику, но и военные корреспонденции. В 7-й книге журнала вышел первый рассказ Л.Н. Толстого «Севастополь в декабре месяце». Пример «Современника» через некоторое время был распространен на всю прессу.

В этом же году произошло другое знаменательное для всей журналистики событие. Один из наиболее деятельных публицистов этого периода М.Н. Катков обратился за разрешением выпускать ежемесячный общественно-политический журнал «Русский вестник». При этом Катков замечал: «Одних запретительных мер недостаточно для ограждения умов от несвойственных влияний; необходимо возбудить в умах положительную силу, которая противодействовала всему ей несродному. К сожалению, мы в этом отношении вооружены недостаточно». В программе нового издания был и политический отдел. Политическая информация, под которой подразумевались тогда сообщения, статьи, обзоры иностранных общественно-политических событий, доставлялась российскому обществу через четыре официальных и полуофициальных органа: «С.-Петербургские ведомости», «Московские ведомости», «Северная пчела», «Русский инвалид». М.Н. Катков получил разрешение не только на журнал, но и политический отдел в нем. Этим обстоятельством воспользовались и другие издания: политическая информация постепенно получала гражданство в русской периодике. В то же время цензурное ведомство могло теперь воздействовать на печать через запрещение одним изданиям политической информации и предоставление такой льготы другим. В декабре 1856 г. редакция «Современника» обратилась за разрешением на политический отдел в журнале и получила отказ под предлогом, что этого рода известия «не входят в его ныне действующую программу». Истинной же причиной отказа было недовольство правительства появлением в журнале антикрепостнических стихотворений Н.А. Некрасова.

Одновременно прецедент с разрешением издавать «Русский вестник», а затем славянофильский журнал «Русская беседа» снял вето на выход новых изданий вообще. Пресса стала быстро количественно расти. В 18561857 гг. Министерство народного просвещения разрешило выпуск 55 новых газет и журналов, две трети из них были общественно-политические, политико-экономические и библиографические. Уже типология этих изданий показывает расширение диапазона информации журналистики, необходимость которого ощущали сами власти. Так, в 1858 г. А.С. Норов представил записку императору, где поднял данную проблему.

 

«Литература должна содействовать и помогать обществу, писал он, имея в виду под литературой, как вообще тогда понималось, и печать, в уразумении и присвоении этих побед, одержанных наукою и просвещением в пользу правительств и в пользу управляемых. В эту среду, которою охвачено все общество, сами собою врываются вопросы промышленности, торговли, финансов, законодательства, всего государственного хозяйства. Отчуждение общества от знакомства по крайней мере в общих понятиях с сими важными и жизненными вопросами, равнодушие к их действиям и пользе были бы явлением прискорбным. Вместе с тем, оно лишило бы правительство надежнейшего пособия, нравственной силы, которою оно может действовать на общество, на его доверие, убеждение, сочувствие и единомыслие...» А.С. Норов понимал, что при «тех цензурных требованиях, которые еще в настоящее время существуют, невозможно изучение ни всеобщей истории, ни законодательства, ни статистики». Он считал, что необходимо «обозначить ту долю благоразумной и законной свободы, которую правительство полагает возможным предоставить науке и литературе».

 

И хотя записка А.С. Норова не имела последствий, содержание журналистики тех лет свидетельствует о неуклонном расширении ее тематики, начавшимся в период реформ. В январе 1862 г. власть придала гласности роспись государственного бюджета, состав и сумму доходов и расходов, опубликовав «Табель доходов и расходов Государственного казначейства на 1862 год...». Большинство изданий приветствовало этот шаг правительства, некоторые из них восприняли публикацию как начало признания властью гражданских и политических прав подданных, как некоторое движение общества к конституции. Для развития журналистики эта публикация имела важное значение: журналисты получили возможность давать обществу новую информацию, в известной степени комментировать ее, несмотря на цензурные ограничения. В 1864 г. юридическая реформа ввела принцип гласности в судопроизводство, были утверждены судебные уставы, новое устройство суда с адвокатурой и институтом присяжных. В связи с этим журналистика получила возможность обсуждать целый спектр юридических, судебных, криминальных проблем. «Время реформ и ожиданий» вызвало в журналистике, вспоминает А.В. Станкевич, говоря о «Русском вестнике», появление статей по финансовым, экономическим, судебным и политическим вопросам, более или менее отвечавшим современным потребностям русского общества.

Наиболее сложно входили в практику периодики вопросы внутренней политики, общественно-политической жизни общества. Но и в этом ощущался некоторый сдвиг вперед: общество расширяло возможность гласно обсуждать и эти проблемы. Центральным среди них был крестьянский вопрос, затрагивавший коренные отношения сословий. Александр II, инициируя его постановку, избрал, на наш взгляд, наиболее приемлемую в тех условиях тактику постепенного его решения, таким образом, чтобы избежать революционного взрыва, чтобы не натравить одно сословие на другое. Ситуация была крайне острой, советской историографией она названа революционной. Естественно, задачей монарха было избежать революции, но в то же время открыть путь для развития потенциальных сил России.

Всем этим объясняется то обстоятельство, что в 18551856 гг. журналистика не могла открыто обсуждать вопрос отмены крепостного права, хотя уже на это время приходится расцвет обличительной литературы. Она выходила вопреки цензурным установлениям. Мало того, начало обличениям положила официальная печать. Инициатором в этом выступил один из ближайших помощников в реформаторской деятельности императора его брат великий князь Константин Николаевич, генерал-адмирал и глава российского флота, осуществивший его модернизацию и приведший его в боеготовность. Журнал Морского министерства «Морской сборник» (18481917) под шефством Константина Николаевича и под руководством его личного секретаря А.В. Головнина стал из ведомственного фактически общественно-политическим органом, где обсуждались острые политические вопросы, критиковалась внутренняя политика, приведшая к Крымской войне и поражению в ней, обличалась бюрократия, наживающаяся на ней.

С большим интересом общество читало появившиеся в «Морском сборнике» статьи выдающегося хирурга и педагога Н.И. Пирогова «Вопросы жизни», где по-новому ставились проблемы воспитания и в обсуждении которых участвовали Бем, граф П.А. Валуев («Еще несколько мыслей о воспитании» 1857, № 2) и др. «Под покровительством Константина Николаевича и при содействии А.В. Головнина выдвигается Николай Иванович Пирогов, и из его «Вопросов жизни» со страниц «Морского сборника» разлились потоки света на Россию», несколько выспренне писал редактор журнала «Русская старина» М.А. Семевский. Даже радикально настроенный Н.Г. Чернышевский назвал «Морской сборник» одним из «замечательнейших явлений нашей литературы». Некоторые официальные органы последовали примеру этого издания. Так, журнал Военного министерства «Военный сборник» (18581917) ввел обличительный отдел. Даже журнал Министерства внутренних дел «Правительственный указатель» иногда помещал статьи с критикой неправильных и ошибочных действий местного начальства. Цензурное ведомство в лице князя П.А. Вяземского, встревоженного несанкционированным развитием обличительства в журналистике, разослало распоряжение о том, чтобы другие журналы и газеты не перепечатывали статьи официальных изданий такого плана: «В органе министерства они привычны, даже необходимы, но перепечатывать их в других сочинениях и периодических изданиях совершенно неуместно». Однако шлюзы были открыты: начался период, как его потом назвали, обличительной гласности, поставивший цензурное ведомство в двусмысленное положение. Барон М.А. Корф причину такого прорыва гласности видел в «изменении той обстановки, той атмосферы, которою прежде окружена была цензура и которая делала существование ее естественным и логическим. Появились новые условия жизни, везде бывшие смертным приговором цензуры. Оказалось, что когда в обществе возникает истинная потребность свободно высказаться, правительству делается невозможным противодействовать сему, потребность эта обращается в неудержимую силу, от которой не спасется и официальный круг, ибо и он дышит одним воздухом со всеми. Мы беспрестанно видели это на событиях истекших годов. Цензоры, прежде пользовавшиеся репутациею строгости, вдруг стали на все смотреть сквозь пальцы». Председатель Московского цензурного комитета В.И. Назимов выступил с предложением в поиске выхода из «запутанного положения» вернуться к «коренному уставу 1828 г., отменив все последующие дополнительные постановления, ничего существенно не дополняющие и только затрудняющие прямые действия благоразумной цензуры».

Обличительная публицистика, сатира выплескивается на страницы периодики: журналов «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Русская беседа», газеты «Молва». Появляются многочисленные юмористические и сатирические издания. «Современник» во главе с Н.А. Некрасовым в этот период собрал вокруг себя блестящую плеяду литераторов и публицистов: В.П. Боткин, Д.В. Григорович, А.Н. Островский, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев. Обличительные стихи Некрасова держали в постоянном напряжении цензуру. Для понимания отношения властных структур к обличительной литературе, в русле которой протекало творчество Некрасова, характерна записка управляющего III отделением А.Е. Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, приуроченная к подготовке второго издания стихотворений поэта (1859). В ней Тимашев отмечал:

 

«Общее направление стихотворений г. Некрасова нельзя не признать в полном смысле слова демократическим. Злоупотребление помещичьей власти, угнетение бедного богатым, слабого сильным, лихоимство чиновников и равнодушие властей к порядку суть любимые поэмы этого поэта, прибегающего подчас к самым нелепым и натянутым вымыслам, каков, например, «Огородник», для проведения своих мыслей. За немногими исключениями, прочтенные мною стихи г. Некрасова, имея характер обличительный, весьма резки по идеям и оставляют самое мрачное впечатление». Предлагая Главному управлению цензуры не давать разрешение к выходу сборника или «по крайней мере исключить» из него восемь произведений: «Поэт и гражданин», «В дороге», «Огородник», «Забытая деревня», «Псовая охота» и др., основной аргумент Тимашев сводил к тому, что «в настоящее время, когда Правительство озабочено отменою отжившего крепостного права и сохранением доброго согласия между сословиями, менее нежели когда-нибудь могут быть допущены к печати такие мысли, какие встречаются на всякой странице разбираемых стихотворений». Затем Тимашев подчеркивал, что разрешение цензурой сборника давало бы «так сказать официальное дозволение всякому писать в том же духе, и тем еще более затруднять Правительство в разрешении и без того уже нелегких задач».

 

Особый успех имели «Губернские очерки» М.Е. Салтыкова-Щедрина, появившиеся сначала в «Русском вестнике», а потом двумя изданиями в 1857 г. Н.Г. Чернышевский писал: «Очерки его производили эффект страшный на публику». Один из агентов III отделения доносил 26 октября 1857 г. об увлечении петербургскими любителями и любительницами чтения произведением Салтыкова-Щедрина, от которого они в восторге: «О Салтыкове вообще многие здесь того мнения, что если он даст еще больше воли своему перу, и цензура не укротит его порывы, то незаметным образом может сделаться вторым Искандером».

Новым шагом в развитии журналистики и ослаблении цензуры стала возможность обращаться к проблемам внутренней политики. Александр II и его правительство не сразу пошли на это. В советской историографии дело представлялось таким образом, что управление страной было вынуждено к нему. В действительности сам император решал и эту проблему, учитывая соотношение социальных сил, их настроения и возможные последствия радикального решения ее. Князь П.А. Вяземский, отражая мнение александровского окружения, писал в 1856 г. председателю Московского цензурного комитета: «Вопрос о крепостном состоянии в России есть один из важнейших и щекотливейших наших государственных вопросов. Касаться до него должно с чрезвычайной предупредительностью и осторожностью». В 18551857 гг. эта проблема не могла обсуждаться в периодике, но многие ее вопросы, так или иначе, попадали на страницы журналов и газет. В 1857 г., например, в журналах «Современник», «Экономический указатель» и некоторых других прошла дискуссия об общинном землевладении.

20 ноября 1857 г. Александр II направляет рескрипт генерал-губернатору Западного края В.И. Назимову, а затем 5 декабря Санкт-Петербургскому военному генерал-губернатору П.Н. Игнатьеву о создании губернских комитетов для обсуждения крестьянского вопроса. Эти документы царя были повсеместно распространены, открывая гласность в важнейшем вопросе того времени. С 1858 г. в периодике он стал активно обсуждаться; вышли журнал А.И. Кушелева «Сельское благоустройство» (Москва), «Земледельческая газета», «Журнал землевладельцев»; появились крестьянские отделы в «Отечественных записках», «Русском вестнике», «Русской беседе», «Современнике». Однако цензурное ведомство постоянно выражало недовольство характером обсуждения крестьянских проблем. Цензоры, пропустившие статьи, вызвавшие это недовольство, получали замечания (В.Н. Бекетов), выговоры (Н.Ф. фон Крузе дважды), редакторы изданий то же. Так, М.Н. Каткову («Русский вестник») два раза объявляли выговор.

Главное управление цензуры 16 января 1858 г. распространило циркуляр методического характера, предлагавший правила цензурования статей по крестьянскому вопросу: не разрешать к публикации произведений, где «разбираются, обсуждаются и критикуются распоряжения правительства по этому вопросу»; где рассказывается о событиях и высказываются суждения, «могущие возбудить крестьян против помещиков». Дозволялось помещать в печати статьи «ученые, теоретические, исторические, статистические», но с условием, чтобы в них не было «рассуждений и толкований о главных началах, высочайшими рескриптами подписанных в руководство комитетам по губерниям учрежденным»; чтобы в них «соблюдались в точности общие правила цензурным уставом предписанные». При этом цензоры должны были обращать внимание на «дух и благонамеренность» этих сочинений и «статьи, писанные в духе правительства, допускать к печатанию во всех журналах».

В январе этого же года вопрос о правительственной политике в области печати рассматривался в Совете министров. Министр народного просвещения А.С. Норов предложил определить «границы благоразумной деятельности литературы и действию цензуры». После острых споров было выработано решение, позволявшее журналистике и литературе участвовать в обсуждении внутриполитических проблем. 25 января вышло высочайшее повеление, по которому правила о рассмотрении сочинений по крестьянскому вопросу распространялись на сочинения о современной общественной жизни и связанной с ней деятельностью правительства. Таким образом, журналистика на этом этапе могла выступать по политическим вопросам не только международной, но и внутренней жизни. Однако эти возможности постоянно суживались под давлением консервативной части в руководстве страны, цензурного ведомства и самого царя. С декабря 1857 г. по декабрь 1859 г. было издано только в отношении статей по крестьянскому вопросу 18 распоряжений и циркуляров. Основным их мотивом было «наистрожайшее указание цензуре не допускать все, что переносит настоящий крестьянский у нас вопрос на политическую почву, удерживая писателей по этому предмету в тех границах, которые правительством указаны» (распоряжение от 28 февраля 1858 г.). 22 апреля по инициативе Главного комитета по крестьянскому делу появился циркуляр, отмечавший, что в прессе много статей, написанных не на тех «началах, кои указаны правительством», содержащих резкие суждения против дворян и помещиков, доказательства права собственности крестьян на помещичью землю и на приобретение усадеб в собственность без выкупа; рассказывающих о злоупотреблениях помещиков. «Все это может, говорилось в документе, возбудить крестьян против помещиков, оскорбляет дворян и дает крестьянам такие надежды, которые не могут быть осуществимы. В то же время Цензура, пропуская статьи такого рода, запрещает статьи в пользу помещиков». Александр II в связи с этим документом распорядился, чтобы цензура не отступала «от духа и смысла правил», указанных им в январе 1857 г., а журналистика не возбуждала одно сословие на другое.

Характерным эпизодом для цензурной политики того периода, которую можно определить как два шага вперед, один назад, было разрешение по инициативе Главного комитета по крестьянским делам публиковать статьи об условиях выкупа крестьянами помещичьих земель (циркуляр от 19 декабря 1858 г.). Литераторы сразу же использовали новую возможность. Особый резонанс в обществе получили статьи «Мнение 105 тульских дворян о наделе крестьян землею» («Современник») и В.А. Кокорева «Миллиард в тумане» («Санкт-Петербургские ведомости»), в полемике вокруг которых участвовали многие издания. Они же вызвали злобную реакцию крепостников, так как в них шла речь об освобождении крестьян со всей землей, имевшейся в их распоряжении, о прекращении после выкупной сделки всех отношений между помещиками и крепостными. Главный комитет по крестьянским делам добился высочайшего повеления, вышедшего 22 января 1859 г. В нем предлагалось цензорам строго следить, чтобы в статьях о выкупе крестьянами помещичьих земель не было неуместных суждений и выражений. Все такие статьи должны были посылаться на просмотр не только в Министерство внутренних дел, но и во все ведомства и главные управления, которых этот вопрос касается.

В 1859 г. уже сложились такие условия гласности по крестьянским проблемам, что «Сельскому благоустройству» и «Журналу землевладельцев» пришлось закончить свой путь, «Русский вестник» отказался от крестьянского отдела и т.д.

Ощущая изменения, происходящие в журналистике, ее недовольство политикой правительства в области печати, нарастание напряжения в обществе, новый министр народного просвещения Е.П. Ковалевский (18581861) подготовил специальную записку «О гласности в печати». Она обсуждалась в Совете министров и была одобрена Александром II, легла в основу циркуляра от 3 апреля 1859 г. Правительство признавало «благонамеренную гласность союзницей и помощницей», поэтому оно заинтересовано в том, чтобы пресса писала о злоупотреблениях и беспорядках, так как через нее правительство получает полезную в его деятельности информацию и может контролировать работу государственных учреждений. Помимо благонамеренной гласности, существует вредная такая, при которой журналистика «касается важнейших предметов управления, правительством окончательно не одобренных или не признанных им заслуживающих внимания, не вполне доступных по неполноте сведений читающей публике, тогда как аудитория может принимать эти сведения в виде истин, не подлежащих сомнению». Смысл этих рассуждений заключался в том, что печать должна пропагандировать идеи «неприкосновенности самодержавия и его аппарата», не обсуждать преимущества других форм государственного устройства.

Это направление политики в области журналистики получило развитие в последующих цензурных документах, регулирующих диапазон информации периодики. Так, циркуляр от 23 декабря 1859 г. запрещал публикацию статей, «касающихся прав дворянства на совещания по общественным и государственным делам в дворянских собраниях». Естественно, в журналистских кругах такой подход к информированию общества встречал протесты. В политическом обозрении «Русского вестника» (1858, № 2) подчеркивалось:

 

«Вернейший способ погубить какое-нибудь начало в убеждениях людей, лучший способ подорвать его нравственную силу взять его под официальную опеку... Правительство, не входя ни в какие унизительные и частные сделки с литераторами и журналами, может действовать гораздо успешнее и гораздо достойнее, предлагая литературе на рассмотрение и обсуждение те или другие административные, политические или финансовые вопросы и вызывая все лучшие умы в обществе содействовать ему в их разрешении».

 

В первом номере «Русского вестника» за 1859 г. М.Н. Катков снова обращается к проблеме гласности.

 

Главное управление цензуры увидело в этих публикациях «Русского вестника» «конституционные стремления» их сочинителя, выступление «против влияния правительства на общественное мнение» (Отношение Министерства народного просвещения к попечителю Московского учебного округа от 9марта 1859 г.). Цензоры, не обратившие внимание на эти статьи, получили выговор, редактор Катков внушение по поводу «неприличия», «непозволительности» как данных статей, так и господствующего в отделе журнала «Современная летопись» «духа и направления, не соответствующего началам нашего государственного устройства». Катков предупреждался о том, что «если он не изменит этого направления, то правительство вынуждено будет принять касательно его издания решительные меры».

Поскольку в Москве выходили постоянно привлекавшие внимание цензуры «Русский вестник», славянофильские журналы и газеты, а местный цензурный комитет, на взгляд петербургского начальства, не достаточно справлялся с контролем за этими печатными органами, был выработан для московской прессы оригинальный циркуляр, по которому ей было предписано «текущие политические известия, как в ежедневных газетах, так и в недельных изданиях», «заимствовать исключительно из газет С.-Петербургских, которых политические отделы разрешаются к печати цензурою Министерства иностранных дел». Но поскольку при этом в политических статьях и обозрениях все равно «может проявляться собственный взгляд автора иногда противный политике нашего правительства, то для Устранения всяких неуместных суждений и намеков рассматривать эти обозрения и статьи в полном заседании Московского цензурного комитета и с разрешения его дозволять печатание оных». В спорных ситуациях эти статьи и обозрения представлять министру народного просвещения «для передачи их, если он признает это нужным, на окончательное рассмотрение министра иностранных дел».

Таким образом, время проведения основной реформы столетия – крестьянской было и подготовительным периодом цензурной реформы, одним из этапов которой было создание в обществе определенной гласности, названной теоретиками от бюрократии благоразумной. Процесс осмысления взаимоотношений власти и журналистики, а если говорить с точки зрения управления, контроля власти над нею, имел, без сомнения, важное значение в будущем для разработки нового цензурного устава. При этом уже учитывались взгляды либеральной и демократической оппозиции, а также наличие журналистики эмиграции. Среди рукописных произведений распространялась «Записка о письменной литературе» (1856), отражавшая взгляды либералов К.Д. Кавелина, братьев Милютиных и др. Она увидела свет в герценовских «Голосах из России». В ней подчеркивалась «выгода» для правительства свободной печати, когда автора и издателя легко привлечь к ответственности. Гласность дает увидеть людей, способных к государственной деятельности. В ее условиях печать вытеснит письменную литературу. Вот почему нужно отменить цензуру: даровать народу отмену ее, что покажет доверие правительства к нему.

В рукописных списках в 1857 г. ходила и записка Ф.И. Тютчева, бывшего тогда цензором Комитета цензуры иностранной, к князю А.М. Горчакову «О цензуре в России». Она, как замечает историк Н.А. Энгельгардт, «немало содействовала более разумному и свободному взгляду на назначение печатного слова в наших правительственных сферах». По словам Д.Ф. Тютчевой (дочери поэта), записка предназначалась князю А.М. Горчакову, который должен был представить ее царю. Но сначала читателем произведения Ф.И. Тютчева стал А.Е. Тимашев, тщательно изучивший ее и написавший свои «Замечания при чтении записки г. Тютчева о полуофициальном журнале, который он полагал бы полезным издавать в России с целью руководить мнениями». Статья «О цензуре в России» подводила итог многолетних наблюдений ее автора над взаимоотношениями власти и журналистики, состоянием свободы слова и печати на Западе и в России. Тютчев считал, что

 

«во многих государствах Европы» «со времени последних революционных переворотов» властные структуры пришли к необходимости «изменить значительно отношения правительства к печати». Но и российский «тяжелый опыт последних годов» «жестоко» доказал, «что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма. Видно, всякое ослабление и заметное умаление общественной жизни в обществе неизбежно влечет за собою усиление материальных наклонностей и гнусно-эгоистических инстинктов». Это сказывается и на характере самой власти. Автор статьи признает, что «до тех пор покуда правительство у нас не изменит совершенно, во всем складе своих мыслей, своего взгляда на отношения к нему печати, покуда оно, так сказать, не отрешится от этого окончательно, до тех пор ничто поистине действительное не может быть предпринято с некоторыми основаниями успеха; и надежда приобрести влияние на умы с помощью печати, таким образом направляемой, оставалась бы постоянным заблуждением».

 

Здесь встает вопрос о цензуре. Тютчев пишет:

 

«Признавая ее своевременность и относительную пользу, я главным образом обвиняю ее в том, что она, по моему мнению, вполне неудовлетворительна для настоящей минуты, в смысле наших действительных нужд и действительных интересов». «Цензура служит пределом, а не руководством». А все, по его мнению, упирается именно в характер взаимоотношений власти и печати: «Направление, мощное, разумное, в себе уверенное направление вот чего требует страна, вот в чем заключается лозунг всего настоящего положения нашего».

 

А.Е. Тимашев, комментируя в «Замечаниях» статью Тютчева, выделяет его афоризм «Цензура служит пределом, а не руководством» и пишет: «Мысль и определение совершенно справедливые и которые заслуживают полного внимания Правительства». Но в целом его «Замечания» в отличие от тютчевского произведения носят утилитарный характер применительно к нуждам бюрократии.

Сюжет с запиской Тютчева свидетельствует о том, что правительственные круги пытались определить приемлемый для страны уровень свободы журналистики, вообще гласности (выше приводилось по этому поводу суждение Министра народного просвещения А.С. Норова). Председатель Московского цензурного комитета В.И. Назимов в одном из своих писем Норову говорит о «благоразумной цензуре». Председатель Комитета для пересмотра цензурного устава А.А. Берте, определяя положение цензуры как страдательное, считает, что

 

«нужна цензура бдительная, благоразумная, предупредительная, очищенная от излишних формальностей, но сближенная с системою карательною, чрез введение в нее, в известной мере, элемента законности».

 

Интересно, что к этому периоду журналистика стала осознавать себя как общественная сила, вступила в обсуждение этих проблем, что проявилось не только в целом ряде появившихся в журналах и газетах статей по вопросам гласности, но и в коллективном обращении редакторов изданий и публицистов к правительству, названном историками «Запиской русских литераторов». В ней вскрывались субъективизм цензуры, связанный не только с индивидуальными особенностями того или другого цензора, но и существованием ведомственных специальных цензур; торможение цензурой развития журналистики. В записке подчеркивалось:

 

«Печать не есть принадлежность какого-либо класса людей, какой-нибудь клики, в печати могут высказываться и высказываются мнения лиц, принадлежащих к различным общественным средам, к различным местностям... В интересе Верховной власти, в интересе страны, следует не стеснять печати в этом отношении, а напротив давать ей всевозможные льготы, пока она остается в пределах, обозначенных самим правительством, т.е. пока она не обращается в зловредный памфлет».

 

Литераторы выступали против предварительной цензуры и показывали ее несостоятельность, предлагая, чтобы

 

«Главное управление цензуры приняло в некоторой степени характер судебный», чтобы правительство, «принимая какую-либо меру относительно печати», не делало это «потаенным образом». «Цензура есть у нас всем известное учреждение, и на каждой книге выставляется имя цензора, разрешающего ее печатание; но тем не менее принимаются все меры скрыть существование цензуры и запрещается всякий намек на ее присутствие в деле печати... воспрещается даже многоточие, потому только, что оно может быть принято за признак цензуры». Публицисты призывали правительство «к открытым, ясным отношениям».

 

Сложность осмысления проблем гласности, свободы слова и печати в то время заключалась, главным образом, в том, что их решение зависело от императора. Александр II естественно опасался, что события примут необратимый характер и будут подорваны основы самодержавия. Рефреном его многочисленных пометок и замечаний на рукописных проектах и предложениях по изменению ситуации идут слова о необходимости цензуры. Когда А.С. Норов представил царю составленное князем П.А. Вяземским «Обозрение современной литературы» (15 марта 1857 г.), где проводилась мысль о необходимости правительству взять под опеку «благонамеренную гласность», Александр II наложил следующую резолюцию: «С мнением к. Вяземского и я во многом согласен, но разумная бдительность со стороны цензуры необходима». В 1862 г. во время представления только что назначенный председателем Петербургского комитета цензуры В.А. Цеэ изложил императору свои взгляды на журналистику и цензуру:

 

«Великая сила, заключающаяся в прессе, будучи хорошо направлена, может оказать большие услуги государству и обществу. Но, беря на себя руководство печатью, цензура должна отказаться от прежнего, исключительно репрессивного образа действия; она должна вступить на другой путь, более соответствующий духу нового времени».

 

Александр II охладил пыл нового руководителя цензуры: «Я все-таки желаю, чтобы цензура сохранилась, и не разделяю мнение тех, которые хотят ее уничтожить. Лучше предупреждать пожар, чем потом гасить его».

Конечно, эти слова монарха не означали непонимания им растущей роли так беспокоившей его журналистики, непонимания им необходимости регулирования взаимоотношений между властью и нею. Именно об этом свидетельствуют практические шаги, предпринимаемые им по реформированию цензуры и ее ведомства. В подготовительный к этому период был предпринят ряд организационных мер, направленных на совершенствование деятельности цензурного аппарата, повышение его профессионализма; шел поиск новых форм взаимоотношений с журналистикой и контроля над нею, разрабатывался новый цензурный устав. Важной мерой в этом отношении было обновление состава цензоров, то, что сейчас назвали бы кадровой политикой. В 18561868 гг. произошла почти полная смена цензоров Петербургского (4 из 6) и Московского (3 из 4) цензурных комитетов, были назначены новые председатели Петербургского цензурного комитета и Комитета цензуры иностранной. 19 февраля 1858 г. был упразднен Военный цензурный комитет, а его проблемами стала заниматься общая цензура. В начале 60-х годов XIX в. усиливается контроль за работой цензоров: к ним используются не только административные меры, но и увольнение совершивших просчеты или показавшихся начальству неблагонадежными. По предложению министра народного просвещения А.С. Норова в январе 1858 г. была предпринята попытка укрепить связи цензуры с ведомствами. С этой целью «для сношения с С.-Петербургским цензурным комитетом назначалось по одному доверенному чиновнику от всех министерств, главного штаба его императорского величества по военно-учебным заведениям и III отделения...». В следующем году цензурный аппарат был использован в качестве информатора власти о состоянии прессы. Наиболее квалифицированные цензоры по желанию императора стали составлять раз в две недели обозрения журналистики (первое было сделано графом Е.Е. Комаровским). Чиновник особых поручений Е.Е. Волков подготовил в январе 1859 г. особую инструкцию с критериями отбора «извлечений из печати».

Менее удачной попыткой укрепления связи власти с журналистикой и литературой была организация 24 января 1859 г. Комитета по делам книгопечатания в составе А.В. Адлерберга, А.Е. Тимашева и Н.А. Муханова, названный русским «Bureaux de la presse». Этому Комитету придавался ряд координационных функций: «сношение с министерствами и главными управлениями для получения нужных сведений и объяснений по вопросам, до подлежащих ведомств касающихся и обсуждаемых в печатных статьях»; статьи, составляемые в министерствах для напечатания в периодике, «препровождаются предварительно в Комитет»; «статьи, печатаемые в журналах по распоряжению сего Комитета под рубрикой «сообщено», как исходящие от правительства должны служить цензорам указанием и руководством для их действий». Основной задачей Комитета по делам книгопечатания было «принятие мер к правильному и соответственному видам правительства направлению нашей литературы», т.е. надзор за направлением литературы и журналистики. Комитет мог вызвать на свое совещание «для необходимых объяснений» журналистов, литераторов, цензоров. Как только редакция получала билет, разрешающий печатать номер журнала, она была обязана прямо из типографии доставить его экземпляр в Комитет, «прежде выпуска прочих экземпляров». Общество восприняло этот Комитет как вид чрезвычайного трибунала, напоминавшего Бутурлинский комитет. Его состав оказался недееспособным. 24 января 1860 г. Комитет по делам книгопечатания был упразднен, его члены пополнили состав Главного управления цензуры.

Одновременно с организационными мерами в области цензуры предпринимались попытки создать новый цензурный устав, соответствующий духу времени и состоянию журналистики и литературы. Как уже отмечалось, еще в 1857 г. министр народного просвещения А.С. Норов, представляя «обзор литературы с цензурной точки зрения, между прочим, выразил мысль о необходимости упростить действия цензуры, восстановив только нарицательно существующий цензурный устав 1828 г. и сделав в нем некоторые изменения и дополнения». Александр II «тогда же повелел заняться этим неотлагательно и при составлении нового цензурного устава взять за основание, что разумная бдительность со стороны цензуры необходима». Однако 24 января 1859 г. министром народного просвещения был назначен Е.П. Ковалевский. Император подтвердил свое решение. И уже в этом году Ковалевский внес в Государственный совет полный проект цензурного устава. Департамент законов Государственного совета высказался против издания нового устава, а в общем собрании Государственного совета 15 июня 1859 г. обсуждение проекта не состоялось из-за отсутствия некоторых важных чиновников.

Организационные проблемы отвлекли от работы над цензурным уставом, и император в сентябре 1859 г. распорядился отложить рассмотрение его проекта. Но 12 ноября на заседании Совета министров было решено реализовать одно из предложений Ковалевского создать особое официальное цензурное ведомство. По высочайшему повелению Главное цензурное управление было отделено от Министерства народного просвещения и на короткое время вместо него создано Главное управление по делам книгопечатания во главе с бароном М.А. Корфом, но по финансовым соображениям (бюджет нового учреждения проектировался в 200 тысяч рублей) дело не получило развития. 24 января 1860 г. последовала новая реорганизация воссоздания Главного управления цензуры, в состав которого вошли все бывшие члены Комитета по делам книгопечатания А. В. Адлерберг, Н.А. Муханов, А.Е. Тимашев, И.Д. Делянов попечитель С.-Петербургского учебного округа, О.А. Пржецлавский представитель от Царства Польского, барон Ф.А. Бюлер от Министерства иностранных дел, А.В. Никитенко, А.Г. Тройницкий, А.А. Берте и председатели столичных цензурных комитетов барон Н.В. Медем и М.П. Щербинин. Они должны были заниматься только делами Главного Управления цензуры и получили оклад в 4 тысячи рублей. Возглавил это управление министр Е.П. Ковалевский. Состав этого учреждения во многом определял поправение курса цензурного ведомства.

В то же время начало 60-х годов XIX в. характеризовалось крайним общественным напряжением, атмосферой ожидания решения крестьянского вопроса. Нетерпение радикально настроенной части интеллигенции вылилось в выступления либерального дворянства за ограничение самодержавной власти, введение конституции, освободительное движение в Польше; появление подпольной организации «Земля и воля», революционных прокламаций; студенческое движение, наконец, по стране прокатилась волна крестьянских волнений. Граф П.А. Валуев писал в 1860 г.: «При самом даже поверхностном взгляде на современное направление общества нельзя не заметить, что главный характер эпохи заключается в стремлении к уничтожению авторитета. Все, что доселе составляло предмет уважения нации: вера, власть, заслуга, отличие, возраст, преимущества, все попирается: на все указывается как на предметы, отжившие свое время». Позднее бывший военный министр Д.А. Милютин тоже назвал это время «эпохой упадка всякой власти, всякого авторитета. Над правительственными органами всех степеней явно издевались и глумились в публике и в печати».

Масла в огонь подливала бурная деятельность Вольной русской прессы А.И. Герцена, издания которой, несмотря на плотные таможенные заслоны, получили широкое распространение и популярность в стране. «Герценовская «вольная Русская печатня в Лондоне» не могла не смутить официальные сферы, и заставила их серьезно призадуматься: какими средствами противодействовать ее влиянию? замечает И.С. Аксаков. Все запреты, все полицейские способы возбранить пропуск «Колокола» оказались бессильными. «Колокол» читался всею Россиею, и обаяние единственно-свободного, впервые раздававшегося Русского слова было неотразимо». Московский митрополит Филарет писал в 1861 г. министру народного просвещения графу Е.В. Путятину: «Но в читанных мною печатных и письменных воззваниях опасность так ярко видна, что болят глаза; она говорит сама о себе таким громким и угрожающим голосом, что нельзя представить себе, чтобы это не возбуждало внимания».

Создавшиеся объективные условия заставляли бюрократию цензурного аппарата искать новые пути и подходы к регулированию свободы слова в обществе. Отсюда появление такого числа проектов о преобразованиях цензуры: записки председателя Петербургского цензурного комитета Н.В. Медема (5 февраля и 11 марта 1860 г.), а также коллективная А.А. Берте, А.В. Никитенко, А.Г. Тройницкого (12 апреля 1861 г.); «О средствах к более успешному достижению цели учреждения цензуры» министра народного просвещения графа Е.В. Путятина (9 ноября 1861 г.); записка московских и петербургских литераторов (1861 г.); записки о цензуре статского советника П.И. Фридберга и коллежского асессора В.Я. Фукса (1862 г.) и др.

Именно в это время начинает преобладать тенденция видеть в цензуре только полицейскую функцию. Наиболее прямолинейно и полно она раскрыта в рассуждениях о цензуре ее профессионала О.А. Пржецлавского, считавшего, что

 

«ближайшим аналогическим» значением этого термина является термин «полиция». «Полиция же есть учреждение, замечал он, имеющее целью, действующей в данной стране, в данное время, писанные законы приводить в фактическое исполнение и предотвращать всякое, также фактическое их нарушение. Следовательно, то, что требуется от полиции в области материальных деяний, требуется от цензуры в круге действия интеллектуальном: сущность и той, и другой одинакова, хотя и в различных сферах, состоит в охранении от нарушения действующего закона. Цензура полиция печатного слова...»

 

Интересно замечание министра народного просвещения Е.П. Ковалевского:

 

«В моем положении я чувствую в себе какое-то тяжкое раздвоение: как министр просвещения, я должен способствовать возможным успехам литературы, умножению числа повременных изданий, а в то же время, как генерал-цензор, я, по необходимости, вынужден останавливать это движение, нередко запрещая и новые, и прежние издания».

 

Сменивший в 1861 г. Ковалевского на посту министра народного просвещения Е.В. Путятин в вышеназванной записке, представленной им 9 ноября в Совет министров, уже находил более прочные основания для столь коренных перемен в жизни цензурного аппарата. В первую очередь, он отметил возросшую роль журналистики, ее

 

«разрушительное направление» и «весьма вредное» влияние на общество. При этом цензура бессильна что-либо предпринять, так как «журналисты находят, к сожалению, сочувствие к себе большинства», «на их стороне общественное мнение». Министр предлагал установить для периодики систему залогов, когда власть имела бы возможность «в случае уклонения» от «благонамеренности» издания оштрафовать издателя или редактора, использовав залог. Далее Путятин логично приходил к выводу: «Но при этих условиях, дающих цензуре характер как бы карательный, она не может оставаться при Министерстве народного просвещения, а по естественному порядку должна перейти в Министерство внутренних дел».

 

Граф Е.В. Путятин этим самым открыто высказал то, на что уповали многие высшие чиновники. Без сомнения, Министерство внутренних дел имело значительно более опытные кадры в борьбе с «разрушительными началами», было материально более обеспеченным, могло предпринять более действенные меры по наведению порядка и т.д. Устранялось и двойственное положение цензурного ведомства. Фактически министр народного просвещения граф Е.В. Путятин предопределил значительный поворот в деятельности российской цензуры. Для обсуждения поставленной им проблемы 22 ноября 1861 г. был организован подготовительный комитет под председательством А.А. Берте.

 

РЕФОРМАТОРСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А.В. ГОЛОВНИНА

 

Временные правила по цензуре 12 мая 1862 г. как этап к цензурной реформе. Выработка нового принципа организации цензуры в государстве.

 

Однако сама проблема реорганизации цензуры решалась несколько позднее и другими государственными деятелями, сыгравшими большую роль в истории России: 25 декабря 1861 г. министром народного просвещения был назначен А.В. Головнин, а с декабря министром внутренних дел стал граф П.А. Валуев. Историк А.А. Корнилов (1909) называет А.В. Головнина «умным и последовательным либералом», О.А. Пржецлавский пишет о том, что Головнин смотрел на цензуру как полицию, современники называли его «русским Тьером». Более существенно то, что А.В. Головнин, став министром, вполне соответствовал этому посту. Он укрепил свое ведомство материально, увеличил в стране число учебных заведений. При нем были выработаны либеральный университетский устав 1863 г., устав гимназий 1864 г., положение о начальных народных училищах и др. Вероятно, можно его заслугой считать то, что Министерство народного просвещения навсегда перестало заниматься в условиях монархии цензурой. В этом отношении Головнин нашел общий язык с министром внутренних дел графом П.А. Валуевым, стремившимся расширить власть своего департамента. Уже в 1862 г. оба министерства в равной степени занимались вопросами цензуры, разграничив свои обязанности.

15 февраля 1862 г. Головнин получил от А.А. Берте отчет о деятельности подготовительного комитета для пересмотра цензурного устава. Члены этого комитета так и не пришли к единому мнению по основному вопросу: сохранять ли предупредительную систему цензуры или заменить ее карательной. А.В. Головнин решил вовлечь в обсуждение проблемы весь заинтересованный в этом круг людей от цензоров до литераторов и журналистов. С этой целью он обратился с просьбой к Петербургскому цензурному комитету высказать мнение о существующих законах о печати и предложения по реорганизации цензуры в стране. Он, как теперь сказали бы, провел социологический опрос, зондаж мнений журналистов по этим же вопросам. Получив значительное число ответов от редакций «Современника», «Отечественных записок», «Русского слова», «Иллюстрированного листка», «Энциклопедического словаря» и др., Головнин распорядился их издать. В 1862 г. вышел сборник «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры», давший достаточно полное представление о состоянии проблемы и показавший отношение цензоров и журналистов к проектируемым изменениям в цензуре.

8 марта 1862 г. Совет министров заслушал А.В. Головнина и одобрил часть его предложений по преобразованию цензуры. 10 марта этого же года вышел указ Сената о преобразовании управления цензурой, пока еще сохранивший цензуру за двумя ведомствами: Министерство внутренних дел должно было наблюдать за печатью и деятельностью цензоров, а Министерство народного просвещения заниматься всеми остальными вопросами цензуры, ведомственная пресса издавалась под ответственностью министров и губернаторов, при этом вместо канцелярии Главного управления цензуры создавалась Особенная канцелярия министра народного просвещения. Опека цензуры со стороны Министерства внутренних дел этим указом усиливалась. Высшей цензурной инстанцией вместо Главного управления цензуры стал Совет министра внутренних дел по делам книгопечатания. Но изменения произошли только в названии и статусе: кадровый состав остался прежний, основная роль в управлении цензурой перешла к министру внутренних дел. Сообщая о новом документе в цензурные комитеты, А.В. Головнин потребовал, имея в виду это обстоятельство, усилить бдительность; затем ввел практику информирования цензурных комитетов о замечаниях министра внутренних дел. Сам Головнин доносил императору об их действительной пользе и о намерении объявить цензорам, что если кто-либо из них получит несколько таких замечаний, то будет немедленно уволен. За апрель июнь 1862 г. цензоры получили 35 таких замечаний в связи с пропуском статей по внутриполитическим вопросам. О совместных усилиях двух ведомств по созданию более жесткого цензурного режима свидетельствует письмо А.В. Головнина графу П.А. Валуеву от 17 мая 1862 г., где он просит: «Благоволите приказать Вашим наблюдателям обращать внимание не только на частные случаи упущений, но на общее направление, какое примут главные журналы и газеты, дабы за общее вредное направление подвергнуть запрещению». В марте же 1862 г. Александр II по докладу А.В. Головнина повелел пересмотреть существующие постановления по делам книгопечатания. Их было столько, что руководствоваться ими было крайне затруднительно. В итоге была создана комиссия под председательством статс-секретаря князя Д.А. Оболенского для пересмотра, изучения, изменения всех вообще постановлений и распоряжений по делам печати. А пока шла эта работа, были изданы Временные правила по цензуре, названные в обиходе правилами 12 мая 1862 г. Все постановления и распоряжения по цензуре с 1828 г. по 1 января 1862 г. были пересмотрены, большинство их отменено, оставшиеся приведены в систему. Этим, по словам официального историка Министерства внутренних дел, «были устранены те затруднения в деятельности цензурных учреждений, которые были ранее», что, конечно, как показала практика, не соответствовало истине. Но, так или иначе, первые шаги к переходу цензуры в ведение Министерства внутренних дел были сделаны.

Временные правила включали 13 обнародованных параграфов и два секретных приложения, первое из которых перечисляло особые наставления по цензурованию статей, «касающихся военной части, судебной, финансовой и предметов ведомства Министерства внутренних дел». Там же, к примеру, цензоры наставлялись:

 

Ø      «Не допускать никакого порицания в общем виде, высочайше утвержденных положений 19-го февраля 1861 года и вообще ничего противного основным началам этих положений.

Ø      Не дозволять к печатанию статей, которых содержание, перенося разрешение крестьянского вопроса с сельскохозяйственной на политическую арену, могло бы возбуждать неосновательные и неуместные толкования по этому вопросу.

Ø      В периодических изданиях, а равно в отдельных книжках, брошюрах, предназначенных для народного чтения, не допускать ни под каким видом статей, в которых излагаются мнения о принадлежащем будто бы крестьянам праве собственности на землю, предоставленную им только в пользование, на установленных в законе условиях...» и т.д.

 

В этих словах закреплен весь опыт цензуры предшествующих лет. Они закрывали обсуждение главных крестьянских проблем.

Второе приложение содержало список отобранных из практики цензуры с 1828 г. 22 постановлений и распоряжений (по духовной цензуре, правила издания периодики, афиш, объявлений и др.). Половина из них появилась в период царствования Николая I. Секретные приложения расширяли цензурные возможности Временных правил, достоинством которых была их краткость: они умещались на двух книжных страницах. В целом они учитывали установившиеся новые по сравнению с предыдущей эпохой взаимоотношения власти и журналистики. В них не содержалось запрета обсуждать в прессе политические, социальные, внутренние и международные проблемы. Но, без сомнения, существенно их ограничивали:

 

Ø      «Во всех вообще произведениях печати не допускать нарушения должного уважения к учению и обрядам христианских исповеданий, охранять неприкосновенность верховной власти и ее атрибутов, уважение к особам царствующего дома, непоколебимость основных законов, народную нравственность, честь и домашнюю жизнь каждого» (§1);

Ø      «Не допускать в печати сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии» (§2);

Ø      «в которых возбуждается неприязнь и ненависть одного сословия к другому», «заключаются оскорбительные насмешки над целыми сословиями или должностями государственной и общественной службы» (§7).

Ø      Что касается международной информации, то требовалось соблюдать «общее правило об охранении чести и домашней жизни царствующих иностранных государей и членов их семейств от оскорбления печатным словом и о соблюдении приличия при изложении действий иностранных правительств» (§10).

 

Временные правила были одним из этапов на пути к цензурной реформе. Все их формулировки затем полностью войдут в цензурный устав.

Цензурная деятельность А.В. Головнина, хотя и продолжалась короткое время, тем не менее, она значительно обогатила практику защиты интересов государства, как это представлялось власти того периода. Многие меры, предпринятые им, отличались новизной, поиском новых подходов в решении цензурных проблем, готовивших реформу. В этом ему помогал выдвинутый им же в председатели С.-Петербургского цензурного комитета В.А. Цеэ, представивший ему ряд записок «о системе действий цензуры».

Работа комиссии князя Д.А. Оболенского под наблюдением А.В. Головнина проходила в условиях тщательной подготовки. Для нее выписали сборники иностранного законодательства о цензуре, российским журналистам была предоставлена возможность высказать свою точку зрения как в печати, так и в ходе опроса, предпринятого А.В. Головниным. Историк С.В. Рождественский, завершая обзор деятельности Министерства народного просвещения, писал: «Выходя из того убеждения, что система цензуры предварительной не может у нас удовлетворить ни правительства, ни литературы, но что резкий переход от нее к цензуре обратной, карательной, у нас еще не возможен, предложено было комиссии составить систему переходных мер от цензуры предварительной к цензуре обратной. Такая система переходных мер казалась в то время наиболее целесообразною и современною и потому, что ожидалось в скором времени осуществление судебной реформы, ранее которого не возможно было полное введение системы обратной цензуры».

В качестве подготовительных к реформе цензуры материалов надо рассматривать выпуск целого ряда сборников документов и отзывов на проблемы цензуры: «Сборник постановлений и распоряжений по цензуре в России с 1720 по 1862 г.», «Исторические сведения о цензуре в России», «Краткое обозрение направления периодических изданий и отзывов их по важнейшим правительственным и другим вопросам в 1862 г.», «Сборник статей, недозволенных цензурой в 1862 г.», «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры», «Извлечения из законов о печати французского, прусского и австрийского законодательства», проекты цензурного устава С.С. Уварова (1849 г.), Е.П. Ковалевского (1859 г.) и др. Таким образом, за короткий срок было собрано законодательство по цензуре, документально и через мнения показана цензурная практика прошлых лет, выяснены взгляды заинтересованных сторон в решении проблем цензуры.

Одним из эффективных актов, проведенных при А.В. Головнине, была кампания по нейтрализации влияния изданий А.И. Герцена. Министром народного просвещения была написана «Записка о “Колоколе”», где намечена целая программа борьбы против этой популярной газеты с помощью гласного обсуждения взглядов Герцена и опровержения их. «Для точного и положительного опровержения какой-нибудь мысли, замечал министр, надобно представить ее ясно и полно на суд читателей». В ходе кампании была извлечена из небытия вполне верноподданническая речь молодого Герцена 1837 г., использован авторитет набиравшего силу публициста М.Н. Каткова, который в полемике порой не гнушался оскорблений, намеков и непроверенных фактов, например, при обвинении Герцена в подстрекательстве к петербургским пожарам. А.В. Головнин, несмотря на сложные отношения с Катковым, способствовал распространению его «Заметки для издателя “Колокола”». Ближайший помощник Головнина в проведении этой кампании В.А. Цеэ справедливо писал в связи с нею о постепенном падении престижа Герцена в общественном мнении.

Другой тактический прием для погашения общественных страстей был применен министром народного просвещения А.В. Головниным, когда он позволил русской прессе расширить отдел внешней политики. «Взамен ограничений, которым должна была подчиниться наша литература в 1862 г., нельзя было не предоставить ей большего простора в ее рассуждениях по другим предметам, так как наша публика, умственная деятельность которой была возбуждена либеральными распоряжениями самого правительства, уже ныне не довольствуется чтением пустых по содержанию статей и ничтожных известий», говорилось в официальном «Кратком обозрении направления периодических изданий и газет...». Во внимание к сим обстоятельствам, политическому заграничному отделу был дан значительный простор».

Цензурный стратег В.А. Цеэ отмечал другую сторону принятого решения: международная информация позволит аудитории сопоставить то, что делается за рубежом и в России, в пользу последней: «При сообщении и обсуждении многих фактов из заграничной жизни наши русские читатели могут вполне убедиться, что даже за границею, при несравненно высшем уровне народного образования, некоторые правительства по разным вопросам внутренней политики действуют менее либерально, чем это делается у нас, и что реформы идут там медленно и постепенно, а в некоторых государствах, как, например, в Австрии, Италии и Турции, внутренние раздоры и волнения, продолжающиеся несколько лет, не дают возможности идти тем прогрессивным путем, которым в последнее время шло наше отечество».

Конечно, новое распоряжение указывало прессе границы дозволенного. Сообщая о государственных переворотах, журналисты должны были «сколько возможно» ограничиваться «одними фактами, без изъявления особенного сочувствия стремлениям и успехам партий или лиц, восстающих против законных правительств, без осуждения сих последних и изъявления удовольствия в виду их падения». Не рекомендовалось доказывать «преимущество конституционных или ограниченных правлений пред монархическим самодержавным»; рассказывать «толков народных о сословных правах, сближение которых с существующими в России могло бы повести к неблагоприятным для нашей страны заключениям...» и т.д. За всеми этими рассуждениями скрывался еще один нюанс, позволивший властям оказывать давление на периодику.

Для ведения иностранного отдела редакции не имели право получать зарубежных газет и журналов. Исключение было сделано в свое время лишь Н.И. Гречу издателю благонамеренной «Северной пчелы». 13 августа по представлению А.В. Головнина император предоставил такую же льготу 6 редакторам: они могли получать без цензуры выходящие на русском и других языках «всякие книги, брошюры и периодические издания, в уверенности, что означенные редакторы воспользуются этим дозволением, чтобы, согласно их убеждениям, опровергать те учения, которые они признают ложными, и которые, проникая тайными путями в Россию и оставаясь без возражений, имеют вредное влияние на людей молодых и недоучившихся». С 1 января 1863 г. такая же привилегия была дана новому редактору «С.-Петербургских ведомостей» В.Ф. Коршу. Выбор изданий был сделан явно по политическим мотивам, о чем свидетельствуют тиражи периодики тех лет (Таблица № 2):

 

Таблица № 2

Тиражи изданий 1862 г. (экз.)

 

Издания с льготой

Издания без льготы

«Сын Отечества»

«С.-Петербургские ведомости» «Русский вестник»

«Северная пчела»

«Отечественные записки»

«Наше время»

20000 8000 5700 5000 4000 4000

«День»

«Московские ведомости» «Современник»

«Искра»

«Русское слово»

«Время»

7750 7750 7000 7000 4000 4000

 

 

 

 

 

Существование двух руководящих цензурой министерств вело, несмотря на всю гибкость А.В. Головнина, к противоречиям между ними. Так, 15 июля 1862 г. граф П.А. Валуев представил Совету министров специальную записку «О неблагонамеренном направлении значительнейшей части нашей литературы и неосновательности суждений, произносимых в публике насчет действий и распоряжений правительства». И хотя он не встретил сочувствия среди министров, Александр II поддержал его: был издан новый устрашающий циркуляр. Понимая незавершенность Временных правил как цензурного закона, видя рост вокруг них новых распоряжений, император высказал князю Д.А. Оболенскому пожелание, «чтобы реформа цензурной части последовала безотлагательно, так как потребность ее с каждым днем становится ощутительнее». К октябрю комиссия Оболенского завершила работу и представила проект устава о книгопечатании. Противоречия двух ведомств хорошо отразила полемика вокруг него между Головниным и Валуевым. 10 декабря 1862 г. Головнин выступил с докладом, где критиковал проект, стремясь отмежеваться от него, так как в нем было взято за основу административно-карательное направление. Он поставил перед императором дилемму: «Необходимо ныне же разрешить вопрос: какому министерству следует заведовать делами книгопечатания». 26 декабря П.А. Валуев, защищая проект комиссии князя Д.А. Оболенского, заявил, что создавшееся положение в журналистике он далее терпеть не намерен. Александр II поддержал мнение о передаче цензуры в Министерство внутренних дел. 10 января 1863 г. А.В. Головнин выступил с докладом в Совете министров, где прямо обосновывал необходимость сосредоточить в Министерстве внутренних дел все управление делами книгопечатания. Он говорил:

 

«Министерство народного просвещения имеет обязанностью покровительствовать литературе, заботиться о ее развитии, о преуспеянии оной. Посему оно находится к литературе в отношениях более близких, чем всякое другое ведомство, и весьма естественно, что вследствие обязанности покровительствовать литературе, не может быть ее строгим судьей». Цензоры видят не только «уклонения и ошибки, но и заслуги, оказываемые литературою просвещению, что заставляет их быть снисходительными к ней».

 

В этих словах А.В. Головнина заложено то противоречие, которое, возможно, терзало его при наведении цензурного порядка в литературе. Кроме того, постоянные столкновения с графом П.А. Валуевым, его настойчивые указания на упущения Министерства народного просвещения мешали А.В. Головнину заниматься своими прямыми обязанностями. Без сомнения, в его позиции играла роль и бюрократическая, карьерная сторона дела. Уступив цензуру Валуеву, Головнин тем самым предполагал обезопасить свою деятельность на будущее.

Уже 10 января 1863 г. вопрос был решен, 14 января вышел именной указ императора, по которому цензурное управление было полностью передано Министерству внутренних дел. Этим актом, можно сказать, был предопределен новый принцип организации цензуры в государстве. И это было важным шагом на пути к цензурной реформе, внесший ясность в намерения власти.

 

ЦЕНЗУРА ПОД ОПЕКОЙ МВД

 

ГРАФ П.А. ВАЛУЕВ КАК ОСНОВАТЕЛЬ НОВОГО ПОДХОДА К ЦЕНЗУРЕ

 

Изменение функции цензурного аппарата и его работа в условиях некоторой свободы слова. Тактика противодействия вредному влиянию прессы. «Покровительство правительства».

 

Переход цензуры под контроль Министерства внутренних дел означал усиление ее охранительной функции, что было обусловлено определенными объективными основаниями. Государство вынуждено было защищать себя от развивающегося революционного движения и терроризма, получившего достаточно широкое распространение в России 60-х годов XIX в. Субъективные честолюбивые устремления министра внутренних дел графа П.А. Валуева совпали с потребностью охранять порядок в стране.

Граф П.А. Валуев государственный деятель новой для России формации. Отличительными чертами его, по мнению историка В.Г. Чернухи, были широкое образование, поразительная работоспособность, умение улавливать и веяния времени, и настроения верховной власти. Для нас же особенно важно отметить то, что Валуев оценил значение и силу журналистики, знал журналистику изнутри, так как сам был публицистом, представлял характер творческого процесса и т.д. В одной из первых своих записок императору он утверждал:

 

«Влияние прессы не подлежит никакому сомнению. Ни одно правительство, допускающее печатные толки в делах общественных, не пренебрегает пользою, которую может оказать ему печатный орган его собственных воззрений». В записке от 26 июня 1862 г. «О внутреннем состоянии России» Валуев подчеркивает: «Пресса стала неоспоримой силой. Это факт не исключительный, а общий, который вытекает из универсальных форм цивилизации». Затем министр внутренних дел дает характеристику отношений печати к власти: «Наша пресса вся целиком в оппозиции к правительству. Органы прессы являются или открытыми и непримиримыми врагами, или очень слабыми и недоброжелательными друзьями, которые идут дальше целей, какие ставит себе правительство. Его собственные органы неспособны или парализованы». В последнем случае речь идет о «Русском инвалиде», «Санкт-Петербургских ведомостях», «Северной почте». П.А. Валуев считает: «Для того чтобы правительственная пресса могла действовать, нужно, чтобы она могла говорить. Для того чтобы она могла говорить, нужна и программа, и некоторая свобода слова. Мы не имеем ни того, ни другого».

 

Уже после отставки в письме своему преемнику А.Е. Тимашеву (1869 г.) граф П.А. Валуев утверждает, что «положительно признанная в правительственной среде сила» общественное мнение «не имеет у нас никакого представителя, кроме прессы. Этого мало. Оно не имеет другого сподручного пособника или руководителя... Одна пресса энциклопедически и бесцензурно подготовляет, внушает или сочиняет то самое общественное мнение, которое она же одна, впоследствии, систематически проповедует» (выделено мною. – Г.Ж.). Валуев полагал, что «Россия представляет первый пример страны, где действие политической печати допускается без противовеса».

Вот почему в программе министра внутренних дел графа П.А. Валуева большое место отводилось журналистике, этим объясняется и то, почему он стремился взять ее под свой контроль. В каждом направлении правительственной деятельности он учитывал фактор наличия такой силы, как журналистика. Это проходит через большинство его докладов и записок Александру II, начиная с записки от 15 сентября 1861 г. по итогам осуществления крестьянской реформы за истекшие полгода, и вытекает из его основной идеи сотрудничества правительства с благонамеренными общественными кругами – местное самоуправление (земство) и центральное представительное учреждение. Внутриполитическая стабильность, по мнению графа Валуева, обеспечивается участием в местном и центральном управлении определенных слоев общества, в первую очередь дворянства. Идея сотрудничества с правительством непосредственно касалась и журналистики. Цензурные репрессии никак не способствуют этому сотрудничеству. Необходимо в политике по отношению прессы противопоставить народившейся оппозиции определенный проправительственный противовес. «Противопоставляя одну сторону другой, – заявлял Валуев, – правительство может с большею безопасностью господствовать над обеими, и, охраняя общественный порядок, удерживать за собою надлежащий простор для собственно ему принадлежащей власти». Министр внутренних дел подходил к журналистике дифференцирование, выделяя оппозиционную печать: заграничную, подпольную, легальную революционно-демократическую и особенно обличающую «недостатки». Поддерживающая правительство периодика включала официальные, субсидируемые правительством частные издания и, так называемую, правую печать. Валуев именно на базе этой прессы стремился создать противовес всей оппозиционной, постепенно отвоевывая у нее аудиторию, отсюда у него сложились такие своеобразные отношения с «Московскими ведомостями». В специальной записке, а затем докладе императору (октябрь, декабрь 1861 г.) граф Валуев обосновал необходимость выпуска ежедневной универсальной газеты Министерства внутренних дел, которая, широко распространяясь, воздействовала бы на аудиторию в нужном для правительства направлении. Все ведомства должны были поставлять информацию в официальную печать о тех преобразованиях, которые они проводят, чем показывалась бы дееспособность правительства, его работа (записка от 5 июля 1862 г.).

Выходивший «Журнал Министерства внутренних дел» (1829–1861) не удовлетворял нового руководителя этого ведомства. П.А. Валуев понимал, что тип журнала ограничивает общение с читателями. Информационная инициатива остается в руках частных – «не всегда благонамеренных журналов». «... Представляется совершенно необходимым иметь такой орган, через который бы правительство могло официально и открыто выражать свое воззрение на окружающие общества», – говорилось в докладе Валуева Александру II, где подробно давалась программа газеты, обосновывался ее тип и задачи. Проект министра был осуществлен в «Северной почте», вышедшей под редакцией академика А.В. Никитенко 1 января 1862 г. Для нас представляет интерес более позднее замечание Валуева из его письма 1879 г. к И.В. Гурко: «Смысл и значение т.н. официальной прессы заключается, по моему мнению, прежде всего в уменьшении числа читателей неофициальных изданий, а затем уже и в некотором опровержении всегда тенденциозного и почти всегда недобросовестного содержания этих изданий».

Граф Валуев добился того, что через «Северную почту» вся журналистика получала информацию о законодательных документах, расследованиях политических дел и процессов и др. Эта практика была закреплена циркулярами министерства. Публицистика «Северной почты», ее руководящие статьи естественно выражали правительственную точку зрения, раскрывали деятельность бюрократии. Благонамеренные редакторы других изданий могли всегда руководствоваться ими. Однако официальная печать по установленному канону не могла на своих страницах опускаться до полемики. Будучи настоящим публицистом, Валуев отчетливо понимал, что полемические статьи активно воздействуют на аудиторию, поэтому он считал необходимым учредить специальное издание с этой целью или использовать уже выходившее. 19 октября 1861 г. он предложил императору докладную записку «О приобретении негласного влияния правительства на одну из ныне издаваемых газет». Основной задачей новой тактики было «противодействие вредному влиянию прессы». «Если нужно полагать пределы влиянию вредному, говорил Валуев, то едва ли и еще не в большей мере правительство обязано покровительствовать тем изданиям, в стремлении которых оно встречает явные залоги общественного спокойствия и порядка».

Здесь необходимо обратить внимание на то, что именно П.А. Валуев стал основателем нового более сложного и гибкого подхода в создании цензурного режима в государстве: регулирование взаимоотношений с журналистикой не только через цензурный аппарат, но и через другие средства, объединенные понятием «покровительство правительства», но негласного, «чтобы не уронить доверия публики к изданию, на которое тотчас может упасть обвинение в подкупности». С другой стороны, покровительствовать надо тем изданиям, которые вызывают «интерес у читателей», ведутся талантливо. Под покровительством подразумевалось субсидирование издания, долевое участие в нем правительства. Александр II внял министру. Этим началась новая страница в истории цензуры: определенные издания стали получать разные правительственные льготы и оплачивали их своим содержанием. Граф П.А. Валуев добился того, что такой газетой стало «Наше время» (редактор Н.Ф. Павлов), затем более авторитетная газета «Голос» (редактор А.А. Краевский), позднее в конце 7080-х годах газеты «Отголоски», «Берег». Все эти издания не имели популярности в аудитории, поэтому вполне справедлива реплика газеты «Новое время» (редактор А.С. Суворин) от 3 января 1881 г. по поводу кончины «Берега»: «Казенные и частные субсидии могут дать газете кратковременное существование, но не могут дать читателей».

Естественно то, что министр внутренних дел граф П.А. Валуев искал союзников среди тех, кто имел определенный вес в глазах общества и в консервативной, правой периодике. «При нынешнем настроении умов было бы полезным, внушал он императору, поощрить учреждение журнала, коего консервативные тенденции простирались бы далее консервативных видов самого правительства. Учредителями могли бы быть некоторые из значительнейших землевладельцев». Поиск союзников в рядах авторитетов не представлялся таким простым, как с изданиями, существовавшими на денежную поддержку правительства. В записке «О внутреннем состоянии России» Валуев сетует: «Министерство народного просвещения оплачивает всех профессоров Петербургского университета за то, что они ничего не делают и ни один из них не берет свое перо по доброй воле для службы правительству». Министерство внутренних дел получает отказы на свои просьбы такого рода: так было с Б.Н. Чичериным, Н.П. Гиляров-Платоновым и др. Особенно характерны в этом плане взаимоотношения правительства, в том числе и Валуева, с «Московскими ведомостями», их редактором М.Н. Катковым, которые, несмотря на имеющуюся литературу, раскрыты не до конца.

М.Н. Катков (18181887) талантливый публицист и редактор. Его первый биограф С.Г. Неведенский так заканчивает книгу о нем: «Катков был одним из самых блестящих стилистов своего времени, вообще обильного литературного дарования. Живость, ясность, легкость и находчивость его литературной речи могут быть поставлены в образец... но главная сила катковских статей заключается в едких, убийственных сарказмах и задевающей заживо иронии. Многие из употребленных Катковым выражений вошли в поговорку». Одним из первых Катков осознал управленческую силу печати, сумев создать такие влиятельные ее органы («Русский вестник», «Московские ведомости»), с которыми правительству приходилось считаться. «Московские ведомости», например, получили всемирную известность. «The foremost journal in Russia» так отзывался о катковской газете корреспондент лондонской «Times». «Allgemeine Zeitung» писала в 1886 г. о Каткове: «Почти четверть столетия всегда с равным успехом он был политическим заправителем».

Надо сказать о том, что деятельность Каткова до сих пор недооценена. И дело здесь, на наш взгляд, не в идеях, которые он разделял и за которые ратовал. Его деятельность внесла существенный вклад в развитие отечественной культуры, особенно в развитие журналистики, информационной службы общества. Субъективные моменты характера Н.М. Каткова приводили его к крайностям, переоценке своих возможностей, своей незаменимости. «”Московские ведомости” мечтают о разделении власти между собою и правительством: ему предоставляют они пока вещественную, а себе умственную диктатуру... Они считают себя всесильными, способными под эгидою московских оваций бороться даже с властью», писал в дневнике А.В. Никитенко, который как цензор полагал, что каким бы ни было правительство, «но пока оно не свергнуто, рядом с ним не может быть терпима сила, стремящаяся за одно с ним управлять государством».

Эпизод с М.Н. Катковым надо отнести за счет неразвитости взаимоотношений в тот период между властью и журналистикой. Такие случаи в последующие годы, когда эти отношения будут более или менее отрегулированы, уже не произойдут. Любопытно и то обстоятельство, что «Московские ведомости», несмотря на конфликты с разными представителями управленческой бюрократии, явно получали правительственную поддержку не только, так сказать, моральную. Тот же П.А. Валуев в уже цитированном письме к И.В. Гурко вспоминал: «...у нас собственно не бывало системы субсидий... Слабые попытки в этом роде, сделанные в начале 60-х годов, не были поддержаны. Но известные контрактные привилегии, данные «С.-Петербургским», а в особенности «Московским ведомостям», составляют действительную, и даже весьма значительную субсидию». Правда, вопрос о поддержке изданий Каткова требует более тщательного изучения. С.Г. Неведенский вообще ее отрицал, иллюстрируя свое мнение, главным образом, публичными отказами Каткова от предложений министров народного просвещения и внутренних дел. Конечно, Катков не мог открыто принять субсидии правительства. Это вело к потере авторитета газеты у аудитории.

Но, без сомнения, в целом «Московские ведомости» были такой газетой, в которой преобладали охранительные тенденции. Она составляла опору власти, а благодаря умелой тактике, проводимой ее редактором, имела большую популярность у читателей. «Московские ведомости» рассматривались властью как противовес наиболее популярным оппозиционным изданиям, например «Современнику», что явствует из обозрения журналистики, составленного членами Совета министра внутренних дел, за 1863 и 1864 гг.: «По общему направлению своему в 1863 г. периодическая литература наша может быть разделена на две категории, соприкасающиеся между собою и крайними точками которых были с одной стороны журнал «Современник», а с другой «Московские ведомости». При этом направление последних характеризовалось «как соответствовавшее мероприятиям правительства, стремлениям консервативной среды нашего общества, патриотическому направлению масс и условиям серьезного публицизма».

Одной из важных сторон программы министра внутренних дел П.А. Валуева в области журналистики было регулирование диапазона ее информации. Министр быстро оценил то, что журналистика несет обществу разностороннюю информацию. В этом была одна из основных забот любого издания. В связи с этим перед цензурным ведомством открывались новые возможности. Не обязательно было действовать только запретами. Так, период реформирования общества сопровождался обострением его внимания к проблемам политики. Министр внутренних дел стремился предоставить прессе такое поле деятельности, которое отвлекало бы ее от сосредоточенности на политических вопросах, а именно проблемы общественной и хозяйственной деятельности («земско-хозяйственные учреждения, новые предприятия, банки, заводы, железные дороги и т.д.»). «Это будет питать активность значительной части прессы, наряду с людьми, замечал П.А. Валуев в записке императору 26 июня 1862 г., которые шумят и фрондируют в настоящее время потому, что им нечего делать».

Таким образом, программа П.А. Валуева в области журналистики усиливала цензурный режим. Он теперь поддерживался не только новым цензурным ведомством, но и целым рядом своеобразных мер, регуляторов социальной информации общества. Министерство внутренних дел, встав на этот путь при П.А. Валуеве, затем продолжит и разовьет его традиции в этом.

 

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЦЕНЗОРОВ-ПРОСВЕТИТЕЛЕЙ

 

«Широкая популярность некоторых цензоров». Комитет цензуры иностранной при Ф.И. Тютчеве, Сокращение «запретительных решений». Попытки согласовать действия цензуры с современностью.

 

Однако в решении проблемы была и альтернатива, которая могла бы осуществиться при другом стечении как субъективных, так и объективных обстоятельств. В эпоху реформ Александра II отчетливо проявилась просвещенческая функция цензуры не только в словах ее руководителей, но и в практике цензоров (В.Н. Бекетова, И.А. Гончарова, Н.Ф. фон Крузе, Н.И. Пирогова и др.) и Комитета цензуры иностранной (КЦИ). Публицист, юрист, профессор Петербургского университета К.К. Арсеньев писал: «К этому времени относится явление, небывалое ни прежде, ни позже: широкая популярность некоторых цензоров (в особенности Бекетова и Крузе), скоро сходивших с официальной сцены, но оставивших по себе добрую память, до сих пор соединенную с их именами».

Известный русский хирург и педагог Н.И. Пирогов, бывший сначала попечителем Одесского учебного округа, а затем в 18561858 гг. председателем местного цензурного комитета, одновременно участвовал в редактировании «Одесского вестника», сгруппировавшего вокруг себя радикально настроенную интеллигенцию. «Одесский вестник» при Пирогове выходил фактически под собственной цензурой. Возмущаясь бесправностью местной прессы, Пирогов писал князю П.А. Вяземскому весной 1857 г. о том, что провинциальная печать находится в неравном положении по сравнению со столичной. Он озабочен тем, что ему как высшей цензурной инстанции приходится запрещать обличительные статьи, которые свободно выходят в Петербурге или Москве. По доносам местного начальства 7 июля 1858 г. Главное управление цензуры, объявив замечания цензорам, решило отдать «Одесский вестник» в ведение генерал-губернатору, который должен был назначать его редактора. Н.И. Пирогова перевели в Киевский учебный округ.

Писатель, член-корреспондент Петербургской Академии наук И.А. Гончаров был в 18561860 гг. цензором С.-Петербургского цензурного комитета, с 1863 по 1865 г. членом Совета по делам книгопечатания, с 1865 по 1867 г. членом Совета Главного управления по делам печати. Он способствовал выходу в свет запрещенных произведений М.Ю. Лермонтова, восстановлению многих купюр из его произведений, сделанных цензурой, а также печатанию без значительных изменений сочинений И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского, Н.Г. Помяловского и др. Гончаров получил выговор за пропуск «с очень маленькими помарками» романа А.Ф. Писемского «Тысяча душ», и, как признавал сам писатель: его драма «Горькая судьбина» с помощью Гончарова увидела «свет Божий в том виде, в каком она написана». Для иллюстрации процитируем доклад цензора И.А. Гончарова от 11 марта 1859 г. о разрешении поместить в новом издании сочинений М.Ю. Лермонтова часть текста, исключенного цензурой в прошлом:

 

«Рассмотрев представленные в цензурный комитет к новому изданию сочинения Лермонтова, я нашел между прочим в поэмах «Боярин Орша», «Демон» многие, ниже показанные места, которые, по неизвестным мне причинам, были когда-то исключены, удобными для одобрения в печать по духу ныне действующей цензуры».

 

Интересна аргументация цензора:

 

Во-первых, «исключение некоторых показанных мест имело значение в свое время и могло иметь какое-нибудь отношение к личности и судьбе автора, но теперь составляет забытое прошлое».

Во-вторых, Гончаров ставит проблему поэтических образов (ангелов, демонов, монашеская келья и т.п.), вызывавших сомнения у духовной цензуры. Он ссылается на творчество Дж Мильтона, Ф.Г Клопштока, Е.А. Баратынского, В.А. Жуковского, М.И. Козлова, А.С. Пушкина, «…из чистых представлении и образов поэзии не может произойти никакого соблазна», замечает Гончаров. Особо выделяет он «клятву демона» «Клянусь я первым днем творенья», считая, что «тут, кроме блестящей верификации, безвредного эффективного набора слов, решительно нет ничего. Между тем запрещения в печать этих мест у Лермонтова, как писателя классического, подают и будут подавать повод к перепечатыванию его поэм в заграничных типографиях».

 

Цензор предлагает одобрить в печать произведения Лермонтова в основном без исключения мест еще и потому, что они

 

«появятся в полном собрании сочинении Лермонтова и не возбудят внимания, ибо места эти всем давно известны из рукописных тетрадей».

 

К столь дотошной аргументации в Главном управлении цензуры прислушались. И.А. Гончаров не только как писатель, но и как цензор немало сделал полезного для отечественной культуры.

Ярким примером реформаторства в области цензуры, проявления ее просвещенческой функции служит деятельность поэта, члена-корреспондента Петербургской Академии наук Ф.И. Тютчева, назначенного в 1858 г. председателем Комитета цензуры иностранной, проработавшего до этого цензором десять лет (с 1848 г.). Заняв место «казенного человека» А.И. Красовского, Тютчев перестраивает деятельность КЦИ, о чем он рассказывает в первом же своем отчете в министерство:

 

«При назначении меня в апреле 1858 г. Председателем Комитета цензуры иностранной, я считал первою обязанностью привести в более рациональное положение действия иностранной цензуры, желая удовлетворить потребностям читающей публики и принимая в соображение развитие русской литературы, я старался дать больший простор и иностранной, не выходя впрочем при этом из законных пределов и держась точно смысла Устава о цензуре».

 

Здесь знаменательна последняя фраза, так как с 1828 г., когда был принят устав, императоры и Главное управление цензуры Министерства народного просвещения внесли в него сотни дополнений и изменений.

Прежде всего новый председатель КЦИ определил принципы деятельности иностранной цензуры, о которых он говорил неоднократно, но наиболее отчетливо и подробно они изложены в «Мнении Председателя Комитета цензуры иностранной о предположениях и мерах к сокращению делопроизводства иностранной цензуры, представленных тайным советником Мартыновым и действительным статским советником Варадиновым г. Министру внутренних дел в донесении о произведенной ими в июне 1865 г. ревизии Комитета». Документ имеет дату 27 ноября 1865 г., т.е. в нем отражены размышления цензора с более чем 15-летним стажем. Ф.И. Тютчев называет эти принципы «основаниями», на которые, став председателем КЦИ, он прежде всего обратил внимание. Он должен был сообразовываться в своих действиях с Уставом о цензуре, но

 

«многие цензурные вопросы не предусмотрены Уставом и буквальное исполнение его теперь и прежде не согласовывалось бы с требованиями Правительства и времени. Но дело в том, что буквальное исполнение самого точного закона о печати должно бы теперь и в будущем оказаться делом бесполезным и даже вредным (выделено мною Г.Ж.). Оно никак не соответствовало бы назначению цензуры, при учреждении которой имелось Правительством в виду ограждать общество от вредных учений и начал. А если принцип сей был начертан в немногих параграфах Устава, то стало быть на обязанности цензуры оставалось и остается исполнять задачу свою разумно, т.е. различать в делах печати полезное от вредного, понятия переходные, обусловливаемые уровнем просвещения. Отсюда ясно, что принцип цензуры оставался все один и тот же, но действия цензуры должны были изменяться по мере того, как изменялись взгляды Правительства, понятия в обществе и силы вещей вообще».

 

Исходя из этих предпосылок, Ф.И. Тютчев стремился «согласовать действия цензоров с современностью, соблюдая при том полную солидарность с Правительством, т.е. не выходя из начертанного законом принципа – ограждения общества от действительно вредного и предосудительного». Работа КЦИ на таких «основаниях» вела к сокращению «запретительных решений», возвращению обществу того, что было отнято у него предыдущей деятельностью иностранной цензуры: «масса запрещенных книг со времени учреждения Комитета» превысила цифру 10000. Тютчеву удалось добиться пересмотра запретительных решений своего предшественника. 17 февраля 1862 г. при содействии министра народного просвещения А.В. Головнина последовало Высочайшее повеление о пересмотре в КЦИ запрещенных в разное время книг. Одновременно предлагалось представить в Главное управление цензуры соображения: какие из запрещенных сочинений «нужно подвергнуть пересмотру».

Естественно, не было смысла возвращаться к рассмотрению всех 10000 запрещенных произведений. На это потребовались бы годы. В этой работе Ф.И. Тютчев исходил из запросов публики, ее «потребности ознакомиться с заграничными корифеями науки и литературы». В связи с чем в своем «Мнении...» он с гордостью замечает:

 

«К результатам сих усиленных занятий Комитета должно отнести: прежде запрещенные, а ныне позволенные в целости или с исключениями мест многие сочинения известных авторов, как например: Гизо, Бастиа, Спиноза, Тьер, Дюма, Гюго, Занд, Ламартин, Сю, Карлейль, Диккенс, Теккерей, Шлоссер, Гервинус, Моль, Блунтшли, Улс, Вебер, Гейне, Берне, Гуцков и весьма многие другие».

 

Перечисляя эти хорошо знакомые теперь в России имена, Ф.И. Тютчев добавляет, что он не упоминает второстепенных авторов, произведения которых входили в книжный оборот страны по заявкам книгопродавцев. Для ознакомления общества с принятыми решениями КЦИ ежемесячно составлял алфавитные списки сочинений, дозволенных им к «обращению в публике». Эти списки стали единственным справочником, доставляемым в ведомства, правительственным чинам и книгопродавцам. Заинтересованные в книжном обороте лица при необходимости могли из списков составлять каталог, что и делалось в самом Комитете цензуры иностранной.

Ф.И. Тютчев особо подчеркивает, что и он, и Красовский (фамилия предшественника им не называется) руководствовались в своих действиях одним и тем же Уставом о цензуре. Но новый КЦИ действовал совсем иначе, чем старый до 1858 г. Он, во-первых, «пересмотрел множество прежде запрещенных книг», во-вторых, «в последние 6 лет подверг запрещению несравненно меньшее число сочинений, нежели их было запрещено в течение 4-х лет, считая с 1854 по 1858 год».

Отчеты КЦИ показывают огромную аналитическую работу, которую проделывали его цензоры во главе с председателем. Они нередко содержат оригинальные, интересные обобщения и выводы. Вот один из аргументов, оправдывающих уменьшение числа запрещенных книг в деятельности КЦИ. Рассматривая в отчете 1865 г. характер литературы по философии, Ф.И. Тютчев утверждает, что история философии – это

 

«история ошибок и неудачных попыток стать в области мышления на почву твердую». Но и в ней немало истины, так как «системы и взгляды замечательных мыслителей переходили из века в век, передавались из рода в род и, как плод вековых трудов, принадлежат ныне истории цивилизации народов». Далее следует объяснение позиции КЦИ по отношению к такой литературе: «Поэтому и цензуру неудобно продолжать, на основании устава подвергать запрещению этого рода книги, которые, по содержанию и изложению, не доступны для массы публики, привозятся сюда в малом числе экземпляров, и то только для специально-ученых»

 

В отчетах почти всегда особо говорилось о таком значительном явлении социальной, общественной и культурной жизни России того периода, как русская зарубежная литература. У Ф.И. Тютчева было свое отношение к деятельности А.И. Герцена, вообще русской зарубежной журналистике. Оно ярко раскрыто в его статье о цензуре и письме от 13 октября 1857 г. к историку и публицисту М.П. Погодину, который пытался безуспешно обнародовать свои статьи. Цензор Тютчев, как ни странно, дает ему такой совет:

 

«Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь добрый или даже недобрый человек без вашего согласия или даже без вашего ведома издал бы эти письма так, как они есть, за границею... Такое издание имело бы свое значение, свое полное историческое значение. Вообще, мы до сих пор не умеем пользоваться, как бы следовало, русскими заграничными книгопечатнями, а в нынешнем положении дел это орудие необходимое» (выделено мною. Г.Ж.). Далее следует аргумент, сохраняющий актуальность до наших дней: «Поверьте мне, правительственные люди не у нас только, но везде только к тем идеям имеют уважение, которые без их разрешения, без их фирмы гуляют себе по белому свету... Только со Свободным словом обращаются они, как взрослый с взрослым, как равный с равным. На все же прочее смотрят они даже на самые благонамеренные и либеральные как на ученические упражнения...»

 

Понимая значение деятельности А.И. Герцена, во многом одного из своих оппонентов, Тютчев подходил к журналистике Русского зарубежья дифференцированно, разделяя герценовские и другие русские заграничные издания. Наиболее точно его отношение к первому направлению выражено в статье о цензуре письме князю А.М. Горчакову: «Это явление бесспорно важное и даже весьма важное, заслуживающее самого глубокого внимания... он (Герцен) служит для нас представителем свободы суждения»... и т.д. Без сомнения, Тютчев государственный человек и цензор, как того требовал закон, принимал меры против распространения в стране произведений, зовущих к низвержению монарха, власти, хотя, судя по переписке, понимал тщетность этих усилий.

В целом позиция КЦИ и его председателя Ф.И. Тютчева сводилась к тому, чтобы как можно меньше запрещать иностранной литературы, ввозимой в Россию. В отчете за 1866 г. объясняется:

 

«Но как умственный уровень с каждым годом возвышается, то и естественно, что цензурные действия должны быть весьма осмотрительны, и уже никак не иметь характер чисто запретительный, как это было в прежние годы. Цензура будет действовать только тогда с пользой, если она, не выходя из пределов закона и из солидарности с правительством, постоянно соображается с разумом закона, требованиями века и общества. Таковы основания, по которым рассматривались в минувшем году... новые сочинения».

 

К этому времени Тютчев проработал в цензуре почти 20 лет, и процитированные выше слова вполне можно назвать итогом его размышлений над цензурой, ее задачами и положением в обществе, ее взаимоотношениями с властью. И действительно, политика КЦИ привела к тому, что при росте ввозимой в страну иностранной литературы и периодики число запрещенных в разной степени книг и изданий постоянно уменьшалось, о чем свидетельствуют цифры (Таблица № 3):

 

 

Таблица № 3

Динамика роста ввозимой в Россию иностранной литературы и периодики (в томах и номерах изданий)

 

1843 534372

1853 958533

1858 1614874

1859 1422157

1860 2255359

1862 2727302

1866 5046364

1868 3611867

1869 4034892

1871 8735435

 

Динамика числа запрещенных для публики ввезенных в Россию иностранных сочинений (число сочинений)

 

 

Данные статистики показывают, что исповедуемые принципы цензурования КЦИ под руководством Ф.И. Тютчева способствовали прогрессу и просвещению России: число иностранной литературы и периодики, ввозимой в страну, постоянно росло. За 13 Лет (с 1858 г.) ее число увеличилось в 5 раз. И это в тех условиях, когда усиливалась внутренняя цензура. Постепенно КЦИ совсем изживает из практики запрещение сочинений «полностью» или «безусловно». В числе запретительных решений остаются запрещения сочинений «с исключениями мест» и «для публики». Таким образом, специалисты, ученые, исследователи, руководящие лица могли по разрешению в те годы получать любую иностранную литературу.

В 1865 г. Ф.И. Тютчев идет дальше, вносит радикальное предложение о постепенном освобождении от цензуры все больших типов книг вплоть до ее отмены. Именно этим он заканчивает свое «Мнение...»:

 

«Председатель Комитета полагал бы равно возможным: изъять из цензурного рассмотрения все книги, которые, по изложению и содержанию, предназначены не для публики, а лишь для специально-ученых и занимающихся философией. Сюда можно было бы отнести по всем школам философии и именно авторов, хотя и не удовлетворяющих требованиям Устава, но излагающих научные истины умеренно, спокойно, научным образом и без явной полемики против церкви и Государства. Подобное смягчительное постановление облегчило бы комитетскую процедуру уже теперь, а если в будущем представилась возможность подобных же постановлений в отношении некоторых других отраслей заграничной литературы, то этим самым путем должна бы и комитетская процедура, постепенно сокращаясь, наконец, совершенно упраздниться».

 

Понимая, что высшее начальство привыкло к росту запретительных решений по отношению к иностранной литературе, Тютчев использует в отчетах разнообразную аргументацию, объясняющую, почему происходит уменьшение числа запрещенных изданий. 31 декабря 1870 г. профессор И.М. Сеченов обратился в КЦИ с просьбой выдать ему «для собственного употребления» удержанные в Комитете отдельные листы нового сочинения Ч. Дарвина «Происхождение человека», которые ему высылались издателями по мере их отпечатки. На просьбе стоит резолюция: «Дозволяется. Ф. Тютчев». Однако дело с разрешением книги Дарвина к распространению в обществе затянулось: выполняя распоряжение начальства, Комитет цензуры иностранной возвращался к нему 20, 27 января, 24 марта 1871 г. Для нас случай с книгой английского ученого представляет особый интерес, поскольку он раскрывает, как всесторонне Тютчев и его сотрудники аргументировали эти решения, какое понимание цензоры проявляли к определению роли того или другого труда в просвещении русского народа.

В представлении в Главное управление цензуры от 27 января 1871 г., подписанном Тютчевым, дается такое обоснование к заключению Комитета цензуры иностранной:

 

1.       Новая работа Ч. Дарвина продолжение замечательного его труда «О происхождении видов», одобренного ранее цензурой.

2.        Имя автора уже имеет всемирную известность.

3.        Его сочинение строго научно по форме.

4.        Оно «переводится и комментируется всеми более или менее серьезными органами печати обоих полушарий».

5.        Учитывая возможные препятствия со стороны духовной цензуры, КЦИ специально отмечает, что автор, хотя и доказывает происхождение человека различно от того, как это значится в книгах Ветхого Завета, но, идя строго научным путем, он не касается книг Священного Писания и не опровергает их, а, напротив, относится с уважением к «облагораживающей вере» в существование Всемогущего Бога; что «наша духовная цензура пропускала к обращению в публике сочинения геологические, в которых на основании веками рождающихся формаций также доказывалось происхождение человека различно от библейского указания».

6.        Подчеркивая невозможность скрыть от общества появление такого произведения, КЦИ разъясняет: «...налагая свое veto на сочинение столь популярного научного автора, как Дарвин, Комитет поставит в затруднительное положение как цензурное ведомство, а также и печать, которая не преминет при всяком удобном случае цитировать или ссылаться на сочинение Дарвина».

7.        Следует последний аргумент, соответствующий принципам, исповедуемым Тютчевым-цензором и его коллегами: «... наконец, ставя преграды к ознакомлению русской публики с теорией такой всемирной значимости, какова Дарвин, тем не менее цель не будет достигнута, потому что, так или иначе, а русская интеллигенция ознакомится с учением современного светила науки, каким его считают, следовательно гораздо рациональнее предоставить делу критики опровергать ошибочность теории автора».

 

Блестящий пример всесторонней аргументации необходимости распространения в русском обществе труда великого английского ученого. И после выхода в свет второго тома его сочинения 24 марта 1871 г. оно было Комитетом цензуры иностранной «дозволено в целости», т.е. без всяких исключений из текста. Однако уже в мае по распоряжению начальника Главного управления по делам печати от 12 апреля выдача публике книги Дарвина была приостановлена.

Особую ярость начальника Главного управления по делам печати М.Р. Шидловского вызвало разрешение Комитетом книги Артура Бута «Биография и деятельность Роберта Овена» «в английском оригинале к обращению в публике и к переводу». Против издателя русского перевода этого произведения было возбуждено судебное преследование. Руководство цензурой усмотрело в нем «в высшей степени кощунственное порицание религии и нападки на брак и собственность». Узнав о том, что труд Оуэна пропущен через КЦИ, Совет Главного управления по делам печати в связи с этим принял специальное решение. 21 января 1871 г. Шидловский предложил ознакомить с ним КЦИ». В постановлении Совета подчеркивалось, что «настоящий случай в деятельности Комитета далеко не единственный и действия Иностранной цензуры вообще представляются неудовлетворительными». КЦИ обвинялся даже в том, что своими заключениями он подрывает («парализировал») «действия внутренней цензуры». В документе давалась нелестная характеристика работы Комитета: его цензоры, «позволяя серьезные опущения», «тщательно занимаются исключением кратких незначительных фраз и выражений, останавливаясь на ничего не значущих мелочах, в то время как допускают действительно вредные книги к обращению и обнаруживают таким образом совершенно неправильный взгляд на свое дело, относясь к нему не с должным вниманием». Министр внутренних дел указал Иностранной цензуре «на замеченную неудовлетворительность ее действий», а младшему цензору Полонскому, «допустившему книгу Артура Бута», объявил выговор.

Одним из последствий этого инцидента была отмена по решению министра внутренних дел «обязанности Иностранной цензуры определять свои решения касательно перевода иностранных сочинений на русский язык». Эта обязанность была возложена на КЦИ по высочайшему повелению при Николае I в 1848 г. Генерал Шидловский, по сути дела, отменил решение императора. В заключение этой истории следует привести такую деталь. После всех этих событий 5 февраля Прокурору Петербургской Судебной палаты была послана за подписью Ф.И. Тютчева лаконичная справка «Книга Артура Бута «Биография и деятельность Роберта Овена» дозволена к обращению в публике». Вопреки решению генерала цензуры книга А. Бута ее полное название «Биография и деятельность Роберта Овена, основателя социализма в Англии, автора «Образования человеческого характера» и «Книги нового нравственного мира» (Перевод с англ. СПб. Типография А.М. Котомина, Невский пр. 18. 1871) вошла в читательский оборот, сохранилась в современных библиотеках, используется современными отечественными историками и входит в библиографические списки научной литературы. Вот так история оправдала цензора Я.П. Полонского, получившего выговор.

Такая деятельность КЦИ при ужесточении режима власти неизбежно вела к конфликтам с бюрократией. И кризис во взаимоотношениях с нею разразился в самом конце жизни Ф.И. Тютчева в 1871 г. И председатель КЦИ нашел в себе мужество и силы достойно выступить в защиту своей позиции и просвещения, о чем свидетельствует его отчет за 1871 г., в котором подробно показана огромная и напряженная работа, выполняемая Комитетом. По композиции, большому размеру, по дотошности этот отчет разительно отличается от предыдущих, а тем более последующих документов такого рода. В специальном параграфе «Цифра ввезенных томов заграничных произведений печати и ее отношение к населению России» подчеркивается просветительская роль деятельности КЦИ и делается намек на то, что и внутренняя цензура, работу которой, по мнению Совета Главного управления по делам печати, Иностранная цензура подрывает, могла бы действовать также:

 

«Из настоящего отчета видно, что в минувшем году в Империю ввезено чрез Цензурные учреждения 8.735.435 томов заграничных произведений печати. Сравнивая эту цифру с цифрой населения России и полагая последнюю слишком в 80 млн., мы придем к убеждению, что приблизительно на 10 жителей Империи приходится в год 1 том заграничной печати. Факт этот знаменателен и мог бы считаться отрадным явлением в умственном развитии нашего отечества, если бы % продаваемых ежегодно в России произведений внутренней печати был еще более удовлетворителен. Не имея для сравнения под руками необходимых цифр, нельзя придти к какому-либо положительному выводу, но следует полагать, что торговля иностранными произведениями печати гораздо более процветает в России, чем торговля отечественными сочинениями явление во всяком случае неблагоприятное для характеристики русского книжного дела и не лестное для национального самолюбия».

 

Впервые в отчете поставлен вопрос об экономической стороне дела в параграфе «Ежегодная контрибуция, платимая Россией книжному рынку Европы». В стране дело поставлено так, что русские книги, журналы и газеты почти не покупаются другими странами, а Россия закупает за границей литературы на 6 млн. руб. В отчете раскрыто, из каких затрат складывается такая большая сумма, и делается вывод: это «цифра ежегодной контрибуции, платимой Россией умственным силам Европы». Обвинение в том, что сотрудники КЦИ «допускают действительно вредные книги к обращению», отводится в лаконичном параграфе «Выдача недозволенных иностранной цензурой сочинений». Языком цифр в отчете объяснено, что КЦИ в своих действиях следует букве закона, соотношение обращающихся в обществе запрещенных книг (на «65.146 жителей Российской Империи 1 том недозволенного сочинения») просто ничтожно, а опасения Совета Главного управления по делам печати напрасны.

Интересно то обстоятельство, что переход цензуры в ведение Министерства внутренних дел не повлиял на характер деятельности КЦИ, хотя напряжение накапливалось, что и привело к описанному эпизоду.

 

ПЕРВЫЙ ЦЕНЗУРНЫЙ ЗАКОН

 

Временные правила цензура и печати б апреля 1865 г.: иллюзии и практика. Поиск цензурным аппаратом средств давления на прессу. Попытки реформировать духовную цензуру.

 

Естественно, что в программу министра внутренних дел графа П.А. Валуева входила и законодательная деятельность в области печати, в том числе пересмотр старого законодательства в связи с переходом к карательной функции цензуры. 14 января 1863 г. по именному указу императора была образована с этой целью новая комиссия под председательством того же князя Д.А. Оболенского. Высший надзор за деятельностью цензуры был поручен Совету министров внутренних дел по делам книгопечатания под председательством А.Г. Тройницкого. Членами Совета стали А.В. Никитенко, И.А. Гончаров, Н.В. Варадинов, М.Н. Турунов, А.Н. Тихомандритский, О.А. Пржецлавский. Им помогали шесть чиновников особых поручений по делам книгопечатания. Их обязанностью был контроль за 195 изданиями, выходившими в России в 1863 г.

Комиссия князя Ф.А. Оболенского, уже имевшего опыт такой работы, в течение четырех месяцев подготовила новый проект устава о книгопечатании, положив в его основу синтез предварительной и карательной цензур. Председатель комиссии при этом учитывал социально-политические условия общественной жизни страны, государственное устройство ее: «Свобода слова дает жизнь свободным учреждениям и в них находит надежное обеспечение своему существованию. Свобода печати в России должна также развиваться соразмерно ходу либеральных преобразований других учреждений». Князь Д.А. Оболенский точно подметил основное противоречие в требованиях радикального решения вопроса о свободе печати тогда, когда в стране не было нормальной для демократического общества судебной практики. Юридическая реформа, по которой предусматривалось преследование печати по суду, была еще в стадии проектирования. Лишь в ноябре 1864 г. были приняты судебные уставы.

Перед Министерством внутренних дел в этом плане встала совершенно новая проблема, решение которой отняло у графа П.А. Валуева как министра немало времени и сил: это взаимодействие, взаимоотношения, а также разделение контроля над журналистикой с юридическим ведомством. Министерство внутренних дел в глазах общества как самый консервативный и репрессивный правительственный орган явно проигрывало защитнику прав этого общества Министерству юстиции. П.А. Валуев отчетливо представлял это уже на стадии обсуждения проекта будущего цензурного законодательства, подготовленного Комиссией князя Д.А. Оболенского, главами различных департаментов, а затем и в Государственном Совете 17 ноября 1864 г. и его департаменте законов на четырех заседаниях в январе 1865 г. Некоторые члены Государственного совета выражали недовольство тем, что министр внутренних дел получает слишком большие права в контроле над печатью.

Но граф П.А. Валуев сумел отстоять наиболее важные в административном плане положения проекта, в том числе права министра внутренних дел руководить Советом Главного управления по делам печати, выносить административные взыскания изданиям. 24 марта общее собрание Государственного совета приняло новый закон о цензуре и печати. П.В. Валуев рассматривал это как успех своих усилий, о чем свидетельствует его переписка и дневник. 6 апреля Александр II утвердил «мнение» Государственного совета, получившее силу закона в качестве Временных правил о цензуре и печати 6 апреля 1865 г. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев был фактически их создателем. В борьбе с высшими сановниками разных ведомств он отстоял свое детище, согласившись на формулировку «Временные правила». Этот цензурный закон действовал до ноября 1905 г. никакой другой не продержался целых 40 лет. Новый закон был, без сомнения, шагом вперед во взаимоотношениях власти и журналистики. По нему был открыт путь более прогрессивному виду цензуры последующей, карательной, с привлечением к ответственности за нарушение цензурных правил по суду. Обратимся к документу:

 

«Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства. Мы признали за благо сделать в цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной у нас части и впредь до дальнейших указаний опыта, нижеследующие перемены и дополнения:

1. Освобождаются от предварительной цензуры:

 

а) в обеих столицах:

w         все выходящие доныне в свет повременные издания, коих издатели сами заявят на то желание;

w         все оригинальные сочинения объемом не менее 10-ти печатных листов и

w         все переводы, объемом не менее 20-ти печатных листов;

 

б) повсеместно:

w         все издания правительственные;

w         все издания академий, университетов и ученых обществ и установлений;

w         все издания на древних классических языках и переводы с сих языков;

w         чертежи, планы и карты».

 

Таким образом, от предварительной цензуры освобождалось большинство газет и журналов страны, так как в России к тому времени провинциальная пресса не получила существенного развития. Даже в 1870 г. лишь в 12 городах государства выходили частные периодические издания. Однако закон был целенаправлен на сохранение старого порядка по отношению периодики и книгоиздания, обращенных к массовой аудитории. Граф П.А. Валуев хорошо представлял, что будущее за газетой, которая действительно получит распространение: с 1865 по 1870 г. число газет, без учета губернских и епархиальных ведомостей, увеличится с 28 до 36. И это произойдет несмотря на то, что освобождение газет и журналов от предварительной цензуры происходило при внесении ими залога от 2,5 до 5 тысяч рублей сумма фактически добавлялась к тем значительным расходам, которые нес издатель по налаживанию газетно-журнального производства. Естественно, что книги объемом в 10 или 20 печатных листов тогда, как правило, предназначались специалистам. А вот вся продукция меньших размеров, так называемая народная литература, подвергалась предварительной цензуре.

Временные правила 6 апреля 1865 г. не касались духовной и иностранной цензуры, цензуры изобразительной продукции (эстампов, рисунков и т.п.), которые были оставлены «на существовавшем тогда основании».

По Временным правилам освобожденные от предварительной цензуры пресса, сочинения и переводы, «в случае нарушения в них законов, подвергаются судебному преследованию», а периодические издания «в случае замеченного в них вредного направления подлежат к действию административных взысканий, по особо установленным правилам». Последняя оговорка хитроумная формулировка бюрократии, дававшая большой простор административному творчеству по наведению при необходимости порядка в журналистике и литературе. По указу императора закон вступал в силу 1 сентября. 4 сентября 1865 г. без предварительной цензуры вышли «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос» и «Московские ведомости», с 11 сентября «День», затем «Современник», «Русский вестник», «Отечественные записки», «Весть», «Сын Отечества» и др. Большая часть откликов прессы на закон 6 апреля носила вполне оптимистический характер: «Крепостная зависимость наша от цензуры, от личной воли и личного усмотрения постороннего лица кончилась» («С.-Петербургские ведомости», № 229); «Первым словом освобожденной печати будет слово хвалы и благодарения монарху... Отныне печать наша находится на твердой почве закона и не подлежит произволу» («Московские ведомости», № 199). Несколько диссонансом в общем хоре радости прозвучало выступление М.А. Антоновича со статьей «Надежды и опасения: По поводу освобождения печати от предварительной цензуры» в «Современнике» (№ 8, с. 173196). Публицист с иронией пишет о том, что освобождение сопровождалось залогом в 2500 рублей, которые «должны служить для всего вечным напоминанием о том, что над нами висит, как дамоклов меч, кара наказания, а опасение потерять их должно служить для него побуждением точно исполнять свои обязанности и не преступать предписаний закона». Антонович считал, что для журналистики многое остается по-прежнему: «Как бы законодатель ни изменял теоретически положение прессы, она на деле придет в уровень и равновесие с общею высотою государственной и общественной жизни...» Трезвый взгляд публициста «Современника» на закон 6 апреля 1865 г. вскоре получит подтверждение, когда начнется практика административных предостережений «за общее предосудительное направление» изданий («Современнику»), за резкие и неприличные суждения о правительственных мероприятиях» и т.д. («Голосу») и др. В 1866 г. будут закрыты «Современник» и «Русское слово». С сентября 1865 г. по 1 января 1880 г. предостережения будут даны 167 изданиям, приостановлено 52 в общей сложности на 13 лет и 9 месяцев. Однако эти результаты цензурной деятельности больше связаны не с Временными правилами, а с тем, что они, как и другие документы такого рода, быстро обросли многочисленными дополнениями, новыми распоряжениями.

Именно министр внутренних дел граф П.А. Валуев и начинал эту работу по «совершенствованию» закона 6 апреля, преследуя следующие цели: во-первых, задачи по координации и усилению административных мер к прессе; во-вторых, задачи методического характера: разъяснение цензорам смысла положений закона и как их применять на практике.

С 1 сентября 1865 г. Министерство юстиции стало арбитром в решении исков администрации по делам прессы. Противоречия, заложенные в законодательстве между прогрессивной судебной реформой и консервативной цензурой, сразу же дали знать о себе. «Именно это обстоятельство и явилось камнем преткновения на пути осуществления цензурной реформы и главной причиной, объясняющей все последующее законодательство о печати второй половины 6070-х годов», считает историк В.Г. Чернуха. По закону Министерство внутренних дел только ходатайствовало о возбуждении преследования против органа печати. Судебное производство, решение дела зависело от юридического ведомства. Валуев еще до введения в практику закона 6 апреля подготовил в связи с этим записку Александру II, где проводил идею о поддержке Министерством юстиции влияния его министерства на судебную практику и подчеркивал, что прокуроры «действуют в подобных случаях, не по собственному произволу, а по поручению правительства, которое не может в отношении к прессе раздваиваться на несогласные между собою части». П.А. Валуев предлагал особую процедуру решения конфликтных ситуаций:

 

1.       «Чтобы Главному управлению по делам печати всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления.

2.       Чтобы в делах, по которым возбуждено будет судебное преследование, прокуроры в точности руководствовались указаниями Главного управления, а в случае затруднений или сомнений, испрашивали указаний министра юстиции.

3.       Чтобы в случае разногласия между министрами юстиции и внутренних дел, возникший вопрос представлялся на высочайшее благоусмотрение или чрез Комитет министров, или, в случаях спешных, всеподданнейшим докладом, за общим того и другого министра подписанием».

 

27 августа Александр II утвердил предложения Валуева, поставив судебное ведомство в делах печати в зависимость от цензурного. 29 августа министр внутренних дел отправил специальное письмо товарищу министра юстиции Н.И. Стояновскому, где довел до сведения этого ведомства порядок рассмотрения дел о прессе и мнение императора. 31 августа последовал именной указ о том, чтобы Главному управлению по делам печати «всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления».

Министр юстиции Д.Н. Замятин обратился в декабре 1865 г. к императору с докладом по поводу «возникших недоразумений относительно направления дел печати», поскольку судебные уставы вообще не предусматривают ведение таких дел. В целом он не получил поддержки царя, но Александр II распорядился создать «правила для предупреждения на будущее время этих недоразумений». П.А. Валуев поручил Главному управлению по делам печати разработать правила судопроизводства по делам печати. Решению проблемы в угодном для МВД смысле способствовало трагическое событие 4 апреля 1866 г. – покушение на Александра II Д.В. Каракозова, после которого сразу же была создана возглавляемая князем П.П. Гагариным особая комиссия для разработки мер по укреплению внутреннего спокойствия. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев использовал в своих целях эту комиссию, куда 26 апреля он представил записку «О политических настроениях различных групп русского общества и средствах укрепления правительственной власти». В ней немало места отводилось вопросу о прессе, ставшей, по мнению министра, «господствующим видом литературной деятельности». П.А. Валуев считал, что во взаимоотношениях с журналистикой нельзя «произвести внезапного переворота», «нельзя вызвать разом значительное число новых деятелей и нельзя устранить прежних». Поэтому необходимо «сознание солидарности всех ведомств в отношении к прессе». Ее можно «сдерживать в известных пределах и даже в пределах довольно тесных, посредством точного применения законоположений 6 апреля 1865 г.». Но при этом судебная власть должна оказать «надлежащее содействие». Таким образом, граф П.А. Валуев отстаивал недавно принятый закон и одновременно расширял сферу административного воздействия на прессу.

Итогом стечения обстоятельств и энергичных действий министра внутренних дел П.А. Валуева стало изменение в 1866 г. Государственным советом порядка ведения судопроизводства по делам печати:

 

1)      дела по нарушениям закона о печати в тех местах, где не введены новые суды, передавались «в ведение уголовных палат в качестве суда первой инстанции и Правительствующего сената в качестве высшей»;

2)      правила печатания материалов судебных заседаний распространялись и на судебные учреждения, не подвергшиеся еще реформе.

 

Все это тормозило судопроизводство по делам прессы.

Внимание к проблеме контроля над журналистикой усилилось в связи с происходившими в то время первыми в практике страны судебными процессами по печати. В одном случае известный журналист «Санкт-Петербургских ведомостей» А.С. Суворин за публицистическую книгу «Всякие: Очерки современной жизни» отделался трехнедельной гауптвахтой. В другом – обвиняемые Ю.Г. Жуковский и А.Н. Пыпин за статью первого «Вопрос молодого поколения» в «Современнике» были оправданы. Успех обеспечен был во многом усилиями блестящего адвоката и публициста К.К. Арсеньева. Министр внутренних дел П.А. Валуев по-своему интерпретировал начавшуюся судебную практику в области журналистики. Он инициировал появление 16 сентября 1866 г. в газете «Весть» статьи, в которой говорилось: «Преследование гг. Жуковского и Пыпина начато Главным управлением по делам печати. Суд оправдал обоих. Таким образом, является столкновение между властями административной и судебной...» Большая часть прессы ликовала по поводу посрамления Главного управления по делам печати, но в конфликте двух министров Д.Н. Замятина с П.А. Валуевым Александр II взял сторону последнего. Под угрозой отставки министру юстиции пришлось уступить. В итоге был принят и высочайше утвержден закон 12 декабря 1866 г., по которому в делах печати настоящей обвинительной властью признавался не прокурор надзора, а специальное административное учреждение, наблюдающее за печатью (Главное управление по делам печати, цензурные комитеты), за прокурорским надзором оставалась только судебная защита взглядов и мнений, выработанных этими учреждениями.

Постепенно судебные преследования журналистики были почти изжиты. К.К. Арсеньев, юрист, занимавшийся судопроизводством в области периодики, замечает: «Процессы этого рода скоро прекратились». Главное управление по делам печати старалось их вообще не использовать. Это было явным отступлением от закона 6 апреля.

И, тем не менее, судебная практика вносила коррективы в цензурный режим страны. По сведениям прокуроров судебных палат С.-Петербургского, Московского, Харьковского, Одесского, Казанского, Саратовского, Варшавского и Киевского округов, по делам о клевете и оскорблении в печати должностных и частных лиц с 20 ноября 1864 г. по 1872 г. судили 90 авторов, редакторов и издателей. Окончательные обвинительные приговоры были вынесены по 65 делам, 80 лицам, оправдательные – по 94 делам и 130 лицам, кроме того, 21 дело осталось неразрешенным. К сожалению, проблема «судебная практика и цензура» не получила должного исследования в научной литературе.

Перед отставкой в 1868 г. министр внутренних дел граф П.А. Валуев, можно сказать, подвел итоги своих наблюдений над взаимоотношениями власти с журналистикой во всеподданнейшей записке от 8 февраля, где он продолжал настаивать на том, что судебную практику необходимо дополнять административной, так как «круг действий судебной власти, при всем ее значении, ограничен или предопределен предметами ее ведомства. Круг действий прессы всеобъемлющ. Нет такого вопроса, который она не могла бы коснуться юридически безнаказанно, при соблюдении известных форм, при помощи известных оговорок или недоговорок и при некотором доверии к догадливости читателей... Суд не имеет права догадываться».

Уже в это время граф П. А. Валуев приходит к выводу о том, что

 

«печать стремится влиять на правительство, руководить им и устанавливать на прочных основаниях свой собственный авторитет рядом с авторитетом правительства. Это естественное, и потому повсеместное стремление печати». Он приписывает журналистике «тайные», далеко простирающиеся виды, рассматривает се как оппозиционную правительству силу, которая сама себя «заботливо выставляет» «представительницею этого общества, блюстителем его нужд, заступником его прав и выразителем его убеждений, стремлений и желаний». Однако министр не советует и после известного события 1866 г. в противоположность многим сановникам «подавлять прессу. При всех ее неудобствах и более или менее вредных стремлениях и увлечениях, она приносит несомненную пользу». В качестве аргумента он проводит мысль о том, что «государство, в котором есть земские учреждения и независимый, гласный суд, уже не может обходиться без довольно широкой меры печатной гласности во всех других отношениях». Именно поэтому журналистику «тем более необходимо сдерживать твердою рукою в известных пределах. Чем больше возрастает ее значение и влияние, тем настоятельнее для прочности государственного порядка потребность в противопоставлении ей сильной правительственной власти».

 

Второе направление деятельности графа П.А. Валуева было наоборот связано с реализацией основных положений Временных правил. В этом случае министр внутренних дел продолжил практику министра народного просвещения С.С. Уварова времен николаевской эпохи, стремясь повысить профессионализм цензоров, уменьшить число их будущих конфликтов с литераторами, редакторами и публицистами; уточнить практику действия законоположений. Валуев начал эту работу еще до вступления в силу закона. 10 августа он направил губернаторам циркуляр о порядке разрешения типографий, которым ввел ряд условий, не предусмотренных Временными правилами 6 апреля 1865 г.: «дозволение на открытие типографий», книжных лавок должно выдаваться там, где есть «достаточно средства для полицейского надзора» «в губернских и более значительных уездных городах, но отнюдь не в селениях»; преимущество отдавалось открытию книжных лавок, «как наиболее удобных для полицейских осмотров»; рекомендовалось устраивать все эти заведения «на более многолюдных и центральных улицах и площадях», а не в глухих частях города и т.д.

Поскольку Временные правила мало затрагивали местную периодику, цензоры которой по-прежнему использовали предупредительную систему цензуры, постольку граф П.А. Валуев главное внимание уделял Петербургскому и Московскому цензурным комитетам, работавшим в новом режиме с бесцензурной прессой. В столичные комитеты им было направлено 5 документов инструкций и циркуляров. В них министр внутренних дел подчеркивал, что новые условия изменили «самое свойство цензорской деятельности». Об этом он говорит в «Конфиденциальной инструкции цензорам столичных цензурных комитетов» от 23 августа, разосланной до введения в действие закона 6 апреля. Это очень интересный документ, раскрывающий технологию цензуры тех лет, понимание властными структурами силы журналистики, их тактику в отношении к ней. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев напоминает своему аппарату о том, что с 1858 г.

 

«правительство признало и возможным и полезным расширить сферу частной прессы, облегчить существовавшие дотоле цензурные правила. Опыт доказал, что расширение свободы печатного слова должно быть соразмерно со степенью личной ответственности издателей, редакторов и сочинителей и что подобное соответствие не может быть установлено при исключительном господстве предупредительной цензуры, по существу которой ответственными лицами считаются цензоры, в лице же их и само правительство...». По мнению министра, именно это обстоятельство «послужило исходною точкою для последовавшего ныне освобождения некоторых изданий от цензуры».

 

В новых условиях вся ответственность будет лежать на издателях, редакторах и сочинителях.

Однако и столичный цензор теперь несет более сложные обязанности, ибо должен разрешить целый ряд вопросов:

 

«а) заключается ли нарушение закона в отпечатанном произведении? б) если факт нарушения существует, то следует ли оный подвергнуть преследованию? в) если следует начать преследование, то в какой форме должно быть формулировано первоначальное обвинение?»

 

Решение этих вопросов цензором осложняется рядом обстоятельств. Для него это не просто

 

«юридическая задача. Цензор должен учитывать и другие соображения», основанные на внутренних мотивах совершенного преступления, на современном состоянии умов и политических отношений страны и, наконец, на заботе, чтобы вчиняемое преследование, с одной стороны, не было признано несостоятельным судебными учреждениями, что может повести к поколебанию правительственного авторитета, а с другой стороны, не получило бы для виновных, нередко ими самими избираемым, способом для приобретения незаслуженной популярности или для косвенной пропаганды посредством более общего оглашения преследуемого факта Одно сличение с текстом закона не может посему привести к цели На обязанность цензора возлагается не только подвести закон, но и сообразить, в полном объеме, средства к его применению».

 

Таким образом, каждый частный случай решается с учетом его особенностей, а при сомнениях рекомендовалось «испрашивать указаний» председателя цензурного комитета.

Подробнейшим образом в инструкции говорилось, какие нарушения законов печати не могут вызывать у цензора никаких сомнений (6 пунктов), о новом в практике предварительной цензуры провинциальной журналистики, но большая часть документа отведена методике цензурования периодики: «При наблюдении за повременными изданиями, цензоры обязаны прежде всего изучить господствующие в них виды и оттенки направления и, усвоив себе таким образом ключ к ближайшему уразумению содержания каждого из них, рассматривать с ясной точки зрения отдельные статьи журналов и газет». И т.д. В каждой строке документа ощущается забота министра внутренних дел графа П.А. Валуева усилить административные возможности цензурного аппарата. Изменения во внутренней жизни страны помогли этому.

Историк Н.А. Энгельгардт называет 1866 г. – «роковым для нашей печати», считая его началом «страшной реакции» Без сомнения, выстрел Д.В. Каракозова послужил сигналом реформаторам, начиная с Александра II, для того, чтобы осмыслить пройденный путь, оценить проделанное и взвесить его цену. Александр II, получивший первый наглядный урок от радикалов, стал окружать себя более консервативной правительственной средой: отставку получили министр народного просвещения А.В. Головнин, петербургский генерал-губернатор А.А. Суворов и др.; в лидеры нового управленческого аппарата вышел шеф жандармов, начальник III отделения 1866–1874 гг. П.А. Шувалов – прагматик и хороший организатор, со связями в обществе.

Но надо учитывать при этом то, что в этот период в государстве уже сложилась в результате реформирования новая социально-политическая атмосфера, к которой еще нужно было привыкнуть А «процесс адаптации был болезненным и потому сопровождался наступлением власти на новые институты: ограничение прав печати, судов, земств по сравнению с только что изданными законами. Это замедляло процесс модернизации российского общества, но не меняло его (этого процесса) существа» Это нашло яркое выражение и в деятельности цензурного аппарата 70–80-х годов, о чем свидетельствует приводимая ниже таблица, включающая в себя основные законы, дополняющие Временные правила 6 апреля 1865 г., регулирующие, с одной стороны, новые моменты в отношениях власти и журналистики, с другой – расширяющие административно-репрессивные меры, применяемые властью к ней. В этом плане политика как министра внутренних дел графа П.А. Валуева, так и его преемников мало отличалась. Это убедительно показано в таблице № 4.

 

Таблица № 4.

Законодательные распоряжения 6070-х годов, дополнявшие Временные правила 6 апреля 1865 г.

 

Дата

Содержание документа

17 октября 1866 г.

Закон, запрещавший редакциям и сотрудникам газет и журналов, имевшим три предостережения и временно приостановленным, в период приостановки издавать для подписчиков, а также выдавать им бесплатно или с какою-либо платою любую печатную продукцию от имени этой редакции или ее сотрудников.

12 декабря 1866 г.

Закон, изменивший судебную практику в области журналистики. По нему Главное управление по делам печати, цензурные комитеты получали право возбуждать преследование по всем преступлениям, совершаемым с помощью прессы. Исключение составляли дела, затрагивавшие престиж официальных учреждений и должностных лиц, когда сами потерпевшие обращались в суд. Закон фактически исключал из судебной практики по делам печати окружной суд и присяжных заседателей. Дело поступало сразу в судебную палату и т.д.

13 июня 1867 г.

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета, по которому для публикации постановлений, отчетов о заседаниях (с прениями, речами) дворянских, земских, городских собраний надо было получить разрешение губернского начальства.

14 июня. 1868 г.

Закон, предоставивший право министру внутренних дел запрещать на время розничную продажу периодики

30 января 1870 г.

Закон, касавшийся судебной тайны. За публикацию в прессе до судебного заседания или прекращения дела сведений, полученных дознанием или следствием, редактор карался арестом от недели до 4 месяцев с возможным штрафом до 500 рублей.

6 июня 1872 г.

Закон, определявший более суровые правила ареста и преследования книгопечатания. Комитет министров мог без суда присяжных приговаривать ту или иную «вредную» книгу к уничтожению. Министр внутренних дел в случае опубликования без цензуры такой книги или номера периодического издания, выходящего реже 1 раза в неделю, мог наложить до выпуска в свет арест на такое издание, а затем представить для окончательного запрещения в Комитет министров. Увеличивались сроки задержки в типографии книгопечатания с 3 до 7 дней, ежемесячных и реже выходящих изданий с 2 до 4 дней.

16 июня 1873 г.

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета, расширявшее цензурные права министра внутренних дел. «Если по соображениям высшего правительства найдено будет неудобным соглашение или обсуждение в печати, в течение некоторого времени, какого-либо вопроса государственной важности, то редакторы изъятых от предварительной цензуры повременных изданий поставляются о том в известность чрез Главное управление по делам печати, по распоряжению министра внутренних дел». За нарушение этого распоряжения министр мог приостановить издание на 3 месяца.

19 апреля 1874 г.

Закон, принятый Комитетом министров. По нему освобожденные от предварительной цензуры издания должны были представлять в цензурный комитет корректуру только после отпечатки всего тиража.

4 февраля 1875 г.

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета, по которому журналистике запрещалось предавать гласности материалы судебных процессов.

 

Приведенная таблица позволяет увидеть три направления в деятельности цензуры этого периода, способствовавших ее адаптации в новых условиях. Во-первых, приспособление цензуры к судебной практике. Оно сопровождалось реставрацией административных репрессивных мер, подменой судебной практики административной. По данным историка В.А. Розенберга, число административных взысканий к печати постоянно росло: 18651869 гг. 60, 18701874 гг. 164. Во-вторых, усложнение задач, стоящих перед цензурой, в связи с увеличением объема информации, циркулирующей в обществе, развитием периодики, введением последующей цензуры, а также трагические события внутренней жизни государства, бывшие следствием террора революционеров, заставили цензурное ведомство продолжить опыт ограничения диапазона информации, проходящей через периодику, установить контроль непосредственно министра внутренних дел над нею. Подводя итоги административного воздействия на прессу, начальник Главного управления по делам печати 18801881 гг. сенатор Н.С. Абаза замечал: «Система всякого рода административных взысканий представляется и печати, и публике произволом более тяжелым, чем предварительная цензура».

Наконец, стал проявляться в цензурной практике новый фактор: цензурное ведомство, идя в ногу со временем, положило начало использованию экономического давления на журналистику. На это особое внимание обратил новый министр внутренних дел А.Е. Тимашев, пришедший 8 марта 1868 г. на смену П.А. Валуеву. Одной из первых мер его было предложение, внесенное им в Комитет министров о предоставлении министру внутренних дел по его усмотрению права запрещать розничную продажу газет, которая тогда уже стала принимать довольно широкие размеры. Это вело не только к прямому материальному ущербу для издателя, но и давало возможность другим конкурирующим органам печати распространяться шире и завоевывать читателя газеты, оставшейся без розницы. Эти потери возместить было еще труднее. Мало того, А.Е. Тимашев выбрал для подачи предложения самое удобное время, так как Государственный совет находился «на вакации». Вопрос был решен Комитетом министров и утвержден Александром II 14 июня 1868 г. «Этот прецедент создал целую практику, подчеркивал К.К. Арсеньев, с тех пор почти все постановления, ухудшающие положение печати, проходили не через Государственный совет, а через Комитет министров». В этом же году Тимашев в записке Александру II предлагал расширить сферу экономического давления на журналистику: лишить все газеты, кроме правительственной, казенных объявлений, обложить пошлиной рекламу частных газет и др. В остальном новый министр внутренних дел повторял своего предшественника. Так, в докладе, прочитанном императору 14 ноября 1869 г., перечисляя «трудности, с которыми приходится бороться управлению делами печати», он повторяет несколько упрощенно вслед за графом П.А. Валуевым: «Пресса по существу своему есть элемент оппозиционный. Представляющий тем более привлекательности для общества, чем форма, в которую она облекает свои протесты смелее и резче». А.Е. Тимашев также говорит о необходимости «солидарности между лицами, стоящими во главе различных управлений».

Таким образом, в царствование императора Александра II происходившие существенные изменения во всей системе управления страной значительно повлияли на отношения между властью и журналистикой, осязаемо стало ощущаться обособление последней от литературного процесса, что выразилось в расширении диапазона информации, проблематики, содержания журналистики, росте значения газет, в понимании властью управленческих потенций прессы. До 1855 г. лишь 4 газеты имели право касаться вопросов внешней и внутренней политики, после 60-х годов им обладали многие издания. Печать выросла количественно. При Николае I в 1845–1854 гг. был разрешен выход 6 газетам и 19 журналам (без учета органов правительственных учреждений и ученых обществ), при Александре II в 1855–1864 гг. соответственно – 66 и 156. К 1881 г. в стране выходило около 500 частных изданий.

Новые попытки разработать цензурный устав (этим занималась комиссия, учрежденная 2 ноября 1869 г., под руководством князя С.Н. Урусова), как и либерализовать цензурный режим (деятельность министра внутренних дел 1880–1881 гг. графа М.Т. Лорис-Меликова), не увенчались успехом. Под воздействием событий внутренней жизни страны, в связи с проявлениями консервативных тенденций во внутриполитическом курсе правительства ситуация в цензурном режиме мало изменялась. «Свобода печати не совместима с нашим образом правления, – считал начальник III отделения граф П.А. Шувалов, во многом определявший внутреннюю политику в России после 1866 г. – Она возможна лишь в конституционном государстве, где она служит дополнением свободы слова. Свобода печати составляет не первый, а второй фазис развития народной свободы; ей всегда предшествует свобода слова, которое, действуя большей частью на ограниченное собрание людей, может быть тотчас опровергнуто. Где не существует свободы слова, там свобода печати является слишком опасным оружием против правительства, которое не может вступать в ежедневную полемику и делается безответным противником, принужденным уступать в неравной борьбе». Надо полагать, что цензура в этом случае рассматривается как необходимый противовес. Теоретический постулат шефа жандармов довольно точно выразил отношение власти к журналистике тех лет.

Реформы, происходившие в обществе, мало затронули православную церковь и ее журналистику. Между тем издательская деятельность церкви успешно развивалась. С 1860 г. повсеместно был налажен выход епархиальных ведомостей, органов духовной печати при епархиальных кафедрах. К концу XIX в. в России выходило несколько десятков журналов церкви: «Богословский вестник», «Братское слово», «Вера в разум», «Вестник военного духовенства», «Воскресный день», «Друг истины», «Душеполезное чтение», «Истина», «Кормчий», «Православный собеседник», «Православное обозрение», «Радость христианина», «Русский псаломник», «Церковно-приходская школа» и др. Издавались «труды» духовных академий. Церковь выпускала разнообразную непериодическую литературу. Только в одной синодальной типографии в 1886 г. вышло 3.647.000 экз. книг и брошюр, 3.887.150 экз. листовок, в 1889 г. соответственно – 6.455.466 и 17.682.526 экз.

Вся эта печатная продукция и публичные выступления церковников проходили жесткую духовную цензуру, имевшую стабильный характер. Из формальных новаций следует отметить введение в 1860 г. особой цензуры епархиальных ведомостей. «Их цензурование Святейший Синод возложил на лиц из местного духовенства по избранию епархиальных преосвященных». Затем 14–16 января 1870 г. при Святейшем Синоде была учреждена комиссия для пересмотра действующих ныне постановлений о духовной цензуре под председательством архиепископа Макария (Булгакова). Духовная цензура по-прежнему руководствовалась уставом духовной цензуры 1828 г. Комиссия считала, что он стеснителен и отстал от потребностей общества. Она провела работу по сравнению Временных правил 6 апреля 1865 г. и практики духовной цензуры и пришла к заключению, что духовная цензура должна основываться «на тех же самых началах, на которых существует светская». В связи с этим комиссия предлагала Святейшему Синоду подвести духовную цензуру под закон 6 апреля, соединив в государстве всю цензуру в одну – общую – при Министерстве внутренних дел под руководством Главного управления по делам печати.

Святейший Синод слушал свою комиссию и вопрос о духовной цензуре 20 и 30 января 1871 г. Он отметил, что законом 6 апреля в светской цензуре произведены «коренные преобразования», при этом «отношения между духовной и светской цензурами стали еще неопределеннее», между обеими типами цензуры «границ провести нельзя», поэтому действительно стоит «вопрос о слиянии специальной духовной цензуры с общею». Синод принял свое «определение», в котором в целом признавались соображения и предположения Комиссии правильными. Однако, как отмечает «Церковно-общественный вестник» (7 мая 1880 г.), «вопрос заглох». И в дальнейшем с некоторыми модернизациями в 1884 и 1892 гг. устав духовной цензуры 1828 г. фактически оставался в силе до начала XX в.

Духовная цензура всегда отличалась крайним субъективизмом. Вместе с появлением массовой церковной периодики расширился круг цензоров, субъективизм цензуры усилился. Большинство епархиальных ведомостей подпадали под двойной контроль. «Церковно-общественный вестник» пишет 21 мая 1880 г. о том, что «некоторые епархиальные преосвященные предварительно самолично просматривают каждую статью и каждую перепечатку», а цензор остается «лишней спицей в колеснице епархиального издания». В провинции духовная цензура страдала порой самодурством. Так, приходский священник представил в местную цензуру объемом около 300 страниц кропотливое исследование о народных суевериях. Духовный цензор, глумясь над автором, начертал на рукописи: «Cie море – очень пространное, обилующее многочисленными гадами». О характере цензуры говорит и письмо «Первого высокоученого иерарха», который замечает про свое сочинение: «Напечатать его здесь не смею. Сам должен быть и цензором своего произведения. Напуган и боюсь». Самолюбивый и чувствительный автор боится того, что цензоры «изобретают особые формулы» (вроде вышеназванной). Историк А. Котович так подводит итоги анализа практики духовной цензуры: «Духовная цензура выступила в качестве механического средства пресечения, острие которого в состоянии был обращать в желательную сторону всякий, кто умел изобретать софизмы».

 

ЦЕНА РЕФОРМ

 

Рост административного вмешательства в творческий процесс журналистов и попытки управлять прессой. Газета как основной тип периодики. Утверждение статуса печати в государстве. Экономическая цензура.

 

Царствование Александра III (18811894) проходило в новых условиях, бывших следствием реформ 60-х годов, когда постепенно набирал темпы процесс капитализации России с его не только хищническими, но и демократическими проявлениями: происходит развитие производственной базы, расширение производительных сил общества, сопровождающееся миграцией сельского населения в города, повышением грамотности народа, усилением его участия в культурной и социальной жизни общества, появлением в нем новых влиятельных групп (предпринимателей, инженеров, техников, рабочих). По сути дела, основным итогом ушедшего в прошлое периода было пробуждение к активной деятельности новых более широких слоев общества, бурное развитие общественной мысли. В этом состояла цена реформ. Но в стране росло противостояние сил, защищающих интересы самодержавия и пытающихся модернизировать политический режим и моральную атмосферу общества. Все это определило особенности цензурного режима нового правления. Александр III, придя к власти при личных трагических обстоятельствах, последовательно проводил курс по стабилизации ситуации в государстве, при этом он не испытывал колебаний и сомнений, сопровождавших всю деятельность его отца. Для них в успешном управлении страной тех лет не могло быть места.

В России складывалась новая социально-политическая атмосфера, характеризовавшаяся процессом поляризации политических сил. Развитие революционного движения, его взаимосвязь с польским освободительным движением, тактика террора организаций радикалов, неоднократные покушения на императоров и сановников самодержавия все это выдвигало на первый план консолидацию сил, защищающих основы государства. Их программой становится уже известная уваровская формула: православие, самодержавие, народность. Она снова служит опорой сил, противостоящих левым группам и стремившихся к укреплению государственности, национального самосознания. И, как ни странно, во многом соответствует веянием нового времени, в частности мощной тяге к просвещению, что отразилось в деятельности как левых, так и правых общественных сил: от похода части интеллигенции в народ, возникновения рабочих школ, бесплатных читален до организации сети церковно-приходских школ, создаваемых церковью и властью (при Александре II насчитывалось 273 таких учебных заведения с 13035 учениками, к концу правления Александра III соответственно 31835 с 981076); в выпуске массовой печатной продукции: от лубка, народной азбуки к дешевым изданиям классиков литературы, журналов и газет, осуществляемым российскими предпринимателями, в первую очередь А.С. Сувориным, А.Ф. Марксом, И.Д. Сытиным и др., с участием великого русского писателя Л.Н. Толстого и его окружения, к многочисленным общедоступным изданиям религиозно-нравственного содержания, печатаемым в преобразованных Петербургской и Московской синодальных типографиях: в 1887 г. в стране вышло 697 названий духовно-богословских книг (2.703.482 экз.), в 1895 г. 933 (5.396.134), в 1901 г. 1222 (16.483.597). Эта литература выросла по названиям книг почти в 2 раза, по экземплярам в 6 раз.

Лев Толстой замечал в 1885 г.: «Миллионы русских грамотных людей стоят перед нами, как голодные галчата, с раскрытыми ртами, и говорят нам: господа, родные писатели, бросьте нам в эти рты достойный вас и нас умственной пищи, пишите для нас, жаждущих живого, литературного слова: избавьте нас от все тех же лубочных Ерусланов Лазаревичей, Милордов Георгов и прочей рыночной пищи». В этот же период, заботясь о народной нравственности и в борьбе за влияние на народ, обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев подчеркивал, что «церковь есть источник истинного народного просвещения». Это внешне разрозненное, а внутренне единое стремление разных интеллектуальных сил страны к просвещению народа способствовало развитию его культуры и грамотности. Оно шло навстречу процессу демократизации общества в будущем.

Консолидация защитников самодержавия привела к выдвижению новых политических фигур. В управлении государством большую роль стал играть «триумвират» из К.П. Победоносцева, министра народного просвещения графа Д.А. Толстого и издателя, публициста М.Н. Каткова. Их деятельность еще не получила в исторической литературе ни должной глубокой оценки, ни адекватного ее понимания, ни сколько-нибудь объективного раскрытия, так же как деятельность самого императора Александра III. Если взглянуть в ретроспективе на итоги его правления, то становится понятным, почему его называли одни «солдафоном», «мопсом» и т.п., а другие миротворцем. В течение 18811894 гг., 14 лет Россия могла стабильно развиваться, накапливать силы, которые получат блистательное воплощение на практике в начале XX столетия, когда в экономическом и культурном отношении страна шагнула в ряды наиболее развитых стран мира.

Свое правление Александр III в ответ на убийство отца ознаменовал отказом от ряда либеральных проектов, получивших поддержку Александра II. Полное драматизма заседание Совета министров 8 марта 1881 г. положило этому начало. Александр III поддержал выступление своего наставника в прошлом К.П. Победоносцева, который, по свидетельству госсекретаря Е.А. Перетца, «бледный, как полотно, и очевидно взволнованный», произнес эмоциональную речь, названную его оппонентом министром финансов А.А. Абазой «обвинительным актом против царствования» Александра II. Победоносцев считал, что Россия не готова к демократии, конституции, свободе слова и печати. Он же стал фактически автором манифеста нового царя о незыблемости самодержавных начал России, обнародованного 29 апреля 1881 г.

В ходе заседания Совета министров 8 марта сановники С.Г. Строганов, П.А. Валуев, К.П. Победоносцев призывали к ограничению свободы журналистики. Граф П.А. Валуев, например, считал, что «злоупотребления печатным словом могут иметь гибельные последствия для государства». Победоносцев назвал журналистику «самой ужасной говорильней, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает только к самым вопиющим беззакониям». Такое мнение о прессе тогда получило широкое распространение, о чем свидетельствует записка одного из основных теоретиков русского либерализма, профессора Московского университета Б.Н. Чичерина, направленная им Победоносцеву, «Задачи нового царствования». В ней Чичерин рассматривает свободу печати «по собственному 20-летнему опыту» как предрассудок: «Свобода печати, главным образом, периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь: без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество... В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму». Вывод автора записки сводился к необходимости обуздать такую журналистику.

Еще министр внутренних дел граф Н.П. Игнатьев, сменивший на этом посту в мае 1881 г. графа М.Т. Лорис-Меликова, учел эти мнения о прессе и разработал проект нового закона о печати. Его преемник с 31 мая 1882 г. граф Д.А. Толстой в августе 1882 г. представил в Комитет министров Временные правила о печати, в основе которых лежал этот проект. 27 августа император утвердил их. Эти «правила» внесли существенные изменения в цензурный режим страны. По ним было образовано Совещание министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода. Этому Совещанию были переданы изъятые из компетенции Сената дела об окончательном запрещении периодических изданий или их приостановке «без определения срока ее, с воспрещением редакторам и издателям оных быть впоследствии редакторами или издателями» новых печатных органов. Работа Совещания четырех министров во многом зависела от авторитетности высших чинов бюрократии. Поскольку в течение 18801905 гг. 25 лет на посту обер-прокурора Святейшего Синода был К.П. Победоносцев, ближайший помощник царя, публицист и борец за самодержавие, постольку деятельность Совещания проходила под его давлением.

По другому параграфу нового закона редакции изданий, выходивших без предварительной цензуры, обязаны были сообщать по требованию министра внутренних дел фамилии авторов публикаций.

Таким образом, роль административного вмешательства в дела журналистики значительно возросла. Совещание четырех министров подменяло функции судебных инстанций.

Затем было усилено наказание тех органов периодики, которые после трех предостережений были временно приостановлены. Редакторы их после истечения срока приостановки должны были представлять свое издание в цензурный комитет накануне выхода в свет в 11 часов вечера. Этим для них фактически восстанавливалась предварительная цензура. Особый удар наносился в этом случае по газетам, которые не могли выдержать конкуренцию других изданий, печатавших более оперативную информацию. Кроме того, цензор по своему усмотрению мог сам, без возбуждения следствия, приостановить такое издание. Этот параграф закона дополнял административное воздействие экономическим.

Временные правила о печати предоставили большие возможности управлению журналистикой, позволили уменьшить поток разнообразных циркуляров, вырабатываемых в недрах цензурного ведомства. Историк Б.П. Балуев насчитал более 50 таких документов, принятых в 1881 г. После 1882 г. подобного изобилия цензурных бумаг не наблюдается, хотя Главное управление по делам печати по-прежнему рассылает запретительные циркуляры, регулирующие информацию в прессе по основным проблемам, событиям международной и внутренней жизни. Так, в 1882 г. появляются указание редакторам о том, что публикация «статей против правительственных учреждений может вызвать применение к виновным изданиям строжайших административных карательных мер»; два циркуляра, запрещающих печатать «всякие тенденциозные или агитационные сведения о неприязненных отношениях крестьян к землевладельцам», «известия о переделах, равнении земли, справедливости изменения поземельного положения крестьян»; 4 документа, касающихся характера освещения в журналистике студенческой жизни, «беспорядков в университетах» (19 марта, например, было запрещено публиковать «ложные и тенденциозные известия» о внутренней жизни учебных заведений, как светских, так и духовных).

Исследователь Н.М. Лисовский в статистическом обозрении русской прессы показывает, что число циркуляров, запрещающих помещать на страницах газет и журналов определенную информацию, постепенно снова возрастает от 9 в 1889 г. до 25 в 1894 г. Они касаются сообщений о земстве, голоде, эпидемиях, волнениях рабочих, ведомственной и международной информации.

Однако главным последствием нового закона о печати были широкие возможности, полученные властью для чистки журналистики от неугодных ей изданий. К этому она стремилась подойти во всеоружии, о чем говорит «Записка о направлении периодической печати в связи с общественным движением в России», специально подготовленная департаментом полиции с целью изучить, как замечает граф Д.А. Толстой, «связи журналистики с нигилистическою партией». С 1 января 1883 г. начальником Главного управления по делам печати по представлению графа Д.А. Толстого стал Е.М. Феоктистов, пробывший на этом посту до 1896 г. Этим назначением триумвират получил, можно сказать, дополнительное мощное подкрепление. Феоктистов был близок и к обер-прокурору Святейшего Синода К.П. Победоносцеву, и к министру народного просвещения графу Д.А. Толстому, и к Каткову. Будучи профессионалом и как журналист, и как управленец, гибкий, умный, со своим мнением бюрократ умело проводил цензурную политику более 13 лет. Довольно быстро он избавился от лидеров либеральной и демократической мысли: в 1883 г. от газет «Голос», одна из наиболее тогда влиятельных и распространенных тираж более 20 тысяч экземпляров, и «Страна»; в 1884 г. от журнала «Отечественные записки», удостоившегося 20 апреля в «Правительственном вестнике» специального правительственного сообщения о закрытии этого популярного в обществе издания. Оно прозвучало как предупреждение всей периодике. «Отечественные записки» обвинялись в том, что вокруг них «группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией». Имелись в виду публицисты Н.К. Михайловский и С.Н. Кривенко. Ответственному редактору журнала М.Е. Салтыкову-Щедрину инкриминировалось то, что его статьи, не пропущенные цензурой, «появлялись в подпольных изданиях у нас и в изданиях, принадлежащих эмиграции».

Всего за период царствования Александра III в результате цензурных репрессий прекратили выход 15 газет и журналов. Как пишет Е.М. Феоктистов в своем отчете, он внес изменение в цензурную политику тем, что Главным управлением по делам печати «сравнительно с прежним временем разрешения новых повременных изданий за отчетные 10 лет выдавались с большей осмотрительностью лишь лицам, на благонадежность которых можно было более или менее положиться». В итоге число вновь появлявшихся изданий сокращалось: в 1882 г. их рост составил 7,9%, а в 1891 г. 5,5%.

Особенностью административного воздействия на литературу и журналистику конца XIX в. является, во-первых, преемственность в цензурной политике Министерства внутренних дел, обеспечившая стабильность ее направления, ее эффективность; во-вторых, совместная целеустремленная деятельность различных ведомств по усилению контроля за прессой. Если в прежние годы наблюдалось порой противостояние министерств внутренних дел и юстиции или народного просвещения, то Совещание четырех министров как коллективный орган управления журналистикой исключал такую практику. Как свидетельствует переписка высших сановников цензуры, деятельность министерств и руководителей Главного управления по делам печати проходила в постоянных контактах, взаимоинформировании, подсказке друг другу, что не охвачено их вниманием, что требует усиленного контроля и т.д. Вот почему не столь ощутимо вмешательство в дела печати со стороны монарха, который, как правило, ограничивался короткими ремарками, комментирующими принятое решение помощниками: «Жаль, что разрешена была снова эта дрянная газета» (о «Московском телеграфе», 1882 г.); «Совершенно одобряю. Желательно было бы совершенно прекратить издание этой поганой газеты» (о «Русском курьере», 1889 г.); «Действительно, дрянная газета» (о «Русском деле», 1889 г.) и т.п.

Александру III не было необходимости постоянно вмешиваться в дела цензурного аппарата, как это практиковалось императорами ранее. К этому периоду цензурный аппарат был отлажен. Причем в нем работали в основном цензоры-профессионалы. По данным Главного управления по делам печати, в 1882 г. число его сотрудников составляло 26 человек, в цензурных комитетах в провинции 75, всего 101; в 1892 г. эта цифра несколько увеличилась до 114. 30 сентября 1881 г. был изменен порядок цензурования местных изданий там, где не было цензурных комитетов. Губернаторы до этого поручали их цензуру чиновникам за определенное вознаграждение из сумм цензурного ведомства. Но, по словам официального историка МВД, вследствие увеличения числа изданий в провинции это вознаграждение за цензуру стало обременительным для бюджета министерства. Кроме того, многие чиновники не обладали необходимыми для цензурования печати знаниями.

По закону от 30 сентября 1881 г. обязанности цензоров были возложены непосредственно на вице-губернаторов. В это же время «все цензурные учреждения империи были полностью объединены в МВД». 26 апреля 1883 г. Кавказский цензурный комитет, находившийся в подчинении Главного управления Наместника Кавказского, был передан Главному управлению по делам печати, а вся периодика, выходившая на Кавказе, перешла под «высшее наблюдение Министерства внутренних дел».

В контроле над журналистикой и литературой страны особую роль стал играть обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев (18271907). Интеллектуал, юрист и ученый. Курс гражданского права, разработанный им, многие десятилетия считался классическим трудом. Уже в 60-е годы Победоносцев активно участвует в жизни государства. Он выступает как публицист, историк и переводчик. Большую известность получила его книга «Московский сборник», вышедшая в свет в 1896 г. и выдержавшая при жизни автора 5 изданий. В ней обобщены общественно-политические, философские взгляды Победоносцева, значительное место отведено и проблемам печати. Обер-прокурор считает, что пресса не выражает общественного мнения. С его точки зрения, «это великая ложь, и пресса есть одно из самых лживых учреждений нашего времени», хотя «значение печати громадное и служит самым характерным признаком нашего времени, более характерным, нежели все изумительные открытия и изобретения в области техники. Нет правительства, нет закона, нет обычая, которые могли бы противостоять разрушительному действию печати в государстве, когда все газетные листы его изо дня в день, в течение годов повторяют и распространяют в массе одну и ту же мысль, направленную против того или другого учреждения». К.П. Победоносцев анализирует проблему «так называемой свободы печати», взаимоотношения власти и журналистики, роль газет в обществе и др.

Значение деятельности К.П. Победоносцева в жизни страны конца XIX в. можно выразить словами его современника «государево око», не преувеличивая его воздействия на императора, но и прекрасно понимая определяющее влияние его во многих сферах жизни России тех лет. Велики заслуги Победоносцева в просвещении народа, повышении авторитета церкви и богословской науки. Его неординарная личность, неукротимая энергия на посту обер-прокурора имела порой неожиданный для него самого эффект, в оживлении общественного внимания к духовной жизни, вопросам религии, в том числе и через полемику с Победоносцевым, его взглядами, его позицией и практикой. Недаром на рубеже веков возникают Религиозно-философские собрания с их целью «обновления русского православия», оживляется и активизируется духовная журналистика. Конечно, немалое значение в этом, в просвещении народа имела деятельность и его великих современников Л.Н. Толстого и о. Иоанна Кронштадтского. Если Победоносцев фигурировал на верхних этажах власти, то о. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой больше обращались к новым просыпавшимся к социальной и культурной жизни общества широким слоям народа. Противостояние Победоносцева и Толстого, Кронштадтского и Толстого будило религиозно-философскую мысль, что в конечном итоге выльется в тот ее расцвет, который она, находясь уже в эмиграции, переживает в 2030-е годы XX столетия.

Одновременно это противостояние отражает еще одну существенную тенденцию в развитии России, а именно внутреннее движение народных масс к более активной социально-политической и культурной жизни, что осознанно понималось и Верховной властью страны, и многими деятелями культуры, художниками слова. Естественно, российская бюрократия продолжала бдительно следить за литературой и периодикой, обращенной к народу. Главное управление по делам печати постоянно напоминало цензорам о необходимости быть внимательными в этом отношении. Так, в 1874 г. оно указывало им на то, что надо «подвергать самой строгой цензуре все вообще издания, предназначенные для народа». В 1875 г. оно фактически повторило это указание, предлагая цензорам «не ограничиваться исключением одних резких мест, а воспрещать их к печатанию целиком». В 1878 г. для ограждения народа «от влияния злонамеренной пропаганды» особым совещанием в составе министров внутренних дел, юстиции, народного просвещения, государственных имуществ и шефа жандармов был поставлен вопрос об издании дешевых книг для народа, которые, внешне не имея официального характера, должны были укреплять верноподданнические и религиозные чувства. Наконец, в 1881 г. Министерство внутренних дел предпринимает такого же рода издание газеты «Сельский вестник».

Таким образом, власть находит новый поворот в борьбе со «злонамеренной пропагандой»: она прибегает к фабрикации информации и литературы для массовой аудитории. Инспирированная властями литература была плодом цензурных усилий, стремления оградить народ от правдивой информации и влияния оппозиционной журналистики и литературы. Одновременно в связи с этим цензурный аппарат поощрял или не обращал внимание на развитие той литературы и журналистики, независимо от ее оттенков (желтая, бульварная, черносотенная и т.п.), которая противостояла оппозиции. Правда, надо отдать цензурному ведомству должное, и в этом случае оно, как показывает его практика, было сдерживающим фактором и преследовало крайние проявления.

В конце XIX в. цензуре приходилось действовать и в этом плане в новых условиях, о чем свидетельствует секретное письмо 1894 г. министра внутренних дел И.Н. Дурново министру народного просвещения графу И.Д. Делянову: «В ряду общественных явлений, особенно выдвинувшихся в минувшем году, следует отметить резко проявившееся в различных слоях интеллигентных классов стремление содействовать поднятию уровня народного образования путем организации народных чтений, открытия библиотек и читален для фабричного и сельского населения и, наконец, безвозмездного распространения в народе дешевых изданий, книг и брошюр научного, нравственного и литературного содержания». Дурново подчеркивает, что имеющиеся в его ведомстве данные позволяют сделать вывод о «систематичности осуществляемой программы» воздействия на молодежь «в борьбе с правительством» «на легальной почве противоправительственных элементов». Но и капитализация журналистики вела к появлению дешевой печатной продукции, бульварной, рекламной прессы, рассчитанной на самые низкие вкусы и низменные инстинкты. В 1892 г. журнал «Наблюдатель» (№ 7, с. 237) писал: «Возникли маленькие газетки, бойкие, «общедоступные» и очень интересные, потому что открывали перед взорами пораженного жителя тайны всех петербургских кабаков и вертепов».

Духовная цензура во главе с К.П. Победоносцевым довольно сурово встретила это новое веяние в культуре. Так, обер-прокурор справедливо замечал, что «новая газета тогда только приобретает силу, когда пошла в ход на рынке, т.е. распространена в публике». С этой целью издателями и журналистами используются слухи, сплетни, пасквили и т.п. Подобная газета становится орудием «гнусного промысла, шантажа». Даже критики деятельности Победоносцева признавали его негативное отношение к такого рода прессе. И цензурный аппарат требовал от цензоров ограждения народа от порнографической литературы. В 1896 г. был распространен циркуляр, где цензурным учреждениям предлагалось относиться «с особенною строгостью ко всем поступающим на их рассмотрение популярным брошюрам и книгам с разного рода гигиеническими советами, касающимися половой сферы, так как большинство из них заключает в себе неприличные описания сцен кутежа, разврата и всякого рода излишеств и злоупотреблений половыми отправлениями. Подобного рода издания служат лишь источником неблаговидной наживы издателей, не имеют ничего общего с медицинской наукой и читаются по преимуществу юношеством и вообще учащейся молодежью, ради заключающихся в них порнографических подробностей; в Медицинский же совет должны представляться на разрешение только те из них, которые не заключают в себе порнографических подробностей».

Процесс поляризации интеллектуальных сил проявлялся не только в политической, но и нравственной сфере российского общества, когда в качестве невольных цензоров выступали деятели культуры, что естественно накладывало субъективный отпечаток на борьбу в обществе с проявлением безнравственности в журналистике и литературе. В этом отношении большой интерес имеет деятельность духовного пастыря и мыслителя о. Иоанна Кронштадтского (И.И. Сергиев, 1829–1908). Им было написано около 4,5 тысячи печатных страниц: 3 тома бесед, слов и речей, 13 книг проповедей, трехтомная книга-дневник «Моя жизнь во Христе», переведенная на английский язык. Отец Иоанн активно выступал в печати. Сама его жизнь была подвигом нравственности, так как он жил для других, вел огромную благотворительную работу, его инициатива по созданию Домов трудолюбия получила распространение по всей стране. Он был целителем душевных травм и тяжких болезней. Все это находило живейший отклик в народной душе. Каждый день «на его адрес приходило более тысячи писем и денежных переводов». «Санкт-Петербургские ведомости», «Кронштадтский вестник», «Петербургский листок», «Странник», «Душеполезное чтение» и многие другие газеты и журналы «помещали тысячи описаний пастырской деятельности отца Иоанна», – говорится в житии, принятом Поместным Собором Русской православной церкви 7–8 июня 1990 г. Вместе с тем о. Иоанн вел яростную борьбу с вероотступниками, иноверцами, сектантами. В этом в своей публицистической и проповеднической деятельности он был антиподом Л.Н. Толстого.

В 1886 г. Общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви решило «помимо проповедей и философских разборов», как сообщали 2 марта «Московские ведомости», вступить «на стезю газетной полемики» против «еретика». В 1896 г. «Церковные ведомости» в качестве приложения разослали книгу «Плоды учения гр. Толстого» с резкой критикой толстовства. Церковная печать упрекала официальную цензуру за либерализм к сочинениям Толстого. Одним из вдохновителей борьбы с Толстым был Иоанн Кронштадтский, неоднократно выступавший против него в печати, опубликовавший свое сочинение «Против Толстого, еретиков и сектантов нашего времени и раскольников». Он расценил обличительное «Обращение к духовенству» Л.Н. Толстого как «гнусную клевету на Россию, на ее правительство».

Творчество другого народного подвижника – Л.Н. Толстого также было обращено навстречу внутреннему движению народных масс к культуре и социальной жизни. В 80–90-е годы писатель создает религиозно-философские трактаты «Исповедь», «В чем моя вера», «Царство Божие внутри вас» и др., народные рассказы, драму «Власть тьмы» для народного театра, становится одним из инициаторов издательства «Посредник» (1884), выпускавшего литературу для широкой аудитории. Только в 1897 г. сочинения Толстого, рассчитанные на народное чтение, вышли в количестве 397 тысяч экземпляров; всего же его произведений – 677.600 экземпляров.

Вся его публицистическая и организаторская деятельность этих лет направлена на улучшение положения народа: Толстой борется с голодом, обрушившимся на народ, защищает права крестьян, обличает их притеснителей, выступает против преследований за иноверие. «Нужно, не говорю уже уважать, а перестать презирать, оскорблять народ, обращением с ним, как с животным, – пишет Л.Н. Толстой, – нужно дать ему свободу исповеданья, нужно подчинить его общим, а не исключительным законам, а не произволу земских начальников; нужно дать ему свободу ученья, свободу чтенья, свободу передвижения и, главное, снять то позорное клеймо, которое лежит на прошлом и теперешнем царствовании – разрешение дикого истязания, сечения взрослых людей только потому, что они числятся в сословии крестьян».

Публицистическая и литературная деятельность Л.Н. Толстого становится заботой забот цензурного ведомства. «Немало затруднений причинил Лев Толстой, – признает начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов. – Громадным своим талантом приобрел он высокое положение в литературе. А между тем никто не производил столь растлевающего влияния на молодые умы проповедью, направленною против церкви и государства, против всех основ общественного устройства». Цензурному ведомству приходилось считаться и с особой позицией Александра III по отношению к Л.Н. Толстому. После одного из посещений императора женой Толстого Софьей Андреевной он заявил, что Он «сам будет просматривать сочинения ее мужа», взяв пример со своего любимого деда Николая I, цензора А.С. Пушкина. Александр III считал, что нельзя «прибавлять к славе Толстого мученического венца». По поводу распространения в обществе памфлета Толстого «Николай Палкин» московский генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков сообщал министру внутренних дел: «Думаю, помимо высокого значения его таланта, что всякая репрессивная мера, принятая относительно графа Л. Толстого, окружит его ореолом страданий и тем будет наиболее содействовать распространению его мыслей и учения». Министр прочитал это заключение Александру III и пометил его: «Высочайше повелено принять к сведению».

В связи с арестом распространителей памфлета Л.Н. Толстой явился в Московское жандармское управление, протестуя против ареста неповинных людей, предлагая заключить в тюрьму главного виновника автора, на что начальник управления генерал Слезкин ответил: «Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить».

Все это не означает, что император поддерживал писателя, скорее он, понимая его значение для русской культуры, сдерживал стремление расправиться с ним. В перечне запрещенных цензурой произведений числилось более 40 сочинений Л.Н. Толстого. На писателя обрушилась почти вся лояльная власти пресса, вся церковная публицистика, нередко призывая к расправе с ним. Эта травля Л.Н. Толстого вдохновлялась и обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым и таким чистым сердцем духовной публицистики, как о. Иоанн Кронштадтский, писавшим, к примеру, в журнале «Душеполезное чтение», что лжепророки были «обличены в своих нелепых учениях и отлучены от церкви как гнилые члены» еще ранее при апостолах. Тем более в наступившие «дни лукавые» надо особенно стойко «охранять веру святую». В сборнике «Миссионерского обозрения» «По поводу отпадения от православной церкви графа Льва Николаевича Толстого» (1904 г., с. 569) статья о. Иоанна Кронштадтского обличала Толстого как «безбожную личность», «дерзкого отъявленного безбожника, подобного Иуде предателя», «апокалипсического дракона», «отца дьявола» и др.

В создавшихся условиях поляризации общественных сил цензурное Главное управление по делам печати, как показывает травля прессой Л.Н. Толстого, стала больше опираться на лояльную часть журналистики. Умелым дирижером таких кампаний выступал К.П. Победоносцев, вообще во многом определявший характер цензурного режима в стране в этот период. Е.М. Феоктистов вспоминает: «Впрочем, была сфера, в которой он обнаруживал необыкновенную энергию: говорю о нашей периодической печати. Я всегда изумлялся, как у него хватало времени читать не только наиболее распространенные, но и самые ничтожные газеты, следить в них не только за передовыми статьями или корреспонденциями, но даже (говорю без преувеличения) за объявлениями, подмечать такие мелочи, которые не заслуживали бы ни малейшего внимания. Беспрерывно я получал от него указания на распущенность нашей прессы...» Феоктистов не замечает одного существенного обстоятельства, обер-прокурор не только сам проникал своим оком в глубины русской журналистики, но он сумел организовать целую сеть помощников добровольных цензоров, информировавших его, доносивших ему из разных мест страны о «проступках печати», о чем свидетельствует его оживленная переписка. В частности, в октябре 1889 г. К.П. Победоносцев получает сигнал от одного из «корреспондентов» из Харькова о предполагаемом местном издании. Он сразу же обращает внимание Феоктистова на это: «Из Харькова поступило или вскоре поступит к вам ходатайство о разрешении нового учено-литературного журнала. По всем имеющимся у меня сведениям это предприятие требует отпора. Оно затеяно либералами. Вы знаете, что у нас почти все журналы (кроме «Русского вестника») занимаются служением Молоху и Астарте. Итак, ни в каком отношении нежелательно иметь еще новый орган такого же направления».

В том же году Победоносцев пересылает начальнику Главного управления по делам печати письмо херсонского архиерея Никанора и присланный им фельетон из «Одесского листка». Его краткая записка содержит неудовлетворенность местной цензурой. «Право, пора обратить внимание на провинциальные газеты, пишет он Феоктистову. Нельзя оставлять их на ответе невежественных или безграмотных вице-губернаторов».

К.П. Победоносцев отчетливо видел рост влияния и значения журналистики в обществе. Вот почему цензорская функция стала одной из основных в его государственной деятельности, что, без сомнения, усиливало контроль цензурного аппарата за литературой и печатью.

Символично и то обстоятельство, что в триумвирате, помимо обер-прокурора Святейшего Синода, был представлен ни сановник, ни государственный деятель в прямом смысле этого слова, а один из наиболее видных публицистов и редакторов XIX в. М.Н. Катков. Уже одно это говорило не только об авторитете определенной личности, но и возросшей роли печати, признании ее в качестве такой сферы социально-политической и культурной жизни, которую власть должна учитывать. М.Н. Катков добился такого положения, когда его мнение, мнение его «Московских ведомостей» принималось во внимание наряду с точкой зрения наиболее авторитетных руководителей государства. Влияние его было столь большим, что нередко его публицистические выступления определяли направление внешней политики страны, а министры стремились выяснить взгляд редактора «Московских ведомостей» на предпринимаемые ими те или иные меры, видные сановники стали бояться возможных разоблачений в газете. В книге А.А. Корнилова «Общественное движение при Александре II» (1909 г.) есть главка «Могущество Каткова после 1863 г.». И хотя тезис: «Героем дня и чуть ли не спасителем отечества явился Катков», историк в ретроспективе считает преувеличенным, тем не менее он отдает должное редактору «Московских ведомостей»: «Катков, первый из влиятельных журналистов, понял значение тогдашних политических обстоятельств и ту роль, которую может сыграть при этом общественное мнение страны, резким выразителем которого он и явился. Боевой темперамент и крупный публицистический талант, которым он обладал, пришлись здесь как раз кстати». Говоря об эпохе Александра III, К.К. Арсеньев замечал: «В это именно время достигло своего апогея влияние «Московских ведомостей», во главе которых до 1887 г. стоял еще Катков...» Обобщая наблюдения над журналистикой тех лет, Арсеньев приходит к выводу: «Периодическая печать становится одною из насущных потребностей русского общества».

На наш взгляд, значение деятельности М.Н. Каткова особенно велико как раз в утверждении статуса журналистики в государстве. Именно через нее печать показала обществу, что зарождается, как тогда говорили, шестая держава, четвертая власть, способная участвовать в управлении разными сторонами общественной жизни, воздействовать на самые широкие слои народа. Конечно, надвигавшаяся новая эпоха, развитие капиталистических отношений выводили на историческую арену и новых деятелей журналистики. Фигура Каткова в этом плане в конце XIX в. не была одинокой. Рядом с ним выросла целая плеяда редакторов, публицистов, издателей, укреплявших положение журналистики в обществе. В первую очередь, необходимо назвать А.С. Суворина, при прощании с которым, на его могиле, сотрудник журнала «Наборщик и печатный мир» А.А. Филиппов сказал: «Если в 1912 г. мы беспристрастно взглянем на историю книгопечатания в России, то увидим, что в ней есть два имени, которые особенно ярко обрисовываются. Это первопечатник Иван Федоров и Алексей Суворин». Возможно, это сравнение, как и многие, несколько хромает, но значительная доля истины в нем есть. Биограф А.С. Суворина Б.Б. Глинский, например, отмечает в связи со смертью Суворина, что «с мировой сцены сошел очень крупный человек, игравший в ходе событий последних 2530 лет видную роль и подчас оказывавший на ход событий известное давление и влияние». Он пишет о Суворине, как о таком редакторе, публицисте, издателе, который «создает русский злободневный фельетон и придает журналистике в обществе значение».

В этот же период положение журналистики утверждали выросшие на предпринимательстве в издательском деле, помимо Суворина, А.Ф. Девриен, А.Ф. Маркс, И.Д. Сытин и др. Отличительной чертой большинства российских предпринимателей-издателей было не только стремление к наживе, личной прибыли, но и просветительство и благотворительность. А.Ф. Маркс подчеркивал, расширяя свое основное предприятие издание журнала «Нива» (1870 1918) выпуском дешевых и бесплатных собраний сочинений классиков литературы, что «главная цель «Нивы» служить в области печатного слова культурным задачам дорогого нашего Отечества... Сделать выдающихся наших писателей общедоступными одно из верных средств достижения этой плодотворной цели». «Жизнь для книги» так назвал свои воспоминания И.Д. Сытин крупнейший русский предприниматель, о котором современный зарубежный исследователь Ч. Рууд пишет: «Богатый и влиятельный газетно-книжный магнат Сытин добился в издательском деле такого же успеха, как его современники Джозеф Пулитцер и Уильям Рэндолф Херст в Америке и лорд Нортклифф в Англии... Сытин наживал миллионы на издательском поприще и тем самым помогал насаждать грамотность, формировать общественное мнение и расширять границы гласности в условиях самодержавия...»

Так что процесс капитализации журналистики не заключал в себе лишь негативное воздействие на культуру и журналистику. Он сопровождался созданием мощной ее материальной базы, которая послужит основой расцвета русской журналистики в начале XX в., важными изменениями в ее содержании и типологии. На первое место выходит газета. Следующая таблица, составленная Н.Лисовским в начале XX в., отражает эти изменения в прессе: число газет с 1880 по 1900 г. увеличилось в два раза, а журналов только на треть, причем надо иметь в виду, что разрешение на издание газеты было получить сложнее, чем на журнал. Кроме того, на такое предприятие требовалась немалая сумма 400500 тысяч рублей плюс вносимый в Главное управление по делам печати залог в 25005000 рублей (см. таблицу № 5).

Газета по сравнению с журналом предоставляла предпринимателям больше возможностей получать прибыль: через рекламу, через подписку читательский кредит, при достаточном тираже чистую прибыль. Уже в начале 1884 г. К.П. Победоносцев замечал в письме к Е.М. Феоктистову: «Газета с одной стороны бесспорно в наше время орудие для проведения в публику всякого рода идей, следовательно и политических, с другой стороны орудие спекуляции, дело так называемого гешефта, в коем для приманки покупателей употребляются все средства».

 

 

Таблица № 5.

Динамика развития периодики России 18801900 гг.

(число изданий)

 

Год

Возникает новых

Всего было

журналов

газет

журналов

газет

всех изданий

1880

5

9

22

62

483

1881

14

28

35

83

531

1882

8

17

30

86

554

1885

7

9

27

81

606

1888

4

5

24

72

637

1890

5

5

29

79

697

1892

4

6

35

80

745

1895

6

9

36

93

841

1898

5

13

39

123

945

1900

3

11

36

125

1002

 

Процесс капитализации журналистики своеобразно преломился в деятельность цензурного ведомства и в характере цензурного режима тех лет. Министерство внутренних дел все больше и больше использовало в контроле за журналистикой, особенно газетами, и литературой экономическое давление на них, сочетая его с административными репрессиями. Еще в 1881 г. граф Д.А. Толстой, возглавлявший МВД, докладывал Александру III о том, что он хотел бы по примеру Германии учредить «нечто вроде Reptilien Fond'a», из которого тем или другим газетам выдавать субсидии. Ежегодно до 20 тысяч рублей». Император одобрил его планы, но явно занизил предложенную сумму, так как 18 февраля 1883 г. Д.А. Толстой представил Александру III новый доклад «Об открытии дополнительного ежегодного кредита в 6000 рублей на совершенно секретные расходы по делам периодической печати в С.-Петербурге».

Именно в этот период субсидии лояльной журналистике принимают систематический характер. Об отношении Александра III к этой практике свидетельствует эпизод, рассказанный Е.М. Феоктистовым. И.Н. Дурново, который по поручению императора решал дело о субсидировании газеты князя Н.П. Мещерского «Гражданин», был смущен тем, что редактор ходатайствовал о выдаче ему на издание газеты в 1-й год (1882 г.) 108.000 рублей, на 2-й 90.000, на 3-й 30.000. В ответ на его вопрос: удобно ли выдавать князю столь значительную сумму, Александр III заметил: «Напротив, нельзя же основать хорошую консервативную газету на двугривенный; я не нахожу ничего необычного: посмотрите, сколько тратит на немецкую печать Бисмарк...» До конца царствования Александра III князь Н.П. Мещерский ежегодно получал 80 тысяч рублей на свою газету. «Правительство субсидировало ряд официозных и полуофициозных изданий, почти все для так называемого «народного чтения» («Народный листок», «Мирской вестник», «Сельская беседа» и др.), многие провинциальные издания («Виленский вестник», «Варшавский дневник», «Киевлянин», «Кавказ»), газеты, связанные с морским ведомством («Кронштадтский вестник», «Владивосток»), церковные («Епархиальные ведомости»), педагогические («Учитель» Паульсона), ученые («Университетские известия»), а также «Правительственный вестник» со всеми ответвлениями». В 1895 г., например, «Варшавский дневник» получил 5000 рублей, «Виленский вестник» 6000, «Кавказ» 4000, «Забайкальские областные ведомости» 1500 рублей.

Экономический пряник дополнялся экономическим кнутом репрессиями, влиявшими на материальное положение издателя и редакции, о чем говорят показатели таблицы № 6:

 

Таблица № 6.

Экономические цензурные репрессии

(конец XIX в.)

 

Год

Приостановка без предостережений

Запрет розницы

Запрет рекламы

Прекращение издания

всего изданий

в т. ч провинциальных

18821889

14

9

34

4

1

18891895

12

11

24

6

1

Всего:

26

20

56

10

2

 

Наиболее популярными среди репрессивных мер у Главного управления по делам печати стали запрещение розничной продажи изданий и затем запрет на рекламу. Вот как объяснил несколько позже эту практику заведующий расчетной частью «Нового времени» Н.В. Снессарев: «Каждое запрещение розничной продажи нумеров газеты влекло за собою еще и большее распространение конкурирующих газет. А запрещение объявлений, кроме лишения определенного и крупного дохода, переводило объявления в другой орган» Газеты все больше своей площади стали отводить рекламе Так, к концу века редакция «Нового времени» отдавала под объявления половину листажа Доход от публикации рекламы в 1896 г. составлял у «Нового времени» 499807 рублей, «Петербургского листка» 305812, «Московских ведомостей» 275190, «Русских ведомостей» 204120, «Петербургской газеты» 157745, «Биржевых ведомостей» 131381 рубль и т.д. «Не подлежит сомнению, что издательская предприимчивость в области повременной печати в настоящее время, замечал последний министр внутренних дел XIX столетия И.Л. Горемыкин, ничем не отличается от прочих видов коммерческих предприятий, и в своем развитии значительно утратила некогда отличавший ее литературный и политический характер».

В последующие годы цензурное ведомство активизирует применение репрессий экономического характера против печати, но их использование в более широких масштабах было впереди. Официальная цензура, опиравшаяся на систему административных наказаний, сдавала свои позиции новой цензуре экономической наступал его величество Капитал. Наступал XX век.


РАЗДЕЛ II.

XX ВЕК: ОТ ОФИЦИАЛЬНОЙ ЦЕНЗУРЫ К ЦЕНЗУРНОМУ РЕЖИМУ В УСЛОВИЯХ КАПИТАЛИЗАЦИИ И ПОЛИТИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ, РАЗВИТИЯ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ И МАССОВОЙ АУДИТОРИИ

 

 

ЦЕНЗУРА И ПРОЦЕСС КАПИТАЛИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

НОВЫЙ ВЕК НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ ДЛЯ ЦЕНЗУРЫ

 

Революционные изменения в мировой информационной службе. Архаизм взаимоотношений властей России, цензуры и журналистики.

 

К концу XIX в. информационная служба в России и на Западе претерпевала революционные изменения, в первую очередь в ее материально-производственной базе. В 1886 г. О. Мергенталер (США) сделал наиболее решительный шаг со времен И. Гутенберга, создателя первого печатного станка (1454). Изобретатель запатентовал машину, которая станет известна как линотип: скорость строки отливки текста при этом возросла в 4 раза. С этого момента прогресс в издательском, типографском, полиграфическом деле будет быстро расти: совершенствуется линотип (скорость отливки строки к середине века составит 14 строк в минуту), техника печатания (глубокая печать, ее ротация, ротация офсетной печати и др.). В 1897 г. появляется «монотип» Т. Ланстона (США) и т.д.

Одновременно шел процесс, готовивший образование системы средств массовой информации (СМИ). Еще в 1877 г. Т. Эдисон (США) получил патент на фонограф, а на его основе в 90-е годы производятся разные модификации граммофона. В 1901 г. в мире уже разошлось более 4 миллионов пластинок с музыкой, пением, чтением, обучением языку и др. В 1895 г. оживает фотография – в Париже братья Люмьер дают путевку в жизнь кинематографу, рождение которого имело революционное значение не только для развития системы СМИ, но и вообще для всей цивилизации, так как открыло эру массовой культуры. В 1895 г. А.С. Попов демонстрирует первый радиоприемник, а в 1897 г. Г. Маркони (Италия) получает патент на свое радиоустройство. Начинается постепенное оснащение радиотелеграфа звуком и голосом, превращение в радиотелефон, а затем радио.

Развитие научно-технического прогресса ведет к качественным изменениям в экономике, к становлению капитализма, концентрации производства, а это в свою очередь порождает в обществе новые формы организации, бытия, общения людей. Происходит рост числа фабрик, заводов, банков, бирж и, как следствие этого, городов, их населения, рабочих. В 1900 г. население крупнейших российских городов насчитывало

в С.-Петербурге –                1.505.200 жителей,

Москве –                                           1.359.886

(для сравнения: в Нью-Йорке – 3.473.000).

Складывается качественно новое сообщество людей, тесно связанных местом постоянного жительства и формированием особых «городских отношений», пронизывающих все сферы жизни населения. В такой среде человек находится под магическим действием толпы, что хорошо отобразил в стихотворении 1899 г. Э. Верхарн (перевод М. Волошина):

 

В городах из сумрака и черни,

Где цветут безумные огни,

В городах, где мечутся, беснуясь,

С пеньем, с криками, с проклятьями, кипя,

Как в котле трагические толпы,

В городах, внезапно потрясенных

Мятежом иль паникой, во мне,

Вдруг прорвавшись, блещет и ликует

Утысячеренная душа.

 

«Утысячеренная душа», пришедшие в движение массовые социальные пласты человечества во многом определяют характер XX столетия. Несомненно, они порождают и изменения как в составе аудитории журналистики, так и в характере информационной службы общества, что способствует интенсивному развитию журналистики и определяет ее качественно новую роль в жизни человека. Урбанизация это заметный шаг на пути развития цивилизации и массовой культуры.

К концу XIX столетия Россия накопила мощный экономический и культурный потенциал. Темпы развития ее промышленности опережали другие страны. Имена ученых (Д.И. Менделеев, П.Л. Чебышев, А.Ф. Можайский, К.Э. Циолковский и др.), русских писателей (Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов) становятся всемирно известными. С началом XX в. усиливается процесс политизации социальной жизни общества. Он проходит в условиях поляризации старых и новых политических сил страны, что вело к конфликтам. Внутренняя политика самодержавия, направленная на укрепление его основ, способствовала вытеснению из страны сил оппозиции. Многие мыслители и политики России оказались в Европе, где прошли политическую школу стран, имеющих, как правило, иное политическое устройство государства. Среди русских эмигрантов выдвигаются лидеры русской политической мысли мирового уровня: Г.В. Плеханов, В.И. Ленин, П.Н. Милюков, Л.Д. Троцкий и др.

В новых условиях Русская православная церковь и интеллигенция России в конце XIX в. проделали огромную работу по просвещению народа, обучению его грамоте, чтению стала более активно расти аудитория, потребляющая информацию.

Все это обусловило то, что русская журналистика в начале XX столетия переживает свой серебряный век, пору расцвета: растет количественно и качественно. Особые темпы в XIX в., как уже отмечалось, набрало русское книгоиздание, где капитал нашел свое основательное применение. При этом многие предприниматели разбогатели. Усилиями А.С. Суворина, А.Ф. Маркса, И.Д. Сытина и др. Россия выпускала книг больше, чем любая страна мира, а к 1905 г., по выводам Н.А. Рубакина, она заняла первое место в мире по объему печатной продукции на душу населения. Большинство издателей страны активно участвовали в просвещении народа. Ежегодно они выпускали 85 млн. экземпляров книжек для него. И это, несмотря на особое отношение, как было показано выше, к данной продукции со стороны цензуры.

В новом столетии верховная власть в России, органы управления обществом, в том числе и цензурное ведомство, оказались не готовыми к решению тех проблем, которые как снежный ком нарастали. Цензура должна была функционировать в новых условиях: постоянного и быстрого увеличения объема и диапазона информации, развития ее новых форм и средств доставки и распространения, интенсивного роста числа потребителей этой информации.

Самодержавие стремилось затормозить прогресс информационной службы общества, что нашло отражение во всех значительных тенденциях развития российской журналистики. Среди них и становление провинциальной периодики. Правда, долго доминирует столичная печать, составляя на начало столетия половину всех изданий страны, хотя это соотношение начинает меняться с 10-х годов XX в. (см. Таблицу № 7):

 

Таблица № 7.

Соотношение столичной и провинциальной печати России начала XX века

 

Годы

Процент числа изданий

С.-Петербург

Москва

Провинция

1900

40

10

50

1911

25

15

60

1913

25

10

65

 

Существенное значение для расширения информационной службы в России имело то обстоятельство, что она была многонациональной страной, но национальный срез в дифференциации журналистики был своеобразен и не получил развития, так как власть тормозила рост этой прессы. «Тяжела и безотрадна картина положения, в котором находилась русская печать в течение всего прошлого века, но еще безотраднее, еще мрачнее судьба так называемой иноязычной печати, писал в 1911 г. В. Набоков в журнале «Право» (№ 33). По отношению к ней общие задачи обуздания и застращивания дополнялись специальными борьбой против всяких попыток в пользу охраны культурной самостоятельности, подавлением всего того, что расстроенному воображению воинствующего национализма представлялось стремлением к сепаратизму». В 1894 г. в стране выходило 785 периодических изданий, в том числе на русском языке 638, далее по убыванию:

на латышском 79,

на польском 64,

на немецком 41,

на эстонском 11,

на французском 8,

на армянском 5,

на грузинском 5,

на еврейском 3,

на финском 1.

 

В книгоиздании ситуация в этом отношении была еще хуже. Такое положение сложилось как результат деятельности цензуры, ставившей на пути развития иноязычной журналистики все возможные барьеры. В этом было одно из важнейших противоречий общества: рост национального самосознания народов, как важный фактор в социально-политической жизни, не находил должного понимания у власти.

Общей тенденцией в развитии информационной службы общества являлся выход в журналистике на первое место газеты. Она вытесняет в этом плане журнал. «С каждым годом газета становится все более видной частью нашей литературы, все более важным фактором нашей общественной жизни», приходит к выводу А. Пешехонов, исследовавший в 1900 г. общественно-политические газеты страны. Основной поворот произошел после революции 19051907 гг., когда углубился процесс дифференциации прессы, появились новые типы изданий, особенно массовые. Приведем некоторые статистические данные (см. Таблицу № 8):

 

Таблица № 8.

Динамика развития газет и журналов  России начала XX века

 

Годы

Число

газет

журналов

1908

794

1234

1909

854

1319

1910

897

1494

1911

1007

1536

1912

1131

1656

1913

1158

1757

1914

1293

1818

 

Надо учитывать то, что тиражи газет значительно превосходили журнальные, и особенно то, что газеты выходили значительно чаще журналов и несли самую оперативную информацию. Поэтому этот тип издания и получил поддержку у капитала, но созданный цензурный режим, а также произвол местной бюрократии сдерживали в XIX в. вкладывание денежных средств в газетно-журнальное производство: как отмечалось выше, трудно было получить разрешение на выпуск газеты, цензура все чаще стала использовать экономическое давление на журналистику (запрещение розничной продажи, публикации платной рекламы, штрафы и др.).

Архаизм взаимоотношений власти и журналистики может проиллюстрировать такой факт: цензурное ведомство вплоть до 1905 г. руководствовалось в своей работе уставом о цензуре, в основе которого лежали Временные правила о печати 6 апреля 1865 г., обросшие десятками новых законодательных актов, циркуляров, указаний. Устав о цензуре представлял собой целую брошюру в 60 страниц, включал 302 статьи, закреплявшие богатый опыт русской цензуры. Но с ростом аудитории, развитием общественной мысли, периодической печати, особенно провинциальной, стали остро ощущаться противоречия между цензурными узаконениями и отсутствием правового обеспечения журналистского творческого процесса.

 

БОРЬБА ЗА СВОБОДУ ПЕЧАТИ: 19051907 гг.

 

Поляризация политических сил в стране. Союз в защиту свободы слова. Новые цензурные законы. Теоретическое осмысление новых проблем журналистики.

 

Деятели провинциальной прессы неоднократно выступали против дискриминации местной периодики. Показательно в этом отношении обсуждение правового ее положения в 1901 г. в газете «Приазовский край», как раз тогда, когда в Ростов-на-Дону прибыл начальник Главного управления по делам печати князь Н.В. Шаховской, совершавший поездку по городам Юга России. Газета поместила серию статей видного публициста Я.В. Абрамова о провинциальной печати, а также опубликовала статьи «Из истории нашей цензуры», «Из истории цензуры в Ростове-на-Дону» И.Я. Алексанова. Я.В. Абрамов показал неравноправное положение столичных и провинциальных изданий. Первые выходили без предварительной цензуры в отличие от местных, кроме особо преданных правительству «Южного края», «Киевлянина», «Виленского вестника». Столичные газеты могли быть приостановлены цензурой на срок не более 6 месяцев после получения 3 предварительных предостережений, местные же газеты без всяких предостережений и сроком до 8 месяцев. Причем более половины приостановок цензурой провинциальных газет, отмечает Абрамов, падает именно на 8 месяцев, что «обыкновенно влекло за собою полную потерю подписчиков и прекращение самого издания» вообще.

Кроме того, в губернских городах в отличие от столиц цензуру осуществляли губернаторы. Местные чиновники действовали по своему усмотрению, без всякого контроля, что обычно вело при цензуровании к крайнему субъективизму. В статье «Кому нужно молчание провинциальных газет?» Я.В. Абрамов высказывает мнение, что их безгласие нужно не государству, а тем, кто боится света, гласности, что весь опыт цензуры местной периодики, ее жалкое состояние являются основанием осуждения существования предварительной цензуры.

В это же время несколько редакторов провинциальных газет подали докладную записку князю Н.В. Шаховскому, где поднимали вопрос о необходимости внести изменения в существующий цензурный устав. Они предлагали заменить административные взыскания, налагаемые на газеты, наказаниями по суду; уравнять права провинциальных газет со столичными относительно выхода без предварительной цензуры; пересмотреть ту массу циркуляров, которые издавались в течение нескольких десятилетий и продолжают действовать до настоящего времени; предоставить подцензурным газетам право перепечатывать без предварительного просмотра статьи и заметки из официальных органов «Правительственного вестника», журналов министерств и т.п.

Более радикальный подход к решению проблемы свободы печати отражен еще в одном документе тех лет резолюции, выработанной деятелями петербургской журналистики и опубликованной в 1902 г. в заграничных изданиях: «Полная и безусловная отмена предварительной цензуры как цензуры до напечатания или разрешительной, так и цензуры до обнародования или запретительной; полная отмена системы административных взысканий, ответственность за правонарушения только перед гласным и независимым судом; широкое, без всяких ограничений административной властью, предоставление законом о печати свободного обсуждения вопросов общественной и государственной жизни; явочный порядок возникновения всех без исключения органов, на каком бы языке они ни издавались».

Эти требования, высказанные литераторами начала XX в., уже включали в себя опыт предшествовавших петиций такого рода 60-х годов прошлого века и прошения писателей (Д.В. Григоровича, Д.Л. Мордовцева, М.Н. Альбова, К.М. Станюковича, Н.К. Михайловского, П.И. Вейнберга, К.К. Арсеньева, князя М.Н. Волконского, Н.С. Лескова, М.О. Меньшикова), поданного на высочайшее имя 8 января 1895 г.

Внимание к правовому положению журналистики обострилось в связи с 200-летием русской печати, отмечавшимся в 1903 г. 2 января почти все газеты поместили статьи, оценивающие роль прессы в жизни общества. Особенно удачно отметили юбилей «Русские ведомости», посвятившие ему две статьи и фельетон В.Е. Якушкина, и журнал «Право», опубликовавший в двух первых номерах статью К.К. Арсеньева «Русская печать на рубеже третьего столетия своего существования». Московская синодальная типография к юбилею перепечатала петровские «Ведомости» и выпустила брошюру с описанием материалов и оригиналов газеты с 1703 по 1727 г., а также книгу «Государев печатный двор». Но во всех этих и других мероприятиях, посвященных юбилею, превалировал исторический аспект.

В 1903 г. вышла книга известного юриста и публициста К.К. Арсеньева «Законодательство о печати», по мнению В.А. Розенберга, «выдающееся явление нашей литературы», где автор заявляет о том, что «до сих пор мы видели только случайные мимолетные, но не полные ее (свободы печати. Г.Ж.) проблески; хочется верить, что приближается пора ее расцвета», а также «Сборник статей по истории и статистике русской периодической печати 17031903 гг.», подводивший итоги развития русской журналистики за 200 лет. В нем была помещена статья Г. Градовского «К 200-летию печати. Возраст русской публицистики», в которой автор показывает последствия цензурного режима для развития журналистики и подчеркивает, что «и теперь еще область цензуры безгранична». Итогом деятельности цензуры, по Градовскому, является то, что настоящей политической печати публицистике в ближайшем будущем исполнится лишь 40 лет. «Политическую мысль гнали в дверь, замечает автор статьи, а она входила в окно, политическая мысль, общественное сознание, стремление к обновлению пролагали себе дорогу в отделах критики, в повестях и комедиях, в баснях и стихотворениях. Теснили политическую печать, политическую мысль внутри, она переходила за пределы России и оттуда оказывала влияние на наше умственное развитие».

Главное управление цензуры по делам печати тоже по-своему отметило 200-летие русской печати, сделав незначительную уступку провинциальной прессе: именно в 1903 г. законом от 8 мая в 7 крупных городах Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске, Харькове были введены должности отдельных цензоров, чем произвол губернатора и его чиновников был заменен цензурой профессионалов.

Поляризация политических сил во внутренней жизни страны, начавшая отсчет в прошлом веке, продолжала развиваться. Именно в это время начинают более активно формироваться социалистические оппозиционные партии, особенно социалистов-революционеров, избравших тактику террора против реакционных на их взгляд правительственных сил. Были убиты два министра внутренних дел Д.С. Сипягин в 1902 г. и В.К. Плеве в 1904 г. На этот пост в 1904 г. на короткое время (до января 1905 г.) приходит князь П.Д. Святополк-Мирский, провозгласивший «эпоху доверия». При этом он сразу же обратился к журналистам, заявив: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной». Новый министр выразил пожелание, чтобы она помогала «правительству в трудном деле управления». Встречи князя П.Д. Святополк-Мирского с редакторами и журналистами стали регулярными. На них он подчеркивал свое личное стремление дать большую свободу печати.

Однако трагические события русско-японской войны вызвали резкую критику власти в печати, она коснулась даже царя в статье о падении Порт-Артура, опубликованной А.С. Сувориным в своей газете «Русь». В связи с такого рода выступлениями прессы министр внутренних дел князь П.Д. Святополк-Мирский получил упрек от Николая II, указавшего ему на то, что тот «распустил печать». В своем ответе министр отметил неопределенность правового положения журналистики и высказал мнение о необходимости пересмотра закона о печати, так как все сдерживающие ее средства в новых условиях малоэффективны, а «предупреждения действуют как рекламы для газет» (министр имел в виду пример с газетой «Русь», популярность которой после инцидента со статьей о Порт-Артуре выросла).

Князь П.Д. Святополк-Мирский добился выхода именного высочайшего указа сенату, появившегося в «Правительственном вестнике» 14 декабря 1904 г. В нем говорилось о необходимости «устранить из ныне действующих о печати постановлений излишние стеснения и поставить печатное слово в точно определенные законом пределы, предоставив тем отечественной печати, соответственно успехам просвещения и принадлежащему ей вследствие сего значению, возможность достойно выполнять высокое призвание быть правдивою выразительницею разумных стремлений на пользу России». В соответствии с указом царя, Комитет министров на заседаниях 28 и 31 декабря решил отменить некоторые из действовавших постановлений о печати, признанных им наиболее стеснительными, точнее определить смысл положений о воспрещении розничной продажи печатных изданий, раскрытии имен авторов статей, предоставив министру внутренних дел право войти в Государственный совет с этими вопросами и «образовать особое совещание для пересмотра действующего цензурного законодательства и для составления нового устава о печати». 21 января 1905 г. царь Николай II утвердил намеченные меры. Он назначил члена Госсовета, директора императорской публичной библиотеки Д.Ф. Кобеко председателем особого совещания, вошедшего в историю как комиссия Кобеко.

Однако меры, предпринимаемые властью, постоянно запаздывали. Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. прозвучало сигналом к началу революции. Ситуация в журналистике вышла из-под всякого контроля власти, которая попыталась замолчать события 9 января. В связи с этим в Петербурге в помещении газеты «Новое время» состоялось совещание редакций ежедневных газет, независимо от их направления. Несмотря на единодушный первый протест такого рода, выступление петербургских журналистов в защиту свободы слова закончилось тем, что они получили разрешение опубликовать небольшую информацию: «О событиях 9 января и последующих дней мы имеем возможность печатать только правительственные сообщения, официальные сведения и известия, пропущенные цензурой г. С.-Петербургского генерал-губернатора». Этим событием началась открытая борьба столичных журналистов с цензурой.

Комиссия Кобеко, состоявшая как из оппозиционных, так и поддерживающих власть сил: юристов А.Ф. Кони, почетного академика К.К. Арсеньева, редакторов А.С. Суворина («Новое время»), М.М. Стасюлевича («Вестник Европы»), Д.И. Пихно («Киевлянин»), Н.В. Шаховского (от МВД) и др., приступила к заседаниям 10 февраля 1905 г. По 18 декабря было проведено 36 заседаний, на которых проходили обсуждения поставленных вопросов в острой полемике, особенно о положении национальной прессы, о явочном порядке издания газет и журналов. Вероятно, то, что за окнами помещений, где заседала комиссия, бушевала революция, сказалось на ее решениях. Например, она проголосовала за явочный порядок: 15 за, 8 против. Уже к маю комиссия выработала проекты нового устава и «вызываемых изданием нового устава о печати изменений и дополнений уголовного уложения и устава уголовного судопроизводства».

Цензурное ведомство было в панике, но руководящие структуры государства не могли найти устраивающего их решения. 25 мая 1905 г. Николай II, например, писал министру внутренних дел А.Г. Булыгину: «Печать за последнее время ведет себя все хуже и хуже. В столичных газетах появляются статьи, равноценные прокламациям с осуждением действий высшего Правительства». Царь советовал министру давать директивы печати, «воздействовать на редакторов, напомнив некоторым из них верноподданнический долг, а другим и те получаемые ими от Правительства крупные денежные поддержки, которыми они с такой неблагодарностью пользуются». И Булыгин ничего не смог придумать лучшего, как начать реорганизацию всей системы правительственной пропаганды, кончившуюся в основном обновлением «Сельского вестника».

Правительство во главе с С.Ю. Витте вело втайне от членов комиссии работу над реальным законодательным документом. Причем сам Д.Ф. Кобеко готовил его, о чем и сообщил 15 октября комиссии, что вызвало негативную реакцию ее членов. А.С. Суворин, сенатор И.А. Зверев, А.Ф. Кони, академик Н.Я. Сонин выразили протест (двое последних перестали участвовать в заседаниях). Таким образом, комиссия Кобеко послужила ширмой прикрытия действий власти и фактически завершила свою деятельность ничем.

16 октября состоялось новое собрание столичных журналистов уже в редакции газеты «Наша жизнь», где речь шла о необходимости профессиональной организации журналистов и постановили не соблюдать цензурных запретов по статье 140 устава. На следующей встрече решили, что бюро из представителей всех изданий составляет особые чисто фактические бюллетени о событиях, объявленных цензурой под запретом. При этом все газеты обязаны были опубликовать их в неизменном виде. На собрании разгорелся спор по поводу того, как поступать, если на то или другое издание обрушатся цензурные кары. Одни выступили за то, чтобы в ответ на репрессии прекратить выпуск газет, другие – за оказание помощи пострадавшему изданию.

Однако революционные события решили по-своему: забастовка рабочих, печатников прекратила издание всей периодики до 17 октября. И лишь Совет рабочих депутатов имел возможность выпускать свои «Известия», а также продолжал выходить «Правительственный вестник». В этой обстановке состоялось второе общее собрание журналистов, на котором был создан Союз в защиту свободы печати.

Власть попыталась остановить начавшийся процесс освобождения журналистики от цензуры. 17 октября 1905 г. был обнародован Высочайший манифест, по которому населению «даровались незыблемые свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов». Манифест послужил основой для выработки «Временных правил о печати».

Но после его обнародования Главное управление по делам печати в циркуляре разъяснило своему аппарату: «Впредь до издания нового закона все законоположения, определяющие деятельность учреждений и лиц цензурного ведомства, остаются в полной силе». Самое же отношение цензуры к произведениям печати должно коренным образом измениться, но по-прежнему цензоры должны руководствоваться старым уставом. Власть сделала реальную уступку, отменив все циркуляры, изданные на основе 140-й статьи устава и воспрещавшие обсуждение в прессе того или иного вопроса.

В целом такое решение проблем не удовлетворило журналистов. 19 октября собрание представителей печати и книгоиздательств решило выпускать газеты и журналы без цензуры, помогая друг другу в борьбе за свободу слова. Новая политическая сила – Совет рабочих депутатов подошел к вопросу еще более радикально, заявив со страниц «Известий» 19 октября: только те газеты могут выходить в свет, редакторы которых игнорируют цензурный комитет и не посылают туда номеров. Рабочие типографий стали вмешиваться в производственный процесс и диктовать свою волю. Так, наборщики «St.-Petersburger Zeitung» потребовали от редактора поместить вместо царского Манифеста передовую статью «Известий» Совета. Союзу в защиту свободы печати пришлось урегулировать и эту проблему. В результате переговоров представители рабочих признали его точку зрения о том, что «рабочие печатного дела не вмешиваются во внутренний строй газетного дела».

Только 22 октября в столице газеты возобновили выход. К этому времени Союз в защиту свободы печати выработал от имени всей печати «Справку», содержавшую в одной части предложения к новому закону о печати:

 

1)      явочный порядок возникновения изданий;

2)      отмена всех видов цензуры;

3)      ответственность за преступления, совершаемые путем печати, «исключительно по суду с подсудностью суду присяжных».

 

Во 2-й части документа речь шла о мерах, обеспечивающих свободу в создавшихся условиях до появления нового закона:

 

1)      отмена предварительной цензуры для всей журналистики, включая и национальную;

2)      отмена требования предъявлять в цензуру номера изданий, книг, брошюр до их сдачи на почту;

3)      отмена использования административных взысканий, запрета таким образом книг и др.

 

С 19 октября по 24 ноября, когда вышли Временные правила о периодических изданиях, господствовала бесцензурность, названная явочным периодом свободы, когда издания выходили без всяких разрешений. Особенно много в это время появилось юмористических и сатирических листков и журналов. Вообще же в 1905–1907 гг. в стране издавалось, по подсчетам историка журналистики С.В. Смирнова, 3310 газет и журналов, среди них вновь возникших 1143 общественно-политических. Выходили газеты и журналы самых различных политических направлений, появились первые партийные легальные органы печати.

Журналистика в этих условиях проявила новые качества: солидарность и объединение в борьбе за свои права. Союз в защиту свободы печати охватывал большую часть периодики до 36 изданий. Даже Союз владельцев печатных заведений Петербурга обратился к правительству с предложением отменить цензуру и упразднить Главное управление по делам печати и его цензурные комитеты. Эстляндский губернатор А.А. Лопухин заявил об отмене цензуры в своем регионе, хотя она по-прежнему действовала в большинстве провинций страны по-старому.

Вместе с тем готовились изменения в законодательстве. 24 ноября 1905 г. император, направляя в Сенат Высочайший указ о повременных изданиях, так комментировал этот документ: «Ныне, впредь до издания общего о печати закона, признали мы за благо преподать правила о повременных изданиях, выработанные Советом министров и рассмотренные в Государственном совете. Правилами этими устраняется применение в области периодической печати административного воздействия, с восстановлением порядка разрешения судам дел о совершенных путем печатного слова преступных деяний».

Временные правила о повременных изданиях отменяли «предварительную как общую, так и духовную цензуры» газет и журналов, выходивших в городах, оставляя ее «в отношении изданий, выходивших вне городов». Отменялись постановления об административных взысканиях, правила о залогах, статья 140. «Ответственность за преступные деяния, учиненные посредством печати в повременных изданиях» определялась в судебном порядке. По суду издание могло быть запрещено, приостановлено или арестовано, нарушители закона штрафовались (до 500 руб.), арестовывались (до 3 месяцев), заключались в тюрьму (на срок от 2 до 16 месяцев) или исправительный дом, ссылались на поселение. Большинство статей устава о цензуре и печати 1890 г., охраняющие основы самодержавия, оставались в силе.

Карнавал свободы слова начал затухать. 26 ноября МВД предложило губернаторам, чтобы местные цензоры «под личной ответственностью наблюдали» за своими изданиями и «по всем, обнаруженным ими нарушениям закона немедленно» возбуждали судебное преследование, донося об этом в Главное управление по делам печати. С 22 октября по 2 декабря 1905 г. в Петербурге и Москве было возбуждено уголовное преследование в 92 случаях за нарушение прессой законов. За 2,5 месяца свободы слова (17 октября 31 декабря 1905 г.):

w         были подвергнуты репрессиям 278 редакторов, издателей, журналистов, изданий, типографий;

w         конфисковано 16 номеров газет и журналов;

w         арестовано 26;

w         закрыто, приостановлено 44.

 

Темпы репрессий нарастали: с 15 декабря 1905 г. по 25 января 1906 г. (по данным газеты «Русь») было закрыто 78 изданий, арестовано 58 редакторов. С 17 октября 1905 г. по декабрь 1906 г.:

w         были закрыты 370 изданий;

w         конфискованы более 430;

w         опечатаны 97 типографий;

w         арестованы и оштрафованы 607 редакторов и издателей (Былое. 1907. № 3).

 

Особое внимание было обращено на местную журналистику. Министр внутренних дел А.Г. Булыгин инструктировал губернаторов в секретной телеграмме: «В случае появления в печати дерзостного неуважения к Верховной власти, открытого призыва к революции или совершения других тяжелых преступлений необходимо просить прокурора о приостановлении издания в судебном порядке на основании новых правил. В местностях же, объявленных на исключительном положении, в этих случаях надлежит закрывать типографии и подвергать аресту виновных с применением административной высылки».

2 декабря 1905 г. за публикацию документов Совета рабочих депутатов, крестьянского союза и левых партий были конфискованы цензурным ведомством газеты «Сын Отечества», «Русь», «Русская газета», «Новая жизнь», «Начало», «Свобода народа». Петербургская судебная палата, собрав экстренное заседание, поддержала действия цензуры. Фактически этим было сразу покончено с оппозиционной прессой столицы, что послужило для всей журналистики сигналом: закон вступил в силу. Закончил свою деятельность Союз в защиту свободы печати. М.Н. Ганфман, анализируя эту ситуацию в 1912 г., приходит к выводу, что «мероприятие 2 декабря» стало «гранью от «явочного времени» свободы столичной печати и новой ее жизнью под сенью правил 24 ноября».

Однако и в это время власти еще пребывали в растерянности и большом испуге, что хорошо отражает записка 1906 г. И.Л. Горемыкина, председателя Совета министров, к Николаю II: «Приемлю долг всеподданнейше доложить, что резкая революционная деятельность значительной части нашей периодической печати в столице и почти всей мелкой провинциальной печати чрезвычайно озабочивает меня и служила уже неоднократно предметом серьезного обсуждения с министром внутренних дел и другими членами Совета». Они пришли к заключению, что «сидеть только на законе нельзя». Судебные преследования не достигают цели, так как приостановленные газеты почти сразу выходят под другими названиями. «Зло растет и в последние дни приняло нестерпимый анархический характер». «По соглашению моему с министром внутренних дел, докладывает Горемыкин, будет ежедневно накладываем арест на следующие газеты: «Курьер», «Голос труда», «Россия», «Призыв», «Современная жизнь» и имеющуюся появиться на днях новую социал-демократическую газету». Последнее замечание председателя Совета министров особенно любопытно: издания еще нет, а его уже ждет кара.

И власть шаг за шагом восстанавливала давший трещины цензурный режим в государстве. В 1906 г. последовали 18 марта Именной указ «Дополнения временных правил о повременных изданиях» и 26 апреля – Временные правила о непериодической печати.

Естественно, правительство опиралось и на старый опыт цензурного ведомства, предпринимая меры по нейтрализации влияния оппозиционной журналистики, подкупая газеты и журналы. Оно стремилось вдохнуть жизнь в свои официальные органы печати. «Сельский вестник» становится якобы «самостоятельным» изданием, выходящим 3 раза в неделю как «общедоступная народная газета», с 1906 г. – ежедневная. Было заявлено об отделении ее от «Правительственного вестника», и даже печатали ее уже не в типографии МВД, а в частной. Короткое время выходила под непосредственным руководством С.Ю. Витте газета «Русское государство» (февраль – май 1906 г.). В этом же году правительство в своих целях стало использовать частную газету «Россия». Этим занимался созданный при Главном управлении цензуры по делам печати отдел повременной печати. В секретном циркуляре губернаторы обязывались посылать в «Россию» информацию с мест.

С 1 сентября 1906 г. по распоряжению Совета министров и МВД создается Осведомительное бюро, действующее в интересах правительства, обслуживающее прессу «достоверными сведениями» о его действиях, важнейших событиях в государстве. Им был налажен выпуск специальных бюллетеней, делались обзоры печати для ежедневных докладов председателю Совета министров и в МВД, начальнику Главного управления цензуры по делам печати, сводки мнений столичных газет по наиболее важным вопросам. Позднее в 1915г. Осведомительное бюро было переименовано в Бюро печати.

По распоряжению П.А. Столыпина, бывшего с 26 апреля 1906 г. министром внутренних дел, а с 8 июля и председателем Совета министров, Отдел иностранной и инородческой печати Архива Департамента полиции передается в Главное управление цензуры по делам печати с тем, чтобы осведомлять правительство, подготавливая для него сводки и обзоры печати общего характера и секретные – только для министров (с критикой их работы).

Исторический опыт первой русской революции показал, что основным ее итогом была невозможность власти вернуться к старым порядкам. Во всех сферах жизни, получив мощный революционный заряд, Россия сделала шаг вперед. Общественная мысль страны за короткий срок проделала гигантскую работу. Казалось, политики, публицисты, журналисты пытались наверстать упущенное в прошлом. В периодике обсуждались вопросы управления государством, парламентаризма, конституционности, прав человека, свободы слова и печати и т.д. В наиболее популярной газете «Русское слово» ее основной публицист и редактор Влас Дорошевич выступил с серией статей о цензуре: «Управление по делам печати», «Статья 140», «По делам печати» и др. В журнале «Право» развернулась дискуссия о свободе слова и печати, велась хроника репрессий против журналистики. В свет вышли книги, посвященные этим же вопросам: в 1905 г. – «В защиту слова», В.Н. Розенберг и В.Е. Якушкин «Русская печать и цензура в прошлом и настоящем» с приложением «Списка периодических изданий, подвергшихся административным взысканиям в 1865–1904 гг.» и «Свода данных о мотивах предостережений, полученных журналами и газетами в 1865–1904 гг.» (с. 227–250); в 1906 г. – Е.А. Валле-де-Барр «Свобода» русской печати (после 17 октября 1905 г.)», М.Л. Гольдштейн «Печать перед судом», С. Некрасов «Кому польза и кому вред от свободы печати», Ю. Скобельцин «Свобода слова и печати» и др.

Среди этих работ особо выделяется сборник статей «В защиту слова», авторы которого (К.К. Арсеньев, В.А. Мякотин, В.Н. Розенберг, С.Н. Прокопович, П.Н. Милюков, Н.А. Рубакин и др.) впервые дают всестороннее представление о проблеме, обобщая практику и делая определенные теоретические выводы. Диапазон тем статей был разнообразен и широк: бесцензурность и подцензурность, цензура и рубль, цензура национальной прессы, политика и цензура, свобода критики, зашита свободы слова в русской лирике и даже цензура в музыке. «Одной из величайших аномалий современного положения нашей печати, – замечает К.К. Арсеньев, – представляется существование подцензурных периодических изданий рядом с бесцензурными». «Таких изданий, которые могли бы дойти до читателя, не пройдя ранее цензуру, в России не существует совершенно», – утверждает В.А. Мякотин. Интересные размышления содержала статья П.Н. Милюкова: «Пресса есть тончайшая, наиболее совершенная из существующих форм общественно-психологического взаимодействия». Ее нарушение ведет «к омертвлению общественной традиции и социальным потрясениям». Цензура может только расстроить это взаимодействие, «нарушенная функция восстанавливается «обходным» путем, выполняя жизненную потребность общественного организма». В статье «Свобода печати» С.Н. Прокопович обобщает: «Неразрешение политических газет, преследование, и, при случае, закрытие существующих, строгий контроль над внутренними отделами толстых журналов таковы характерные черты нашего цензурного режима. С помощью этих мер задерживается и ограничивается распространение политических идей в русском народе, замедляется и ослабляется рост общественного сознания. Конечной целью подобных мероприятий является полное уничтожение общественной инициативы и общественного творчества».

Одновременно вопросы прав человека, свободы печати нашли отражение в документах различных партий и при обсуждении их в журналах, на съездах, в Государственной думе и др. Так, 4 июля 1906 г. фракция партии народной свободы (кадеты) внесла на рассмотрение Государственной думы свой законопроект о печати. Вообще все партии заявили о необходимости в обществе свободы слова и печати, но трактовали ее по-разному. Союз русского народа в своих «основных положениях» для выборов в Государственную думу записал: «Свобода печати есть главное средство борьбы с злоупотреблениями по службе и административным произволом», средство обнародования «своих мыслей и исправления недостатков социально-политической жизни».

 

ЦЕНЗУРА И ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ «ОБНОВЛЕННОМ СТРОЕ»

 

Процесс капитализации журналистики и его влияние на цензуру. Попытки разработать вопросы о правовом положении журналистов. Расцвет русской печати. Военная цензура.

 

Послереволюционный период истории России, получивший затем разные характеристики в литературе, наиболее точно, на наш взгляд, был назван теми, кто тогда жил и мог сравнить то, что было до и после революции: обновленный строй довольно емкое понятие, включающее экономический, социальный и культурный рывок России в число наиболее развитых государств мира. Именно это время становится расцветом русской журналистики, который был обеспечен материально развитием капитализма и в ее сфере, когда предприниматели, бизнесмены, финансисты осознали, что в новых условиях можно и нужно вкладывать средства в производство не только книг, но и другой печатной продукции. Во-вторых, он был обеспечен процессом демократизации общества, когда в социальной жизни страны стали все больше участвовать трудящиеся классы, рабочие, масса средних и мелких предпринимателей, крестьяне, т.е. бурно развивалась аудитория, потреблявшая разнообразную информацию. В-третьих, русская культура вступила в свой «серебряный век». В научной литературе этот век обычно связывают с расцветом поэзии и искусства, забывая об их бытовании в журналистике, забывая о расцвете русской политической мысли, раздвоенной на внутреннюю и эмиграционную, давшую крупнейшие имена в истории человечества.

В России на протяжении всего времени до Первой мировой войны на страницах периодики, на различных форумах, в Государственной думе происходили дискуссии о свободе слова и печати, шла борьба с цензурой. На общем собрании С.-Петербургского литературного общества 6 ноября 1909 г. после доклада П.М. Толстого было принято решение «приступить к разработке вопроса о правовом положении печати в нашем представительном строе сравнительно с положением печати в иностранных государствах, в связи с выяснением неотложных ее правовых нужд и степени их удовлетворения правительственным законопроектом». Затем была создана комиссия о правовом положении печати. Ею в начале 1911 г. был разработан подробный «Вопросник о правовом положении периодической печати после манифеста 17 октября и Временных правил 24 ноября 1905 г.». Он был распространен по редакциям газет и журналов. «Русское богатство» и «Русская мысль» опубликовали вопросник. Материалы, полученные с помощью этой анкеты, были использованы в докладах и статьях членов литературного общества. В 1912 г. вышел интересный и содержательный сборник статей «Свобода печати при обновленном строе».

Общество деятелей периодической печати, организованное в 1907 г. и издававшее журнал «Журналист» (19131914), также активно обсуждало эти же проблемы и готовившийся МВД новый закон о печати. С. Ордынский, анализируя в январском номере «Журналиста» за 1914 г. правительственный документ, приходит к выводу, что он фактически восстанавливает предварительную цензуру и является «небывалой еще угрозой русской литературе». Но и всякие проекты и всякие обсуждения были прерваны надвигающейся на страну трагедией, начавшейся Первой мировой войной. В России вводится «Временное положение о военной цензуре», соответствующее требованиям этого типа цензуры.

Следует отметить, что властные структуры после революции 1905 г. все чаще и чаще стали практиковать в мирное время разновидность военной цензуры, объявляя «чрезвычайные условия» в том или ином регионе и вводя в действие «положение о чрезвычайной охране», когда все вопросы о журналистике решались губернатором или градоначальником. На этом настоял председатель Совета министров 19061911 гг. П.А. Столыпин, заявивший, что «в столицах и других крупных городах всегда можно держать исключительное положение» и «можно штрафовать газеты по усмотрению». Чрезвычайная или усиленная охрана коснулась к 1912 г., по подсчетам журнала «Запросы жизни» (1912. № 1. С. 22), более 157 миллионов человек. В связи с этим в 1913 г. было:

w         наложено на прессу 372 штрафа на сумму около 140 тысяч рублей;

w         конфисковано 216 номеров; О арестовано 63 редактора;

w         закрыто 20 газет (Журналист. 1914. № 1. С. 24).

 

«Временное положение о военной цензуре» было подписано на следующий же день после начала войны, 20 июля 1914 г., т.е. оно готовилось заранее. Кстати, 20 января и 12 июля был обнародован «Перечень» сведений, которые запрещалось помещать в печати по военным соображениям, вторая его редакция была дополнена новыми запретами. «Временное положение о военной цензуре» учитывало опыт «чрезвычайной охраны». По нему военная цензура устанавливалась в «полном объеме» в местах военных действий и «частично» вне их. 20 июля 1914 г. по распоряжению начальника Генерального штаба в Петрограде была учреждена военно-цензурная комиссия, хотя здесь, как в городе, находившемся на театре военных действий, уже существовала военная цензура. В марте 1915 г. военная цензура была введена и в Москве, несмотря на то, что вторая столица не находилась в прифронтовых условиях. Военная цензура быстро становится всеобъемлющей, включая в себя и политическую цензуру. В секретном письме от 14 декабря 1915 г. на имя начальника Генштаба председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, вновь назначенный на этот пост, подчеркивал: «Военная цензура, просматривая предназначенный к выпуску в свет газетный материал, должна оценивать последний не с одной лишь узковоенной точки зрения, а и с общеполитической».

Таким образом, несмотря на активизацию общественной мысли, обсуждение проблем свободы слова и печати, ситуация в цензурном законодательстве страны мало изменилась. На практике же в цензурном режиме произошли существенные изменения. Для журналистики определяющее значение в ее деятельности стало иметь вторжение в журналистский творческий процесс капитала. Оно было всесторонним и всеохватным. Капитал не только активно занялся производством информации в прямом смысле этого слова, но и смог выработать, используя опыт власти, целый ряд каналов проникновения в журналистику и контроля за нею.

Важной потребностью капитала была необходимая для него гласность, рекламирование финансовых оборотов, производимой продукции, а также, что не менее важно, потребность участия в социально-политической жизни общества, управлении им с помощью информационных потоков. Это способствовало обновлению и расширению диапазона информации журналистики, ее проблематики, содержания. На страницах прессы постоянно ставятся вопросы финансовые, биржевые, акционерные, монополизации промышленности, публикуются обзоры отраслей экономики, сообщения о биржевой котировке, банках и др. Вообще растет объем экономической информации.

В связи с этими же потребностями капитала происходят значительные изменения в системе и типологии журналистики: количественно преобладает частная пресса, рассчитанная на массового потребителя: информационные листки, газеты-«копейки», бульварные, рекламные издания. Капитал не скупится, когда дело касалось такого типа изданий, помогающих установить определенные связи с потребителями. Так, правление Волжско-Камского коммерческого банка, передавая Союзу 17 октября несколько тысяч рублей, потребовало от него использовать их на выпуск «дешевой популярной газеты».

Активно развивается биржевая, отраслевая пресса, несущая аудитории информацию непосредственно от производителя товаров, финансиста, дельца, спекулянта. «Распространение биржевых изданий было отражением процесса углубления развития капитализма в России, и сами они являлись своеобразным социальным придатком финансового капитала», замечает историк А.Н. Боханов. Этот тип газет и журналов, имевший в предвоенный период одноразовый тираж в несколько тысяч экземпляров, создает свою аудиторию, увлекающуюся биржевой спекуляцией и отличающуюся политической пассивностью, стремлением сохранить статус-кво в обществе.

Капитал начинает покупать и подкупать некоторые издания, даже в ущерб финансовым интересам, не получая в данном случае прибыли от вложенных средств. Газета «Утро России» (1907, 19091917), издававшаяся на деньги капиталиста П.П. Рябушинского, постоянно приносила ему убытки. «Голос Москвы» (19071915) содержался на средства Гучковых и других предпринимателей и тоже был убыточным изданием.

Управленческие устремления капитала проявились и в организации собственных политических партий и их периодики, попытках установить связи и контакты с другими политическими силами, в том числе используя их прессу и контролируя ее. Это характерно для печати кадетов, октябристов, многих частных газет и журналов. В учреждении «Товарищества “Новое время”» в феврале 1911 г. участвовали в качестве основных пайщиков такие бизнесмены, как А.И. Гучков, С.Т. Морозов, Волжско-Камский коммерческий банк. Акционерно-паевая форма издания печати облегчала возможность установления контроля над нею со стороны богатых вкладчиков средств. Как только сошел со сцены основной хозяин такой известной газеты, как «Новое время», она сразу же оказалась в руках четырех банков.

Одним из самых существенных качественных изменений журналистики стало превращение ее в средство получения доходов, прибыли. Издательское предприятие И.Д. Сытина в 1912 г. приносило своим пайщикам, акционерам дивиденд в 12%, А.С. Суворина 8%, в то время как средний дивиденд для акционерных кампаний в России составлял только 6,4%. Наиболее распространенный тип изданий газета становится капиталистическим предприятием со всеми вытекающими из этого последствиями, диктующими редакции содержание газеты, подход, к аудитории.

Многие редакционные коллективы превращаются в акционерные кампании, производящие информацию и приносящие большие доходы, что способствует контролю над ними со стороны вкладчиков. Вот небольшая страничка из истории газеты «Приазовский край», где установилась уже на рубеже веков своеобразная цензура самих акционеров. Так, в резолюции заседания правления акционеров от 23 октября 1899 г. говорилось о том, что редактору газеты С.X. Арутюнову необходимо поставить на вид, поскольку он «недостаточно обращает внимание на содержание помещаемых в газете статей, так как ими иногда задеваются учреждения и лица, задет в оскорбительной форме шахтовладелец». Редактору было рекомендовано воздержаться от оскорбительных выражений по адресу лиц и учреждений. Основным владельцем паев «Приазовского края» был купец Г.И. Шушпанов, и когда газета выступила с критикой «возмутительной алчности господ углепромышленников», это задело его финансово-экономические интересы. Редактору объявили выговор. Редакция выразила акционерам протест: «Газеты призваны служить не лицам и учреждениям, а обществу и государству». Выговор с редактора сняли, но он стал избегать постановки в газете острых проблем, критики. Возник конфликт в редакционном коллективе, который выразил протест новой политике Арутюнова, 8 журналистов перешли работать в «Донскую речь», где опубликовали статью «Почему мы ушли из “Приазовского края?”». «Остаться в «Приазовском крае», писали журналисты, значило отказаться от своей чести и человеческого достоинства. Господину Арутюнову стыдно не знать, что у пишущей братии есть кое-что такое, что ни за какие шушпановские миллионы купить нельзя».

К сожалению, история журналистики показывает, что чаще журналисты шли на компромиссы. Дельцы и финансисты попросту покупали их. После смерти А.С. Суворина биржевой делец И.П. Манус в союзе с председателем правления Русско-Азиатского банка А.И. Путиловым систематически подкупали редакцию газеты «Новое время», инспирируя появление в ней статей против В.Н. Коковцева, председателя Совета министров в 19111914 гг., заставляя его подать в отставку. И таких примеров приводится достаточно много в научной литературе и публицистике. Журналисты превращаются в наемных работников «литературной промышленности» (термин тех лет).

Наконец, одним из важных механизмов капитализации журналистики становится реклама, являющаяся основной формой кредита журналистики со стороны капитала и контроля за нею. Ее удобство для капитала в том, что она представляет собой скрытую форму финансирования. На практике удельный вес рекламы в прибыли газет стал превышать сумму доходов от подписки и розничной продажи.

Уже в этот период появляются и с успехом действуют фирмы, производящие и распространяющие рекламу. В России почти монопольного положения в начале XX в. добилось контрагентство «Л. и Э. Метцель и К°», имевшее прочные связи с банковским капиталом (Азовско-Донской коммерческий банк). К 1914 г. оборот этой фирмы превышал 10 млн. руб. Она активно вмешивалась в редакционную политику зависящих от нее изданий, к примеру газеты «Современное слово», приказывая, куда помещать рекламу, чью и даже на какой странице.

Существенное значение имело то, что рекламодателями становятся не отдельные лица, а мощные коммерческие, промышленные и финансовые предприятия, в расходно-доходных статьях баланса которых появляется особая статья расходов на объявления. И поскольку газеты от рекламы получали не менее 3540% всего дохода бюджета, постольку рекламная информация была основным каналом проникновения капитала в журналистику и контроля за нею. Уже в самом начале века многие считают такую зависимость журналистики от капитала ее грехопадением. Дигамма (М.В. Васильев) в брошюре «Зло всей прессы» (1904) замечает: «Развращение печати неизбежно произошло от того, что она, под предлогом борьбы за духовные интересы, благодаря объявлениям, преобразилась в промышленно-денежную спекуляцию». Публицист Н.Я. Абрамович обвиняет даже «Русское слово» в том, что оно «несет знамя служения рынку».

В этих условиях создавался такой цензурный режим, при котором действия власти, Главного управления цензуры по делам печати дополнялись контролем за журналистикой со стороны капитала, что имело уже тогда для развития журналистики определяющее значение (проблема, требующая нового самостоятельного исследования). Обстоятельства вынуждали правительство видоизменять и свою тактику в отношении журналистики, активнее применять экономические рычаги воздействия на нее. Растут суммы, вкладываемые правительством в подкуп газет и журналов, разнообразятся формы предоставляемых изданиям экономических льгот.

МВД сосредоточило в своих руках субсидирование журналистики, создав секретный фонд, выросший к 1916 г. до 1 млн. 700 тыс. рублей. Этот фонд расходовался не только на поддержку лояльных изданий, но и на содержание ряда журналистских структур, к примеру Бюро русских журналистов. «Правительственное покровительство» получило большое развитие в начале XX в. Оно включало разнообразные формы экономических льгот: кредитование лояльных издателей, обязательная рассылка газет и журналов, обязательная подписка на них, распределение их по библиотекам, учебным заведениям, сельским и городским учреждениям, бесплатная рассылка по почте, предоставление права на публикацию официальных документов, финансовых отчетов и др.

Но в новых условиях цензурному аппарату так или иначе приходилось разделять контроль над журналистикой с представителями капитала. Предприниматели, бизнесмены, финансисты использовали журналистику не только для рекламы, но и в борьбе за власть и рынок. Они вкладывали средства в газетно-книжно-журнальное производство, создавая свои издания, подкупали журналистов и др. Урок истории журналистики начала XX в. состоит в том, что капитал стал участником создания цензурного режима в обществе. Конкретные же исторические события дали совсем другие уроки. Война положила начало трагическому семилетию истории России. 19141920 гг. прервали процесс бурного экономического и культурного развития страны, превратили ее в развалины. Восстановлением всей жизни общества в последующие годы уже занимались совсем другие политические и культурные силы, создававшие и новую журналистику.

 

ЖУРНАЛИСТИКА И ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СУЩЕСТВОВАНИЯ ДВУХ РОССИИ: 19171920 гг.

 

ОСОБЕННОСТИ ЦЕНЗУРЫ ЖУРНАЛИСТИКИ БЕЛОГО ДВИЖЕНИЯ

 

Организация аппарата управления журналистикой и контроля за нею. Идеологическая интервенция союзников «Отеческая опека» прессы цензурой. «Осважий дух» печатной пропаганда белых. П.Н. Врангель и цензура.

 

Сложный исторический период в жизни России первых двух десятилетий вобрал в себя Великую русскую революцию, трагедию гражданской войны и военной интервенции, первый опыт строительства Советской власти. Российское общество, взорванное революционными событиями, реагировало на происходившие в стране социальные и экономические изменения и во многом определяло состояние журналистики, разнообразие типов изданий. На протяжении 19171920 гг. на огромном пространстве бывшей Российской империи существовали и вели бескомпромиссную борьбу два типа журналистики: белая и красная, в советской историографии буржуазная и социалистическая, партийно-советская печать. Русская (несоветская) журналистика этого периода (это сотни изданий, распространявшихся в разных регионах страны) совершенно не изучена и до сих пор даже не имеет общепринятого определения. В существующих же названиях белая пресса, белогвардейская печать, журналистика белого движения и т.п. заложено ее противопоставление красной, советской периодике. На наш взгляд, оно не убедительно. Ведь после революции продолжала функционировать традиционная русская журналистика, хотя, конечно, и претерпевшая определенные изменения.

Сторонники белого движения, имея опытные журналистские кадры, денежные средства из разных источников, типографии, смогли наладить мощную сеть периодики. В 1919 г. у А.И. Деникина было более 100 газет и журналов. В феврале того же года в Сибири и на Дальнем Востоке выходило, по данным «Правительственного вестника» (Омск, 1919, 12 февраля), 157 периодических изданий, из них (см. Таблицу № 9):

 

Таблица № 9.

Печать белого движения. Сибирь. 1919 г.

 

Регион

Газет

Журналов

Западная Сибирь Восточная Сибирь Приморье

Маньчжурия

Итого:

39

33

20

4

96

32

22

6

1

61

 

В Крыму в 1920 г. издавалось более 20 газет, почти в каждом городке по газете. С помощью европейских союзников по войне на территориях белого движения было развернуто более 100 радиостанций. Радио также использовалось в информационно-пропагандистских целях.

Необходимо отдать должное главным организаторам белого движения. Хорошо понимая необходимость гласности, ведения пропаганды, они создавали разнообразные учреждения управления белой прессой и вообще пропагандой: на Севере Северное бюро печати (Арбур Архангельское бюро), имевшее отделения на местах и издававшее газету «За свободу России»; особые комиссии при отделе внутренних дел Временного правительства Северной области; отделение агитации и пропаганды при штабе Главнокомандующего войсками Северной области генерала Е.К. Миллера. На Северо-Западе отделы пропаганды при Министерстве внутренних дел Северозападного правительства и Северозападного правительства генерала Н.Н. Юденича, армейские политорганы у генерала А.П. Родзянки и атамана С.Н. Булак-Балаховича. В белогвардейской Добровольческой армии летом 1918 г. было создано гражданское учреждение осведомительное агитационное отделение дипломатического отдела, его организатором был С.С. Чахотин, известный общественный деятель и публицист. Затем вскоре это отделение было преобразовано в Осведомительное агентство (Осваг) с центральным управлением и осведомительно-агитационными пунктами в городах и крупных селах, а также заграничными осведомительными пунктами. На первом же заседании Особого Совещания высшего органа гражданского управления, созданного еще при генерале М.В. Алексееве, 28 сентября 1918 г. Осваг был взят им под опеку и подчинен председателю Особого Совещания.

С января 1919 г. генерал А.И. Деникин, ставший после смерти М.В. Алексеева главным организатором белого движения, начал проводить реорганизацию пропаганды. «В частности, с очевидно пропагандистскими целями и, по словам К.Н. Соколова, в значительной степени по совету иностранцев, собирались усовершенствовать деятельность Освага, организовать “настоящее телеграфное агентство”». Дело кончилось созданием 16 января 1919 г. Отдела пропаганды. Его управляющим был назначен Н.Е. Парамонов. 18 января он представил Особому Совещанию проект учреждения и смету отдела. Управление Отдела пропаганды сначала располагалось в Ростове-на-Дону, затем в Екатеринодаре. Осваг влился в отдел, но не растворился в новой структуре, а стал как бы «средостением между главою ведомства и руководителями частей», что привело к дублированию дела и несогласованности в работе, к залеживанию бумаг и пр. 4 марта 1919 г. управляющим Отделом пропаганды был назначен К.Н. Соколов, который занялся перестройкой его работы. Он провел чистку кадров, расстался с С.С. Чахотиным, подобрал себе новых помощников: полковника Генерального штаба Б.А. Энгельгардта, бывшего члена Государственной думы, коменданта Таврического дворца, имевшего опыт агитационно-пропагандистской работы (он заменит на посту управляющего отдела К.Н. Соколова 22 декабря); ректора Петроградского университета, известного историка, профессора Э.Д. Гримма, который стал заведовать газетным делом, литературной и художественной частями. К.Н. Соколов пишет: «Между фронтом и нами стояла глухая стена штабного высокомерия и равнодушия». Чтобы преодолеть эти настроения военных, в июне 1919 г. при штабе Главнокомандующего была образована Особая часть Отдела пропаганды со своими местными отделениями, быстро превратившаяся в самостоятельное от Отдела пропаганды учреждение. Наконец, при отделе была Гражданская часть государственной стражи секретное подразделение, своеобразный департамент полиции. Кроме того, в него входили части: информационная (ею заведовал энергичный приват-доцент Ленский), литературная (полковник Житков и писатель Е.Н. Чириков), художественная (барон Рауш), агитационная и канцелярская. «Все эти части дробились на более мелкие ячейки, пишет А. Дроздов, работавший некоторое время в Отделе пропаганды, причем в основу полагался принцип: чем больше людей, тем успешней работа. Некоторые подотделы придумывались теми людьми, которые хотели быть зачисленными в пропаганду. Из журналистов в Осваге работал один С. Чазов, но и тот почему-то в телеграфном Пресс-бюро, из писателей Е.Н. Чириков, Вл. Эльснер, а впоследствии И. Ломакин, И. Сургучев, Е. Венский. Остальные были люди чернил, люди «исходящей и входящей» корреспонденции, обильный, так называемый уклоненческий элемент». В 1919 г. в Осваге насчитывалось более 10 тысяч сотрудников.

А. Дроздов так передает первые впечатления от Освага, подразумевая под этими словами и Отдел пропаганды: «Сам Осваг, многолюдный, трудовой, чиновничий, расположился на Садовой, 60 (Ростов. Г. Ж), в помещении гостиницы, заняв 4 этажа громадного здания, где можно было бы с успехом оборудовать большой и светлый лазарет для раненых. Право, он поразил меня великолепием своим и широтой бюрократического размаха. Солдаты внизу ворочали тяжелые тюки с литературой, сопя и покряхтывая, и могучие их спины взмокали от пота; офицеры, одетые в щеголеватые френчи, присланные тогда еще расточительным Ллойд-Джорджем, ласково звенели шпорами, порхая из этажа в этаж, ибо это занятие им нравилось больше, нежели схватки с коммунистическими батальонами на полях порабощенного отечества. Оглушительный треск машинок наполнял размашистые коридоры».

На Юге России, помимо деникинского Отдела пропаганды, возникли Донской отдел осведомления во главе с писателем Ф.Д. Крюковым, на Кубани Кубанский отдел пропаганды.

В Сибири Омское правительство при своей канцелярии имело Отдел печати, состоявший из Российского телеграфного агентства, Пресс-бюро и Бюро иностранной информации. 21 февраля 1919 г. приказом по управлению делами Верховного Правителя и Совета министров директором Пресс-бюро Отдела печати был назначен Н.В. Устрялов, ученый и известный публицист. При Пресс-бюро был налажен выпуск газеты «Русское дело» (с октября 1919 г.). В мае этого года Отдел печати был передан частному акционерному «Русскому обществу печатного дела». При Главном штабе адмирала А.В. Колчака был образован Осведомительный отдел (Освед-верх), руководивший осведомительными органами колчаковских армий и выпускавший бюллетень для военных газет.

В Крыму еще в марте 1920 г. происходит новая реорганизация пропагандистской деятельности, о чем свидетельствует приказ начальника крымского отделения Отдела пропаганды:

«С согласия и одобрения Главноначальствующего и командующего войсками генерала Шеллинга приказываю:

 

1.        Крымское отделение Отдела пропаганды (Осваг) в его существующем виде, со всеми пунктами и подпунктами, расформировать. <...>

4.        Немедленно образовать в г. Симферополе Крымское пресс-бюро, которому сосредоточить в своем ведении всю печатную пропаганду на территории Крыма вместе с информацией».

 

Став правителем Юга России, генерал П.Н. Врангель заявил на встрече с журналистами о том, что он «всегда был другом печати». Он стремился усовершенствовать управление пропагандистской деятельностью, поручив ее Политическому отделу Генерального штаба во главе со 2-м генерал-квартирмейстером полковником Дорманом. Политические отделения возникли в каждом крупном городе полуострова, а также в армейских корпусах. Участник событий А.А. Валентинов пишет в статье «Крымская эпопея»: «Был упразднен знаменитый «Осваг», составивший эпоху в период политики Особого совещания, но вместо одного «Освага» расплодилась чуть ли не дюжина маленьких «осважнят», представлявших в подавляющем большинстве случаев скверную креатуру своего родоначальника. Умер Осваг, но вместо него в Севастополе и на местах работали: а) Пресс-бюро, в) Редаготы, с) Инфоты, д) Осоготы, е) Политотделы и т.д., и т.д., а на свет Божий из куч проектов выглядывали тройками и пятернями «телеграфные агентства», какие-то секретные отделы под литерами (были и такие), журналы тощие, газеты ежедневные, еженедельные, понедельничные, воскресные, народные, казачьи, рабочие, какие хотите. Почти весь осважий персонал перекочевал в «новые» учреждения и органы осведомления».

П.Н. Врангель, как показывают его мемуары, хорошо понимал сложившуюся ситуацию в пропаганде. Об этом говорит его приказ от 26 июня 1920 г., содержавший такие категоричные строки: «Правительственная политика не нуждается в особых мерах искусственного влияния на общественное мнение и настроение народной мысли, редко достигающих своей цели. Пусть судят власть по ее действиям. Ввиду сего нахожу излишним существование специальных военных и гражданских организаций политической пропаганды и осведомления, все же дела о печати нахожу своевременным сосредоточить в ведении начальника гражданского управления». По приказу П.Н. Врангеля Отдел печати и местные политические отделения были переданы в ведение начальника гражданского управления, центральное управление политической части и политические отделения при штабах корпусов были упразднены; телеграфное агентство «ЮРТА» было передано в ведение начальника управления иностранными делами; другие отделения, издательство «Военный голос», его типография оставались в ведении обер-квартирмейстера отдела Генерального штаба военного управления. 18 июля последовал дополнительный приказ за подписью первого помощника П.Н. Врангеля А.В. Кривошеина, по которому упразднялись все местные политические отделения, на местах создавались представительства Южно-Русского телеграфного агентства, подчиненные Отделу печати Гражданского управления, а при нем было создано культурно-просветительное отделение со службой связи. Итогом всей этой перестройки пропагандистско-информационной деятельности была передача ее в распоряжение гражданской власти в лице Отдела печати, который возглавлял сначала Г.В. Немирович-Данченко, затем профессор Г.В. Вернадский. 27 июля по новому приказу ведение политической работы было возложено на начальника отдела Генерального штаба через обер-квартирмейстера. В документе говорилось: «В целях единства в работе считаю необходимым зарубежную пропаганду, в том числе и пропаганду среди красных войск, как один из видов политической работы, возложить также на обер-квартирмейстера». При штабах групп корпусов и дивизий «вводились специальные лица для ведения такой работы». Предлагалось организовать курсы подготовки агентов-пропагандистов.

Таким образом, белой журналистикой управляла и контролировала ее целая сеть разных по характеру и объему деятельности управленческих структур, установивших довольно жесткий цензурный режим на подвластных территориях. Особенностью этого режима и его составной частью было активное участие в его установлении европейских союзников по войне с Германией. С самого начала революции шла острая борьба за влияние на массы с помощью печати. Она сопровождалась идеологической интервенцией. В официальном отчете «Оверменской комиссии» сената США (февраль – март 1919 г.) есть показания человека (фамилия его не раскрыта), который вел в России по поручению союзных правительств печатную пропаганду. «Мы предполагали, – говорится в показаниях, – захватить в свои руки бумажный рынок в России и уничтожить большевистскую прессу. На фронте печаталось очень много листков, которые мы хотели задушить, чтобы создать вместо них ряд газет для солдат и поставить на ноги несколько боевых печатных органов со здоровой идеологией. Это дело мы хотели проводить через комитет, известный под названием Брешковской». К этому времени у американских деятелей установились тесные связи с партией эсеров, которую они поддерживали материально. Американскому посольству в России удалось организовать издание 17 газет. В конце 1917 г. в Петрограде было создано Американское бюро печати, развернувшее бурную деятельность по всей стране. Оно активно использовало не только прессу, листки, листовки, но и кино. С декабря 1917 г. еженедельно выпускало «Американские бюллетени», с 1 ноября 1918 г. по март 1919 г. во Владивостоке – еженедельный журнал «Дружеское слово» тиражом более 40 тысяч экземпляров. Союзники покупали русские газеты, субсидировали белую прессу, а главное – снабжали ее своим информационным материалом. Руководитель общественной информации США говорил: «Наша пресс-служба охватывает более 150 газет Сибири и Дальнего Востока». Информационный материал, подготовленный американскими информационными службами, публиковался практически в большинстве белых изданий, при этом нередко по рекомендации управленческих структур. «Вестник Временного правительства Северной области» подчеркивал, что Американское бюро печати «старается посвятить» читателей «в интересы своего государства, представителем которого оно является в России»: «Мы должны помочь им сгладить существующие во взаимоотношениях шероховатости, которые возможны при непонимании друг друга. Печать помогает в этом».

На Дальнем Востоке появились своеобразные типы изданий с рубриками и даже публикациями на английском языке. Так, газета «Эхо» имела подзаголовок «Echo, Editor English section G. Highfield». Этот отдел на английском языке занимал целую полосу (6-я страница).

Когда же в печати стали раздаваться критические нотки в адрес союзников, поведения иностранцев в России, по поводу их хозяйничанья в том или ином регионе страны, то, чтобы остановить поток критики, применялась сила. 15 марта 1919 г. на заседании кадетского бюро в Омске управляющий делами Верховного Правителя и Совета министров Г.Г. Тельберг «категорически заявил, что каждый общественный, газетный выпад против Америки до крайности тягостно отражается на отношениях последнего к омскому правительству». Командующий американским экспедиционным корпусом генерал У. Грэвс потребовал от наместника А.В Колчака в Приморье «надавить на газеты для прекращения неприятных фельетонов». А вот американский полковник Джонсон просто избил редактора газеты «Голос Приморья» за публикацию статьи с разоблачением произвола американцев по отношению к местному населению. Кадетская газета, «вполне выдержанная и почти всегда объективно отражавшая взаимоотношения с союзниками» (характеристика газеты «Уссурийский край», 1919 г., 6 сент.), была закрыта.

Такого же рода конфликт возник между сибирской печатью и чувствовавшими себя хозяевами положения чехами, потребовавшими прекратить критику в их адрес. Состоялись переговоры с руководителем корпуса чехов Р. Гайдой. В них вызвался участвовать старый журналист, кадет, редактор газеты «Отечественные ведомости» (Екатеринбург) А.С. Белоруссов (псевдоним Белевского, 1859–1919), искренне возмущавшийся поведением союзников и печатавший об этом в газете критические статьи. Переговоры проходили на таком «дипломатическом» уровне, что разволновавшийся Белоруссов скончался от разрыва сердца.

Иностранные союзники и интервенты держали под достаточно прочным идеологическим колпаком почти всю белую прессу. На Севере страны уже в августе 1918 г. генерал Ф. Пуль якобы «в полном согласии с гражданскими властями» отдал приказ, дававший союзникам-интервентам возможность расправляться по малейшему подозрению с неугодными лицами: «Всякое лицо, уличенное в распространении в Архангельске и прилежащих районах ложных известий (могущих вызвать тревогу или смущение среди дружественных союзникам войск или населения), карается, в силу существующего ныне осадного положения, со всею строгостью законов, то есть смертной казнью». В сентябре 1918 г. союзники «в целях обеспечения общественного порядка» ввели «предварительную цензуру на все печатные произведения, в том числе на периодическую прессу». 17 сентября на заседании Верховного управления Северной области слушался специальный доклад о политической цензуре, установленной союзным командованием. Верховное управление во главе с председателем Н.В. Чайковским заявило «старшине дипломатического корпуса послу САСШ (старая аббревиатура США. Г.Ж.) сэру Фрэнсису протест против действий военного союзного командования, установившего в г. Архангельске политическую цензуру». Но такого рода протесты не имели практических последствий. В ноябре 1918 г. была введена военная цензура на Дальнем Востоке. «Цензуру всей корреспонденции, свидетельствуют местные газеты, на английском языке приняли на себя американцы, на русском чехи и на восточных языках японцы».

Кроме того, надо иметь в виду, что часть русской периодики издавалась на территории, ранее входившей в состав России, где были образованы независимые от нее государства Финляндия, Польша, Эстония и др. Естественно, что эта пресса находилась под контролем местных национальных властей и подвергалась их цензуре.

Северозападное правительство решило издавать свою газету. Целую неделю велись переговоры с эстонскими властями. Газета «Свободная Россия», наконец, вышла как полуофициальный орган, так как на чужой территории она не могла иметь правительственного штампа и «подлежала надзору эстонских властей». Местная цензура постоянно держала в поле зрения и этот русский правительственный орган. Один из последних номеров газеты, например, вышел 26 ноября с большим белым пятном на месте военных сводок русского штаба, которые цензура просто выбросила, чтобы не волновать аудиторию неприятными известиями.

О характере этой цензуры говорит достаточно ярко следующий эпизод. 16 сентября 1919 г. эстонская пресса опубликовала заметку «Закрытие русской газеты»: «Министр внутренних дел Геллат предлагает немедленно арестовать редактора «Свободной России» А.Н. Троицкого, а газету «Свободная Россия» закрыть навсегда за помещение сообщения в 19-м номере под заглавием “Валюты”». Эта информация «Свободной России» не содержала ни клеветы, ни порочащих кого-либо сведений. Она касалась курса валют. Приведем ее текст: «Вследствие предполагавшегося со среды 17 сентября установления твердых курсов со стороны Эстонского Правительства, валютные сделки банками более не производятся. Коммерческий мир также воздерживается от оборотов. Эстонские марки вследствие этого, а также вследствие слухов о посылке мирной делегации к большевикам, понизились на 1015 процентов. Нововыпущенные казначейские знаки Северо-Западного фронта, печатаемые в Швеции (петроградки), постоянно крепнут».

После продолжительных объяснений редакции с эстонскими властями газета через несколько дней появилась вновь, но под измененным заглавием, ее редактор Троицкий был выслан в Гдов (территория России). При этом эстонские газеты «поборники демократических свобод», кроме одной, тут же закрытой, замолчали факты репрессий по отношению к русской печати.

Наиболее действенной и губительной цензурой была политика военных властей, военачальников по отношению к журналистике. Создавшийся цензурный режим в итоге формировал сам характер печати. Во многих воспоминаниях политиков, военачальников, литераторов и публицистов говорится о том, что деятельность белой пропаганды и прессы была даже вредной для белого дела. Конечно, в этом можно увидеть отчасти отражение настроений в связи с поражением белой армии, но, вероятно, только отчасти. Генерал А.С. Лукомский пишет: «Надо откровенно признать, что с делом постановки «пропаганды» и правильного осведомления населения мы совсем не справились и наша «пропаганда» никакой пользы не принесла. Состав же сотрудников на местах был так слаб и так не подготовлен к работе, что их деятельность часто была явно вредна».

Барон П.Н. Врангель замечает, что «после смерти пресловутого Освага» новые информационные органы, «пополненные прежними сотрудниками Освага, вели почти безответственную и в большинстве случаев явно вредную работу». Объяснительная записка полковника Генерального штаба Я.М. Лисового к докладу о положении дел на Западном фронте и в армии полковника Бермонта Авалова от 10 ноября 1919 г. содержит такие горькие слова признания: «Но несравненно более страшным и опасным для дела борьбы является советский отдел пропаганды, организованный и поставленный ими в мировом масштабе. В сравнении с советской пропагандой наш отдел пропаганды является жалкой детской игрушкой кустарного производства». В числе причин военных неудач адмирала А.В. Колчака Я.М. Лисовой называет первой «отлично поставленную советскую пропаганду и отсутствие таковой в рядах Сибирских войск и населения».

В секретной сводке Харьковского Освага начальник разведпункта Штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России 28 октября 1919 г., подробно анализируя кризисную ситуацию в пропаганде, делал вывод:

 

«Результаты всего этого получаются поистине ужасные. «Осваг» с каждым днем все больше и больше отходит от населения, наша пропаганда виснет в воздухе. Наш Отдел пропаганды, копируя в постановке дела пропаганды большевиков, не перенял у них самого главного и самого важного: большевики своей пропагандой сумели подойти к населению вплотную. Значение этого обстоятельства невероятно большое: только благодаря ему большевики теперь сводят наши стратегические усилия насмарку».

 

И.В. Гессен, депутат Государственной думы, один из лидеров партии Народной свободы, редактор ее партийных изданий, замечает:

 

«Одним из пятен деникинского режима считался пресловутый Осваг (Осведомительное агентство), во главе которого стоял член ЦК партии «кадетов», умный и талантливый К.Н. Соколов, бывший член редакции “Речи”».

 

Наиболее подробная и негативная характеристика деятельности Освага и белой журналистики дана в статье «Крымская эпопея» А.А. Валентинова. Он называет

 

«бессмертный Осваг» «роковым творцом внутренней политики на территориях «ВСЮРА» и считает, что «осважная политическая идеология в до-Новороссийский период гражданской войны» сыграла «фатальную роль». Этот «осважий микроб, самый страшный, и, как показала практика, смертельный, не оставил южно-русские вооруженные силы» и при Врангеле. Он поражал в первую очередь содержание журналистики, «отравляя только что, как будто, начавшийся процесс оздоровления ядом все той же неизменной лести, прислужничества, не допуская даже мысли о возможности свободной критики действий власти, одурманивая здравый рассудок явно бессовестными измышлениями о соотношении и положении сил своих и противника. На этой-то благодатной почве и расцвела махровым цветом пагубная чебышевщина [производное слово от фамилии одного из ведущих публицистов газеты “Великая Россия”, на которую ориентировалось Особое Совещание, Н.Н. Чебышева. Г.Ж.], считавшая своим верноподданнейшим долгом петь только дифирамбы, смотреть только сквозь розовые очки, говорить только об обреченности противника, видеть только первоклассные позиции там, где люди знаний и опыта не видели ничего, кроме скверных канав, и т.д., и т.д... Надо было по примеру противника выкинуть решительные лозунги вплоть до призыва “Все на постройку укреплений Перекопа!” Надо было криком кричать о сотнях замороженных трупов, которые доставлялись с фронта в санитарных “теплушках”... казенные оптимисты продолжали извечное чуть ли не “шапками закидаем”».

 

Попытки показать реальное положение дел чаще всего пресекались. Генерала П. Залесского, редактора официоза ставки «Военного голоса» называли красным за то, что его газета постоянно выступала с критическими статьями. 28 июня 1920 г. «Военный голос» писал: «Надо неустанно и настойчиво продолжать работу анализа прошлого для выявления его ошибок и для сопоставления их с текущей жизнью. В этом наш насущный интерес, наш долг. Ни на минуту нельзя забывать прошлого: надо постоянно помнить, какие причины привели нас к катастрофе 1919 года с Новороссийским позором в финале. Не прятать ошибки, не затушевывать и не замалчивать их надо, а раскрывать». В «Письмах из ставки» газета затронула два больных вопроса: реквизицию у крестьян лошадей и раздевание пленных. В ответ газета «Великая Россия» назвала «письма» клеветническим наветом большевиков на русскую армию, другая часть изданий посчитала, что их тон оскорбляет белую армию и т.п. В одном из «Писем из ставки» А.А. Валентинов описал гибель роты от тяжелого снаряда, цензура статьи не пропустила. В конце концов, П. Залесского освободили от редакторства под предлогом «формального почетного повышения» по должности.

Независимая печать, не получавшая субсидий, была немногочисленна. На Юге России, по мнению Валентинова, – это «Крымский вестник», «Юг России» и «в течение короткого промежутка времени несколько других газет». Этой печати «был предоставлен один лишь удел – бесконечная борьба с глупой, злобной цензурой. Деятельность крымских цензоров – сплошной сборник веселых анекдотов. Последнее время убеждать в чем-либо цензоров никто не пытался. Газеты просто «ловчили», стараясь как-нибудь провести приставленных к ним церберов». Литературной частью Освага заведовал полковник Житков, про которого рассказывали, что он однажды якобы уверенным крепким росчерком написал на обложке «Ревизора»: «Ознакомившись с комедией Н.В. Гоголя, нахожу ее к постановке в пропагандных театрах недопустимой».

Сам барон П.Н. Врангель признавал: «Цензура была поставлена совершенно неудовлетворительно. Места цензоров занимались в большинстве случаев строевыми офицерами, не обладавшими ни необходимыми сведениями, ни достаточным кругозором. Сплошь и рядом статьи невинного характера, почему-либо казавшиеся цензору подозрительными или просто ему непонятные, не пропускались, зато подчас, по недомыслию, на столбцы газет попадали заметки определенно провокационного характера; то сообщалось «по сведениям из осведомленного источника» о «предстоящем назначении на ответственный пост» какого-либо лица, успевшего предыдущей своей деятельностью вызвать общее неудовольствие, то появлялось известие о намеченной «реформе в армии снятии с офицеров погон» и т.д. В нервной, напряженной обстановке тех дней подобные известия встречались весьма болезненно».

Журналист А. Дроздов предъявлял определенный счет в связи с этим военной бюрократии: она «топила и потопила всякий патриотический пыл, всякое озарение духа, которое освещало хотя бы на миг тусклые и скучные коридоры ее бездушных канцелярий. Она писателя Чирикова заставляла становиться в строй, ибо винтовка в его старческих руках казалась внушительнее, нежели испытанное перо, которого она боялась. Она таскала по допросам писателя И. Ломакина за то, что тот, изнывая под игом красного Царицына и чтобы спасти отца, заподозренного в буржуйстве, написал две-три хроникерские заметки в каком-то унылом совдеповском листке; журналиста Г. Алексеева она гнала приблизительно за то же».

Военная диктатура А.В. Колчака сопровождалась более откровенной цензурной политикой. Уже на другой день после переворота 19 ноября 1918 г. в органе Информационного отдела Штаба Верховного Главнокомандующего газете «Русская армия» появилось сообщение «Введение предварительной цензуры»: «В целях правильной информации населения о происшедших государственной важности событиях на всей территории России устанавливается предварительная цензура. Все сведения будут поступать только из официального источника Штаба Верховного Главнокомандующего».

Цензурные ведомства сразу же стали наводить соответствующий порядок. Переворот в Омске не получил единодушной поддержки всех кругов общества и журналистики. Кадетская газета «Свободный край» (Иркутск) 22 ноября в передовой статье приветствовала приход к власти адмирала А.В. Колчака. «Новости жизни» (Харбин) 26 ноября поместили телеграммы съезда судовладельцев Западной Сибири, Всероссийского совета съездов торговли и промышленности с положительной оценкой произошедшего события. Но вот когда газета «Власть народа» (Челябинск) выступила 22 ноября с передовой «Преступное покушение», где это событие рассматривалось как «тяжелый удар» по возрождению России, то редактор ее социал-демократ и антибольшевик Евгений Маевский был арестован военной властью, а через месяц без суда и следствия расстрелян. В этот же день вместе с другими членами Учредительного собрания погибли редакторы газет Девятов (Саратов) и Георгий Седов (Уфа).

29 ноября «Власть народа» опубликовала заявление: «Наша газета, непрестанно отстаивающая единение всех прогрессивно-демократических элементов страны, сторонникам гражданской войны, как слева, так и справа, не дает покоя. Для первых мы контрреволюционеры, для вторых мы большевики и с нами поступают, как в старое время поступали вообще со всеми честными, не торгующими своими убеждениями лицами, действуя по принципу “тащить и не пущать”».

Против переворота выступили «Новый Алтайский луч», «Народная газета» (Томск), которая писала, что «реакция свила прочное гнездо в Сибири», а также газета «Армия и народ» (Уфа) и др. Газета «Новости жизни» (Харбин) 11 декабря в обзоре «Пресса об Омских событиях», говоря о единодушном неприятии их левой печатью, замечала: «Единодушие это выразилось в полном молчании или же в белых пятнах на столбцах заполненных, в силу требований, теми или иными наспех набранными объявлениями или краткими воззваниями о пожертвованиях в пользу беженцев. В томском «Голосе народа» от всей передовой осталась лишь надпись «Да здравствует Учредительное собрание!» В Чите и столь узкая ленточка оказалась роскошью: на месте передовой «Нашего пути» “хоть шаром покати”».

Другая харбинская газета «Маньчжурия» в обзоре печати «О перевороте» 13 декабря подчеркивала: «Сибирская печать находится теперь в загоне. Ни одной почти левой газеты нет без белых полос», и даже «социалистическая “Заря” вышла на днях с двумя лысинами в тексте»; «всей честной сибирской печати» «наброшена теперь узда молчания под страхом военных, полевых и прочих угроз».

В результате цензурных усилий и в Сибири стала задавать тон излишне лояльная по отношению к диктатуре пресса. Особо одиозную роль в этом играл известный публицист, антибольшевик, кадет В.А. Жардецкий. Хорошо знавший его журналист Л.А. Кроль вспоминает, что Жардецкий с Восточным отделом ЦК партии кадетов были в то время самыми ярыми проводниками реакции в Сибири. Они активно использовали прессу, особенно газету «Сибирская речь». В связи с этим в одной из омских газет появилось сатирическое стихотворение «Кадетский парус»:

 

О, парус корабля кадетского,

Тобою правит мелкий бес

От Милюкова до Жардецкого,

Какой разительный регресс!

 

От Петрункевича к лабазникам!

Внемли, читатель (да и верь),

«Сибирской речи» безобразникам

«Речь» указала бы на дверь.

 

Институт цензуры делал свое дело в этом плане и на Юге России. Генерал П.Н. Врангель не строил иллюзий. Так, в крымской прессе развернулись дебаты о свободе слова и печати, критика репрессий со стороны цензуры. Газета «Юг» 13 февраля 1920 г. поместила передовую статью С. Варшавского, где подчеркивалось: «всякая цензура мы не говорим о специальной военной цензуре есть отрицание самого принципа свободы печати, самого права общества на выражение своего мнения». Разговор о цензуре газета продолжила в статьях «Опять о том же», «Сенаторская ревизия» и др. Таврический союз журналистов «в связи с новым курсом внутренней политики и заявлениями о необходимости наладить отношения с обществом» «возбудил ходатайство об отмене цензуры». Ответ военного руководства был лаконичным и не оставляющим сомнений: «На вашу телеграмму о снятии цензуры сообщаю, что крымские газеты за последнее время поместили ряд статей и сообщений с фронта, совершенно ложных и недопустимых с точки зрения сохранения порядка в тылу, в виду чего снятие цензуры в настоящее время является невозможным». Комментируя этот ответ, газета «Юг» справедливо спрашивала: если цензура пропустила такого рода статьи и сообщения, то зачем она вообще? Она дает лишь повод большевикам обвинять белую журналистику в несвободе.

Такого рода статьи появились и в других крымских изданиях. П.Н. Врангель посчитал, что «шумиха принимала недопустимые размеры», и пригласил к себе для беседы редакторов трех севастопольских газет, дававших, по его замечанию, камертон остальной прессе: А. Аверченко («Юг России» новое название «Юга», газеты «умеренного направления», по характеристике Врангеля), А. Бурнакина («Вечернее слово» «листок монархического оттенка») и И.Я. Неймана («Крымский вестник» «либеральничавший еврейский орган», Врангель не называет фамилии редактора). В беседе с ними он фактически обосновал необходимость цензуры в тех условиях, которые тогда сложились. В первую очередь он отметил, что в условиях, когда вся Россия, весь народ «не могут оставаться в стороне от событий, переживаемых родиной», он придает «исключительное значение печатному слову». Общая декларируемая им платформа: не стеснять печать «независимо от ее направления, конечно, при условии, если это направление не будет дружественно нашим врагам».

Сравнив положение в Крыму с осажденной неприятелем крепостью, Врангель сказал прямо: «При этих условиях мы не можем обойтись без цензуры. В самых либеральных государствах на театре военных действий, а тем более в осажденных врагом крепостях, самая строгая цензура неизбежна. Эта цензура не может исключительно распространяться на военные вопросы, ибо во время войны, а тем более войны гражданской, где орудием борьбы являются не только пушки и ружья, но и идеи, отделить военную цензуру от общей невозможно». С одной стороны, Врангель не сомневался в патриотизме журналистов белого движения и хотел бы избавить их от тех стеснений, которые мешают их работе. Но, с другой стороны, как ответственный за исход борьбы, он «вынужден принять меры для ограждения армии и населения, под защитой армии находящегося, от всего того, что могло бы им угрожать». Правитель Юга России предложил редакторам два выхода: во-первых, «сохранить существующий ныне порядок», т.е. цензуру, которую он обещал «упорядочить», «подобрать соответствующий состав цензоров»; во-вторых, «освободить печать от цензуры, возложить всю ответственность на редакторов». «В этом случае, разъяснял генерал, последние являются ответственными перед судебными властями. В случае появления статей или заметок, наносящих вред делу нашей борьбы, они будут отвечать по законам военного времени как за преступления военного характера».

После такого разъяснения редактор «Крымского вестника» сказал, что отмена цензуры в Крыму несвоевременна. Его поддержал А. Аверченко. Лишь А. Бурнакин, пользовавшийся поддержкой военной бюрократии, согласился взять на себя ответственность за свой орган.

Беседа Врангеля с редакторами внесла ясность в ситуацию со свободой печати. Обсуждение этого вопроса в газетах прекратилось, как и нападки на цензуру. Однако и самому Правителю Юга России, и руководителям пропаганды неоднократно приходилось напоминать о необходимости цензуры и применять репрессивные меры к прессе. Первый начальник Отдела печати Г.В. Немирович-Данченко, молодой публицист с юридическим образованием, попавший на эту должность по рекомендации С.Д. Терского, одного из помощников Врангеля, считал, что цензоры не должны допускать «разглашения военной тайны, пропаганды кощунства, порнографии и классовой борьбы. В остальном же крымская печать могла иметь полную свободу обмена мнениями по всем волновавшим общество вопросам, касавшимся как действий должностных лиц, так равно их выступлений по вопросам внутренней и внешней политики». Он считал, что П.Н. Врангель подходил к журналистике «немного слишком по-военному». Г.В. Немирович-Данченко пробыл на своем посту недолго, так как в разных газетах часто выступал с погромными статьями под псевдонимами «Смиренный Пимен», «Розовый мускат» и т.п. Руководителя печати обвинили его в «натравливании фронта на тыл» и отправили в отставку.

Сменивший его Г.В. Вернадский, профессор, ученый, историк, точно придерживался указаний Правителя Юга России, о чем свидетельствует совпадение основных положений его выступления перед съездом редакторов и беседы Врангеля с тремя редакторами севастопольских газет: «В обстановке гражданской войны, а в нынешнем положении в особенности, общество должно согласиться с тем, что власть имеет право применять все меры борьбы не только на фронте, но и в сфере гражданских отношений. В настоящий момент, когда интересы армии требуют к себе самого бережного отношения, приходится мириться со всякого рода лишениями, как материального, так и культурного свойства. Поэтому совершенно не представляется возможным отказаться от аппарата военной цензуры, которая при этом находится в расширенном виде, включая и политическую». При этом, как считал Вернадский, журналисты «понимали трудность положения и соответственно сами себя ограничивали в своих газетных писаниях в отношении острых и военных вопросов».

Однако цензурная практика даже руководителей, судя по приведенным из архива П.Н. Врангеля историком Н. Россом документам, свидетельствует, что это понимание приходилось довольно часто втолковывать с помощью репрессий. Одним из самых болезненных вопросов, который никак не смогли разрешить организаторы белого движения, был национальный. Почти все белогвардейские части дислоцировались на казачьих землях Дон, Кубань, Урал, Сибирь. Среди казаков довольно сильны были сепаратистские настроения. Выступая в январе 1920 г. на заседании Верховного круга, А.И. Деникин высказался против создания казачьего государства и даже пригрозил в случае его образования увести Добровольческую армию. Врангель в корне пресекал сепаратизм. Редактор «Донского вестника», официального органа Донского командования, начальник политотдела Донского корпуса граф Дю-Шайля поместил в своей газете ряд статей, где обосновывал необходимость создания казачьего государства и критиковал политику Правителя Юга России как недемократическую и великодержавную, противопоставляя ей идеи Февральской революции.

«Донской вестник» как официоз не цензуровался. И Врангель, как только узнал об этих публикациях, сразу же 7 апреля издал приказ: «Бьет двенадцатый час нашего бытия. Мы в осажденной крепости Крыму. Успех обороны крепости требует полного единения ее защитников». А между тем издание штаба «Донской вестник» сеет рознь, «восстанавливает казаков против прочих неказачьих частей Юга России, разжигает классовую рознь в населении и призывает казаков к измене России». «Предать военно-полевому суду начальника политотдела, редактора газеты сотника графа Дю-Шайля, газету закрыть. Впредь буду взыскивать беспощадно со всех тех, кто забыл, что в единении наш долг перед Родиной». Дю-Шайля, пытаясь покончить с собой после этого приказа, тяжело ранил себя. Два сотрудника газеты были приговорены к каторжным работам, замененным затем исключением со службы. Приказ Врангеля способствовал в известной степени росту антиказачьих настроений в печати, которая резко критиковала казачьи правительства, особенно кубанцев, цензуровались даже приказы Донского атамана. Пришлось уже правительству П.Н. Врангеля дать указание прекратить «помещение статей, вносящих рознь и взаимное раздражение».

Не менее острой проблемой был антисемитизм, с которым безуспешно боролся Врангель. Так, газета «Русская правда» 29 июня опубликовала две статьи антисемитского характера, пропущенные военным цензором. К Врангелю в связи с этим пришли представители союзников. На другой день вышел следующий приказ Правителя Юга России: «Мною неоднократно указывалось, что в настоящий грозный час лишь в единении всех русских граждан спасение Родины. Всякая национальная, классовая или партийная вражда, исключающая возможность деловой работы, недопустима. Между тем натравливание одной части населения на другую все еще не прекращается и чины правительственных учреждений в отдельных случаях не принимают должных мер для пресечения этого зла в корне. Передо мной номер газеты «Русская правда» с рядом статей погромного характера... Объявляю выговор начальнику военно-цензурного отделения полковнику Игнатьеву. Старшего цензора Власьяка отрешаю от должности. Газету закрыть».

Как ни старалась цензура оградить бюрократический аппарат от критики, тем не менее, в печати появлялись статьи против произвола и злоупотреблений чиновников. В «Крестьянской газете» была помещена статья «Довольно бесчинств», в которой цензура увидела «тенденциозное освещение распоряжений агентов власти, дискредитацию ее». Газета была закрыта, редактор предупрежден и выслан из Крыма. Чтобы уменьшить поток критической информации в прессу, Врангель учредил Комиссию высшего правительственного надзора, куда любой человек мог жаловаться на власть. 27 сентября генерал отдал приказ, направленный на защиту своего аппарата: «Огульную критику в печати, а равно тенденциозный подбор отдельных проступков того или иного агента власти объясняю не стремлением мне помочь, а желанием дискредитировать власть в глазах населения. За такие статьи буду беспощадно взыскивать как с цензоров, распустивших их, так и редакторов газет».

Такая постоянная «отеческая опека» Правителя Юга России над журналистикой в целом не сказалась на ней позитивно и не смогла скорректировать «осважий» дух пропаганды. Цензура, естественно, все время была начеку, подвергая преследованиям даже вполне благонамеренные издания, лишая их субсидий, накладывая штрафы и т.д. (например, «Юг России», «Крымский вестник», «Наш путь» (Ялта), «Южные ведомости» (Симферополь), «Вечернее время» (Феодосия) и др.). В этих условиях безнаказанно чувствовала себя сверхпатриотическая пресса, закрывавшая глаза на недостатки, промахи, поражения, негативные стороны белого движения. Газеты наполнялись победными реляциями, неточной, искаженной, неполной информацией, просто ложными сообщениями, которые якобы были нужны для поддержания духа оптимизма у аудитории. Генерал Врангель замечает в своих мемуарах, что «субсидируемые правительственные органы, а их было большинство, льстили власти самым недостойным образом, но в проведении общих руководящих мыслей государственного значения помочь правительству не могли. Исключение составляла “Великая Россия”».

Отдадим должное Врангелю, его пониманию обшей ситуации в журналистике. Что касается «Великой России» и она не являлась исключением. Ее главным редактором и создателем был В.В. Шульгин, член Особого Совещания при Главнокомандующем ВСЮРа, член Русского совета, один из идеологов белого движения. Ее издателем был Н.Н. Львов, член ЦК партии кадетов, бывший депутат I, II и III Государственных дум, один из организаторов Добровольческой армии. Газета редактировалась В.М. Левитским. Видное место в редакции занимал бывший министр Особого Совещания Н.Н. Чебышев. Газета выходила как «орган русской государственной национальной мысли» с 1918 г. под названием «Россия», затем «Великая Россия» в Екатеринодаре, Одессе, Ростове, Севастополе и др. Она имела монархическое направление, считалась официальным изданием Правителя Юга России, его администрации. Именно в ней 5 июля 1920 г. была опубликована беседа Н.Н. Чебышева с генералом П.Н. Врангелем, в которой шла речь об основных проблемах белого движения: его платформе, характере власти, о взаимоотношениях России с Европой, о еврейском вопросе. «История когда-нибудь оценит, сказал Врангель, самоотречение и труды горстки русских людей в Крыму, которые в полном одиночестве на последнем клочке русской земли боролись за устои счастья человеческого, за отдаленные очаги европейской культуры. Дело Русской армии в Крыму великое освободительное движение. Это священная война за свободу и право». Н.Н. Львов заявлял со страниц газеты: «Мы были и останемся убежденными монархистами, хотя мы никогда не позволим себе навязывать наши убеждения другим». В программе газеты была и «борьба с жидо-масонским социализмом».

«Великая Россия», ставшая рупором власти, задавала тон всей крымской прессе, как иронизирует А.А. Валентинов, в «доброхотном чебышевском строительстве Перекопской твердыни»: «Апофеозом этой мудрой страусовой политики явилось изделие г. Чебышева в «Великой России», повидавшегося где-то с генералом Врангелем и сообщавшего от его имени, что все на Кубани окончилось, слава Богу, благополучно, что десант увеличился вдвое (на 3/4 камышевым элементом!). И что теперь-то, собственно говоря, наступило как раз время приступить к самой, что ни на есть, настоящей операции «протянуть руку на запад». Кому (полякам? петлюровцам?) сказано не было. В ставке обработка г. Чебышевым кубанской операции заставила одних густо краснеть, других негодовать. Упомянутое выше интервью г. Чебышева было поднесено и Европе».

И действительно, журналистика, закрыв глаза на потери войск и их неудачи, до самых последних дней белого Крыма уверяла читателей в победах Русской армии. Газета «Время» (Симферополь, редактор Б. Суворин) 21 октября даже напечатала очерк «Накануне победы», заканчивавшийся словами: «Возможно, что завтра симферопольцы будут обрадованы новой победой нашей героической армии». В этот же день «Таврический голос» писал: «Мы во всяком случае спокойно можем смотреть на свое будущее. Испытанная, закаленная в боях армия генерала Врангеля не знает поражения. Стратегические таланты ее вождей вызывают изумление всей Европы». 22 октября «Вечернее слово» сообщало: «Красные в ближайшие дни попытаются штурмовать перекопские позиции, чтобы скорее добиться своей конечной цели. Со своей стороны, мы могли бы только порадоваться подобным попыткам красных. Пусть себе лезут и разбивают головы о перекопские твердыни. Перекопа им не видать, но чем больше при этом погибнет лучших красноармейских полков, тем скорее деморализация охватит остальную часть красной армии. Для защиты перекопских позиций наша армия даже слишком велика. Поэтому армия наша получит возможность отдохнуть. Нет, большевизм падет, и ждать теперь этого счастья долго не придется». За 4 дня до падения Перекопа Н.Н. Чебышев со страниц «Великой России» заверял: «Можно быть уверенным, что мы не только отсидимся, но и создадим противнику достаточно беспокойное существование». Даже 31 октября газета «Курьер» (Севастополь) вышла с аншлагом «Тревоги не должно быть места!». Между тем 29 октября уже шла эвакуация. Генерал П. Залесский пишет: «Даже 26 октября газеты пели дифирамбы Врангелю и уверяли, что “Крым крепок, как никогда”».

На самом правом краю этой сверхпатриотической прессы стояла газета А. Бурнакина «Вечернее слово», кредо которого было выражено редактором следующими словами: для защиты государственности надо оградить ее частоколом, «сплошь утыканным головами» непокорных; власть при этом «может быть с метлой, с песьей головой, но пусть это будет власть». Журналисты этой газеты прославились своими «сенсациями» и скандалами. Они так отпраздновали в тех условиях выход сотого номера «Вечернего слова», потратили на «юбилей» такие суммы, что когда «Военный голос» предал их гласности (например, «выступление г. Бурнакина в качестве оратора обошлось в 40000 рублей, а угощение «ораторов» в 245000 рублей»), то это вызвало всеобщее возмущение. «Военный голос» с гневом спрашивал: «Неужели же все это нормально и допустимо все эти и подобные благотворительно-патриотические безобразия?» «Надо положить предел почтенной деятельности некоторых «патриотов» и «благотворителей», и пора, давно пора, расшифровать этих людей». Только после всего этого престиж «патриотов» Бурнакина и К° был несколько подорван у военной бюрократии.

Следует подчеркнуть, что крымская журналистика не составляла исключения из общего правила. Вспоминая начальный этап белого движения, генерал П. Залесский приходит к выводу: «Газеты того времени не разоблачали, не указывали грядущих бед за легкомыслие и эгоизм. Газеты лгали вместе с «властью» и вместе с нею держали обывателя в приятном неведении (истинного положения вещей на фронте и в тылу)». А вот свидетельство 3.Ю. Арбатова, редактора газеты «Вечерние новости» (Екатеринослав) о более раннем периоде: «Осваг, получавший сводки из уездов, располагал страшным материалом, открыто показывающим полную гибель всех начинаний Добровольческой армии. Но в самом Осваге сидели чиновники, спокойно подшивающие бумажки к делу. Ни стоявший во главе Освага полковник Островский, ни заведовавший каким-то общественным отделом полковник Авчинников совершенно не понимали значения попадавших к ним в руки донесений, рапортов и докладов, написанных в уездах сухим полицейским языком. Главное же внимание обращалось на издание каких-то разжигающих национальную ненависть брошюр и безграмотных, бездарных писем красноармейцу».

В заключение можно сказать, что цензурный режим на территориях, занятых белой армией, был жестким, что отчасти оправдывалось условиями военного времени; подавлялось всякое инакомыслие, вытравливался критический дух. Управленческое звено журналистского творческого процесса (субъективный фактор) так фильтровало информацию, что лишь усугубляло положение дел, способствовало распространению сообщений, угодных власти. Все это сводило на нет эффект пропагандистских усилий и вызывало недоверие и к власти, и к журналистике.

 

СОВЕТСКАЯ ЦЕНЗУРА ПЕРИОДА КОМИССАРОДЕРЖАВИЯ:

19171919 гг.

 

Борьба Советов против «самодержавных фабрикантов общественного мнения» за «пользование техническими средствами сообразно своей идейной силе». Попытки решить свободу слова в новых условиях. Декрет Совнаркома о печати и борьба вокруг него. Отпор комиссародержавию I Всероссийский съезд советских журналистов (1918).

 

Россия начала XX в. имела достаточно развитую материально-техническую базу журналистики. Но в ходе Первой мировой войны многие территории (Польша, Курляндия, ряд областей), где производилась бумага (до 30%), были оккупированы. К 1920 г. вырабатывалось лишь 6% той бумаги, которая потреблялась в довоенное время. Выход Финляндии из состава России сразу же сократил мощность производства бумаги на треть. Бумажный голод, бумажный кризис сопровождал все первые годы становления партийно-советской журналистики. Вопрос о бумаге решался на самых высоких уровнях руководства.

Все это существенно осложняло положение периодики и книгоиздательского дела, что отчасти объясняет меры, предпринятые тогда революционными властями. Их программа предусматривала, по словам В.И. Ленина, «осуществить переход к новым общественным отношениям с наибольшим, так сказать, приспособлением к существовавшим тогда отношениям, по возможности постепенно и без особой ломки, не уничтожение частной печати, а подчинение ее известному государственному руководству, введение ее в русло государственного капитализма». Одним из первых документов, принятых новой властью по проблемам печати, был Декрет о введении государственной монополии на объявления (21 ноября 1917 г.). По замыслу его создателей, введение государственной монополии на рекламу предполагало существование частной собственности и частных заведений, нуждающихся в рекламе: «как общее явление» частнопредпринимательских газет и соответствующей экономической политики, требовавшей частных объявлений. Ужесточение гражданской войны, введение военного коммунизма, когда большая часть периодики распространялась бесплатно, сделали этот декрет ненужным.

В то же время с приходом к власти большевиков начался процесс перераспределения материально-технической базы журналистики. Новое руководство страны придавало огромное значение этому вопросу, о чем свидетельствует одна из телеграмм Председателя Совета народных комиссаров (СНК) В.И. Ленина (февраль 1918 г.): «Печатный станок сильнейшее наше оружие». Петроградский военно-революционный комитет (ВРК) в первые же дни закрыл ряд частных газет: «Биржевые ведомости», «Копейку», «Новое время», «Русскую волю» и др., конфисковал их типографии. ВРК сразу же особой резолюцией регламентировал порядок конфискации типографий, потребовал вести «учет запаса бумаги, которая распределяется между крупнейшими социалистическими партиями». Печатать что-либо в этих типографиях можно было лишь по решению ВРК. Он же принял меры к учету и охране полиграфического имущества. Петроградский ВРК более 15 раз обсуждал вопросы реквизиции бумаги только в октябре ноябре 1917 г., позднее он принял решение «О запрещении вывоза бумаги из Петрограда». Затем этими вопросами стал заниматься Совнарком. Через полиграфический отдел ВСНХ и его отделы на местах была проведена в 19181921 гг. централизация руководства полиграфической промышленностью. 2 июля 1919 г. Совет рабочей и крестьянской обороны принял постановление «О милитаризации типографских рабочих», а СНК обнародовал декрет о распределении печатной бумаги в стране. В начале 1920 г. увеличивающаяся разруха в полиграфической промышленности заставила милитаризировать 16 крупнейших типографий Москвы, Петрограда, Нижнего Новгорода. Постепенно все наиболее мощные типографии на территории, занятой Советами, переходят в их руки: к октябрю 1919 г. было национализировано 125 предприятий полиграфической и бумажной промышленности. Был установлен контроль над Петроградским телеграфным агентством, радиотелеграфом, всеми радиостанциями столицы и ее окрестностей, созданы правительственные учреждения по их управлению и контролю за деятельностью частных полиграфических предприятий.

Вместе с обеспечением материальной базой новой журналистики Советским правительством была проделана определенная законодательная работа, декларировавшая право большинства народа рабочих и крестьян на свободу слова и печати. Придя к власти, социалисты разных оттенков столкнулись с необходимостью реализовать проповедуемые ими идеалы. Уже Временное правительство не смогло провести в жизнь сразу же заявленные свободы. Вот свидетельство человека, близкого этому правительству, одного из активных деятелей революции, профессора Петербургского университета П.А. Сорокина, побывавшего 27 февраля на собрании литераторов, образовавших официальный пресс-комитет революции: «Кто уполномочил их представлять прессу? задал я самому себе вопрос. Вот они, самозванные цензоры, рвущиеся к власти, чтобы давить все, что по их мнению является нежелательным, готовящиеся задушить свободу слова и печати. Монархические газеты были уже запрещены и их типографские мощности конфискованы. Социалисты согласились с этим как с необходимостью. Но увязывается ли такая постановка вопроса со свободой печати, которую они так горячо защищали ранее? Как только амбиции радикалов удовлетворены, они, похоже, становятся даже более деспотичны, чем реакционеры».

9 марта 1917 г. Временное правительство ликвидирует основной центр царской цензуры Главный комитет по делам печати, вводит должность комиссара по делам печати. 10 марта состоялось совещание по вопросам печати, на которое были приглашены наиболее заинтересованные в решении проблем журналистики стороны: представители соответствующих отраслей промышленности по производству периодики, журналистских организаций Всероссийского общества редакторов ежедневных газет, Общества редакторов петроградских журналов, Петроградского общества журналистов и др. Оно поддержало ликвидацию Главного комитета по делам печати и обсудило проект восстановления временной военной цензуры. Этими мероприятиями был намечен деловой подход к решению проблем свободы печати. Но 16 мая в «Вестнике Временного правительства» было обнародовано популистское законодательное распоряжение: «Печать и торговля произведениями печати свободны. Применительно к ним административных взысканий не допускается». Казалось бы, этим лаконичным документом, отразившим идеальные помыслы, был положен конец цензуре. К сожалению, его составители пошли на поводу настроений и эмоций, не учли конкретных условий времени. Поэтому практика быстро внесла свои коррективы. Уже в мае Общество деятелей периодической печати и литераторов в Москве созвало общее собрание писателей и журналистов по вопросу «о насилиях над прессой» (захват типографий, нарушение свободы печати и др.). Резолюция собрания призывала управление страной содействовать их прекращению. П.Н. Врангель, отражавший настроения других кругов, замечает в своих «Записках»: «В то время как левая печать открыто вела разлагающую армию пропаганду, правые газеты конфисковывались и закрывались». В июле после известных кризисных событий Временное правительство предоставило военному министру право закрывать издания, призывающие к военному бунту и неповиновению на фронте. Началась борьба с инакомыслием. В итоге большевистские издания были закрыты и загнаны в подполье, прошли аресты и др.

Во многом такая же ситуация с решением свободы слова и печати сложилась и у большевиков. 9 ноября 1917 г. СНК принял Декрет о печати, который был утвержден на первом же заседании правительства, что подчеркивает, какое значение оно придавало борьбе с контрреволюционной прессой. Декрет был опубликован 10 ноября в «Газете Временного рабочего и крестьянского правительства», «Известиях», «Правде». Необходимость именно такого документа вытекала из той общественной атмосферы, которая тогда сложилась. Со страниц прессы на аудиторию обрушилась лавина призывов к расправе с новой властью. Еще 15 октября 1917 г. эсеровское «Дело народа» писало: «Против объявленного похода большевиков революция должна собрать все силы. Пусть грозный и дружный отпор будет ответом на призыв к преступному выступлению в эту тяжелую для страны минуту». В документальном репортаже «10 дней, которые потрясли мир» Джон Рид, американский журналист, восклицал: «...какой бурный поток воззваний, афиш, расклеенных и разбрасываемых повсюду, газет, протестующих, проклинающих и пророчащих гибель! Настало время борьбы печатных станков, ибо все остальное оружие находилось в руках Советов».

«Дело народа» призывало: «Наш долг разоблачить этих предателей рабочего класса. Наш долг мобилизовать все силы и встать на защиту дела революции». Эсеровский орган предупреждал: «Не верьте обещаниям большевиков! Обещание немедленного мира ложь! (Ленин уже сознался в этом.) Обещание хлеба обман! Обещание порядка, обещание земли сказка!.. Спасайте республику, пока не поздно!» Газета «Дело народа» отражала настроения правой части партии эсеров, но ее позиция была типичной для открыто оппозиционной периодики. Против именно такой прессы и был направлен Декрет о печати: «Всякий знает, что буржуазная пресса есть одно из могущественнейших оружий буржуазии. Особенно в критический момент, когда новая власть, власть рабочих и крестьян только упрочивается, невозможно было целиком оставить это оружие в руках врага, в то время, как оно не менее опасно в такие минуты, как бомбы и пулеметы. Вот почему и были предприняты временные и экстренные меры для пресечения потока грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы молодую победу народа желтая и зеленая пресса». Интересно совпадение аргументации при определении границ свободы печати этого документа и программного заявления П.Н. Врангеля на встрече с ведущими редакторами газет Крыма (1920 г.): «во время войны, а тем более гражданской, орудием борьбы являются не только пушки и ружья, но и идеи».

В Декрете о печати подчеркивался его временный характер. В нем говорилось, что «всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону», даже в критические моменты «стеснение печати допустимо только в пределах абсолютно необходимых». В постановляющей части документа определялись эти пределы. Закрывались лишь те издания, которые призывали «к открытому сопротивлению или неповиновению рабочему и крестьянскому правительству, ... к деяниям явно преступного, т.е. уголовно-наказуемого характера, ... сеяли смуту путем явно клеветнического извращения фактов».

Таким образом, Декрет о печати не был, как иногда представляют, обычным юридическим законом о печати. Он не ликвидировал буржуазную и мелкобуржуазную прессу, а преследовал призывы к открытому сопротивлению и неповиновению Советской власти, ложь и клевету. Он имел и агитационный характер, о чем свидетельствует его лексика. В нем объяснялось, что буржуазный лозунг «свободы печати» всегда был «либеральной ширмой», которая фактически скрывала «свободу для имущих классов захватить в свои руки львиную долю всей прессы, невозбранно отравлять умы и вносить смуту в сознание масс».

На основании Декрета о печати с октября 1917 г. по июнь 1918 г. были закрыты или прекратили существование по другим причинам более 470 оппозиционных газет. Он, без сомнения, был одним из программных документов большевиков, и вокруг него вскоре развернулась острая борьба. «Вопросы о свободе печати были в ноябре 1917 г. одно время в центре политических партий», признавался Л.Д. Троцкий. Во ВЦИК декрет был оглашен на другой день после его принятия Совнаркомом и сначала был воспринят как необходимый революционный акт. И лишь когда он послужил основанием для закрытия ряда партийных изданий («Друг народа», «День», «Революционный набат» и др.), фракцией левых эсеров (29 членов ВЦИК) был предпринят демарш, отразивший также настроение меньшевиков и части большевиков, подогревавшийся межпартийной и внутрипартийной борьбой по вопросу о создании «однородного социалистического правительства». Лидеры меньшевиков Л. Мартов и Р. Абрамович «3 ноября предъявили ультиматум: никаких переговоров, пока правительство не прекратит арестов и закрытия буржуазных газет».

Джон Рид свидетельствует: «Но и в самом Смольном в рядах большевистской партии нарастала сильная оппозиция политике Ленина. В ночь на 17 (4) ноября огромный зал ЦИК был набит битком. Атмосфера зловещая. Большевик Ларин заявил, что уже приближается срок выборов в Учредительное собрание и что пора покончить с «политическим террором». Необходимо смягчить мероприятия, принятые против свободы печати. Они были необходимы во время борьбы, но теперь не имеют никакого оправдания. Печать должна быть свободна, поскольку она не призывает к погромам и мятежам». На этом заседании ВЦИК Ю. Ларин предложил резолюцию, отменяющую Декрет о печати. Его поддержали левые эсеры А.Л. Колегаев, В.А. Карелин, Б.Ф. Малкин и др., видевшие в декрете «нарушение основных принципов демократии». Б.Ф. Малкин призывал к «политическому великодушию для всех политических и классовых противников», к действию «обаянием революционного движения». Позицию большевиков изложил В.А. Аванесов в предложенной им резолюции: «Закрытие буржуазных газет вызывалось не только чисто боевыми потребностями в период восстания и подавления контрреволюционных попыток, но и являлось необходимой переходной мерой для установления нового режима в области печати, такого режима, при котором капиталисты собственники типографий и бумаги не могли бы становиться самодержавными фабрикантами общественного мнения». В резолюции предлагалось конфисковать частные типографии и запасы бумаги, передать их в собственность Советской власти в центре и на местах с тем, «чтобы партии и группы могли пользоваться техническими средствами печатания сообразно своей идейной силе, т.е. пропорционально числу своих сторонников».

«Затем выступил Ленин, спокойно, бесстрастно, пишет в своем репортаже Джон Рид. Он морщил нос, говорил, медленно подбирая слова; каждая фраза его падала, как молот». Ленин напомнил, что именно в ходе Февральской буржуазно-демократической революции были закрыты «царистские газеты». В создавшейся конкретной ситуации в молодой республике, по словам Ленина: «Мы не можем дать буржуазии возможность клеветать на нас... мы не можем к бомбам Каледина добавлять бомбы лжи». Он считал, что необходимо создать комиссию для расследования зависимости буржуазных газет от банков, так как: «Мы должны уйти от этой свободы печати, зависящей от капитала». В поддержку резолюции большую речь произнес Л.Д. Троцкий: «В условиях гражданской войны запрещение враждебных газет есть мера законная. Необходим, конечно, переход к определенному режиму печати. К такому режиму мы и хотим перейти. Буржуазная монополия печати должна быть разрушена. Иначе нам не стоило бы брать власть! Каждая группа граждан должна иметь доступ к бумаге и типографскому станку. Право собственности на типографии и бумагу принадлежит прежде всего рабочим и крестьянам и только после них буржуазным партиям, составляющим меньшинство».

ВЦИК большинством голосов («за» 34, «против» 24, воздержался 1) принял резолюцию большевистской фракции о поддержке политики Совнаркома в области печати. Левые эсеры после голосования резолюции выступили с заявлением об отказе сотрудничать с большевиками, выходе их представителей из ВРК, штаба, уходе со всех ответственных постов. Они характеризовали резолюцию ВЦИК как «яркое и определенное выражение системы политического террора и разжигания гражданской войны». В известном смысле протестом против резолюции было заявление группы народных комиссаров В.П. Ногина, В.П. Милютина, А.И. Рыкова, И.А. Теодоровича и др. о том, что они снимают с себя ответственность за политику Совнаркома и слагают звания наркомов. Их поддержал ряд ответственных работников (Ю. Ларин, Д.Б. Рязанов, А.Г. Шляпников и др.).

6 (19) ноября собрание уполномоченных Союза рабочих печатного дела, руководимое меньшевиками, решило начать всеобщую забастовку протеста против закрытия газет. ЦК меньшевистской и эсеровской партий, Петроградская городская дума, Союз рабочих печатного дела создали особый Комитет борьбы за свободу печати. Его воззванием открывался 12-й номер журнала «Печатное дело» (15 ноября 1917 г.). Однако забастовка не состоялась, несмотря на поддержку меньшевистскими союзами печатников Москвы, Харькова, Нижнего Новгорода и др., так как большинство полиграфистов было против нее. Газета «Правда» публиковала письма рабочих типографий, возмущенных этим «контрреволюционным актом».

Основная часть интеллигенции встретила Декрет о печати негативно. 26 ноября 1917 г. Союз русских писателей выпустил специальную однодневную «Газету-протест. В защиту свободы печати». Издание объединило представителей разных слоев интеллигенции: 3.Н. Гиппиус, Е.И. Замятина, В.И. Засулич, В.Г. Короленко, Д.С. Мережковского, А.Н. Потресова, Ф.К. Сологуба, П.А. Сорокина и др. Вот названия некоторых статей этого издания: «Слова не убить», «Красная стена», «Осквернители идеала», «Протесты против насилий над печатью» и т.д. Со страниц этой газеты 3.Н. Гиппиус заявляла, что «отменена вся печать кроме большевистской», а П.А. Сорокин увидел в закрытии враждебных Советской власти газет «возврат к средним векам», А. Редько «убийство общественной мысли».

Формой протеста интеллигенции против большевистского декрета стали однодневные газеты «Петроградская свободная печать», однодневка Клуба московских писателей, вышедшая в декабре 1917 г. под лозунгом «Слову свобода!», и др. Этим же настроением были проникнуты отклики на декрет «Новой жизни», цикл статей М. Горького «Несвоевременные мысли», статья В.Г. Короленко «Торжество победителей», помещенная в «Русских ведомостях» и «Деле народа», в которой он обвинял Советскую власть в походе против демократии.

Лидеры большевиков отстаивали свою точку зрения. В.И. Ленин писал: «Только Советская Россия дала пролетариату, и всему гигантскому трудящемуся большинству России, невиданную, невозможную и немыслимую ни в одной буржуазной демократической республике свободу и демократию, отняв, например, дворцы и особняки у буржуазии (без этого свобода собраний лицемерие), отняв типографии и бумагу у капиталистов (без этого свобода печати для трудящегося большинства нации есть ложь), заменив буржуазный парламентаризм демократической организацией Советов, в 1000 раз более близких народу, более демократичных, чем самый демократичный буржуазный парламент». «Одним из главных обвинений против нас в устах буржуазии, ее газетчиков, ее политиков, ее ораторов, говорил Л.Д. Троцкий 13 декабря 1917 г. в речи перед гренадерским полком, является наша политика по отношению к буржуазной прессе. Говорят, что мы являемся душителями свободы. Это обвинение размягчает сердца так называемой интеллигенции. И даже такие люди, как Горький и Короленко, люди несомненно честные, но проникнутые предрассудками мещанской среды, готовы проливать свои слезы по поводу насилия над нововременскою свободой печати».

Однако сомнения и колебания по поводу того, как же в тех условиях решать проблему свободы слова и печати, испытывали и многие большевики, что отразилось на характере местных декретов о печати. В Москве проект такого документа был выработан М.Н. Покровским и И.И. Скворцовым. Он был одобрен Московским ВРК 6 ноября 1917 г. В декрете о печати Московского совета объявлялось, что «в Москве могут беспрепятственно появляться все органы печати, без различия направлений». Но Комитет предупреждал, «восстанавливая свободу политической печати», что «никакие воззвания, призывающие к восстанию против Советов, допущены не будут. Органы, где появятся подобные воззвания, будут конфискованы, авторы же их будут преданы революционному суду». 8 декабря обнародован декрет о печати Московского Совета. В нем регламентировались меры преследования за клевету, ложную информацию в прессе, порядок публикации опровержений, меры наказания (закрытие издания или штраф).

Порой в решении проблемы свободы печати дело доходило до курьеза. Так, 10 декабря 1917 г. на заседании Архангельского ревкома рассматривался вопрос о закрытии газеты «Архангельск». Были предложены две резолюции:

 

1.       «Учитывая весь имеющийся материал и озлобленное настроение масс, Архангельский ревком высказывается за закрытие газет «Архангельск» и «Северное утро»,

2.       «Считая невозможным по принципиальным соображениям прибегнуть к закрытию местных газет, как к нарушению одного из первейших завоеваний революции свободы слова, ревком, учитывая настроение масс, явно враждебное и могущее повести к серьезным осложнениям, доводит до сведения газет «Архангельск» и «Северное утро» о таковом настроении масс».

 

За обе резолюции было подано одинаковое число голосов (5 «за», 2 «против»).

Декрет о печати Совнаркома был направлен на подавление журналистики, выступавшей против Советской власти. Однако оппозиция в ответ на закрытие ряда изданий использовала старый прием революционной прессы: издание вновь воскресало под измененным названием. Так, газета «Голос солдата» (Петроград) за три месяца сменила 9 названий: «Солдатский голос», «Искры», «Солдатский крик», «Мира, хлеба и свободы», «За свободу», «За свободу народа», «Революционный набат», «Набат революции». В ответ на такую тактику Совнарком 28 января 1918 г. принял Декрет о революционном трибунале печати. В нем предусматривались наказания за «нарушение узаконений о печати, изданных Советской властью», и более суровые меры за преступное использование периодики. Революционный трибунал печати состоял из трех лиц, избиравшихся Советом не более чем на 3 месяца. Характерной чертой трибунала была широкая гласность его работы. Дело слушалось публично после работы следственной комиссии, при участии обвинения и защиты. Весь ход трибунала освещался в журналистике.

Декрет определял целую систему наказаний, включая штрафы, лишение свободы, политических прав, конфискацию в общенародную собственность типографий, полиграфического имущества лиц, привлеченных к суду. Большинство этих наказаний стало использоваться на практике. Так, были оштрафованы газеты: «Петроградский голос», «Вечерние огни», «Новые ведомости» на 5 тыс. руб.; «Новая газета», «Дзенник народовый», «Наш век», «Сведения о Латвии» на 10 тыс. руб.; «Новый вечерний час» на 20 тыс. руб.; «Новая жизнь» на 50 тыс. руб. и т.д. Трибуналами были закрыты «Кабаре», «Чертова перечница», «Новая жизнь», «Дело народа», «Луч», «Заря», «Знамя борьбы» и др., арестованы в качестве заложников редакторы «Огонька» Бонди, «Эры» Анисимов и др.

28 января 1918 г. «Правда» сообщила о том, что состоится первое публичное заседание Петроградского революционного трибунала печати. 31 января слушалось дело газеты «Питер», известной еще до революции под названиями «Маленькая газета», «Русь», «Новая Русь» и др., отличавшейся черносотенным характером. На заседании Революционного трибунала печати был вскрыт состав преступления газеты: «Не останавливалась перед самой грубой ложью», в доказательство чего приведены изобличавшие ее факты, названия статей, содержавших клевету на Советскую власть и рабочих. Одним из обвинителей газеты «Питер» выступил Союз металлистов, который в письме в Революционный трибунал печати просил «привлечь редакцию газеты «Питер» за клевету с целью дискредитирования профессионального союза металлистов и возбуждения против него масс рабочих». Комиссариат по делам печати в обвинительном акте считал, что «одно закрытие газеты «Питер» не достигнет цели, ибо этот грязный листок по примеру прошлого возродится под новым названием. Комиссариат постановил: подвергнуть задержанию всех наиболее деятельных сотрудников и предать их суду Революционного трибунала за систематическую ложь, клевету и контрреволюционную пропаганду».

Часто в качестве государственного обвинителя на заседаниях Революционного трибунала печати выступал сам комиссар по делам печати, пропаганды и агитации В. Володарский. В своих ярких речах он показал пагубность воздействия клеветнической информации на общественное мнение. Говоря о газете «Вечерние огни» (май 1918 г.), В. Володарский заметил, что она стремилась «создать такое настроение в рядах широких масс граждан, которое говорило бы им: Советская власть не прочна, ей угрожает опасность оттуда, отсюда, да еще вот откуда и т.д.». Он подробно проследил, как действует слух, умело преподнесенный опытной рукой журналиста. Когда подсудимые пытались сослаться на свои ошибки, В. Володарский парировал: «Припомните такой случай, когда бы вы ошиблись в пользу Советской власти?»

Все названные декреты, без сомнения, ограничивали возможности старой и оппозиционной прессы. Но необходимо учитывать кратковременность действий этих документов и их географическую ограниченность. Революционные трибуналы печати существовали до мая 1918 г. чуть более трех месяцев. Декрет СНК о печати реально действовал определенное время в Петрограде, после марта 1918 г. в Москве, отчасти в центре России, где была власть Советов. Вообще его сферу воздействия еще надо исследовать. Главным документом, решавшим проблему свободы слова, была Конституция (Основной закон) РСФСР, принятая V Всероссийским съездом Советов 10 июля 1918 г., в которой ограничения на свободы обосновывались действиями во имя трудящихся, большинства народа. Свобода слова и печати предоставлялась только части населения страны. «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы выражения своих мнений, говорилось в ней, Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика уничтожает зависимость печати от капитала и предоставляет в руки рабочего класса и крестьянской бедноты все технические и материальные средства к изданию газет, брошюр, книг и всяких других произведений печати и обеспечивает их свободное распространение по всей стране».

Ограничения свободы журналистики аргументировались, кроме того, тем, что РСФСР стала «мировой базой для рабочих и крестьян, борющихся во всех странах с прекрасно организованной буржуазией». При этих условиях, по словам М. Щелкунова, юриста и историка тех лет, «ВЦИК должен был покончить с привычной и не чуждой до этого момента коммунистам идеализацией «свободы печати»: в штаб-квартире мировой революции не может быть места для печатной агитации врагов революции». И комиссары печати, пламенея при мысли о мировой революции, стояли на страже, преследуя во имя ее и народа инакомыслие, чуждые, на их взгляд, идеи, запрещая ту или иную информацию, якобы вредную для широкой аудитории. Именно они тогда вели основную конкретную работу с журналистикой, контролировали ее.

В Петрограде сразу же после взятия власти ВРК назначил комиссара по делам печати. 27 октября 1917 г. ВРК обнародовал обращение к печатникам, где подчеркивалось: «Ни одно воззвание, ни один орган печати не должен выйти в свет без санкции новой власти Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в лице уполномоченного комиссара». Комиссары занимались экспроприацией типографий, организацией полиграфической промышленности, борьбой с контрреволюцией и безработицей среди печатников. В состав ВРК, кроме того, входила контрольная комиссия над печатью и большая группа комиссаров типографий. Все это объединялось отделом печати и информации. Комиссариаты по делам печати были созданы при Советах крупных городов Москвы, Харькова и др. Институт комиссаров по делам печати, затем отделы печати, агитации и пропаганды были основными проводниками цензурной политики новой власти. Особенно юридически широкие полномочия они получили на местах. Вот характерный документ декрет о печати, принятый 6 ноября 1917 г. Калужским Советом. Главный смысл его в том, что комиссар печати определяет всю местную политику в журналистике: «Всякого рода воззвания, прокламации и афиши могут быть отпечатаны лишь с разрешения комиссара печати. (Они приравнивались к распоряжению Советской власти. Г.Ж.) Типографии и другие печатные заведения, в коих будет обнаружено такое печатание без разрешения комиссара печати, по обнаружению факта печатания объявляются национализированными».

Особую известность непредсказуемыми действиями получил петроградский комиссар по делам печати, агитации и пропаганды М. Лисовский, запрещавший по собственной инициативе целые серии книг. В июле 1918 г. в Петрограде литераторы-символисты организовали издательство «Алконост», выпустившее к 1920 г. 28 книг А. Блока, А. Белого, В. Иванова, А. Ремизова и др. Комиссар печати М. Лисовский запретил только этому издательству 6 книг, в том числе по две книги А. Белого и А. Ремизова. Литераторы отрядили к наркому просвещения А.В. Луначарскому целую депутацию, обратились за помощью к М. Горькому, который 9 июля 1919 г. писал комиссару М. Лисовскому, что все эти книги уже набраны и поступят в распоряжение Наркомпроса и Центропечати, «все они имеют серьезное значение, как попытка группы литераторов разобраться в ее отношении к действительности». Писатель «убедительно» просит дать разрешение на их выход: «Книг так мало. Агитационная литература не может исчерпать всех потребностей духа. Книга – орудие культуры, одно из чудес ее. Она особенно ценна теперь, когда люди так быстро превращаются в дикарей». М. Горький сообщал, что едет в Москву, где будет докладывать Совнаркому о «необходимости разрешить книгоиздательское дело».

Слова М. Горького не остановили М. Лисовского. В 1920 г. у «Алконоста» возникли трудности с выходом книги А. Блока «Седое утро». Позиция комиссара по делам печати, агитации и пропаганды Петрограда по отношению к «Алконосту» не была исключением. Он запретил издательству «Колос», созданному в июле 1918 г. и выпустившему к 1920 г. 45 книг, публиковать книги П. Лаврова «Из истории социальных учений», Цезаря де Пап «Общественная служба в будущем обществе» с предисловием П. Лаврова, П. Сорокина «Система социологии» и др. Отвечая на протесты книгоиздателей, комиссар с апломбом заявлял: «Все сочинения Лаврова есть старый хлам, который надо выбросить в сорную корзину, а не тратить на них бумагу». В одном случае самодурство М. Лисовского помогло остановить вмешательство руководителя Госиздата В. Воровского, а 31 декабря 1919 г. на заседании Политбюро ЦК РКП(б), где присутствовал и В.И. Ленин, были предоставлены средства на издание в течение 1920 г. 10 выпусков сочинений П. Лаврова. В другом случае указания комиссара просто проигнорировали и, несмотря на запрет, были выпущены издательством «Колос» два солидных, теперь всемирно известных тома «Системы социологии» П.А. Сорокина.

Комиссар М. Лисовский, конечно, не мог определить всю цензурную политику в Петрограде. И здесь в это время проявлялась ее непоследовательность. 29 января 1918 г. Петросовет принял постановление о временных правилах издания всех периодических и непериодических печатных произведений, где в первом параграфе говорилось: «Для издания печатных произведений всех видов не требуется никаких разрешений». Затем в документе шла речь об условиях, при которых издание могло выходить: указание сведений о месте издания, тираже, публикация распоряжений Петросовета и т.п. Повторялась постановляющая часть Декрета о печати СНК. Однако временный надзор за соблюдением постановления возлагался на комиссариат по делам печати. Ему давалось право на предварительное закрытие и даже конфискацию издания, арест редакции, опечатание типографии. Такие оговорки уже санкционировали произвол комиссаров.

В период взаимного красно-белого террора Советы переходят к репрессивной политике в отношении инакомыслящей периодики. Такой характер носят постановления Президиума Моссовета о контроле над издательствами (24 мая 1919 г.), отдела печати Моссовета о закрытии антисоветской печати (26 июля 1918 г.) и др. Заведующий этим отделом Н.С. Ангарский (Клестов) писал в 1919 г. в статье «Печать и книжное дело»: «ни одна книга не могла быть сдана в набор издательством без визы отдела печати, точно так же типографиям было запрещено брать такие книги в работу».

Такое отношение к журналистике со стороны управленческих структур создавало соответствующую атмосферу на местах, о чем свидетельствуют материалы Первого Всероссийского съезда советских журналистов, проходившего в Москве в ноябре 1918 г. и собравшего в сложное время 106 делегатов. Именно он дал первый отпор комиссародержавию в журналистике. Работники провинциальной прессы, не имевшие фактически правовой защиты, оказались в довольно сложных взаимоотношениях с Советами, их отделами, исполкомами, парткомами, разными учреждениями. Они резко говорили о произволе местной бюрократии, в условиях которого им приходилось творить.

«Мы страдаем от комиссаров, больших и маленьких, и нужно об этом здесь сказать открыто, – заметил Цвилинг (Самара). – Если бы раскрепостить наши газеты от товарищей комиссаров и дать возможность совершенно свободно работать, то мы могли бы создать тот тип органа, который нам необходим». Делегат из Козлова Верещагин сообщал: «Председатель нашего исполкома Лавров в свое время держал газету всецело в своих руках. Мы были лишены возможности не только критиковать местную власть, но даже правильно информировать о ее действиях». Большинство выступавших ставило вопрос о независимости газет от произвола чиновников. Наиболее четко раскрыла это в своей речи Л. Сталь (Вятка): «Печать должна вести беспощадную борьбу с тем чиновничеством, которое нас совершенно замучило. У нас чиновники хуже, чем были при старом режиме». К. Радек считал, что многие издания приобрели «казенный характер», а их издатели «чувствуют себя блюстителями порядка, стараясь, чтобы газеты эти выражали мнение, что “все обстоит благополучно”».

На форуме журналистов фигурировал любопытный документ, оглашенный делегатом из Рыбинска, письмо в редакцию председателя местного отдела здравоохранения: «Гражданин редактор. За последнее время в газете стали появляться заметки, указания, а иногда, исподтишка, нравоучения отделу здравоохранения. Я спрашиваю вас, как ответственное лицо, узнавал ли вообще писавший заметки в отделе о том, что предлагал, замечал и указывал. Если этого не было, то рекомендую вам воздержаться от лишнего разжигания страстей и возбуждения среди населения недовольства против существующих органов управления» (курсив мой. Г. Ж.).

Дебаты вокруг взаимоотношений прессы и управленческого аппарата нашли несколько неожиданное отражение в «Правде», где 17 ноября был помещен отчет о съезде журналистов, а в нем утверждалось: «Принята резолюция о полной независимости советской прессы. Признано необходимым допустить в советской прессе свободу критики, ни под каким предлогом не допустима цензура политическая». Однако в обнародованных документах съезда, где перечисляются 17 решений, никакой резолюции о независимости советской прессы нет. В обстоятельном отчете, появившемся в журнале «Вестник жизни», такая резолюция не упоминается, хотя на съезде были один из редакторов журнала Л. Каменев и два его сотрудника. Эта проблема наложила тень на Первый съезд журналистов и впоследствии стала фактом мифотворчества. Ряд партийных деятелей и ученых использовали «теорию независимости прессы», получившую якобы обоснование на этом съезде, как жупел запугивания редакций и укрепления администрирования в руководстве журналистикой. На самом же деле разговоры журналистов на своем форуме о независимости газет были своеобразной защитной реакцией на неопределенное положение органов печати в те годы.

Скорее всего «Правда» и перепечатавшие ее отчет издания имели в виду резолюцию съезда «Об условиях работы советских органов», регламентировавшую связи прессы с руководящими учреждениями. В ней предлагалось «допустить в советской прессе свободную критику как общей политики, так и недочетов в деятельности местных и центральных государственных учреждений; при разоблачении злоупотреблений редакции газет должны внимательно проверять весь поступающий материал, устраняя все недостаточно обоснованное и носящее личный характер». Достаточно взвешенно и реально определялись взаимоотношения с цензурой: «Военная цензура должна ограничиться исключительно надзором над опубликованными сведениями, составляющими военную тайну (оперативные действия советских войск, их численность, состав и т.п.), но ни в коем случае и ни под каким предлогом недопустима политическая цензура, запрещающая опубликование тех или иных сведений под предлогом «возбуждения страстей»», «волнения населения», «внесения уныния» и т.п. Ответственность за опубликованное возлагается на редакцию». Как видим, резолюция съезда показывает, что журналисты понимали необходимость регулирования свободы слова и печати в тех условиях. В частности, не вызывала возражения военная цензура, существовавшая практически всегда.

Правда, в молодой Советской республике она была введена не сразу. 20 января 1918 г. было учреждено Петроградское областное управление военно-почтово-телеграфного и пограничного контроля, переименованное в том же году в Военный контроль. «Что касается Военной цензуры над печатью, утверждается в докладе начальника Отдела военной цензуры Регистрационного управления Реввоенсовета Республики Я. Грейера от 13 января 1919 г., то она была введена Советской властью в конце июня прошлого года с учреждением Военно-Цензурного Отделения при Оперативном Отделе Наркомвоенна». Ее деятельность сначала ограничивалась Москвой, а затем была распространена на 15 губерний и отличалась малой продуктивностью, так как не обеспечивалась ни кадрами, ни финансами. Она заключалась в просмотре двух газет («Известий Наркомвоенна» и «Известий ВЦИК»), цензуре телеграмм РОСТА и создании оперативной сводки.

23 декабря 1918 г. вышло в свет «Положение о военной цензуре», подписанное Л.Д. Троцким. Его первый пункт гласил: «В целях сохранения военной тайны учреждается Военная Цензура». В документе определялись ее задачи и структура, основным звеном которой являлись военно-цензурные отделы. Издатели газет, журналов, рисунков, фотографических и кинематографических снимков и прочих произведений печати, заведующие телеграфными, почтовыми и телефонными установлениями, пассажиры, проезжающие через границы Республики, обязаны представить на цензуру «материал, указанный в особых перечнях». Организация отделов проходила с большими осложнениями, а их работа натолкнулась на сопротивление журналистов. Военно-цензурному отделению удалось установить в итоге переговоров с Союзом журналистов вполне «благоприятные взаимоотношения».

«Рассматривая военную цензуру не как орган, стесняющий свободу нашей печати и прикрывающий недостатки нашего молодого государственного механизма, сообщает Я. Грейер, а наоборот, помимо недопущения к оглашению и распространению сведений, могущих вредить боевой мощи Республики, нащупывающий эти недостатки и дающий указания соответствующим учреждениям и лицам для уничтожения таковых, надеюсь, что с работниками Советской печати мы скоро совсем столкуемся». Собственно так и произошло, как показывают документы Первого съезда журналистов.

Положение о военной цензуре ежегодно и с учетом дореволюционного опыта обновлялось и совершенствовалось. По документу, утвержденному РВС Республики 10 августа 1920 г., все редакции газет, издательства, фотографии и т.д. должны были «представлять в двух экземплярах гранок и полос на предварительную военную цензуру весь предполагаемый к опубликованию печатный материал (за исключением бланков, торговых книг и т.п.), а по выходе в свет высылать в Управление военной цензуры по 2 экземпляра печатного материала, процензурованного предварительной цензурой». «Все киноиздательства при выпуске новой киноленты должны приглашать представителя военной цензуры на пробный сеанс».

Можно утверждать, что 19171920 гг. были для военной цензуры организационными. Не имея ни опыта, ни профессиональных кадров, она часто допускала промахи. Председатель РВС Республики Л.Д. Троцкий вынужден был отдать 9 января 1919 г. особый приказ «О военной цензуре». В нем на конкретном примере наркомвоенмор разъяснял, чем военная цензура должна заниматься. Оказалось, что цензорский раж привел к тому, что была сделана попытка «воспрепятствовать печати сообщить» о поражении под Пермью, занятой белыми. Троцкий рассматривает это как «грубый и непростительный промах»: «Военная цензура существует для того, чтобы препятствовать проникновению в печать таких сведений, которые, будучи по своему существу военной тайной, могли бы послужить орудием в руках врагов против нас». Запрет же информации о падении Перми не составляет тайну для врага, а скрывать такие события от народа «это прием старого режима». «Отдельные промахи и неудачи, разъясняет Троцкий, только заставляют Советскую Россию подтягиваться», так как ее армия освободила целый ряд городов.

Таким образом, в период комиссародержавия в России преобладала нецентрализованная, юридически не узаконенная, но достаточно жесткая цензура. Ее жрецы комиссары по делам печати, агитации и пропаганды в этом отношении были на высоте. Дореволюционная декларация о свободе слова и печати во многом осталась на бумаге.

 

СОВЕТСКАЯ ЦЕНЗУРА ПЕРИОДА ДИКТАТА ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА:

19191921 гг.

 

Характер и меры «подчинения частной печати государственному руководству». Попытки использовать цензуру как средство политической борьбы. Образование Госиздата. Его цензурные функции и отношение к частной инициативе в книгоиздании. Борьба интеллигенции с диктаторской цензурной политикой Госиздата.

 

Период комиссародержавия отличался тем, что тогда не было особого центрального цензурного учреждения. Вкусовщина, кампанейщина, самодурство, придирки по мелочам, грубые ошибки и т.п. сопровождали цензурную политику тех лет. Наконец, был найден своеобразный и несколько неожиданный выход из создавшегося положения. В 1919 г. в Москве при Наркомпросе РСФСР было образовано путем слияния издательских отделов ВЦИК, Московского и Петроградского советов и ряда других Государственное издательство РСФСР (Госиздат), с которым и был совмещен процесс централизации цензуры. Цензурная деятельность Госиздата в 19191921 гг. это особый период истории советской цензуры, о чем заметил еще в 1929 г. историк М.Б. Вольфсон. «В послеоктябрьской истории идеологического руководства книжным делом» он выделил три периода, среди которых второй «гизовский период 19191921 гг., когда ГИЗ в доступной ему степени регулировал всю издательскую деятельность в стране».

21 мая 1919 г. было обнародовано Положение ВЦИК о Государственном издательстве. Во главе Госиздата был поставлен видный публицист и критик В.В. Воровский (18711923). Редакционная коллегия состояла из Н.И. Бухарина, В.И. Невского, М.Н. Покровского, И.И. Скворцова-Степанова и др. На местах в 19191921 гг. организовывались отделения Госиздата. Он сосредоточил в себе все вопросы книжного дела страны. «Положение», как заметил В.В. Воровский в докладе на соединенном заседании съездов Центропечати и РОСТА (май 1920 г.), предоставляло Госиздату «право поглотить все издательские аппараты и советский, и партийный и, поскольку имеются, аппараты частные и кооперативные».

Вместе с обычными издательскими функциями Госиздату предоставлялись совершенно беспрецедентные права контроля и цензуры над всем издательским процессом. Напомним, что в Декрете ЦИК от 29 декабря 1917 г. о государственном издательстве его задачи сводились к «широкой издательской деятельности... постановке дешевого народного издания русских классиков», «массовому изданию учебников». К редактированию этой продукции привлекалась «особая коллегия из представителей педагогических, литературных и учебных обществ, особо приглашенных экспертов и делегатов трудовых организаций». Издательство организационно не формировалось.

Совсем иной характер носит «Положение». Госиздат стал правительственным органом. Совнарком назначал его редколлегию. ВЦИК ее утверждал. Ее председатель по должности был членом Наркомпроса и имел право доклада как в Совнаркоме, так и в Президиуме ВЦИК. Ни о каких общественных редколлегиях не упоминалось, наоборот, в документе делался акцент на руководящую роль Госиздата: «Вся издательская деятельность всех народных комиссариатов, отделов Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета и прочих советских учреждений, поскольку она касается общеполитических и культурных вопросов, подчиняется Государственному издательству, каковому предоставляется право осуществлять эту издательскую деятельность непосредственно или оставить за указанными учреждениями, под своим контролем». Госиздат должен был регулировать и контролировать издательскую деятельность «всех ученых и литературных обществ, а равно всех прочих издательств». Он имел право на выработку руководящих инструкции, обязательных для них, фактически став официальным учреждением цензуры. Юрисконсульт ГИЗа Н.М. Николаев в сборнике «Законы о печати» (М., 1924), составленном им, писал: «Цензура относилась к ведению ГИЗа». В книге-отчете «Государственное издательство за пять лет» (М., 1924) также утверждается, что оно выполняло цензурные функции до появления Главлита.

Уже 29 июля 1919 г. Совнарком принимает постановление об отделах печати местных Советов, по которому отделы печати Москвы, Петрограда и других Советов становятся органами Госиздата, они начинают ведать цензурой, особенно это касалось периодики. Отделы печати получили право разрешать выход газет и журналов. Однако Госиздат регулировал все материальные проблемы газетно-журнального дела. 2 августа 1919 г. в «Известиях» было опубликовано его постановление «О временном прекращении вследствие острого бумажного кризиса печатания всех выходивших на территории Советской России журналов и приложений к газетам». Документ содержал список изданий (органы наркоматов, ВСНХ, ряда центральных и военных учреждений, профсоюзов), которые могли выходить в объеме не более 4 печатных листов в месяц или одного – в неделю. В таких условиях Госиздат мог принимать, как видим, фактически любые решения.

Особенно жесткой цензуре подвергались частные и кооперативные издательства. Планируя возможный переход к «новым общественно-экономическим отношениям», Советская власть, по словам В.И. Ленина, ставила задачу «не уничтожение частной печати, а подчинение ее известному государственному руководству, введение ее в русло государственного капитализма». Осуществить это удалось в определенной степени лишь в книгоиздательстве.

В целом политика Госиздата для частных и кооперативных издательств имела негативные последствия. Если эти предприятия в 1919 г. выпустили пятую часть всей книжной продукции Республики (19,81%), то в 1920 г. – лишь 5,87%. Пока во главе Госиздата стоял В.В. Воровский, эти фирмы еще имели некоторую возможность функционировать с определенной инициативой. В одной из своих статей он раскрыл характер отношений Госиздата с частными предприятиями: «Поскольку они делают работу нужную в данный момент для государства, издавая хорошую политическую или педагогическую литературу, Государственное издательство, конечно, идет им навстречу, помогая им и деньгами, и бумагой. Если же эти издательства ставят своей задачей распространение литературы, безразличной для политической и экономической работы пролетариата и Советской власти, Государственное издательство занимает по отношению к ним, так сказать, пассивную позицию: оно не закрывает их, но и не поощряет их деятельность, считая несвоевременно и нецелесообразно растрачивать на это дело бумагу, типографские средства или деньги». Руководство Госиздата разработало классификацию, в соответствии с которой все рукописи, поступившие от советских и частных предприятий, были разбиты на пять очередей в зависимости от их важности для страны в данный период. К примеру, пятая очередь представляла собой такую продукцию, которая могла выйти в свет лишь в мирное время. Эта классификация поставила в определенное равенство всех издателей, но после ухода из Госиздата В.В. Воровского она была забыта, стала проводиться «политика запрета отдельных изданий».

В июне 1920 г. Госиздат возглавили И.И. Скворцов-Степанов, С.М. Закс и другие, а с 17 декабря – единолично Н.Л. Мещеряков. Политика Госиздата в отношении частных фирм ужесточилась, о чем свидетельствуют «Отчет о деятельности (ГИЗа) на 1 декабря 1920 г.», статьи И.И. Скворцова-Степанова, опубликованные в журнале «Книга и революция» (№ 6, 7). Он считал, что руководящие органы относятся к частным издательствам слишком либерально, хотя эти предприятия, по его мнению, подрывают государственное издательское дело. Во-первых, тем, что «платят авторам по ставкам выше» Госиздата. Тут он сразу же делает вывод: «Это дополнительный повод в пользу быстрейшего сокращения частных издательств». Во-вторых, работа «солидных фирм» на 90, если не на 99% является деятельностью старьевщиков, живущих за счет перепечаток уже вышедших книг. В-третьих, считалось, что «частные издательства, действуя тоньше, вызовут к жизни инертные литературные силы», под это Советская власть субсидирует и авансирует их. И.И. Скворцову-Степанову эти литературные силы несимпатичны, как и редколлегии частных издательств, приютившиеся «в теплых уголках за государственный счет», где якобы сидят «люди, далекие от пролетарской диктатуры России и даже ей враждебные».

Развивая подобные мысли в другой статье, И.И. Скворцов-Степанов не логично противопоставляет издания работ К.А. Тимирязева и С.Н. Булгакова. На труды первого, пропагандирующего дарвинизм и естественно-научный материализм, не хватает бумаги, а второй, сделавший «в литературе свою эволюцию от марксизма к средневековщине», как отмечает руководитель ГИЗа, издается. Один из руководителей Госиздата иронизирует: «Добрые и широкие коммунисты скажут, что не дать ему выступить перед публикой значит налагать оковы на искания души человеческой, значит отнимать от жизни один добавочный цвет». И.И. Скворцов-Степанов понимает это. Но «при современном состоянии средств печатания, считает он, мы вынуждены, мы должны делать выбор, а не издавать все, что пишут и предлагают. Выборка неизбежна, притом очень суровая выборка».

Проявляя последовательность, руководители Госиздата позднее в отчете, подготовленном к VIII Всероссийскому съезду Советов, замечают, что Госиздат «не может представить типографские средства и бумагу на перепечатку художественных произведений, которые и до революции имели ограниченное значение: на издание научных и философских работ, которые дышат буржуазной ограниченностью и к тому же по своему общему характеру найдут крайне малочисленных читателей». В отчете также повторно, как и в отчете 1920 г., высказывалась мысль о том, что частные предприятия платят авторам высокие гонорары, чем подрывают экономическую базу Госиздата, его авторитет. Поэтому лучше было бы все частные фирмы закрыть. Этим ГИЗ избавился бы от конкурентов и содействовал сокращению развития инакомыслия, борьба с которым началась еще при В.В. Воровском. Он, например, в свое время возражал против выпуска издательством «Колос» сборника статей «Памяти Лаврова», так как в качестве авторов предполагались П.А. Кропоткин, П.А. Сорокин, Г.Г. Шпет. Э.Л. Радлов и др., т.е. лица, «оппозиционно настроенные по отношению к Советской власти, почему могущие дать в своей работе не столько объективную оценку Лаврова, сколько апологию своей партии». В марте 1920 г. Госиздат запретил издавать сочинения Н.К. Михайловского как «несвоевременные» и рекомендовал «употребить бумагу на печатание литературы агитационного характера».

Цензурным преследованиям подвергались не только народники (кооперативное издательство «Колос»), но и эсеры, анархисты, меньшевики. Уже в этот период цензура использовалась как средство партийной борьбы. Особенно доставалось издательству Союза анархо-синдикалистов «Голос труда». Им запретили печатать 4-й и 5-й тома сочинений М.А. Бакунина, работы П.А. Кропоткина «Государство и его роль в истории», «Анархия» и др. Позднее «Голос труда» обратился в Госиздат с просьбой отпустить бумагу на издание трех книг П.А. Кропоткина. С.М. Закс ответил, что это осуществит сам Госиздат. По мнению «Голоса труда», такое решение нарушало волю автора, к тому же издательство было партийным предприятием. Предложение С.М. Закса было оскорбительно и издательству и автору. Госиздат отказался предоставить бумагу «Голосу труда».

Массированные атаки со стороны Госиздата на частные фирмы вызывали тревогу у всех, кто был заинтересован в полнокровном развитии книжного дела. Нарком просвещения А.В. Луначарский писал 24 февраля 1920 г. В.В. Воровскому: «Мне кажется, что сейчас отнюдь не своевременно закрывать последние большие книгоиздательства. Если тяжелое время в смысле бумажного и типографского кризиса продолжится, то я думаю, что мы ничего не выиграем от умерщвления частной инициативы, которая хотя как-нибудь умеет бороться с тяжелым временем и все-таки больше помогает, чем вредит работе Государственного издательства».

Произвол Госиздата, его цензурная политика вызвали волну протеста со стороны интеллигенции. Она захлестнула Всероссийский союз писателей, Союз петроградских книжных издательств, московские кооперативные издательства, патриарха анархизма П.А. Кропоткина, М. Горького, постоянно отстаивавшего автономию издательств, и др. 9 декабря 1920 г. состоялась Первая конференция московских кооперативных издательств, на которой политика Госиздата подверглась резкой критике. Конференция прямо заявила, что такая политика ведет к ликвидации кооперативных издательств, и приняла обращение к наркому просвещения, в котором говорилось: «Свобода творчества, со всеми возможностями ее осуществления и, прежде всего, книгой необходимое условие для развития художественной культуры. Но государственный аппарат, неизбежно действующий в известных политических, материальных и персональных рамках, не может обеспечить этого условия, ибо он не может взять на себя беспредельной области художественных исканий и опытов. Пути к художественному и научному развитию должны искать сами писатели в своих свободных и самостоятельных объединениях». Конференция предлагала особым законодательным актом обеспечить кооперативным издательствам право на существование, сохранив их функции и технический аппарат, который хотел забрать Госиздат.

17 декабря Всероссийский союз писателей направил наркому просвещения докладную записку. «Русские писатели, говорилось в ней, точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали от руки свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трех лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было». 1500 рукописей ждут своего часа. Писатели пришли к выводу, что «невольное стеснение литературы превращается в ее сознательное умерщвление». Кооперативные издательства это самопомощь. Они должны существовать.

22 декабря 1920 г. с открытым письмом к VIII Всероссийскому съезду Советов обратился М. Горький. Он считал, что Госиздат работает плохо и без плана, печатает то, что не надо, происходит сокращение частного предпринимательства. М. Горький замечает, что «частные издательства можно поставить под самый строгий контроль, но в данный момент нет никаких оснований уничтожать их, а напротив, следует широко использовать всю энергию, все знания делателей книг». На другой день, 23 декабря, в печати появилось открытое письмо к этому же съезду П.А. Кропоткина, вставшего на защиту кооперативных издательств и подчеркнувшего, что именно в них создается «единство между процессом труда и производством книги».

Наконец, руководитель Союза петроградских книжных издательств П. Витязев сделал ряд попыток выступить в защиту частных издательств в открытой прессе, где ему слова не дали. Остался, как он выразился, «только один старый и уже не раз испытанный путь прибегнуть к помощи вольного печатного станка», что и было им осуществлено. Брошюра П. Витязева «Частные издательства в Советской России», долгие годы томившаяся в спецхранах, вышла на правах рукописи в 1921 г. в Петрограде и рассматривалась как «идеологическая платформа частного капитала». По этому поводу М.Б. Вольфсон писал в 1929 г.: «В гизовский период частные издательства работали в качестве контрагентов и даже развивались за счет государственных средств. Частный капитал настолько недурно себя чувствовал в роли приживальщика пролетарского государства, что даже попытался дать этому сожительству идеологическую платформу. Может быть, не все помнят (а многие не знают) нашумевшие в свое время записки бывшего эсера Витязева, певца и идеолога частного издательского капитала, на имя членов ЦК, ЦКК и т.д. Устами этого господина частный издательский капитал доказывал, что только частник может справиться с культурно-издательской миссией».

На самом же деле в брошюре П. Витязев воссоздает перипетии борьбы частных фирм за свое существование, полемизирует с руководством Госиздата и доказывает, что его обвинения частных книгоиздателей во многих грехах, мягко говоря, неточны. Данные, приведенные П. Витязевым в опровержение мнения, что частные фирмы выступают якобы в роли старьевщиков, сведены в таблицу (Таблица № 10), показывающую, что менее четверти книг, выпущенных частными предприятиями Петрограда, представляли собой переиздания.

 

Таблица № 10.

Издательская деятельность частных фирм Петрограда (19171920 гг.)

 

Название издательства,

год его создания

Число изданных книг

Число переизданий

«Алконост», 1918

28

2

«Былое», 1917

26

2

«Голос труда», 1917

38

14

«Книга», 1917

150

40

«Колос», 1918

45

17

«Кооперация». 1917

47

4

«Наука и школа», 1918

23

5

«Научное книгоиздательство», 1918

12

2

«Начатки знания», 1918

67

26

«Огни», 1917

70

9

Итого:

506

121

 

Подобная ситуация была и в Москве. П. Витязев пытался обосновать необходимость разных по типу издательств для нормального развития культуры, книги, массовой аудитории. Он раскрыл всю пагубность монополизации издательского дела под эгидой Госиздата, совмещения ее с цензурой. Все это привело к диктату Госиздата в издательской политике, а она такова, что писатели не могут заниматься своим делом. Действительно, анкета Союза писателей показала, что 90% их не живут за счет литературной работы.

«С точки зрения социалистического строительства, писал П. Витязев, крайне вредно всю мысль страны, как научную, так и художественную, пропускать сквозь узкое горнило единого государственного органа, т.е. через Госиздат». «Централизация всей научной литературы в руках Госиздата неизбежно поведет ко всякому убиению критической мысли». Если такая практика будет продолжаться и дальше, то «в область художественного творчества ворвется государственная регулировка, попытка декретировать художественное восприятие писателей». Опыт истории показывает, что «это и есть подлинная смерть для развития творчества во всей литературе, во всем искусстве». Недаром Госиздат называли похоронным бюро книг, где процветает казенщина и политические счеты. Вот почему многие писатели предпочитают иметь дело с частными издательствами.

П. Витязев внес ряд практических предложений: более точно определить правовое существование издательств; устранить «диархию», которая наблюдается между Госиздатом и отделом печати; изъять из ведения Госиздата все общественные и частные издательства, дав им автономию; передать их в ведение Наркомпроса и т.д. Брошюра П. Витязева была разослана во все руководящие структуры: СНК, ВЦИК, редакции «Известий» и «Правды», Госиздат, другие издательства, союзы и объединения.

Без сомнения, борьба интеллигенции, книгоиздателей за свои права, свободу слова и печати имела определенные позитивные последствия, нашла отражение в законодательной политике Совнаркома. В 1921 г. П. Витязев по официальному приглашению уча­ствовал в подготовке декрета Совнаркома о частных издательствах. В 1922 г. Госиздат перестал быть учреждением цензуры. Регулированием деятельности частных и кооперативных издательств стал заниматься Наркомпрос. На этом этапе частные фирмы отстояли свое право на существование.

 

1921 г. 124 издательства,

1922 375,

1923 367,

1924 235,

1925 175,

1926 130,

1927 95,

1928 76.

 

В частном секторе продолжали работать фирмы М. и С. Сабашниковых (18911930), «Русский библиографический институт братьев А.И. Гранат и К°» (18921939), «Товарищество “В.В. Думнов, наследники братьев Салаевых”» (18281926), «Посредник» (18841935), «Товарищество И.Д. Сытина» (18831924), «Мир» (19061934) и др. Из кооперативных предприятий «Книгоиздательство писателей в Москве» (19121923), «Задруга» (19111922), «Былое» (19171927), «Колос» (19181926), «Книга» (19161930) и др. Конечно, их деятельность по-прежнему строго контролируется, но уже специальным цензурным ведомством.

Переход к новой экономической политике (нэп) в 1921 г. поставил издательское дело в иные политические и экономические условия. Госиздат стремится приспособиться к ним, упрочить свое руководящее положение и экономические привилегии. 16 марта 1921 г. выходит в свет его постановление об урегулировании печатного дела. Оно носило ультимативный характер. «Вся газетная и печатная бумага, находящаяся в типографиях, состоит на учете Госиздата и его местных органов и может быть расходуема только по разрешению органов Госиздата», говорится в нем. Еще раз подчеркивались цензурные функции Госиздата: «Ни одна работа... не может быть сдана в набор без разрешения Центрального управления Госиздата... Госиздату и его местным органам предоставляется право надзора за ходом работ в типографиях, литографиях...».

Директивные функции Госиздата усиливали и другие документы 1921 г.: «Положение о частных издательствах (кооперативных, артельных и единоличных)», одобренное Наркомпросом 18 августа; «План хозяйственной организации Госиздательства», принятый коллегией Наркомпроса 14 ноября; Декрет Совнаркома о частных издательствах от 12 декабря. Во втором документе как бы ставились все точки над «i»: «Государственное издательство одновременно Главное управление по делам печати и государственное издательское предприятие». В первом и третьем документах в основном закреплялась уже отлаженная практика взаимодействия государственного и частного книгоиздательства. Частные фирмы работали по заказам государства через Госиздат, который утверждал их издательские планы, при этом он имел «право требовать представления самих рукописей для просмотра на срок, устанавливаемый Госиздатом особой инструкцией». Бумага частным предприятиям из госфонда не выделялась. Госиздат мог «приобрести весь завод отдельных изданий» и т.д.

Цензура в лице Госиздата впервые обратилась к особому типу издания, наладив выпуск «Бюллетеней Государственного издательства». Первый номер вышел 30 июля 1921 г. тиражом 500 экз. В Бюллетене публиковались не только распоряжения и циркуляры, но и обзоры вышедших книг, имевшие рубрику «Письма» и содержавшие инструктивные указания. Эти «Письма» детализировали процесс цензуры периодики и книгоиздательской продукции, одновременно осуществляя ее последующую цензуру. Вот пункт 5 из «Письма 1»: «Редактирующие по вопросам политическим, экономическим, профессиональным и культурно-просветительным должны рассматривать рукописи с точки зрения коммунизма («Прошлое и настоящее профессиональных союзов». Уфимское отделение; Майский. «Экономическая политика Советской республики». Иркутское отделение)». В скобках приведены примеры неудачной с необходимой точки зрения редактуры, допущенной местными отделениями Госиздата.

Нэп привел к оживлению инакомыслия, появлению оппозиционно настроенной периодики. В этих условиях власть усилила политическую цензуру, что было подкреплено организационно. Малый Совнарком, принимая представленный заведующим Госиздатом О.Ю. Шмидтом проект постановления «О частных издательствах» (1921 г.), одновременно разрешил Наркомпросу образовать при Госиздате и его органах на местах политотделы для рассмотрения вопросов о возникновении частных издательств и разрешении печатания рукописей. Политотдел Госиздата возглавил опытный партработник Н.Л. Мещеряков. 18 ноября 1921 г. Политбюро ЦК, на заседании которого был и В.И. Ленин, дало руководителю отдела директиву: «...ни в коем случае не... ограничиваться в печатании книг теми, которые сочувствуют марксизму, Коминтерну и т.п., но в то же время не допускать изданий явно реакционных направлений, к каковым причисляются книги религиозные, мистические, антинаучные, политически враждебные и т.п.». Несмотря на обнадеживающее начало, директива нацеливала на борьбу с инакомыслием. Вот как она была воспринята Н.Л. Мещеряковым, полемизировавшим в своем письме с А.В. Луначарским (21 января 1922 г.): «Я не могу согласиться с Вами, когда Вы пишете, что «не надо выпускать только контрреволюционные вещи» и, пожалуй, порнографию, ибо это противоречит категорической директиве Политбюро ЦК РКП для деятельности политотдела. Эта директива говорит, что политотдел не может выпускать книг идеалистического, мистического, религиозного и антинаучного характера. Эту директиву я и провожу в работе. Иначе поступать не могу».

Таким образом, к 1922 г. сложилась ситуация, при которой почти всем было ясно, что Госиздат в том смысле, каким он был в 1919–1921 гг., изжил себя. В декабре 1921 г. Политбюро ЦК обсуждало вопрос «О политической цензуре» и поручило К. Радеку «обследовать положение дела с цензурой». Даже деятели Госиздата выражали недовольство тем, что наряду с ним цензурой занимались советские, партийные, военные структуры. 8 мая 1922 г. Н.Л. Мещеряков жаловался наркому просвещения А.В. Луначарскому: «Положение стало решительно нестерпимым для всех. Благодаря необъединенности цензуры имеется двойной аппарат, доходящий до 2,5 тысячи человек. Его нужно как можно скорее сократить». Он протестовал против вмешательства военной цензуры «в чужую область».

Разразившийся кризис печати поставил на повестку дня проблему усиления внимания к журналистике вообще. ЦК РКП(б) создает Комиссию по выработке мероприятий по улучшению печатного и издательского дела во главе с Л.Д. Троцким. Она действовала, судя по ее протоколам, с марта 1921 г. по октябрь 1922 г. Что касается Госиздата, комиссия стремилась усилить его централизацию (специально рассматривался вопрос о подчинении Петроградского отделения Госиздату), а также цензуру: «Госиздату немедленно снестись с ЦБК относительно изъятия из дальнейшего оборота и из распространения по библиотекам и пр. тех изданий, которые по направлению оказались напечатанными лишь в силу преступной оплошности органов Госиздата». Однако Госиздату заниматься этим уже не пришлось. В июне 1922 г. все цензурные функции были переданы специальному новому учреждению – Главному управлению по делам литературы и издательств.

 

ЭВОЛЮЦИЯ СОВЕТСКОЙ ЦЕНЗУРЫ: ГЛАВЛИТ КАК ЕЕ ОФИЦИАЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

(19221927)

 

ЦЕНЗУРА И СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ИДЕАЛЫ

 

Нэп, инакомыслие и неп. «Тягчайший» кризис советской прессы. Дискуссия о свободе печати (Г.И. Мясников и В.И. Ленин). Ленин цензор. Введение официальной цензуры. А.В. Луначарский о цензуре и «диком требовании стопроцентности идеологической выдержанности».

 

В ходе революции и гражданской войны шло осознание того, что, несмотря на социалистические идеалы о свободе слова и печати, цензура нужна – и не только временно. В этот период шел поиск приемлемых форм цензуры, а на практике господствовал цензурный субъективизм. Существование цензуры в военных условиях оправдывалось как красными, так и белыми. Экономическая разруха, всесторонний и глубокий кризис заставили большевиков перейти к новой экономической политике, вызвавшей оживление в политической, социальной и культурной жизни, появилось множество новых частных издательств, газет и журналов, вошел в обиход термин «неп» – независимая печать. В журналистике, университетах активизировалось инакомыслие. В то же время партийно-советская пресса оказалась в «тягчайшем кризисе», как несколько позже весной 1922 г. констатировал XI съезд РКП(б).

Большевики ощущали, что сложившаяся ситуация может на нет свести их завоевания. Они испытывали растерянность перед реалиями нэпа. Кронштадтский мятеж 1921 г., повсеместные восстания крестьян, появившийся мираж оппозиционной крестьянской партии, популяризация лозунга «За Советы без большевиков» и др. все это ставило большевиков перед выбором. И они не смогли найти достаточно оптимальный вариант выхода из социального кризиса. XII Всероссийская партийная конференция РКП(б) (август 1922 г.) принимает резолюцию «Об антисоветских партиях и течениях», призывавшую к партийно-политической бдительности. «Антисоветские партии и течения систематически пытаются, утверждалось в документе, превратить сельскохозяйственную кооперацию в орудие кулацкой контрреволюции, кафедру учебных заведений в трибуну неприкрытой буржуазной пропаганды, легальное издательство в средство агитации против рабоче-крестьянской власти...» В резолюции подчеркивалась «громадная роль в деле борьбы» журналистики.

В сложной атмосфере власть большевиков предпринимает ряд мер, ужесточавших политический курс и цензурный режим в обществе. В самой РКП(б) они были встречены неоднозначно, что нашло наиболее полное отражение в известных письмах Г.И. Мясникова, предложившего свою программу демократизации социальной жизни. Ее основные положения сводились к «восстановлению Советов рабочих депутатов на предприятиях» как органа управления, «созданию Крестьянского союза», который должен «иметь права Рабкрина, как и союзы рабочих», «свободе слова и печати» – «свободе печати от монархистов до анархистов включительно». Г.И. Мясников считал, что надо рабочий класс «не в страхе держать, а идейно влиять на него и вести за собой, а потому не принуждение, а убеждение – вот линия, вот закон». Он предлагал «одну из самых больших ежедневных газет» «сделать дискуссионной для всех оттенков общественной мысли».

В.И. Ленин сразу же отреагировал на развиваемые Г.И. Мясниковым идеи, рассматривая их как «литературные и политические документы». Он прямо писал: «Свобода печати в РСФСР, окруженной врагами всего мира, есть свобода политической организации буржуазии и ее вернейших слуг – меньшевиков и эсеров. Это факт неопровержимый. Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Именно в это время В.И. Ленин проявил себя и как цензор, не видя в этом противоречия основным социалистическим постулатам. Так, понимая силу воздействия на широкую аудиторию новейшего тогда средства массовой коммуникации – кино, он называет его важнейшим из искусств. Эти ленинские слова, взятые из воспоминаний А.В. Луначарского о беседе с В.И. Лениным, широко известны. Но другие слова вождя из той же беседы при этом умалчивались: «Конечно, цензура все-таки нужна. Ленты контрреволюционные и безнравственные не должны иметь место».

Существует мощная Лениниана, все наследие В.И. Ленина дотошно изучено, но интересная тема «В.И. Ленин – цензор» была совсем обойдена, отчасти трансформирована в проблему взаимоотношений учителя и учеников, помощи вождя товарищам по партии и т.п. Без сомнения, В.И. Ленин был достаточно жестким цензором. Вот как резко он воспринял переиздание Госиздатом книги С. Маслова «Крестьянское хозяйство»: «Насквозь буржуазная, пакостная книжонка, одурманивающая мужичка показной буржуазной «ученой» ложью. Почти 400 страниц и ничего о советском строе и его политике – о наших законах и мерах перехода к социализму и т.д. Либо дурак, либо злостный саботажник мог только пропустить эту книгу. Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирование и выпуск этой книги лиц» (из письма 7 августа 1921 г. в Госиздат и Наркомзем). В.И. Ленин столь же резко выступил против журнала «Экономист» (Русское техническое общество, 1922, № 1), назвав его «органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т.п.». Он требует регулярной цензуры «литературной деятельности профессоров и писателей». Ее должны были осуществлять руководители партии, «литераторы-коммунисты (Ю.М. Стеклов, М.С. Ольминский, И.И. Скворцов, Н. Бухарин и т.д.)». В.И. Ленин писал Ф.Э. Дзержинскому в мае 1922 г.: «Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочки всех коммунистических изданий».

Наконец, В.И. Ленин санкционирует беспрецедентный акт – депортацию из республики большой группы философов-идеалистов, литераторов, профессоров, которые не хотели думать в унисон со стоявшими у власти деятелями. 31 августа 1922 г. «Правда» в статье «Первое предостережение» оповестила о высылке из страны 160 «наиболее активных буржуазных идеологов», «идеологических врангелевцев и колчаковцев», к которым отнесли профессуру: ректоров Московского и Петроградского университетов М.М. Новикова (зоолог), Л.П. Карсавина (философ), математиков во главе с деканом математического факультета Московского университета В.В. Стратоновым, экономиста Б.Д. Бруцкуса, историков А.А. Кизеветтера, В.А. Мякотина, правоведа и проректора Петербургского университета А.А. Боголепова, кооператора А.А. Булатова, философов-идеалистов Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, Н.О. Лосского, Ф.А. Степуна, С.Ф. Франка, социолога П.А. Сорокина и др. Н. А. Бердяев в своем «Опыте философской автобиографии» «Самопознание» замечает, что высылали признанных «безнадежными в смысле обращения в коммунистическую веру». Депортация части интеллигенции была использована как хирургическая мера в борьбе с инакомыслием.

Другой мерой такого же характера стало введение официальной цензуры. К этому времени в руководстве страной уже вполне созрело понимание необходимости цензуры в общегосударственном масштабе. Это хорошо отражено в статье А.В. Луначарского «Свобода книги и революция» (1921). Несмотря на некий либерализм нарком просвещения и литератор придерживался достаточно определенной позиции: цензура целесообразна и в новом обществе. В статье он утверждает, что «на самом деле ни одна революция не создает режима свободы и не может его создать». Даже социалистическая революция, «происходящая под знаком окончания всяких войн и отмены всякой государственной власти, как идеалов конечных, на первых порах вынуждена усилить дух своеобразного милитаризма, усилить диктатуру государственной власти и даже, так сказать, полицейский ее характер».

По мнению наркома просвещения, в этих условиях «государство не может допустить свободы печатной пропаганды», так как «слово есть оружие». Особый интерес представляет его мнение как одного из идеологов правящей партии о цензуре. «Цензура? вопрошает он. Какое ужасное слово! Но для нас не менее ужасные слова: пушка, штык, тюрьма, даже государство. Все это для нас ужасные слова, все это их арсенал, всякой буржуазии консервативной и либеральной. Но мы считаем священными штыки и пушки, самые тюрьмы и наше государство, как средство к разрушению и уничтожению всего этого. То же самое и с цензурой. Да, мы нисколько не испугались необходимости цензуровать даже изящную литературу, ибо под ее флагом, под ее изящной внешностью может быть внедряем яд еще наивной и темной душе огромной массы, ежедневно готовой пошатнуться и отбросить ведущую ее среди пустыни к земле обетованной руку из-за слишком больших испытаний пути». Далее Луначарский замечает: «Цензура есть не ужасная черта переходного времени, а нечто, присущее упорядоченной социализированной социалистической жизни». Но лишь Держиморда сделает из этого вывод, что «сама критика должна превратиться в своего рода донос, или пригонку художественного произведения на примитивно революционные колодки». Нарком просвещения откровенно писал: «Необходима цензура, приостанавливающая даже великие художественные произведения, если в них таится очевидная контрреволюция; нам нужен выбор, откладывающий до третьей и четвертой очереди несомненно нужные книги по сравнению с книгами величайшей нужды». В этих словах ощущается хорошее знание наркомом опыта государственного издательства по цензурованию книг.

Нарком разоблачает «либеральный трезвон о свободе печати»: «Требуя устранения цензуры, либеральнейшие либералы вместе с тем путем ответственности писателей и редакторов перед судом за преступления, совершаемые путем печати, на самом деле весьма искусно восстанавливали путы для чуждого им и опасного им класса». Луначарский понимает, что и в середине 20-х годов многим «представляется чрезвычайно неясной, непонятной наша политика по отношению к печати, установлению нашей собственной цензуры и т.д. Многие испытывают это как противоречие с теми будто бы абсолютными правилами свободы, которые находили широкое распространение в годы борьбы революции с самодержавием». В 1927 г. в докладе на 2-й сессии ЦИК СССР он высказывает парадоксальную мысль: «Цензура есть величайшее благо, потому что она сохраняет нас от контрреволюционных поползновений, но она есть и неизбежное зло». Такой диалектический подход к цензуре вообще характерен для А.В. Луначарского. Главный цензор страны тех лет был против требования стопроцентной идейной чистоты в литературе и искусстве. Когда ретивые критики и цензоры по идейным соображениям начинали чистить советские и зарубежные кинофильмы, это вызывало у Луначарского отпор. В статье «Продукция советской кинематографии с точки зрения ее идейного содержания» (1928) он с возмущением замечает: «Самое дикое в нашей действительности это беспрестанное требование «стопроцентности». В деле культурной революции это требование вредно».

Выступая 12 июня 1928 г. на вечере встречи с немецким киноартистом Б. Гетцке, приехавшим сниматься в фильме «Саламандра», он повторяет: «Мы не хотим отгораживаться китайской стеной», имея в виду от европейской культуры. В другом случае Луначарский доказывал П.И. Лебедеву-Полянскому необходимость издания романа Жана Жироду «Зигфрид и Лимузен», по его мнению, «самого блестящего стилиста современности». «Как же может развиваться культура нашей страны (без взаимодействия с европейской)? вопрошал он и отвечал: такая политика была бы неправильной». Роман Жироду увидел свет в 1927 г. В беседе с председателем Совкино К.М. Шведчиковым в 1928 г. Луначарский замечал: «все же опасаюсь, как бы проявленная нами односторонность (стопроцентная идеологическая выдержанность) не нанесла нашему кино губительных ударов».

Луначарский снова и снова возвращался к этим мыслям, он стремился улучшить работу подотчетного ему цензурного аппарата, боролся с субъективизмом в деятельности цензоров. Луначарский предлагал вместо нескольких редакторов Совкино, которые действуют «совершенно диктаторским образом», калечат фильмы, «создать коллектив цензоров, которые действовали бы с большей осторожностью». С неодобрением нарком относился к «невероятной строгости реперткомовской цензуры, которая не пропускает огромный процент всех доставляемых сценариев, обескураживает старых и новых сценаристов и все-таки не гарантирует того, чтобы на экранах не появлялась настоящая макулатура». Он объяснял, что при государственном производстве, при полной возможности партии поставить в цензуру «наиболее политически необходимых людей», при том, что «не только цензоры понимают, что такое добро и зло», вопросы цензуры киносценариев «в сущности второстепенное дело». Главное в другом в тщательной организации руководящих идеологических штабов, широких Советов при них, в которых слышался бы голос рабочей и крестьянской общественности, в повышении культурного уровня цензоров.

В одном из своих докладов (1927) Луначарский признается, что в Наркомпросе «с участием самих художников» неоднократно анализировалась практика советской цензуры и даже тот, кто шел на это заседание «со специальной целью заметить, нет ли каких-нибудь эксцессов», убеждался, «что в общем и целом она функционирует настолько хорошо, насколько сам по себе отвратительный цензурный аппарат может функционировать. Когда я говорю «отвратительный цензурный аппарат», это не значит, что можно обойтись без него или что я его не уважаю».

Однако таким образом выраженная партийная линия в культуре, социально-политической жизни общества, в том числе и в цензуре, не устраивала утверждавшийся партийно-тоталитарный режим. В начале 30-х годов происходит окончательное превращение государственной (наркомпросовской) цензуры в сугубо партийное дело, так называемое партийное руководство всеми процессами социальной, политической, культурной жизни страны. В этих условиях нужны были цензоры и их наставники другого плана. Довольно скоро находится реальный заместитель в качестве верховного цензора: как повелось в России, им становится фактический руководитель государства Генеральный секретарь партии большевиков И.В. Сталин, у которого был иной подход к цензуре, партийному контролю и партийному руководству и у которого были иные цели.

 

СИСТЕМА ОГРАНИЧИТЕЛЬНЫХ МЕР И НАДЗОРА ЗА ПЕЧАТЬЮ И ГЛАВЛИТ

 

Попытки выработать закон о печати. Положение о Главлите 1922 г. «Педагогический уклон» цензуры. Практика Главлита. «Техническая» помощь НКВД.

 

Нэп заставил Советскую власть по-новому посмотреть на правовое положение печати и журналистов. Именно в их среде будировалась мысль о законе печати. Уже в программе журнала «Печать и революция» (1921, № 2; выходил в 19211930 гг.) был заявлен раздел «Законодательство о печати». 30 декабря 1922 г. совещание заведующих агитпропотделами в резолюции «Очередные вопросы печати» высказалось за «ускорение издания основного закона о печати». В числе «Наших основных вопросов» так называлась программная статья «Журналиста» (1923, № 3, январь) руководители Союза работников печати называли и необходимость регламентации прав и обязанностей журналистов.

«Преследования работников нашей печати продолжаются, отмечается в статье. В дни, когда вторично рассматривалось дело убийц т. Спиридонова, в Кинешме от рук убийц пал т. Иевлев корреспондент местной газеты. «Административные воздействия» на корреспондентов стали почти бытовым явлением». С другой стороны, сами журналисты нередко допускали злоупотребления печатным словом. «Перед судом Советской республики должны отвечать не только посягающие на свободу рабочей печати, но и злоупотребляющие этой свободой». Далее «Журналист» сообщал: «По инициативе подотдела печати ЦК РКП Советом народных комиссаров образована комиссия по выработке основного закона о печати, борьба с покушениями на права печати переносится на почву закона. Став на эту почву, проявив необходимую энергию и инициативу, мы сможем дать решительный отпор наступающей на печать бюрократии, наша печать должна будет эти права сделать незыблемыми». Из последующей хроники «Журналиста» узнаем о составе комиссии и некоторых других подробностях: «Основной закон о печати. Согласно постановлению ЦБ (Центральное бюро секции работников печати. Г.Ж.) о современных задачах советско-партийной печати, а также в целях реализации всех партийных постановлений, направленных в защиту печати, в порядке советского законодательства, подотдел печати ЦК РКП возбудил ходатайство о выработке основного закона о печати. Совнарком организовал для этой цели комиссию под председательством тов. Стучки и в составе тт. Вардина, Ингулова, Сосновского, Лебедева-Полянского, Равич и др., которая уже приступила к работе». Затем в отчете Агитпропотдела ЦК (15 ноября 1922 15 января 1923 г.) сообщалось, что «комиссия под председательством т. Стучки занята постатейной разработкой основного закона о печати». К сожалению, усилия комиссии на том этапе не получили поддержку, поскольку появление закона явно могло ограничить влияние партийных структур на журналистику.

Правовые, юридические проблемы в области журналистики стали решаться иными путями. Как замечает С.И. Сахаров, составитель одного из первых сборников «Законы о печати» (1923), «в связи с изменениями, которые произошли в положении издательского дела и торговли произведениями печати при новой экономической политике, предоставившей известную свободу частной инициативе в этой области, был издан ряд законов и постановлений, составивших действующую в настоящее время систему ограничительных мер и надзора за печатью». Она включала:

 

1)        разрешительный порядок возникновения периодических изданий и книжных издательств,

2)        предварительную цензуру,

3)        цензуру зрелищ,

4)        составление списков произведений, запрещенных к обращению,

5)        меры контроля над полиграфической промышленностью,

6)        ведомственный надзор в отдельных областях издательского дела (надзор Наркомюста за частными изданиями законов, Наркомнаца за изданиями на языках национальных меньшинств, Реввоенсовета за изданиями военной литературы),

7)        государственные монополии: на издание произведений классических авторов, на издание учебных пособий, на первое издание архивов умерших русских писателей,

8)        меры карательные, которые могут быть наложены за преступления печати по суду, и, наконец,

9)        обязательную регистрацию всех выходящих произведений печати в целях библиографических.

 

Система ограничительных мер и надзора за печатью получила воплощение в деятельности Главлита, созданного при ближайшем участии А.В. Луначарского. Она регламентировалась и определялась декретом Совнаркома от 6 июня 1922 г. «Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств». Его содержание показывает, что социалистические идеалы свободы слова рассыпались в прах под ударами действительности. В первом же параграфе документа открыто идет речь о цензуре: «В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений учреждается Главное управление по делам литературы и издательств при Наркомате просвещения и местные органы при губернских отделах народного образования».

Вслед за этим документом последует ряд новых. В связи с тем, что они малодоступны современному читателю и в то же время хорошо раскрывают эволюцию советской цензуры, остановимся на них несколько подробнее. Среди множества таких документов надо выделить три основных, программных: вышеназванный документ с его разъяснением инструкцией Главлита от 2 декабря 1922 г. «Права и обязанности Главлита и его местных органов»; «Положение о Народном комиссариате просвещения РСФСР» декрет ВЦИК и Совнаркома от 5 октября 1925 г.; «Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств РСФСР и его местных органах» постановление СНК от 6 июня 1931 г. Обращает на себя внимание стилистическая окраска этих документов.

 

§ 20 «Положения о Наркомпросе»

 

«Главное управление по делам литературы и издательств объединяет все виды политически-идеологического просмотра печатных произведений и зрелищ, действует на основе особого положения...»

 

§ 1 «Положения о Главлите»

 

«Для осуществления всех видов политико-идеологического, военного и экономического контроля за предназначенными к опубликованию или распространению произведениями печати, рукописями, снимками, картинами и т.п., а также за радиовещанием, лекциями и выставками, в составе Наркомпроса РСФСР образуется Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит)».

 

В этих формулировках закреплен опыт советской цензуры и дух времени. Судя по последней, цензуры якобы и нет, а есть контроль, но на самом деле речь идет о всесторонней, целенаправленной цензуре.

Историки книгоиздательства нашей страны рассматривают декрет 1922 г. как один из наиболее важных документов «создания системы правового регулирования» в области книгоиздательства: «Декрет Совнаркома о создании Главлита придал форму закона одной из жизненных функций государства победившей пролетарской революции, которое не может существовать, не оградив себя от злоупотребления печатным словом, от злонамеренных попыток использовать его для дезориентации широких масс, сделать из книги орудие в руках контрреволюционных элементов».

Период 19221924 гг. можно рассматривать как время обоснования необходимости цензуры в новых сложившихся тогда условиях, время организации Главлита и его структуры, выявления круга его задач, специфики деятельности, его возможностей, установления связей с местами. Главлит еще стремится раскрыть, растолковать свою политику. В обращении «Товарищи!», разосланном на места, руководители Главлита пытаются объяснить необходимость цензуры в молодом Советском государстве «своеобразными условиями пролетарской диктатуры в России», новой экономической политикой, создающей «благоприятную атмосферу для выступления против нас в печати», «наличием значительных групп эмиграции», которые при нэпе усиливают «материальные ресурсы у наших противников внутри Республики». Вот почему «цензура является для нас орудием противодействия растлевающему влиянию буржуазной идеологии. Главлит, организованный по инициативе ЦК РКП, имеет своей основной задачей осуществить такую цензурную политику, которая в данных условиях является наиболее уместной». Руководители Главлита видят «два пути» этой политики: 1) «администрирование и цензурное преследование», 2) «умелое идеологическое давление». В обращении приводятся и меры воздействия. В первом случае закрытие газет и журналов, издательств; сокращение тиражей, штраф и суд над ответственными лицами. Во втором переговоры с редакцией, введение в нее «подходящих лиц, изъятие наиболее неприемлемых». Среди первых циркуляров Главлита есть даже такой, как «О существовании разных видов цензуры».

Декрет 1922 г. предоставлял Главлиту широкие возможности. В нем были сформулированы общие принципы, которыми должен был руководствоваться Главлит при запрещении издания или распространении произведений:

 

1)        агитация против Советской власти,

2)        разглашение военной тайны республики,

3)        возбуждение общественного мнения путем сообщения ложных сведений,

4)        возбуждение националистического и религиозного фанатизма,

5)        носящих порнографический характер.

 

Партийная элита и некоторые научные издания (органы печати Коминтерна, ЦК РКП(б), губкомов, издания Госиздата, «Известия ВЦИК», научные труды Академии наук) освобождались от всякой цензуры, кроме военной. Уже в это время, как и в царской России, в стране было два основных вида цензуры: до 1917 г. – светская, государственная и духовная, церковная, после 1917 г., помимо государственной цензуры, была и партийная. И в тот и в другой исторический период представляет большой интерес для понимания характера цензурного режима процесс взаимодействия и взаимовлияния этих видов цензуры.

Первый начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский в докладной записке в Оргбюро ЦК ВКП(б) 22 марта 1927 г., обобщая 5-летний опыт деятельности возглавляемого им учреждения, замечает о том, что в «Положении» 1922 г. принципы деятельности Главлита не были по разным причинам, в том числе и политическим, развернуты. Практика потребовала их детализации. В результате совместной работы партии и цензурных органов был создан документ, рассмотренный в ряде различных комиссий и вышедший в качестве инструкции Политбюро ЦК РКП (б) «О мерах воздействия на книжный рынок», имеющий важное значение для понимания представлений того времени о цензуре вообще и характере деятельности Главлита в частности. В цензурной политике рекомендовалось учитывать «не только политические соображения, но и экономические и педагогические», «приспособляя частные издательства к нуждам государства и не допуская издательств, преследующих одну наживу».

В одном из документов Политбюро ЦК партии 1923 г. так разъясняется характер цензуры: «цензура наша должна иметь педагогический уклон», дифференцируя авторов, особое внимание уделяя тем, которые «развиваются в революционном направлении». Предлагалось «предварительно свести автора с товарищем, который действительно сможет разъяснить ему реакционные элементы его произведения». Эти партийные указания начало сращения цензуры с редактурой произведений, что и произойдет в скором будущем. Вспомним, что в далеком прошлом в регламентах духовной цензуры содержались указания по редактированию рукописей: «Обязанность духовной цензуры состоит не в том лишь, чтобы по примеру гражданской делать простое одобрение или неодобрение сочинения к печатанию, но в том, чтобы делать им рецензию или строгое пересматривание и исправление».

По инструкции Политбюро ЦК партии вся книжная продукция дифференцировалась по определенным направлениям и цензура должна была к каждому из них предъявлять особые требования. В художественной литературе, произведениях по вопросам искусства, театра и музыки запрещались книги, сценарии и пр., «направленные против советского строительства», «поток бульварщины». Однако могли быть исключения для «изданий легкого жанра, которые способствуют распространению советского влияния на широкую мещанскую массу».

Произведения по философии, социологии, естествознанию «ярко идеалистического направления», рассчитанные на большую аудиторию, до нее не допускались. Здесь исключение составляли труды классиков и работы научного характера при условии, «если они не могут заменить собою учебники, пособия или служить для самообразования». По вопросам естествознания цензоры имели возможность разрешать «узко-научные произведения» для специалистов. На экономическую литературу антимарксистского направления было наложено табу. Можно было пропускать такого рода работы лишь в ограниченном тираже, имеющие научное и практическое значение.

Из религиозной литературы разрешалась «к печатанию только литература богослужебного характера», причем это касалось всех вероучений, сект и направлений. Наконец, особо строгое отношение проявлялось к произведениям, предназначенным подрастающим поколениям: разрешались к изданию произведения, лишь способствующие «коммунистическому воспитанию».

Таковы принципы и установки, на которых строилась политика советской цензуры периода нэпа (19211927 гг.). Начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский справедливо считал работу своего учреждения исключительно трудной: «Приходилось все время ходить по лезвию бритвы. Сохраняя равновесие, невольно уклоняешься то в одну, то в другую сторону и, естественно, получаешь удары и с той и с другой стороны. Все время печатно и устно упрекали в неразумной жестокости, эта обстановка вынуждала Главлит иногда быть мягче, чем он находил нужным. Но в общем он стоял на позиции, не нарушая культурных интересов страны, не принимая внешне свирепого вида, не допуская того, что мешало бы советскому и партийному строительству. В практическом проведении этой линии Главлит считал лучше что-либо лишнее и сомнительное задержать, чем непредвиденно допустить какой-либо прорыв со стороны враждебной стихии». Факты истории того периода в основном подтверждают это мнение специалиста по цензуре.

Более полно содержание деятельности Главлита регламентирует его же инструкция от 2 декабря 1922 г. «Права и функции Главлита и его местных органов». Главлит брал на себя широкие полномочия по наведению порядка в социально-политической жизни общества: «недопущение к печати сведений, не подлежащих оглашению (государственная тайна), статей, носящих явно враждебный к Коммунистической партии и Советской власти характер», произведений «враждебной нам идеологии в основных вопросах (общественности, религии, экономики, в национальном вопросе, области искусства и т.д.)», бульварной прессы, порнографии, недобросовестной рекламы и др.; изъятие из статей «наиболее острых мест (фактов, цифр, характеристик), компрометирующих Советскую власть и Коммунистическую партию»; приостановка отдельного издания, сокращение тиража, закрытие издательства «при наличии явно преступной деятельности, предавая ответственных руководителей суду или передавая дело в местное ГПУ». В этой инструкции, кроме того, был параграф 9, показывающий тесную связь Главлита с НКВД, политические органы которого оказывают «техническую помощь (!) в деле наблюдения за распространением печати, за типографиями, книжной торговлей, вывозом и ввозом печатных произведений из-за границы и за пределы Республики...».

Политическая цензура в России исторически обычно шла рука об руку с Министерством внутренних дел, затем ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД и т.п. В этом плане от волостного милиционера и участкового надзирателя до руководства НКВД все оказывали «техническую помощь» советской цензуре: следили, чтобы не были преданы гласности запрещенные произведения журналистики, литературы, искусства, рекламы (инструкция НКВД участковому надзирателю от 17 ноября 1923 г., волостному милиционеру от 12 января 1924 г. и др.). По «Положению о Главлите» один из трех руководителей его назначался по согласованию с ГПУ. Кроме того, по декрету ВЦИК и СНК «О переводе всех органов печати на начала хозяйственного расчета» от 24 февраля 1922 г. НКВД стал держателем субсидий для покрытия дефицита по изданию периодики, а это была самая массовая журналистика: местные газеты, крестьянские издания, национальная пресса. Местный исполком обращался в Управление периодической печатью, а то делало представление НКВД. В связи с этим встает вопрос: использовался ли данный фонд для давления на определенные редакции и издательства?

Но уже в этот начальный период деятельность Главлита тесно стыкуется с работой ГПУ, о чем ярко свидетельствует «Отчет Петрогублита за 19231924 гг.». В нем откровенно заявляется: «ГПУ, в частности, Политконтроль ГПУ, этот орган, с которым Гублиту больше всего и чаще всего приходится иметь дело и держать самый тесный контакт, Политконтроль осуществляет последующий контроль изданий, предварительно разрешенных Гублитом, и привлекает всех нарушителей закона и правил по цензуре». Такая комбинация аппарата ГПУ и Главлита позволяла на практике подвергать всю печатную продукцию предварительной и последующей, карательной цензуре. Гублит в своем документе признается, что ему «как учреждению расшифрованному» приходится выполнять ряд функций, относящихся к ведению Политконтроля ГПУ, выполняя его прямые указания «в целях конспирации». Все копии отзывов о запрещенных изданиях отсылаются в ГПУ «для сведения и установления источника полученных оригиналов».

В обязанности органов ГПУ входила своеобразная последующая цензура, цензура цензоров, вылавливание их промахов, конфискация литературы и др. В инструкции «О порядке конфискации и распределении изъятой литературы» (1923) говорится: «Изъятие (конфискация) открыто изданных печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановления органов цензуры». Такое изъятие могло быть как полным, так и частичным. В первом случае произведение остается в фонде государственных библиотек общероссийского значения. ГПУ же приводит в негодность «к употреблению для чтения произведения, признанные подлежащими уничтожению». Доход от полученной в итоге бумажной массы поступал на смету ГПУ. И в этом советская цензура опирается на опыт российский. «Сожжение книг явление древнее, замечал в 1905 г. историк М.К. Лемке. Россия не была, разумеется, исключением. У нас сожжение книг происходило по распоряжению государей, патриархов, Синода, фаворитов-временщиков, министров. Когда общественное мнение стало протестовать против такой средневековой расправы, решили заменить сожжение превращением книги в бумажное тесто. Этим же способом расправа производится и в данное время».

Практика Главлита сводилась к выполнению следующих задач:

 

1)      «идеологически-политическое наблюдение и регулирование книжного рынка», контроль за журналистикой с помощью «идеологически-политического анализа отдельных видов литературы», статистический учет, разрешение и закрытие издательств и периодических изданий, утверждение их программ, издателей и редакторов, регулирование тиража;

2)      «предварительный и последующий просмотр литературы, который идет по линиям: а) идеологически-политической, б) сохранения экономической и военных тайн». Под этим подразумевалась предварительная и последующая идеологическая и политическая цензура, одновременно решающая и общие цензурные задачи по сохранению тайн государства;

3)      Главлит изымал с книжного рынка, из обращения, библиотек вредную литературу, вышедшую как в до-, так и послереволюционные годы.

 

В это же время Главлит начал бурную деятельность по засекречиванию определенной информации, которую несла периодика к растущей постоянно аудитории, о чем свидетельствуют его многочисленные циркуляры, направленные на запрет тех или иных сведений: «О хлебном экспорте», «О зараженности хлеба вредителями», «О выдачи части зарплаты облигациями», «Об организации руководящих органов СССР», «О сведениях по работе и структуре ОГПУ» и др. Наряду с контролем за потоком социальной информации в обществе, получает развитие ряд других направлений деятельности Главлита по цензурованию журналистики. Он пытается влиять на кадровый состав издательств, используя с этой целью их перерегистрацию. В одном из документов прямо говорится об этом: «Цель перерегистрации всесторонне выяснить физиономию каждого издательства по особой анкете», «не входят ли в состав редакции лица политически подозрительные, не являются ли они притоном антисоветских журналистов и беллетристов». Опираясь на Политконтроль ГПУ, местные отделы Главлита «через коммунистов или верных людей, работающих в издательстве», должны ознакомиться с «закулисной жизнью издательства», «выяснить, кто является действительным финансистом частного, кооперативного издательства».

«Положение о Наркомпросе» 1925 г. уже закрепляло первый опыт советской цензуры и расширяло возможности Главлита как цензурного учреждения, хотя само слово «цензура» в нем уже отсутствует. Задачи Главлита сводятся к выдаче «разрешений на право открытия издательств, издания органов печати, периодических и непериодических, а также издания отдельных произведений с целью их публичного исполнения»; предварительному просмотру «всех предназначаемых к опубликованию, распространению и к публичному исполнению произведений как рукописных, так и печатных..., издаваемых в РСФСР и ввозимых из-за границы», «составление списков произведений печати, запрещенных к продаже, распространению и публичному исполнению»; к изданию правил, распоряжений и инструкций по делам печати и репертуару, обязательных для всех органов печати, издательств, мест публичных зрелищ, типографий, библиотек, книжных магазинов и складов. В документе представлены все направления деятельности советской цензуры тех лет.

 

ГЛАВЛИТ НА ПУТИ К МОНОПОЛИИ В ЦЕНЗУРЕ

 

Главлит и средства массовой информации. Контроль за периодикой, книгоизданием, радиовещанием, рекламой и др. Основные направления деятельности Главлита, ее дифференциация. Усиление партийного влияния на Главлит.

 

Период нэпа начало становления массовой журналистики в стране. В итоге проведенной дифференциации по классовому признаку были выработаны типы центральных и местных массовых рабочих и крестьянских газет, положено начало созданию такого же типа национальных изданий, стало активно развиваться новое средство массовой информации радиовещание. В борьбе за массы большевики, объявившие себя атеистами, а религию опиумом для народа, самое серьезное внимание обратили на периодику церкви: проповедь религиозных взглядов через журналистику приравнивалась к идеологически враждебной пропаганде и агитации. При этом вся система дореволюционной журналистики Русской православной церкви на советской территории была разрушена. Главлит проявлял по отношению к церковной журналистике, влачившей в условиях расцвета борьбы за атеизм и без того жалкое существование, особую бдительность. Никакого творчества духовных публицистов не допускалось, разрешались к публикации лишь рукописи догматического характера (в этом новая власть действовала строже Святейшего Синода); тиражи Библии постоянно уменьшались. Циркуляр Главлита от 25 мая 1926 г. вводил особый порядок контроля за религиозной литературой: местные органы цензуры могли «рассматривать только материалы, предназначенные к опубликованию в изданиях типа «Епархиальных ведомостей», содержащих в себе только официально административные материалы, объем и тираж которых согласованы с Главлитом при их перерегистрации». Основной массив рукописей и материалов церковного, справочного и пропагандистского характера пересылался в Главлит, контролировался «исключительно в центре».

К 1928 г. Главлит вырабатывает в отношении издательской деятельности церкви особую программу контроля за ней, главной задачей которого было ее постепенное и всестороннее сокращение. Распоряжением Главлита от 24 августа 1928 г. «в целях урегулирования выпуска религиозной литературы» определялись его нормы. Религиозная периодика могла, как правило, выходить только в центре. Никакого роста ее тиражей, как и тиражей вообще всей религиозной литературы, предлагалось не допускать. Строго регламентировалось ее содержание: оно сводилось к «каноническому и догматическому материалу» и сугубо церковной хронике. Особо оговаривался запрет на публикацию «заметок о новообращенных, о росте того или иного религиозного течения».

Много внимания в распоряжении Главлита отводилось такому типу издания, как календарь, имевшему давние традиции в России. Вообще запрещался выпуск отрывных религиозных календарей. Этим подрывалась не только материальная база издательской деятельности церкви, но и существенно суживались ее возможности воздействовать на массовую аудиторию. Разрешалось издавать лишь настольные календари «по одному на данном языке» и только в Москве, Харькове, Тифлисе. В основном это должны быть календари-численники, причем они должны были обязательно содержать сведения о революционных праздниках. Нельзя было в них допускать «старый стиль», повышать их тираж.

Этим же документом запрещался выпуск церковных листовок и воззваний, а каноническая и догматическая религиозная литература могла издаваться «в пределах действительно необходимых для отправления богослужения» и минимальными тиражами. Неудивительно, что после такого распоряжения Главлита издательская деятельность Русской православной церкви была сведена на нет.

Другим важнейшим направлением деятельности цензуры становится контроль за радиовещанием, самым оперативным средством информирования самой массовой аудитории, включая и тех, кто не может читать. С приходом к власти большевики сразу же по достоинствам оценили это новое средство массовой информации, называвшееся сначала широковещанием. Основные радиостанции России были взяты под непосредственный контроль новой власти. Постоянно стимулировалось развитие радиотехники. Вместе с выходом радио к все более массовой аудитории росло внимание партии и цензуры к нему. В кризисном 1922 г. В.И. Ленин предлагал в экстраординарном порядке ассигновать сверх сметы до 100 тысяч рублей золотом из золотого фонда на постановку работ Нижегородской лаборатории, занимавшейся радиотехникой. 19 мая 1922 г. он надиктовал по телефону письмо И.В. Сталину, где подчеркивал важность радио для информирования масс, для пропаганды и агитации, особенно тех масс населения, которые неграмотны, а также то, что с помощью радио немногими силами можно охватить огромную аудиторию.

Декретом Совнаркома «О радиостанциях специального назначения» (1923) ставилась задача «развития радиосети» и уже давалась типология радиостанций: промышленно-коммерческие, культурно-просветительные и научные, любительские. Подразумевалось использование нового СМИ демократически: производственными коллективами, культурно-просветительными и научными учреждениями, любителями радиодела. В 1924 г. Совнарком принял постановление «О частных приемных радиостанциях». В нем четко определялся диапазон действия станций этого типа, контроль за их функционированием возлагался на Наркомат почт и телеграфа. Частным станциям разрешалось «принимать материал, передаваемый отправительными радиостанциями специально для частных приемных радиостанций в порядке широковещания: специальную широковещательную информацию, речи, доклады, концерты, учебную передачу знаками Морзе, метеорологические бюллетени и сигнал времени»; воспрещалось «записывать и распространять работу, производимую радиостанциями Союза ССР в порядке двустороннего обмена, передачи циркулярных распоряжений и информации для прессы, передаваемой по схемам определенных адресатов».

В 1924 г. было создано акционерное общество широковещания «Радиопередача». Его устав был утвержден Советом Труда и Обороны СССР (СТО) 1 декабря 1924 г. Учредителями общества выступили Наркомат почт и телеграфа, Всероссийский электротехнический трест заводов слабого тока, Российское телеграфное агентство.

23 ноября 1924 г. началось регулярное радиовещание: вышел в эфир первый номер «Радиогазеты РОСТА». В этот организационный для радио период вещание осуществлялось достаточно узким и хорошо проверенным числом лиц, не требовалось особых усилий со стороны цензуры. Но уже тогда советский контроль за радиовещанием дополнялся партийным, так как ЦК РКП(б) рассматривал радио прежде всего как орудие массовой агитации и пропаганды. В постановлении «О радиоагитации» (1925) ЦК РКП(б) поручил «общее руководство радиогазетой и выработку программ докладов, лекций, концертов» Агитпропу ЦК. При ЭТОМ был утвержден список ответственных товарищей, обязанных выступать с лекциями и докладами. Одновременно по этому же документу акционерному обществу «Радиопередача» предоставлялось право на «льготное кредитование», «выдачу правительственной ссуды на установку радиоприемников для массового слушателя».

По решению ЦК в 1925 г. была создана при Агитпропе Радиокомиссия. 22 июня ЦК заслушал ее доклад и принял постановление «Радиоагитация», по которому все «созданные в советском порядке комиссии радиоагитации» были ликвидированы. Радиокомиссия ЦК получала право давать разрешение на организацию такого рода комиссий. Но ее состав был пополнен «представителями ряда организаций, соприкасающихся с радиостроительством и радиоагитацией». На комиссию было возложено «единое руководство делом радиоагитации», ее оргвопросами, разработка «плана ближайшего радиостроительства». Цензуровать «радиоагитацию политико-просветительного характера» поручалось Главлитам и Главреперткомам Наркомпросов республик. 3 декабря Радиокомиссия принимает решение о «немедленном контроле радиовещания» со стороны Главлита и Политконтроля ГПУ, разрабатывается инструкция, регламентирующая его. В циркуляре ЦК «О помощи и руководстве организациями Общества друзей радио (ОДР)» (1925) партийным организациям предлагалось «обратить особое внимание на помощь и руководство организациями ОДР».

Таким образом, уже в 1925 г. основным руководителем и цензором радиовещания становятся партийные инстанции. Под их контролем шел весь процесс цензурования содержания радиоинформации и само развитие нового СМИ. 30 ноября 1926 г. Наркомпрос еще раз подчеркнул, что «публичное использование каких бы то ни было зрелищных номеров, не имеющих разрешения Главлита, не допускать»; Главлиту рекомендовалось быть «особо осмотрительным по отношению к номерам, передаваемым по радио, имея в виду то, что может быть допущено к исполнению в других местах, должно быть запрещено к передаче по радио». Окончательно проблема контроля за радиовещанием была решена в специальном постановлении ЦК ВКП(б) «О руководстве радиовещанием» 10 января 1927 г., где в первом же параграфе говорилось. «Предложить всем парткомитетам, на территории которых имеются радиотелефонные станции, взять под непосредственное свое руководство работу этих станций, максимально используя их в агитационных и просветительных целях». Устанавливался полный партийный контроль за радио: за его кадрами, подбором авторов; вводились «обязательный и предварительный просмотр планов и программ всех радиопередач», «охрана микрофонов с тем, чтобы всякая передача по радио происходила только с ведома и согласия ответственного руководителя». В Главлите выделялись «уполномоченные им лица в радиовещательных организациях». Главлит осуществлял «военно-политический контроль над радиовещанием».

Под неослабным партийным руководством начался процесс обюрокрачивания радиожурналистики. В 1928 г. радиовещание было централизовано, передано в руки Наркомата почт и телеграфа, акционерное общество «Радиопередача» было ликвидировано (постановление СТО «О реорганизации радиовещания»). В 1933 г. при Наркомпросе был создан Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию, и уже приказы этого бюрократического звена партийно-государственного аппарата во многом определяли характер советского радио, диапазон его информации и всю его деятельность.

Столь же ревностно партия большевиков отнеслась и к такому мощному средству воздействия на массы, как кино. Набившая оскомину ленинская фраза о кино как важнейшем из искусств реально воплощалась в жизнь страны. И контроль за аудиовизуальной информацией был существенным направлением в деятельности Главлита. Декрет Совнаркома 19 декабря 1922 г. предоставил ему право цензуры кинофильмов и сценариев. 9 февраля 1923 г. по декрету Совнаркома, как уже говорилось выше, был организован известный в истории литературы и искусства Репертком Комитет по контролю за репертуаром при Главлите, разрешавший к постановке драматические, музыкальные, кинематографические произведения, составлявший списки разрешенных и запрещенных к публичному исполнению произведений. В конце 20-х начале 30-х годов более 16% фильмов запрещались Реперткомом «по низкому идеологическому и политическому качеству». Он мог не только всесторонне контролировать репертуар, но и закрывать зрелищные предприятия в случае нарушения ими постановлений комитета.

Аппарат, цензуровавший кино, постоянно рос: были учреждены комиссия Совнаркома по киноделу (4 сентября 1923 г.), кинокомиссия ЦК РКП(б), ее постановлением 23 июня 1924 г. при Главполитпросвете был образован Художественный совет по делам кино (Худсовет), осуществлявший идеологическое руководство киноделом, просмотр и утверждение планов по производству кинофильмов всех организаций, сценариев и др. До 1 октября 1925 г. через Худсовет прошло 307 сценариев, к постановке было разрешено лишь 147, менее половины. При этом как основные отмечались недостатки: надуманность сценария, «отсутствие социальной увязки темы», нагромождение материала.

За деятельностью кино надзирало несколько структур, производивших лавину цензурных бумаг: инструкция о порядке осуществления контроля за репертуаром постановление НКП РСФСР, НКВД СССР, НКЮ РСФСР от 30 марта 1923 г., циркуляр ГПП от 4 августа 1926 г. «О художественном и идеологическом контроле над художественными выступлениями в деревне», «О порядке осуществления контроля за зрелищами и репертуаром» инструкция НКП РСФСР, НКВД СССР и НКЮ РСФСР от 15 июля 1934 г., «О порядке осуществления последующего контроля областными, краевыми и автономно-республиканскими управлениями репертуарного контроля за прокатом и демонстрированием фильмов» инструкция Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром от 29 июля 1935 г.

А вот в контроле музыкальной информации Главрепертком обладал монополией, правда, при обычной технической помощи ГПУ. В 1924 г. создается Коллегия по контролю граммофонного репертуара. Ею составлялись и издавались «Списки граммофонных пластинок, подлежащих изъятию из продажи». Циркуляр Главреперткома от 25 мая 1925 г. требовал от всех гублитов установить строгий контроль за распространением и ввозом грампластинок в СССР, руководствуясь при этом списками Главреперткома. Запрещались и конфисковались «через органы Политконтроля ОГПУ» пластинки «монархического, патриотического, империалистического содержания», порнографические, оскорбляющие достоинство женщин, «с пренебрежительным отношением к “мужику”» и др. Циркуляром Главреперткома от 2 июля 1924 г. был запрещен фокстрот как танец, представляющий из себя, по мнению экспертов цензуры, «салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений». Любопытно то обстоятельство, что документ появился не только по инициативе цензурного ведомства. В печати ранее высказывались мнения, подтолкнувшие Главрепертком к такому решению. Например, в передовой статье журнала «Жизнь искусства» (1923 г., Петроград) говорилось об излишнем распространении «фокстрота и различных танго», которые из ресторанов перекочевали в театры и «проникают и в школьные вечера, в комсомольские клубы». «Этого нельзя допускать, категорично заявляла редакция журнала и предлагала «товарищам из Репертуарной комиссии принять надлежащие меры к прекращению этой замаскированной порнографии. В Революционной Республике ей не место».

Постепенно в деятельности Главлита происходит все более углубленная дифференциация по специальным направлениям: цензура периодики, детской литературы, продукции частных и кооперативных издательств, иностранной литературы, рекламы и др. Практически двойной цензуре подвергались произведения, обращенные к молодежи, подрастающим поколениям и рассчитанные на самую широкую малограмотную аудиторию. Еще в конце 1921 г. был создан Государственный ученый совет, контролировавший выход учебников, их научный уровень, а Главлит наблюдал за их политическим и идеологическим содержанием.

В наследство от Госиздата Главлиту осталась озабоченность частными и кооперативными издательствами. Его последовательная линия в этом отношении состояла в том, что эти предприятия наводняют книжный рынок «идеологически вредной и недоброкачественной художественной литературой» (слова секретного циркуляра Главлита 1927 г.). Своей политикой цензурное ведомство добилось того, что рост числа частных фирм к 1927 г. не наблюдался: в январе 1925 г. их было в Москве и Ленинграде 105, а в январе 1926 г. 100. Но производимая ими продукция увеличилась (см. Таблицу № 11):

 

Таблица № 11.

Динамика развития продукции частных издательств

 

Год

Число выпущенных в Москве

периодических изданий

листов набора

книг

рост в %

листов набора

рост

в %

1924

1925

323

333

1121

1444

927

1058

14

3168

4930

55

 

По своему типу это были коммерческие предприятия, хотя еще существовали менее десятка издательств с партийным оттенком, например, «Голос труда» (по характеристике Главлита анархисты), «Книга» (меньшевики), «Колос» (народники).

Выработанная частными фирмами стратегия издания литературы не позволяла цензуре существенно влиять на количество производимой ими продукции. Так, в 1926 г. число запрещенных рукописей, прошедших через Главлит и Мосгублит по всем частным издательствам (47), составляло лишь 3,4% всех запрещенных рукописей по всем издательствам вместе, Ленгублитом 4,1%. Частные издательства выпускали в это время 30% всей беллетристики, вытесняли на рынке советскую детскую книгу, так как их детская литература была более дешевой и более привлекательной по оформлению.

Главлит считал рост продукции частных предприятий не опасным, так как она составляла по отношению ко всей продукции партийно-советских издательств лишь 2% по числу названий, 3% по количеству листов набора. Однако партийные инстанции такая деятельность Главлита не устраивала. По их инициативе Главлит провел типизацию частных издательств, а в начале 1928 г. «по директивам вышестоящих органов» им был взят «курс на постепенную ликвидацию» частно-кооперативных издательств. Верным средством к этому стало директивное сокращение тиражей до 1000 экземпляров тех книг, для запрета которых нет достаточных оснований; запрещение повторных изданий беллетристических книг с тиражом 2000 (и менее) экземпляров; снятие издательств с планового снабжения бумагой, т.е. откровенно использовалось экономическое давление на неугодные предприятия, чему способствовало и то обстоятельство, что к этому был подключен Комитет по наблюдению за деятельностью издательств и распространением произведений печати, сокращенно Комитет по делам печати, возникший по постановлению Совнаркома в мае 1925 г. при Наркомате по внутренней торговле. Он занимался и государственными, и общественными, и частными предприятиями. В число его задач входило «наблюдение за точным и своевременным выполнением постановлений общесоюзных законодательных органов по вопросам, относящимся к компетенции комитета, разработка и издание инструкций и правил, регулирующих деятельность по изданию, торговле и распространению произведений печати», т.е. Комитет по делам печати обладал определенными цензурными прерогативами.

В результате нового подхода к частным и кооперативным издательствам их число стало быстро сокращаться:

 

1927 г.95,

1928 76,

1929 79,

1930 52.

 

Контролю Главлита подлежал и такой специфический пласт социальной информации, как реклама. Многие газеты в период нэпа в погоне за доходами стали помещать рекламу любого рода, что сказывалось и на их содержании в целом. Вообще ситуация с рекламой в советской прессе сложилась крайне неудачно. Бесплатность печати периода военного коммунизма разрушила механизм рекламы, уже отлаженный в дореволюционное время. Нэп поставил этот вопрос в повестку дня, но иллюзорные настроения мешали его нормальному решению. На XI съезде РКП(б) (1922) во время принятия резолюции «О печати и пропаганде» была допущена ошибка. Рязанов предложил внести в резолюцию дополнение об отмене публикации объявлений в партийной печати, считая, что все в газетном деле должно строиться на партийном энтузиазме. Лишь упорство и настойчивость В.И. Ленина, выступившего на съезде против этого запрета, способствовали отмене такого решения, лишающего любую газету дополнительных денежных средств.

С введением в 1922 г. хозрасчета в журналистике беспорядочная реклама заполонила периодику. Официоз «Известия» отдавал под объявления даже первую полосу. «Передовая статья тонет в море вин Сараджевых, Касабовых и прочих, пишет Б. Волин в «Журналисте» (1922, № 2), на первой странице печатаются объявления, рекламирующие похабную оперетку или кричащие во всю циничную глотку о голом теле». Партийные издания (журнал «Новая деревня» Москва, газета «Красная волна» Осташков и др.) помещали рекламу разных религиозных культов, о клубах «лото» («Псковский набат»), о графологах Жоржах Шотландских, об оккультистах («Соха и молот» Могилев) и т.д.

С. Срединский в 1924 г. в книге «Газетно-издательское дело» в связи с появлением недобросовестной и некачественной рекламы показал, как в прошлом решалась такая проблема: «На легковерности читателя и отчасти его традиционном уважении к печатному слову построено все дело рекламы. На этом же доверии к газете были построены многие аферы в области объявлений. Поэтому каждой газете, дорожащей своим добрым именем и располагающей доверием читателей, приходится ввести цензуру для объявлений. Такая цензура существовала во многих буржуазных газетах, достаточно обеспеченных, чтобы пренебрегать лживыми и вводящими в ущерб читателей объявлениями. Многие буржуазные газеты не печатали объявлений различных гадалок, изобретателей чудодейственных лечебных свойств, всевозможных патентованных лекарств сомнительного свойства, объявлений, вредящих общественной нравственности, передающих в замаскированной форме адреса притонов разврата и т.д.».

«Правда» еще 2 сентября 1922 г. поставила вопрос о необходимости упорядочить рекламу в прессе. Пленум Центрального бюро секции работников печати потребовал «удаления с первой полосы и тщательного редактирования объявлений», потому что «не везде достигнут тщательный их отбор в смысле недопущения на страницах наших газет бульварной, балаганной и шарлатанской рекламы».

Без сомнения, в целом оживление рекламного дела способствовало выходу печати тех лет из кризиса. Кроме того, реклама давала доход государству. 8 декабря 1922 г. Президиум Моссовета утвердил положение, по которому налогом облагались «все без исключения газеты, журналы, книги, брошюры и пр. как государственные, так и частные, выходящие в г. Москве, за печатаемые в них платные объявления» в размере 10% их стоимости. Власть использовала рекламу как средство экономического воздействия на частную периодику. Декрет СНК и ВЦИК от 21 апреля 1924 г. запретил публикацию рекламы в частных изданиях. Главлит был обязан следить за выполнением данного распоряжения.

Наконец, с первых же своих шагов Главлит устанавливает контроль над ввозом в страну литературы и периодики из-за границы и вывозом ее за рубеж. В его структуре был образован иностранный отдел, который в своей работе руководствовался общими принципами цензуры, но применял их, по словам начальника Главлита П.И. Лебедева-Полянского, «мягче, поскольку литература на иностранных языках попадает слишком ограниченному слою читателей». Более строго цензуровалась популярная зарубежная литература.

12 июля 1923 г. Главлит разослал в соответствующие инстанции свой «совершенно секретный» циркуляр, конкретизирующий это направление его деятельности: был запрещен ввоз в СССР произведений враждебного характера по отношению к Советской власти и государству; проводящих чуждую и враждебную пролетариату идеологию, враждебных марксизму, идеалистических; выпускаемых на русском языке религиозными общинами «не зависимо от содержания»; детских с элементами буржуазной морали; с восхвалением старых бытовых условий, а также произведений авторов-контрреволюционеров и погибших в борьбе с Советской властью.

При этом особого внимания удостаивалась продукция журналистики Русского зарубежья. Ко времени появления Главлита уже сложилась сеть газет и журналов, издательств, объединявшая силы интеллигенции, выехавшей из России. Политика новой власти к ней в этот период была непоследовательной и двойственной. Характер эмиграции, ее отношение к Советам и большевикам, возможности возвращения на Родину тех, в ком новая власть была заинтересована, кто попал на чужбину случайно, по инерции все это еще интересовало тогда руководство страной, которое знакомилось с периодикой и литературой Русского зарубежья, использовало полученную информацию в своих выступлениях перед отечественной аудиторией.

Служба цензуры занимала в этом своеобразное место. В данном случае она выступала и в качестве информационного агентства, о чем свидетельствует издание в этот период «Секретных бюллетеней Главлита», рассылавшихся В.И. Ленину, Л.Д. Троцкому, Л.Б. Каменеву, И.В. Сталину, в Агитпропотдел, Наркомпрос, ГПУ, основные гублиты, комиссию по наблюдению за книжным рынком. В этих бюллетенях помещались «Сводки и отчеты инотдела Главлита под рубриками «Положение книгоиздательского дела в Германии», «Русская печать во Франции», «Характеристика зарубежных издательств (по сведениям ГПУ и Главлита)», «Отзывы о зарубежных журналах и газетах», «Сведения о виднейших русских литераторах, эмигрировавших за границу» и др. Эта секретная информация дополняла ту, которую партийно-бюрократическая элита могла почерпнуть из советской прессы, печатавшей информацию о Русском зарубежье, «Известий», «Правды», журнала «Печать и революция» и др.

В целом, отношение Главлита к русской зарубежной литературе и журналистике было крайне строгим: не пропускались даже издания вполне цензурные, если они готовились «белогвардейскими, эсеровскими, меньшевистскими издательствами, так как доход от них шел на враждебную СССР литературу и на всякие нужды этих партий».

Таким образом, в начальный этап деятельности Главлит постепенно сосредоточил основные направления цензуры в своих руках и централизовал их, хотя тогда Госиздат имел некоторое время права на контроль за книгопечатной продукцией; ряд структур Наркомпроса имели такое же право. Так, Главполитпросвет создал губернские политические комиссии по делам печати, просматривавшие заявления о разрешении издавать газету или журнал, открыть издательство; наблюдавшие за работой частных и кооперативных фирм и др. Инструктивное письмо Главполитпросвета о пересмотре книжного состава массовых библиотек открыло светофор перед, так называемой, библиотечной цензурой, вело к ликвидации в библиотеках «контрреволюционной и вредной» литературы. Такие чистки периодически санкционировались сверху и впоследствии: в 1926, 1930 гг.

Что касается Госиздата, то даже в начале 1927 г. руководитель Главлита П.И. Лебедев-Полянский считал, что «громадная часть литературы идет без цензуры через Госиздат и другие партийные издательства. Все сомнительное, с чем не решаются идти в Главлит, передается этим издательствам и часть там печатается». Он ссылался на мнение некоторых писателей о том, что «ГИЗ может печатать многое из того, что Главлит запрещает». Они якобы даже спрашивают, «почему у власти две мерки». Без сомнения, жалобы по партийным инстанциям Лебедева-Полянского явно преувеличены.

К 1927 г. происходит оформление Главлита как монопольного аппарата цензуры над всей социальной информацией, циркулирующей в советском обществе. «Если перечни государственных тайн в 19181919 гг., пишет А.Ю. Горчева, разрабатывались и утверждались приказами РВС, с 1923 г. комиссией ЦК под председательством В.В. Куйбышева и одобрения Оргбюро ЦК РКП(б), с 1926 г. СНК СССР, то с 1927 г. этим ведал только Главлит и Наркомвоенмор. Все виды другой ведомственной цензуры были ликвидированы». Главлит контролировал все стороны журналистского творческого процесса от производственной до диапазона информации. Это положение Главлита существенно сказывалось на журналистике.

Еще в начале 20-х годов Л.Д. Троцкий заметил, что в советской журналистике идет процесс оказенивания информации. Во многом это происходило из-за того, что каждую тему требовалось увязывать с социалистическим строительством. В.И. Ленин рассматривал новую печать как орудие экономического воспитания масс. Производственная пропаганда быстро стала доминировать на страницах газет, давить на их содержание. При этом не учитывались многие потребности массовой аудитории. Политика Главлита также внесла значительную лепту в выхолащивание журналистского творческого процесса, сужение его диапазона информации, его бюрократизацию. Циркулярная деятельность цензурного ведомства в этом отношении была унифицирована. В 1925 г. выходит первый «Перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР», гриф «Совершенно секретно» (И в этом была возрождена практика XIX в.) Текст первого списка имел 16 страниц и содержал 96 тайн. Вот начало этого документа периода расцвета деятельности Главлита, охраняющего:

 

«§ 1. Статистические данные о беспризорных и безработных элементах, контрреволюционных налетах на правительственные учреждения.

§ 2. О столкновениях органов власти с крестьянами при проведении налоговых и фискальных мероприятий, а также столкновениях по поводу принуждения граждан к выполнению трудповинности».

 

Нельзя было публиковать информацию о наличии в аптеках медикаментов, о помощи в районах, охваченных неурожаем, о Кремле, кремлевских стенах, выходах и входах и т.д.

Введение перечней не отменило практику запретительных циркуляров. Их поток продолжался, сокращая тематику выступлений в периодике, диапазон социальной информации, циркулирующей в обществе. Аудитория оберегалась цензурой от сообщений о стихийных бедствиях, крушениях поездов, взрывах на предприятиях. Так, 15 ноября 1926 г. Ленгублит предлагал редакциям не помещать «ни одной заметки» о крушении поездов на Северо-Западной железной дороге «без ведома и разрешения Политконтроля ОГПУ». В это же время Главлит выпустил ряд циркуляров, запрещающих любую информацию о работе аппарата цензуры, что исключало публичную критику Главлита со стороны общественности, писателей и журналистов. Часть документов такого рода осела в архивах, меньшая часть их была опубликована (см. Таблица № 12):

 

Таблица № 12.

Рост числа циркуляров Главлита

 

Год

1923

1924

1925

1926

Число документов

10

11

28

38

 

Число «тайн» в перечне 1936 г. уже составляло 372, в 1937 г. прибавилось еще 300. Впоследствии большинство этих инструкций, приказов, распоряжений были собраны в книгу для служебного пользования, прозванную «индексом» или «талмудом». В начале 70-х годов польский вариант такого сборника был вывезен в Англию и там издан.

Стартовавшее в 1922 г. цензурное ведомство довольно быстро превратилось в мощный и разветвленный аппарат, структура которого совершенствовалась и развивалась в течение всей истории Главлита, находившегося в системе управления государством: Наркомпросе, Министерстве народного образования. Руководство Главлитом в первые годы осуществлялось Коллегией из трех человек: председателя представитель Наркомпроса, по одному представителю от РВС и ОГПУ. Во главе его стояли: в первые годы с 1922 по 1930 г. П.И. Лебедев-Полянский известный политический деятель, председатель Пролеткульта (19181920), литературный критик. Его сменили Б.М. Волин, революционер, редактор ряда газет, в том числе «Рабочей Москвы» интересной и популярной газеты, с 1931 по 1935 г. начальник Главлита; С.Б. Ингулов, один из руководителей журналистики того времени, публицист, начальник Главлита в 19351937 гг. На их место затем приходят представители партийной номенклатуры: Н.Г. Садчиков 19381946 гг., К.К. Омельченко, П.К. Романов и др.

Цензурное ведомство включало отделы по разным видам цензуры: иностранной, контроль информации за границу, последующий контроль за местными печатными органами, цензура центральных газет и радиовещания, контроль за книготорговой сетью, библиотеками и полиграфическими предприятиями. Имелись секретный отдел, управление делами, планово-финансовый отдел, бухгалтерия и секретариат.

Центральный аппарат Главлита к 1927 г. состоял из 86 сотрудников, из них: 52 коммуниста, 34 беспартийных, в основном на технической работе, имеющих рекомендации «видных работников-коммунистов» или стаж по военной цензуре в ВЧК. 28 главлитовцев имели высшее образование, 46 среднее, 12 низшее. Штат Главлита постоянно разбухал и увеличивался. К 1940 г. в РСФСР насчитывалось около пяти тысяч цензоров, из них лишь 506 имели высшее образование; в центральном аппарате было 174, к 1945 г. уже 265 человек. Росло и число республиканских местных: губ-, край-, обл-, горлитов. Некоторые республиканские главлиты появляются в 40-е годы: в Казахстане 1937 г., Адыгее и Абхазии 1943 г. и т.д.

В цензурном аппарате страны в разное время были задействованы такие структуры, как Политконтроль ГПУ, цензура таможен, главпочтамтов; с 9 февраля 1923 г. Главрепертком, с 23 июня 1924 г. Худсовет при Главполитпросвете, с 1936 г. Главное управление по делам искусств и др. Периодически возникали разного рода, как правило, на высшем партийном уровне комиссии, вообще постоянно осуществлялся партийный контроль со стороны многочисленных партийных структур.

Цензурный аппарат выполнял огромный объем работы. Докладная записка начальника Главлита П.И. Лебедева-Полянского от 22 марта 1927 г. в Оргбюро ЦК ВКП(б), извлеченная из архива Д.Л. Бабиченко, позволяет привести данные об этом. За 1925 г. Главлит и Ленгублит не разрешили к изданию 221 книгу. За 1926 г. они внесли изменения в текст 975 произведений, в том числе «политико-идеологического характера» 448, «по военно-экономическому перечню» 527; не допустили к обращению 4379 номеров заграничных периодических изданий, 5276 книг и 2674 бандероли. Как Главлит работал с разными типами издательств, можно проследить из таблицы (см. Таблицу № 13).

Цифры хорошо показывают отношение Главлита в это время к частным фирмам: более половины всех исправлений по политическим и идеологическим мотивам приходится именно на них. Однако партийные инстанции были не довольны деятельностью цензурного ведомства. 13 мая 1926 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О № 5 "Нового мира"», где была помещена «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка, которая рассматривалась как «неприемлемая в политическом отношении», содержавшая «критику, имеющую цель дискредитирования Советской власти». В этом же месяце ЦКК ВКП(б) поставили начальнику Главлита на вид за недосмотр № 3 журнала «Новая Россия». Издательство «Недра» пропустили в свет «Роковые яйца» М. Булгакова. В журнале «Красная новь» появился (1925, № 5) рассказ А. Явича «Григорий Пугачев» «недопустимый», по характеристике самого Лебедева-Полянского. «Сомнительная художественная литература» выходила в «Прибое», «Новой Москве» и других издательствах.

 

Таблица № 13.

Число книг и периодических изданий, разрешенных в 1926 г. с исправлениями цензуры

 

Тип издательств

По политическому и идеологическому характеру

По перечню

Наркоматские

26

150

Учреждений наркоматов

37

128

Местные, советские

21

12

Партийные

22

64

Иностранных и других партий

3

Профессиональные

62

116

Кооперативные

8

25

Частные

255

19

Прочие

14

13

Итого:

448

527

 

Специальная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б), проанализировав ситуацию с цензурой, установила, что Главлит за целое полугодие запретил «всего 15 названий из всех прошедших через него литературно-художественных изданий». Комиссия предложила выработать новую инструкцию, где «функции цензуры Главлита были бы очерчены более четко и определенно». В марте 1927 г. Оргбюро ЦК рассматривало снова вопрос о работе Главлита, но не приняло решение, посчитав необходимым одновременно заслушать об этом содоклад Отдела печати ЦК, который считал, что в связи с обострением международного положения наступила «предвоенная обстановка», поэтому работа цензурных органов приобретает особое значение. Наконец, 2 января 1928 г. доклад Главлита был заслушан на заседании Оргбюро и признан неудовлетворительным. Все это явно свидетельствует о том, что партийная власть стремилась усилить партийное руководство цензурой.

 

СВОБОДА СЛОВА И ПЕЧАТИ В УСЛОВИЯХ МЕЖВОЕННОЙ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

 

«СВОБОДЫ, КОТОРОЙ МЫ ПОЛЬЗУЕМСЯ, НЕ ЗНАЕТ, ПОЖАЛУЙ, НИ ОДНА СТРАНА В МИРЕ»

 

Особенности условий функционирования русской зарубежной журналистики и их влияние на нее. Цензура общественного мнения. В.В. Набоков о свободе слова.

 

Проблема свободы слова и в условиях эмиграции не была простой. Журналистский творческий процесс протекал здесь, без сомнения, в специфических условиях. Каждое русское издание, выходившее в определенной стране, должно было быть лояльным по отношению к режиму этой страны, к чему обязывало элементарное чувство благодарности со стороны русской диаспоры, получившей приют в данном государстве. Отсюда известная стабильность отношений русской периодики к его властям. При назревании конфликта, неблагоприятной атмосферы русским беженцам приходилось мигрировать в другие регионы (см. Таблица № 14).

 

Таблица № 14.

Аудитория журналистики Русского зарубежья

(по данным Подкомитета частных организаций по делам беженцев на 1930 г. и Службы Нансена на 1937 г.)

 

Годы

1922

1930

1937

Всего (тыс. чел.)

863

630

450

В том числе:

Германия

250

90

45

Польша

175

85

80

Франция

70

175

110

Югославия

34

22

27,5

Болгария

31

22

16

Турция

35

1,5

1

Дальний Восток

145

127

94

 

Вместе с миграцией беженцев происходило и движение русской журналистики. Так было, когда в Германии постепенно рос фашизм, и менялись отношения с СССР, а также к иностранцам, особенно евреям. Исход из Русского Берлина тысяч эмигрантов-россиян привел к сокращению самой большой сети русских издательств за границей, к закрытию или переезду многих газет и журналов. К 1925 г литературной столицей, по словам Г.П. Струве, становится Париж, куда из Берлина перебрались журналы «Революционная Россия», «Социалистический вестник», «Двуглавый орел», «Жар-птица», газета «Дни» и др. По советским данным, 70% эмигрантских издательств 19221923 гг. (их было 130) находилось в Берлине. Позднее русская издательская деятельность в Германии, замечает Г.П. Струве, «сразу почти сошла на нет».

Отношение властей страны, где проживали русские беженцы, к их печати отчасти определялось колебаниями ее внешнеполитического курса, характером дипломатических отношений, экономических и культурных связей с Советским Союзом. И в этом случае также примером может служить Германия, в которой после Первой мировой войны сложилась такая конъюнктура (инфляция и пр.), которая позволила развить разносторонние связи с Советским государством, образовать необычайно большую колонию беженцев, что привело к расцвету ее журналистики в 19201923 гг. Со сменой внешнеполитической ориентации Германии, экономических условий, ростом цен отношение к русской эмиграции и ее прессе изменилось; сложился такой цензурный режим, при котором свобода журналистики становилась фикцией. Известный исследователь культуры Русского зарубежья М. Раев пишет: «Издательское дело в эмиграции испытывало трудности в связи с ограничениями, которые вводились национальными и авторитарными режимами стран проживания». По словам И.В. Гессена, признание СССР сказывалось на положении эмиграции. Так, эмигрантская газета была вынуждена эвакуироваться из Болгарии в Белград, в Праге стали запрещать собрания эмигрантов; «в Париже редактору русской газеты категорически было предложено умерить нападки на Москву». «Положение русских эмигрантов в Англии, пишет историк О.А. Казнина, зависело от взлетов и падений в политических взаимоотношениях Англии и России».

Однако наиболее существенным ограничением в свободе распространения печатного слова в эмиграции были те экономические условия, в которых находились беженцы, и те экономические возможности, которыми они располагали. Существует легенда о том, что эмиграция вывезла из России несметные богатства. Без сомнения, предусмотрительные промышленники, купцы, финансисты имели собственные капиталы и за рубежом. И.В. Гессен вспоминал, что некоторые из таких предпринимателей в поисках, куда бы вложить эти средства, «сами возбуждали в качестве одного из предложений вопрос об основании за границей русских издательств». Партийная пресса выходила с помощью партийных денег и пожертвований меценатов своих сторонников, нередко привлекался заинтересованный иностранный капитал.

Выходившая в Варшаве газета «Свобода» (19201921 гг., затем «За свободу») вообще субсидировалась местными властями. В секретной записке начальника 2-го отдела Генерального штаба польской армии И. Матушевского (апрель 1921 г.) ставятся задачи «как можно более широкого распространения и защиты взглядов группы Савинкова», «поддержка пропагандистской деятельности и выступлений Савинкова», тесно связанного с газетой «Свобода» и часто публиковавшегося в ней. Газета «Дни» выпускалась А. Керенским на деньги, переведенные им за границу, когда он возглавлял Временное правительство. Документы и воспоминания свидетельствуют о финансовой поддержке печати, особенно издаваемой эсерами, чехословацким правительством Томаша Г. Масарика и Э. Бенеша в течение 2030-х годов. Так, через МИД Чехословацкой республики было выплачено русской эмиграции в 1922 г. 49,7 млрд. крон; в 1923 65,8; в 1924 99,7; в 1925 72,9 млрд. крон и т.д. Такая помощь «русским белым» вызывала особое возмущение у чехословацких коммунистов. Их депутаты в Национальном собрании ЧСР 18 июня 1927 г. сделали запрос, в котором говорится: «Чехословакия по воле общенациональной коалиции стала прямо-таки золотым «Эльдорадо» для русской эмиграции как в экономическом, так и политическом отношениях», а «Прага вторым после Парижа центром русской эмиграции как по величине, так и по значению». «Чехословацкое правительство не только содержит всех эмигрантов путем щедрых пособий, но и предоставляет средства на эмигрантскую печать, оплачивает редакторов эмигрантских газет, как, например, газеты «Старые годы», и 8 других эмигрантских газет, выходящих в Праге». Дипломатические маневры советского руководства и давление оппозиции заставили правительство ЧСР постепенно с 1924 г. сокращать помощь русским беженцам.

Зависимость русской зарубежной прессы от этих субсидий хорошо отражает письмо С. Гессена от 16 ноября 1928 г. Редактор журнала культурно-просветительного отдела Земско-городского союза (Земгор) «Русская школа за рубежом», выходившего в Праге в 19231929 и 19371939 гг., сообщал адресату (возможно, П.Н. Милюкову) о том, что «расходный бюджет» журнала в 1928 г. составлял 65 тысяч крон, а «собственный доход» 25 тысяч. Редакция получала ежегодно субсидию местных властей в размере 30 тысяч крон, но этих средств на выпуск журнала не хватало. Она обратилась к президенту Э. Бенешу с просьбой «о небольшой субсидии» «Русской школе» (в 15 тыс. крон) для издания специального юбилейного номера, посвященного юбилею Льва Толстого и десятилетию чехословацкой школы. С. Гессен просит содействия адресата, который будет встречаться с Э. Бенешем: «Без этой субсидии мы не сможем выпустить нашего последнего номера и удовлетворить подписчиков».

Большая часть книгоиздательств дотировалась, создать новое издательство или найти издателя было делом нелегким. Еще сложнее, по выводам М. Раева, было организовать распространение изданий среди разобщенных и небогатых потенциальных читателей. «Цены нужно было устанавливать как можно более низкими, что тоже было непросто, поскольку тиражи были небольшими, а сбыт сложным и дорогостоящим. Реклама не была эффективной и играла даже в газетах второстепенную роль».

В сложившихся условиях периодические издания могли легко возникнуть, но и столь же легко кануть в лету. В этом плане характерна судьба первого толстого литературного журнала Русского зарубежья «Грядущая Россия», вполне обеспеченного интересными литературными силами. Он редактировался М.А. Алдановым, В.А. Анри, А.Н. Толстым и Н.В. Чайковским. Они смогли выпустить лишь два номера. «Причиной ранней смерти «Грядущей России», сообщает Г.П. Струве, было прекращение средств, которые шли из частного меценатского источника, эта судьба подстерегала потом не одно эмигрантское литературное начинание». Одним из первых стал издавать в эмиграции политическую газету «Общее дело» В.Л. Бурцев, имевший опыт выпуска периодики как в России, так и за границей. Его историко-революционные сборники «Былое» начали путь в Лондоне в 1900 г. Перед Октябрем Бурцев выпускал в Петрограде газету «Общее дело» и журнал «Будущее». Эмигрировав, он возобновил издание «Общего дела» в Париже (19181922, 19281933). Первое время оно финансировалось Правителем Юга России П.Н. Врангелем и служило ему средством информирования заграницы об успехах белого движения. Вот как преподнес эволюцию этой издательской деятельности в воспоминаниях Д.И. Мейснер: «Бурцев издавал вначале ежедневную газету, ставшую потом еженедельной; позже перешел на журнал, еще позже на маленький журнальчик, выходивший от случая к случаю, когда заводились деньги».

Старейшее русское издательство в США, просуществовавшее 41 год, это издательство М.Н. Бурлюк, жены известного футуриста Д. Бурлюка. Оно выпускало лишь его произведения и журнал «Color and rhyme» («Цвет и рифма»). Но все это предприятие умещалось в «маленьком ящике, специально сколоченном для этих целей сыном Бурлюков».

Материальные, экономические условия диктовали и особенности развития журналистики Русского зарубежья как системы средств массовой информации. В периодике преобладал журнал, хотя уже в начале XX в. наступила эпоха газет. Эмиграция фактически не могла иметь радиовещания: радиостанция в 20-е годы была для нее слишком дорога. Позднее, лишь в пору расцвета журналистики как системы СМИ уже российские диссиденты получили возможность общения с метрополией с помощью радио, которое, правда, финансировалось заинтересованным в его функционировании государством или просто входило в систему его иновещания. Американский профессор и специалист по культуре Русского зарубежья Дж. Глэд пишет: «Конец 40-х и начало 50-х годов были апогеем «холодной войны», и значительные средства, в основном американские, были предоставлены для создания центра борьбы с коммунизмом. Центр был в основном сосредоточен вокруг мельгуновского «Союза борьбы за свободу России», НТС Народно-Трудового Союза, «Радио освобождения» (переименованного позже в «Радио Свобода») и «Института по изучению Советского Союза», находившихся в Мюнхене». Именно в это время возникают радиостанции РИАС в Западном Берлине (1946), «Свободная Европа» (Мюнхен, 1950), «Радио Освобождения» (Мюнхен, 1951), затем «Байкал», «Свободная Азия», «Свободная Россия» и др. Таким было запоздавшее начало истории радио русской эмиграции.

Проблема свободы слова и печати в стране проживания неоднозначна. Естественно, в демократических государствах цензурный режим предоставлял своим гражданам и иностранцам больше прав и свободы по сравнению с тоталитарными странами. Это сеяло иллюзии среди эмигрантов, нередко заявлявших, что в Советской России свободы вообще нет, а эмигрантский писатель обладает полной свободой творчества. Несомненно, он создавал произведения без какого-либо видимого давления со стороны. Но когда вставал вопрос о публикации произведения, его тираже, распространении, то его решение не приносило литератору удовлетворения. Книги имели обычно тираж в пределах 10002000 экземпляров, что в метрополии считалось сугубо научным изданием или рассчитанным на специалиста. «Вообще книги выходили с большим трудом, замечает писатель и репортер «Последних новостей» А. Седых, а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которого сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но его в Париже тогда печатали в русском издании в количестве тысячи экземпляров». Дж. Глэд говорит в связи с этим: «Эмигрантские издания в Берлине, в Париже между двумя мировыми войнами выходили маленькими тиражами. Сборник стихов Давида Кнута, например, прекрасная книга 200 экземпляров».

Пожалуй, наиболее существенные ограничения в журналистский творческий процесс эмиграции, в его содержание вносило так называемое общественное мнение. Основной платформой единения общества диаспоры была непримиримость к большевизму и Советской власти (Совдепии). Все, кто проявлял в этом отношении колебания, сомнения, примиримость в определенной степени к новой России, подвергались остракизму. Это наиболее ярко отразилось на неприятии эмиграцией сменовеховства, отчасти евразийства. Сменовеховство рассматривалось и как троянский конь в лоне Русского зарубежья, и как естественное стремление россиян вернуться домой. На наш взгляд, в той или иной форме направление такого рода должно было объективно возникнуть. Нельзя судить о нем слишком прямолинейно. Другое дело, хотя и не главное, стремление метрополии эксплуатировать эти настроения среди беженцев с целью расколоть их, чтобы уменьшить опасность военных угроз и т.д.

В 1921 г. в Праге выходит сборник статей «Смена вех», объединивший под этим названием имена известных тогда политиков и публицистов белого движения: это адвокат, товарищ Председателя Союза 17 октября А.В. Бобрищев-Пушкин, входивший в правительство А.А. Деникина; профессор, кадет, министр иностранных дел Омского правительства Ю.В. Ключников; профессор, кадет, известный публицист, руководитель печати этого же правительства Н.В. Устрялов; профессор, кадет, руководитель «Осведомительного отделения» Добровольческой армии С.С. Чахотин и др. Политическая платформа авторов сборника сформулирована в названии статьи С.С. Чахотина «В Каноссу!», где говорится: «Мы не боимся теперь сказать: «Идем в Каноссу! Мы были не правы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто и за себя и за других признать это». Наш долг помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаться с ее приступами горячечного бреда. Ясно, что чем скорее интеллигенция возьмется за энергичную работу культурного и экономического восстановления России, тем скорее к больной вернутся все ее силы, исчезнет бред и тем легче завершится процесс обновления ее организма». По сути, это был призыв к эмиграции признать новую власть, принять участие в возрождении России, заняться просвещением народа и с помощью этой работы «преодолеть большевизм». Возлагая большие надежды на новую экономическую политику и ее результаты, авторы сборника считали, что процесс преодоления большевизма уже начался и он получит дальнейшее развитие. Н.В. Устрялов в статье «Эволюция и тактика», вышедшей в 1922 г., проводил мысль, что нэп не тактика, а эволюция большевизма.

Сборник «Смена вех» получил широкий резонанс как в эмиграции, так и в метрополии. В газете «Известия» выступил сам редактор Ю.М. Стеклов со статьей «Психологический перелом». В «Правде» была помещена статья Н. Мещерякова «Знамение времени». В полемике вокруг сменовеховства участвовала советская центральная и местная пресса. Со статьями, пафос которых был направлен на борьбу с буржуазным реставраторством, выступили А. Бубнов, В. Быстрянский, В. Невский, М. Покровский, Е. Ярославский и др. В журналистике Русского зарубежья преобладало еще более негативное отношение к сменовеховству. 14 ноября 1921 г. состоялось заседание парижской демократической группы кадетов во главе с одним из лидеров эмиграции, редактором самой авторитетной газеты «Последние новости» П.Н. Милюковым. На нем сменовеховцы были прямо названы «коммунистическими агентами» и «необольшевиками». Такое представление о них в эмиграции было наиболее распространенным. В.М. Чернов в статье «”Отцы” и “дети”» в газете «Воля России» (1922) проводит такую параллель между идеологией старых «Вех» и сменовеховцами: «Когда вышли те «Вехи», я отметил, что в них квинтэссенция глубокого идейного октябризма. И «сменовеховцы» те же самые настоящие октябристы только не при самодержавии, а при комиссародержавии». В мае 1922 г. Союз русских литераторов и журналистов в Париже, Комитет помощи ученым и писателям исключили из своих рядов А.Н. Толстого, И.М. Василевского и В.И. Ветлугина как лиц, «участвующих в органах печати, защищавших власть, отрицающую свободу печати».

Проблема примирения с родиной, возвращения домой вызывала яростную полемику. В этом отношении особо отличалась берлинская газета «Руль», рассматривавшая сменовеховство как «корыстное предательство». Полемика имела негативные последствия для тех, кто попытался поразмышлять об этих проблемах. Известная общественная и политическая деятельница Е.Д. Кускова (18691958) выступила со статьей «Мысли вслух». Она предложила, образно говоря, «засыпать ров гражданской войны» и найти пути возвращения с достоинством в Россию. Эти идеи получили поддержку у М.А. Осоргина, С.Н. Прокоповича и др. Против них резко выступили П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, Н.Д. Авксентьев, М.А. Алданов и др. Значительное место в публицистике Русского зарубежья заняла дискуссия между Е.Д. Кусковой и П.Н. Милюковым, развернувшаяся на страницах «Последних новостей» в 19251926 гг. П.Н. Милюков в многочисленных статьях, книге «Эмиграция на перепутье» (Париж, 1926) доказывал неприемлемость «капитуляции перед деспотической властью». Он напоминал возвращенцам о возможности быть поставленными на родине «к стенке». Сомневающиеся, колеблющиеся литераторы подвергались не только осуждению со стороны общественного мнения, но и гонениям. Е.Д. Кускова оказалась в искусственной изоляции, как она выразилась: «и оттуда гонят, и здесь не принимают». Талантливый М.А. Осоргин был изгнан из бесталанной газеты «Дни».

Резкое противодействие вызвали идеи возвращенчества, прозвучавшие в евразийстве одном из культурных, идейных и литературных направлений эмиграции, а также стремление некоторых редакторов, писателей открыто восстановить связи единого культурного потока России, что нашло отражение, например, в журнале «Версты» (Париж, 19261928). Полемика вокруг евразийства в журналистике русской эмиграции достигала самого острого накала. Философ и публицист И.А. Ильин писал в «Новом времени» (1925, 8 августа), что евразийцы ищут «общую почву с революцией и общие задачи с большевизмом», приспосабливаются к нему, прекращают борьбу с ним. Наиболее последовательный и резкий критик евразийства историк А.А. Кизеветтер увидел его сущность в отрицании «общечеловеческих начал в культурной жизни мира».

Самые консервативные круги эмиграции ставили знак равенства между евразийством и большевизмом. Характерны в связи с этим публикации газеты «Возрождение» (Париж, 19251940): «Пусть тот, кто с нами, уходит от евразийцев, тот же, кто с евразийцами, уходит от нас» (И.П. Грим); «Большевизм идет из Азии так же, как коммунизм; право и собственность из Рима. Спасение России лицом к Европе» (Н.Е. Марков). Н.Н. Чебышев иронизирует по поводу того, что евразийство «подрумянилось на маргарине дешевых столовых, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и бешенство застигли подростками». Надо при этом заметить, что к евразийству примыкали многие видные ученые, философы, публицисты: Н.Н. Алексеев, Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин, П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой и др.

Свобода слова и печати в условиях цензуры общественного мнения давала возможность недобросовестным оппонентам прибегать к наветам, лжи, преувеличениям, необоснованным обвинениям и т.п. Многие литераторы и политики, в том числе М. Горький, А. Белый, А.Н. Толстой, испытали это на себе. Общественное мнение эмиграции установило своеобразный цензурный режим, который в той или иной степени сказывался на журналистском творческом процессе, творчестве писателей и публицистов, литературных критиков, в книгоиздательстве. Эта проблема крайне интересна для понимания свободы творчества, свободы слова: она ждет своего непредвзятого исследования.

Профессор Калифорнийского университета В. Марков в своих работах раскрывает легенду о Сергее Есенине, которую создали и стремились поддержать в Русском зарубежье. В. Марков считает, что местные издатели представляют аудитории «цензурованного Есенина»: «В предисловии к парижскому собранию сочинений Есенина, пишет он, поэма «Инония» названа самым совершенным произведением поэта, «ключом к пониманию», но читатель тщетно стал бы искать поэму в книге. Она не помещена. Очевидно, лучше не давать читателю «ключа к пониманию» Есенина. По всей видимости, издатель просто боялся испортить привычное представление о поэте поэмой, где тот «проклинает Радонеж» и «кричит, сняв с Христа штаны». В другом зарубежном издании «Инония» представлена только сравнительно безобидной концовкой, а из «Иорданской голубицы» предусмотрительно выброшена часть, где Есенин заявляет:

 

Мать моя родина,

Я большевик.

 

Совсем не найти в зарубежных изданиях поэму “Преображе­ние”». В. Марков отмечает, что такое цензурование произведений поэта имеет целью загримировать его «под антибольшевика».

В создавшейся атмосфере для редакторов газет и журналов проблема заключалась в получении правдивой и точной информации о Советской России. Дефицит информации о ней, стремление представить положение на родине в негативных красках и, как замечает редактор «Руля» И.В. Гессен, «страстная погоня за сведениями из России» вели к тому, что редакция «наталкивалась на недобросовестность информаторов». «Я всячески навострял редакторский нюх, чтобы распознать фальшь, пишет опытный публицист, и огромное число сообщений отправлялось в корзину». Несмотря на это, в газету попадали и преувеличения, и просто неверные сообщения. Так, в «Руле» появилась информация о смерти от истощения в Крыму писателя И.С. Шмелева, на самом же деле речь шла о гибели его единственного сына.

Общественное, мнение эмиграции закрывало глаза на искажения картины жизни в Советской стране, которые содержала журналистика. Еще А.Н. Толстой обратил внимание на это в своем драматическом письме от 14 апреля 1922 г. в газете «Накануне», где он откровенно заявлял: «Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами». Толстой иллюстрирует свою мысль примерами и с горечью, замешанной на иронии, замечает: «Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на ее равнинах».

Важным аспектом проблемы свободы слова и творчества является возможность использовать эту свободу. Свобода творчества проблематична, если литератор не может существовать за счет своего труда. В эмиграции многие писатели и поэты не имели такой возможности. Нередко они, даже видные, испытывали большие материальные трудности. Это касается М. Цветаевой, А. Куприна и др. Рижский еженедельник «Для вас» писал в 1934 г.: «Куприн, гордость русской литературы, перебивается с хлеба на квас!» Известный публицист, борец с большевизмом В.Л. Бурцев закончил жизнь в лечебнице для бедных. Г.П. Струве в книге «Русская литература в изгнании» констатировал: «Существовать писательским трудом могли только те писатели, которых переводили на иностранные языки и которые в переводах имели успех. А таких было немного. Молодым писателям, если они хотели оставаться в русской литературе, нечего было и думать о существовании на литературные заработки. Переводили их редко». Такова суровая реальность.

Журналистика русской диаспоры, не подпадая под гнет цензурных ведомств, тем не менее проходила через определенный цензурный режим, включавший и ее обязательства перед страной проживания, и цензуру общественного мнения, для которого немалое значение имело показательное отношение к большевизму и Советской власти, и самоцензуру. Конечно, свободу журналистского творческого процесса ограничивали экономические, производственные и материальные условия. По тем временам русским беженцам предоставившиеся возможности виделись как вполне реальная свобода слова и печати. Они могли свободно не только критиковать большевизм, пороки Совдепии, выступать против растущего в отечестве культа личности и др., но и обсуждать свои проблемы, открыто полемизировать друг с другом. И степень этой свободы была достаточно велика. В этом было существенное отличие журналистики Русского зарубежья от советской, находившейся особенно после 30-х годов под пятой партийной цензуры.

«Прежде всего, мы должны праздновать десять лет свободы, писал молодой и талантливый В.В. Набоков в статье «Юбилей», посвященной десятилетию Октября и появившейся в газете «Руль». Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести. Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране. Не станем же пенять на изгнание».

 

ПЕРИОД ГОСПОДСТВА ПАРТИЙНОЙ ЦЕНЗУРЫ В ОБЩЕГОСУДАРСТВЕННОМ МАСШТАБЕ

 

ПАРТИЙНЫЙ КОНТРОЛЬ НАД ЦЕНЗУРОЙ И ЕЕ АППАРАТОМ

 

Партийная цензура и ее особенности. Распространение партийной цензура от контроля за всей журналистикой к партийной цензуре за нею. Реорганизация Главлита и усиление партийного руководства его деятельностью.

 

Партийная цензура возникла вместе с появлением партий в начале XX в. Для организаций, которым приходилось работать в подполье и эмиграции, она имела особую роль, так как неосторожно высказанное слово могло граничить с предательством. Аналитики-цензоры МВД России скрупулезно изучали всю информацию, имевшую отношение к тем или иным группам, союзам, кружкам, партиям. В этих условиях развивалась и самоцензура, и цензура лидеров, вождей партии, редакторов партийных изданий, тех, кто отвечал за прессу. В РСДРП данное обстоятельство усугублялось яростной борьбой В.И. Ленина за идейную чистоту рядов организации социал-демократов, возможно, и необходимую тогда (вопрос специальный и нас здесь мало интересующий).

Российская социал-демократическая партия создавалась на грани XIXXX вв. с помощью такого новейшего для России тех лет средства массовой информации, как газета, занявшая в начале века как тип издания ведущее место в системе информационных служб общества. В.И. Ленин не только своевременно понял это, но и предугадал ее организаторские возможности, использовал их на практике. В своих трудах («С чего начать?», «Что делать?» и др.) он разработал четкий план построения партии с помощью газеты и вложил в это дело недюжинные способности. С тех пор большевики в своей деятельности всегда опирались на такое мощное средство агитации, пропаганды и организации, как печать. До революции 1917 г. в подполье и эмиграции партии требовалась довольно суровая самодисциплина, внутренняя цензура с тем, чтобы можно было взаимодействовать в той или иной степени с открытой аудиторией в стране и уходить от преследований самодержавия. Вместе с тем и сам В.И. Ленин выступал в качестве требовательного цензора и блюстителя партийной чистоты в борьбе за, как потом определят, генеральную линию партии. Здесь, вероятно, не требуется аргументации, поскольку это общеизвестный факт. Во время гражданской войны и военного коммунизма, несмотря на декларации о свободах, на практике действовала жесткая партийная цензура и в целом понятные ограничения свобод. Вспомним приведенное выше мнение и обоснование этих ограничений наркомом просвещения А.В. Луначарским.

Сначала, когда в стране установилась однопартийная система, РКП(б) берет на себя решение проблем всей прессы. Уже в 1919 г. журналистика получила название «партийная и советская печать» (резолюция VIII съезда РКП(б). С этого времени партия считает возможным определять задачи, характер, всю деятельность всей журналистики государства. В ходе борьбы с инакомыслием влияние партии на средства массовой информации растет. Большевики, привыкшие к идеям военного коммунизма, и в период нэпа снова взялись за наведение идеологического порядка, активизировали усилия по борьбе с «уклонами мысли», инотечениями, инакомыслием, другими партийными мнениями, что ярко отражено в постановлениях XII конференции РКП(б), проходившей в августе 1922 г. Под ее воздействием состоявшийся в том же году III Всероссийский съезд работников печати записал в резолюции «О положении и характере партийно-советской печати»: «Возрождающиеся буржуазные элементы стремятся овладеть оружием печатного слова. Отсюда их попытка от невинного листка объявлений, через театральные, кооперативные и т.п. издания, перейти к политической прессе. Все это требует от советской печати особого внимания к предстоящим ей задачам и организованной, систематической защиты революции от напора буржуазных сил».

Журналисты, как ни странно, предлагали усилить партийный контроль за прессой: «Обеспечение идейного влияния и контроля коммунистической партии над печатью возможно при условии действительного приближения печатных органов непосредственно к партии». В другом документе съезда журналистов утверждалось: «Всякое советское издание должно быть коммунистическим, партийным по содержанию, по тону, по характеру. Все без исключения вопросы советская печать должна освещать с точки зрения программы и тактики РКП».

Одновременно документы III Всероссийского съезда работников печати свидетельствуют, что на том этапе большевики не контролировали всю журналистику, несмотря на наличие Агитпропотдела, затем Отдела печати ЦК, нацеленных на эту работу. Однако постепенно партия расширяет сферу своего контроля. В 1924 г. постановлением ЦК РКП(б) «Об усилении партийного руководства печатью и работой издательств» под контроль бралась печатная продукция для самой массовой аудитории малограмотной, крестьянской и национальной. Практические задачи в связи с этим должны были осуществлять создаваемые на местах отделы печати при губкомах, обкомах и т.п. Отдел печати ЦК признал в своем отчете-книге «Наша печать», что если до 1924 г. книгоиздательская деятельность была в основном стихийной, то к концу этого года было немало сделано, чтобы «регулировать книгоиздательскую деятельность применительно к задачам партии и потребности советского строя».

Цензурный аппарат уже тогда контролировался партийными органами: сначала Агитпропотделом, потом Отделом печати ЦК и ЦК в целом. Они же выступали в качестве арбитра, расследуя жалобы на цензуру и цензоров. Так, в связи с претензиями к Главлиту в 1925 г. Политбюро создало особую комиссию, проводившую расследование, а затем признавшую жалобы на Главлит необоснованными. В 1927 г. уже Совнарком организует комиссию по вопросу о положении литераторов, писавших о произволе цензуры. Итогом ее деятельности была полная солидарность «с выводами Специальной Комиссии Политбюро», признавшей, что «особенного нажима со стороны цензуры нет». Мало того, комиссия рекомендовала «расширить объем работ Главлита также и на те издательства, которые до сего времени осуществляли цензуру самостоятельно». Одновременно в партийных органах росло стремление взять цензуру в свои руки, что проявлялось в критике Главлита. Как уже отмечалось, в мае 1926 г. комиссия Политбюро, обсудив работу Главлита, выразила в резолюции недовольство ею.

Этапным в этом смысле было постановление ЦК ВКП(б) «О работе советских органов, ведающих вопросами печати» (1926). На самом деле это был документ, ограничивающий деятельность Наркомпроса «вопросами административного регулирования печати в соответствии с политикой Советской власти, статистического учета печати, изучения и оценки книг политико-просветительного характера и методического руководства учебниками и учебными пособиями»; деятельность Комитета по делам печати хозяйственными и производственными вопросами, распространением произведений печати. За Отделом печати ЦК оставалось «скромное» идеологическое руководство, в том числе и цензура, поскольку среди его основных задач были «наблюдение за правильным проведением печатью (во всех видах) политики партии», «осуществление контроля, обеспечивающего идеологическую выдержку и необходимое качество печати». Кроме того, отдел должен был координировать деятельность издательств и распространение печати в соответствии с задачами партии: рассмотрение редакционно-издательских планов, вопросов о новых издательствах и о новых периодических изданиях; «общее руководство по созданию литературы для масс, по доступности ее для них как по содержанию и языку, так и по цене». Ранее все это было в ведении Главлита. Этим документом ЦК ВКП(б) делал практический шаг к официальному распространению партийной цензуры на общество.

Постановление ЦК 3 октября 1927 г. «Об улучшении партруководства печатью» продолжило эту линию. Так, отделам печати всех рангов вменялось в обязанность «следить за идеологической выдержанностью работы издательств», «усилить руководство отделами библиографии и критики в газетах и журналах, превратив их в орудие борьбы против чуждой литературы», и др.

Опытный начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский, как свидетельствует его докладная записка в Оргбюро ЦК 1927 г., сразу почувствовал это вмешательство партийных инстанций в непосредственную работу цензуры. Когда в начале 1927 г. Оргбюро решило снова заслушать вопрос о деятельности Главлита, П.И. Лебедев-Полянский осторожно попытался восстановить прежние взаимоотношения партийных и цензурных органов. С этой целью он ввел в эту докладную записку целый параграф (№ 6). Он начинался с констатации: «Деятельность Главлита протекает в тесной связи с центральными партийными органами». Она осуществляется через «а) взаимное представительство в коллегиях, б) получение директив через Отдел печати, в) ежедневную и спорадическую отчетность». Однако в последнее время Отдел печати «уничтожил свое представительство в Главлите» и стал рассматривать сам «крупные и мелкие» вопросы Главлита. Лебедев-Полянский считал, что это «угрожает ОП из директивно-руководящего органа превратиться в советский аппарат, занимающийся текущей работой». При этом деятельность коллегии Главлита парализована, «ответственность Главлита за работу соответственно понизилась, происходит затор в работе». По мнению начальника Главлита, сложившаяся ситуация ненормальна, «не отвечает общей партийной линии».

В связи с этими претензиями П.И. Лебедева-Полянского Оргбюро ЦК решило вернуться к обсуждению деятельности Главлита через 34 месяца и одновременно заслушать другую сторону содоклад Отдела печати. 2 января 1928 г. состоялось запланированное заседание Оргбюро ЦК, признавшее доклад Главлита неудовлетворительным. Линия по усилению позиций парторганов в цензуре получила дальнейшее развитие. 18 января 1929 г. Оргбюро приняло постановление «О порядке разрешения издания новых журналов». Главлит этим документом был фактически отстранен от этих функций. Все основные типы журналов могли выйти лишь с санкции Оргбюро или Секретариата ЦК партии. «Все прочие» разрешаются к выходу Главлитом, но «по согласованию с Отделом агитации, пропаганды и печати ЦК».

Новый шаг к расширению партийной сферы в цензуре был сделан постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «О Главлите» 3 сентября 1930 г., по которому Наркомпросу предлагалось провести в двухнедельный срок реорганизацию Главлита. И действительно, 5 октября того же года было принято соответствующее решение Совнаркома СССР. Принципы реорганизации цензурного ведомства были изложены в партийном документе. Его функции вновь урезывались: «Освободить центральный аппарат Главлита от всяческих оперативных работ по предварительному просмотру печатного материала как с точки зрения политико-идеологической, так и с военно-экономической». Для выполнения этих задач создавался «институт уполномоченных» Главлита и политредакторов: «Основным звеном в области предварительного контроля за литературой, радиовещанием и т.п. признать институт уполномоченных. Весь предварительный просмотр всего печатного материала производить в самих издательствах, обязав последние обеспечить содержание необходимого штата уполномоченных Главлита». То есть цензоров поставили на кормление в те учреждения, продукцию которых они контролировали. Интересно, что уже в этом документе открыто обозначилась подмена профессиональных цензоров партработниками: «В районных газетах уполномоченными могут быть назначены редактора газет по совместительству».

11 октября 1930 г. Оргбюро ЦК приняло решение, которым обязанности уполномоченных по государственным издательствам возлагались на их заведующих. Но руководители издательств, как пишет в Культпроп ЦК партии П.И. Лебедев-Полянский, под разными предлогами отказывались «принять от Главлита полномочия и приступить к работе». В апреле 1931 г. Политбюро ЦК ВКП(б) в своем решении определило задачи и обязанности политредакторов, подчеркнув, что они «отвечают перед советским судом и соответствующим партийным контрольным органом за выпуск к печати антисоветских изданий или материалов, искажающих советскую действительность, а также за печатание сведений, носящих секретный характер». Вводилась должность политредактора в журналах. В контроле за печатной продукцией обязаны были участвовать коммунисты типографские работники.

В ходе проведенной реорганизации Главлита его аппарат был сокращен в три раза до 2530 человек, но естественно получил развитие институт уполномоченных и политредакторов, прямо подконтрольных партийным органам, ставшим их составной частью.

Приведенные факты свидетельствуют о том, что начался процесс подмены государственного цензурного аппарата партийным. В этих условиях фигура П.И. Лебедева-Полянского на посту начальника Главлита уже не устраивала верховные партийные органы. В 19311935 гг. Главлит возглавляет Б.М. Волин, и уже в его деятельности грани между советским и партийным контролем стираются. Главлит все больше становится учреждением, полностью подотчетным партии. «В лице Главлита, независимо от выполнения им его прямых функций политической и военной цензуры, ЦК партии имеет насквозь партийного, подчеркивает Б.М. Волин в записке в Политбюро ЦК ВКП(б) 9 апреля 1933 г., оперативного помощника, у которого огромные до сих пор еще не полностью мобилизованные возможности». Характерной в этом отношении является докладная записка Б.М. Волина от 25 января члену Политбюро Л.М. Кагановичу, в которой Волин отчитывался, почему им временно был задержан тираж VI тома «Литературной энциклопедии». Он возмущается тем, что, несмотря на полтора года, прошедшие после этой задержки, редколлегия тома не учла указаний т. Сталина, содержавшихся в его статье «О некоторых вопросах истории большевизма». В томе «совершенно бледна, политически немощна, по мнению Волина, статья “Ленин”». Один из главных аргументов начальника Главлита состоит в том, что в этой статье нет «ни одной ссылки на оценку тов. Сталиным роли Ленина и ленинизма». «Статья “Люксембург”, видимо, написана до письма тов. Сталина. Вся она крайне хвалебная, делающая из Л. ортодоксальнейшую марксистку. И только конец подправлен в связи со статьей тов. Сталина». Таким образом, руководящий цензор наставляет и натаскивает авторов умению держать нос по ветру, улавливать партийные веяния, участвовать в мифологизации истории.

В создавшейся ситуации был выработан и обнародован новый документ Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств РСФСР и его местных органов (постановление Совнаркома от 6 июля 1931 г.). Первый параграф нами уже цитировался. В новом положении соединен опыт предыдущих документов, поэтому емкие задачи Главлита изложены в двух параграфах: в одном идет речь о том, что Главлит должен «воспрещать» (задачи Главлита с 1922 г.), а именно

 

«воспрещать издание, опубликование и распространение произведений: а) содержащих агитацию и пропаганду против Советской власти и диктатуры пролетариата; б) разглашающих государственные тайны; в) возбуждающих национальный и религиозный фанатизм; г) носящих порнографический характер».

 

Здесь не упоминается необходимость запрещать антипартийные выпады и выступления: с одной стороны, юридически это более грамотно, с другой большевики уже не нуждались в этом.

В другом параграфе определяются остальные задачи цензурного ведомства, включающие такие пункты:

 

Ø      общее руководство и инспектирование местных органов и уполномоченных Главлита; предварительный и последующий контроль над выходящей литературой как с политико-идеологической, так и военно-экономической точки зрения, а также над радиовещанием, лекциями, выставками;

Ø      конфискация изданий, не подлежащих распространению; выдача разрешений на открытие издательств и изданий, запрещение и разрешение ввозить из-за границы и вывоза за границу литературы, картин и т.п. в соответствии с действующими узаконениями;

Ø      издание правил и распоряжений, инструкций по предметам своего ведения, обязательных для всех учреждений, организаций и частных лиц;

Ø      расследование жалоб на решения местных органов и уполномоченных Главлита;

Ø      выработка совместно с соответствующими ведомствами перечней сведений, являющихся по своему содержанию охраняемой государственной тайной и не подлежащих опубликованию или оглашению;

Ø      составление списка запрещенных к изданию и распространению произведений;

Ø      привлечение к ответственности лиц, нарушивших требования Главлита, его органов и уполномоченных.

 

Следует обратить особое внимание на то, что Положением о Главлите 1931 г. впервые в практике государства, да еще социалистического, была введена одновременно и гласно предварительная и последующая цензура, находившаяся к тому же под основательным и усиливавшимся партийным контролем. Партийный диктат и вместе с ним партийная цензура развивались в 3040-е годы с геометрической прогрессией, по возрастающей степени. Все решали партийные структуры, начиная от Политбюро, его семерки, пятерки, тройки, Генсека. Это и было, можно сказать, второе в мировом сообществе покушение на государство, которое в конце концов и произошло (первое было совершено, напомним, церковью). Партия большевиков стала государством в государстве. Функции государственных учреждений, в том числе и цензурных, были узурпированы партийным аппаратом.

21 октября 1937 г. было принято знаменательное в этом плане постановление Оргбюро ЦК ВКП(б), инициированное Л.3. Мехлисом, всегда улавливавшим то, что требовало самое высокое партийное начальство. С ноября 1922 г. по январь 1926 г. он работал в Секретариате ЦК партии и был ближайшим, а с ноября 1924 г. первым помощником И.В. Сталина, с 1930 г. возглавлял «Правду» и короткое время, оставившее черный след в журналистике и цензурном аппарате, с 4 сентября по 30 декабря 1937 г. по совместительству был заведующим Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б), занимаясь доносами и репрессиями. В октябре Мехлис направил в Секретариат ЦК записку, где рассказал о своей бурной деятельности по выкорчевыванию, как тогда говорили и писали, «политически ненадежных цензоров».

Л.3. Мехлис начал с высшего звена цензоров центральных газет, которых вызвал в отдел. По его наблюдениям, из 25 человек, «по меньшей мере, 8 вызывали серьезные сомнения». К примеру, в числе названных оказался цензор иностранных газет Жилинский. Причиной «сомнений» в этом случае было то, что Жилинский был латышом и владел 9 языками, причем «до 1927 г. ездил по различным странам (Литва, Германия, Англия)». Вывод: «нуждается в серьезной проверке».

«Гораздо хуже положение с цензорами областных и районных газет, пишет Л.3. Мехлис.

 

Обкомы партии, как правило, не считают нужным выделять на эту работу людей. Встречаются случаи выпуска газет без визы цензора, допускаются грубейшие политические ошибки, многочисленные случаи разглашения военных тайн».

 

В записке приведены примеры из практики газет Воронежской и Куйбышевской областей.

 

В «Коммуне» (Воронеж) «9 мая было напечатано, что партийные организации сумеют «возглавить политический переворот в жизни страны». В этой же газете 28 августа говорилось о необходимости вовлечь широкие массы трудящихся «в борьбу с ликвидацией последствия вредительства»; неоднократно появлялись сведения, составляющие военную тайну (расположение заводов, план по выработке каучука заводом СК-2, рассекречена авиабригада и др.). Когда же уполномоченный Главлита тов. Селянинов отказался дать разрешение на выпуск номера от 10 марта, редактор Елозо поставил фальшивый номер Обллита и выпустил газету».

 

Интересно, что этот же факт свидетельствует о полной подчиненности цензуры на местах партийным функционерам, каким был тов. Елозо. Примеры из практики куйбышевских газет, опубликовавших:

 

«Тов. Сталин особенно подчеркнул, что для победы классовых врагов в новой обстановке необходимо овладеть большевизмом»; «Добить партийных и непартийных большевиков, преданных партии и Советской власти, преданных делу коммунизма».

 

Последняя фраза взята из районной газеты и квалифицируется «как контрреволюционная вылазка».

Конечно, такие двусмысленные фразы и огрехи газетного производства не украшают газетный лист, но напомним, что районные газеты тогда только начинали свой путь, их нередко создавали малограмотные рабселькоры, поэтому можно было бы найти на их полосах значительно больше разного рода просчетов. Без сомнения, приведенные примеры в записке Мехлиса не являются свидетельством злонамеренного вредительства местных журналистов и цензоров, не заметивших их.

Однако именно они послужили веским аргументом для окончательного прикрепления цензоров страны к партии. Документ, подготовленный в недрах Отдела печати на их основе, стал постановлением Оргбюро ЦК «О цензорах центральных, республиканских, краевых и районных газет» (21 октября 1937 г.). По нему цензоры перечисленных типов газет были введены в «номенклатуру работников, утверждаемых» соответственно ЦК, крайкомами, обкомами, райкомами партии. Этим был сделан решительный шаг по поглощению советского цензурного аппарата партийным.

Таким образом, партийная цензура сначала была особым видом цензуры в Советской стране. На протяжении всей истории СССР происходило взаимодействие советской и партийной цензур, их взаимодополнение и отчасти борьба, окончившаяся поглощением и подавлением партийной цензурой всех остальных ее видов, хотя на поверхности, официально Главлит продолжал функционировать и в последующие годы как особое цензурное ведомство вплоть до перестройки, 80-х годов, но он полностью был под опекой партийных органов, контролировавших все стороны его деятельности, ведавших назначением его руководства, его рядовых работников, вошедших в номенклатуру партии с обязательным, как правило, членством в ней. Основным вдохновителем этого процесса в 3040-е годы был генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин.

 

ЦЕНЗОР ЦЕНЗОРОВ

 

И.В. Сталин о свободе печати. Похороны теории информации как проявления троцкизма в журналистике. Рабселькоры «командиры, пролетарского общественного мнения». Сталинская мифологизация как основа цензурного режима советского периода. Борьба с партийным инакомыслием.

 

Как ученик В.И. Ленина, И.В. Сталин (18791953) был его последователем и в решении проблем свободы слова. В отличие от учителя он заземлял их, подчинял собственным интересам, которые считал интересами партии и государства. При этом он обращался и к опыту российского самодержавия, использовал его в полном объеме. Сталин, встав у кормила созданного им мощного идеологического аппарата, следившего, подобно Старшему Брату из романа Джорджа Оруэлла, за всем и за всеми, выдвинул и по-своему развил ряд наиболее важных установок, определивших характер партийно-советской журналистики и цензурный режим в стране. Он использовал неопределенности, которые содержал социалистический постулат в области свободы свобода для народа, свобода для большинства. Еще В.И. Ленин в известном письме Г.А. Мясникову (1921) с пафосом заявлял о болотном огоньке абсолютной свободы, который помогает буржуазии держать в руках общество. Рефреном письма звучали слова: «свобода печати поможет силе мировой буржуазии. Она не умерла. Она жива. Она стоит рядом и караулит». Позднее, 5 ноября 1927 г. в длившейся шесть часов беседе с иностранными рабочими делегациями (присутствовало 80 их представителей из Австрии, Бельгии, Германии, Дании, Китая, Южной Америки и др.) Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин, повторяя ленинские аргументы, высказанные в ходе полемики вокруг Декрета Совнаркома о печати, ответил на их вопрос «Почему нет свободы печати в СССР?» так:

 

«О какой свободе печати вы говорите? Свобода печати для какого класса для буржуазии, то ее у нас нет и не будет, пока существует диктатура пролетариата. Если же речь идет о свободе для пролетариата, то я должен сказать, что вы не найдете в мире другого государства, где бы существовала такая всесторонняя и широкая свобода печати для пролетариата, какая существует в СССР. <...> Лучшие типографии, лучшие дома печати, целые фабрики бумаги, целые заводы красок, необходимых для печати, огромные дворцы для собраний, все это и многое другое, необходимое для свободы печати рабочего класса, находится целиком и полностью в распоряжении рабочего класса и трудящихся масс».

 

Второй важнейший постулат также заимствован Сталиным у Ленина речь идет об организаторской функции печати определение советских теоретиков журналистики. В мае 1923 г., полемизируя в «Правде» с С. Ингуловым, видным деятелем журналистики тех лет, Сталин в статье «Печать как коллективный организатор» восстанавливает в памяти читателя, по его словам, несколько строчек из статьи тов. Ленина «С чего начать?» (писана в 1901 г.), занявших почти треть произведения Генерального секретаря. Впоследствии эта статья становится краеугольным камнем советской теории журналистики. Ссылаясь на нее, мифологизаторы объявят информационность журналистики троцкизмом.

Здесь стоит вспомнить тот факт, что в это время активно разрабатывалась «теория информации». Вот что пишут современные исследователи В.Г. Афанасьев и А.Д. Урсул: «Первые попытки изучения понятия «информация» были предприняты сначала в рамках гуманитарных наук, в частности в теории журналистики в 2030-х гг. XX в. В работах того периода, наряду с материалами и рекомендациями, имевшими чисто практический характер, встречаются и теоретические разработки проблем социальной информации, вводится ряд понятий, которые предвосхитили некоторые идеи современного учения об информации». Обобщая материал истории, дискуссию о понятии «информационная ценность», введенном еще в 1928 г. А. Курсом, а также оценивая «вклад «журналистского» этапа развития содержательного аспекта понятия информации», ученые делают вывод: «Таким образом, теория, а отсюда и практика журналистики явились той первой сферой науки и человеческой деятельности, где впервые «оттачивались» идеи о социальной информации, оказавшие впоследствии воздействие не только на теорию массовых коммуникаций, но и на теоретико-информационное представление в рамках кибернетики».

Поскольку инициатива постановки проблем информации в печати принадлежала Л.Д. Троцкому, все теоретики информации (М. Гус, А. Курс и др.) были причислены к троцкистам и подвергнуты уничтожающей критике. В 1930 г. «оппортунистическое руководство» Коммунистического института журналистики (КИЖ), в которое они входили, было разгромлено «Правдой» и «Комсомольской правдой», объявивших ученых «импортерами буржуазного газетоведения». Е. Бочкарева в «Комсомольской правде» (1931. № 123) в статье «Против ревизии учения Ленина о газете» писала: «Жалкие последыши буржуазного газетоведения твердили об «истории самодвижения газеты», о «газете вообще», газете внеклассовой, чтобы последовать за контрреволюционным троцкизмом, который возводил газету в степень внеклассового, надклассового, «беспристрастного информатора». В журнале заочного сектора КИЖа «Правдист» (1931. № 56) И. Поляков в статье «Буржуазные влияния в практике наших газет» утверждает: «Вприпрыжку за Троцким скачет и Курс». Он как раз цитирует слова А. Курса из «Журналиста» за 1928 г. об «обобщении» через «сцепление, монтаж фактов, обладающих информационной ценностью». «Правдист» поместил на своих страницах ряд статей, направленных против теоретиков информации, но и позднее искусственное противопоставление организаторской и информационной функций журналистики получает продолжение. В книге «Редактирование и массовая работа большевистской печати» (М., 1934) в разделе «Информация в газете» говорится: «Ленинский взгляд на роль газеты, как орудия воспитания и организации масс, противостоит буржуазному взгляду на газету, как на средство осведомления, голой информации об «интересных новостях». Этот взгляд на газету, как на абстрактного осведомителя, отстаивал и Троцкий, и многие другие «теоретики», пытавшиеся опровергнуть ленинское учение о партийности печати, о газете, как острейшем оружии классовой борьбы».

Итогом такого рода «критики» стали похороны теории информации и нанесение непоправимого вреда практике журналистики (эта проблема ждет своих современных исследователей). Что касается И.В. Сталина, то это искусственное противопоставление функций журналистики давало ему возможность оказывать давление на нее, контролировать взгляды теоретиков, готовящих кадры журналистики, производить чистку их рядов и т.д.

Третий важный постулат связан с решением проблем сотрудничества народа в печати, связи журналистики с аудиторией. И.В. Сталин разовьет эту связь до масштабов всего государства. Еще в XIX в. некто Риттингхаузен видел одно из проявлений демократии в «народных газетах, прямо редактировавшихся народом». К. Каутский критиковал это «примитивное понимание демократии». В.И. Ленин в книге «Что делать?» поддержал Каутского, подчеркивая необходимость в профессиональных журналистах и в будущем. Но Ленин возлагал большие надежды и на сотрудничество масс в печати. При его содействии создается в 19001903 гг. сеть агентов «Искры», организуются в 19121914 гг. рабкоры при «Правде». Социалистические иллюзии о сотрудничестве народа в печати были достаточно ощутимы в течение всей истории рабселькоровского движения, охватившего весь Советский Союз с 30-х годов. «Не нам, сидящим в четырех стенах редакторского кабинета, создавать новый тип газеты, заявляла Л. Сталь со страниц «Правды» в 1918 г. Ее создаст творчество трудовых масс, освобожденное Октябрьской революцией от пут буржуазного мышления, буржуазных предрассудков и буржуазного типа газет».

И.В. Сталин активно способствует развитию рабселькоровского движения, но как прагматик стремится использовать рабселькоров как мощную организующую массы силу и в строительстве новой жизни, и в проведении влияния партии на массы, и в борьбе с оппозицией. Его установки ярко отражены уже в беседе в 1924 г. с сотрудником журнала «Рабочий корреспондент». «Только как организационная сила, подчеркивает Сталин, рабочие и сельские корреспонденты способны сыграть в ходе развития печати роль выразителя и проводника пролетарского общественного мнения, обличителя недостатков советской общественности, неутомимого борца за улучшение нашего строительства». В отличие от многих Генсек не считает, что рабселькоры будущие журналисты или заводские общественные работники. Он называет их «командирами пролетарского общественного мнения, старающимися направить неисчерпаемые силы этого величайшего фактора на помощь партии и Советской власти в трудном деле социалистического строительства». Они выступают «обличителями недочетов нашей советской общественности, борцами за упразднение этих недочетов».

Что касается их газетной работы, то она, по мнению Сталина, должна проходить под контролем партийных газет: «Непосредственное идейное руководство рабочими и сельскими корреспондентами должно принадлежать редакциям газет, связанным с партией. Цензурование корреспонденции должно быть сосредоточено в руках редакций газет».

Теоретики журналистики 30-х годов констатируют: «Рабселькоровское движение развивалось всегда по указаниям партии, по известным установкам товарища Сталина о рабселькорах как “командирах пролетарского общественного мнения”» («Редактирование и массовая работа»).

Наконец, с помощью И.В. Сталина становится всеобъемлющим так называемый принцип партийности идеологии, литературы, журналистики. Вождь выступает в качестве разработчика таких «основополагающих» мифологем, как «генеральная линия партии, обязательная для всех членов партии»; «гнилые теории», создаваемые оппонентами Сталина или приписываемые Генсеком им; «большевистская революционная бдительность», которую необходимо постоянно проявлять, так как классовая борьба с развитием социализма усиливается. Фактически все это обосновало внутреннюю репрессивную политику, вылившуюся в многочисленные процессы над «врагами народа», организацию ГУЛАГа и др.

Одним из первых попытался осмыслить эту практику И.В. Сталина Л.Д. Троцкий, постоянный его яростный оппонент. Уже в 1932 г. выходит книга Л.Д. Троцкого «Сталинская школа фальсификации: Поправки и дополнения к литературе эпигонов». Но дело не только в фальсификации. Все несколько сложнее. Созданная к этому времени информационная служба советского общества, построенная на принципах сугубо классовой дифференциации, т.е. рассчитанная на основные категории аудитории рабочих и крестьян, постепенно трансформируется в производное массовой культуры общецивилизационный процесс, шедший во всем мире, несмотря на противостояние СССР и капиталистического окружения.

Для журналистики как явления массовой культуры характерен известный демократизм, хотя и ограниченный традициями общества, конкретно-историческими условиями, психологической атмосферой. Но именно в этот исторический период советская журналистика становится самой массовой (см. Таблица № 15), в ней активно участвуют рабочие и крестьяне, выходит наибольшее число газет, тиражи их достигают мирового стандарта, а порой и превосходят его, аудитория в своей массе делается все более грамотной, газета и журнал, радио и книга становятся явлением быта и т.д.

 

Таблица № 15.

Динамика развития газет в СССР 30-х годов

 

Годы

Число газет

Разовый тираж газет

(млн экз )

1932

7536

35,5

1933

8319

35,7

1934

10668

34,7

1935

9990

35,7

1936

9250

38,0

 

Качественное превращение журналистики в существенный элемент массовой культуры позволило использовать печать различным общественным силам как мощный механизм манипулирования массами, мифологизации его сознания. Это происходило во многих странах, по-своему в США, где процветала и процветает пропаганда лучшего в мире американского стандарта, американского образа жизни с его кардинальной задачей обеспечения возможно наивысшего уровня жизни за счет всего, в том числе и за счет других стран и народов. В Германии, где был создан огромный геббельсовский аппарат обработки Михеля рядового немца. То же наблюдалось и в Италии, Венгрии. И, наконец, в СССР, где массовая журналистика постепенно превращается в придаток, так называемого, народного государства и механизм давления на массовое сознание, механизм мифологизации его. Фабрикация угодной власти информации, ее массовое производство становится составной частью цензурного режима тоталитарного государства, переживают расцвет, создают удобную почву для становления культа личности. Используя организаторскую мощь массовой партии и выпестованной ею массовой журналистики, иллюзии, устоявшиеся стереотипы народного сознания, И.В. Сталин мифологизирует идеологию, делает ее удобной для себя и, по его мнению, для народа и государства. Он приспосабливает к этим задачам общественную науку, философию, историю, журналистику, в конце жизни языкознание.

Так, основополагающими документами для всех историков страны, философов, обществоведов, идеологических работников, в том числе цензоров и журналистов, становятся не только многочисленные партийные документы, но и специально с этой целью написанные Сталиным статьи и книги (к двум из них он привлек в соавторы доверенных лиц своего окружения): «О некоторых вопросах истории большевизма. Письмо в редакцию журнала “Пролетарская революция”» (1931), «Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР» (1934, в соавторстве с А.А. Ждановым и С.М. Кировым), «Замечания о конспекте учебника новой истории» (тех же трех авторов), «Об учебнике истории ВКП(б)» (1937), наконец, известный «Краткий курс истории ВКП(б)» (1938), авторство которого Сталин приписал себе.

В первую очередь, уже в 30-е годы, активной атаке Сталина подверглись принятые взгляды на историю партии большевиков. В 1931 г. он посылает в редакцию «Пролетарской революции» вышеназванное «Письмо». В нем для историков, пожалуй, наиболее существенным методологическим указанием было открытие «аксиом большевизма», т.е. таких исторических реалий, которые не могут быть подвергнуты сомнению и не требуют новых доказательств. Для тех, кто выступал с другой точки зрения, Сталин применяет любимое обвинение в «гнилом либерализме». По отношению оппонента своего «Письма» он использует особые приемы метод наклеивания ярлыков («шарлатанский и насквозь фальшивый упрек», «пошляк и перерожденец», «фальсификатор истории партии», «троцкистский контрабандист» и др.).

Его «Письмо» в редакцию журнала «Пролетарская революция» содержит и явную угрозу оппонентам, когда Сталин приравнивает их к сторонникам Л.Д. Троцкого: «Вот почему попытки некоторых «литераторов» и «историков» протащить контрабандой в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам должны встречать со стороны большевиков решительный отпор». Их поведение граничит с преступлением, изменой рабочему классу. Обобщая «контрабандную работу» историков и литераторов в кавычках, «из разряда троцкистских контрабандистов», Сталин классифицирует ее по двум направлениям: одно из них представляет Слуцкий, а второе автор «Курса истории ВКП(б)» Волосевич. Сталин заканчивает «Письмо» угрозой по отношению самых правоверных (Генсек называет их большевистскими) историков партии, «льющих воду на мельницу Слуцких и Волосевичей», вспоминая даже имя Е.М. Ярославского, самого главного борца с троцкизмом.

Методологические указания вождя, его подход к полемике и аргументации, тон и своеобразный ругательный стиль сразу же были подхвачены его партийными выдвиженцами и укреплены в обществе с помощью журналистики. Так, Л.М. Каганович, опираясь на сталинское «Письмо», выступил с погромной по сути критикой в Институте красной профессуры, выдавая ей соответствующие установки, критикуя ее направо и налево от Слуцкого, на которого нападал Сталин, до Е.М. Ярославского, И.И. Минца, К. Радека и др. Сразу же была издана брошюра Л.М. Кагановича «За большевистское изучение истории партии», где подчеркивалось, что «Сталин мимоходом развеял в прах чепуху Слуцкого», а журнал «Пролетарская революция» обвинялся в «гнилом либерализме» «в отношении троцкистски мыслящих писателей», «в невольной помощи троцкистским контрабандистам в деле фальсификации истории большевизма ради гнилого либерализма». Сотни статей, пропагандирующих сталинские указания или открытие нового подхода к истории, появились в периодике.

Мифологизация истории стала проходить быстрыми темпами: разрабатываются концепции двух вождей в партии (Ленина и Сталина), двух центров ее создания (газеты «Искра» и «Брдзола», в которой участвовал Сталин); Сталин вождь народов Закавказья; Сталин создатель и организатор Красной армии, вдохновитель ее побед и др. Нашлось немало усердных политических подхалимов, стремящихся выслужиться перед вождем и укрепиться в номенклатуре. Особо в этом преуспел Л.П. Берия. Он сначала опубликовал в закавказской прессе целую серию статей, превратно трактующих революционные события в Закавказье, выступил с докладом «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», а затем по нему подготовил и напечатал одноименную брошюру. Под его шефством в газете «Заря Востока» помещались в 19351936 гг. «документальные» рассказы рабочих о революционном прошлом, собранные впоследствии в сборник «Рассказы старых рабочих о великом вожде». В фальсификации истории активно участвовали К.Е. Ворошилов, Е.М. Ярославский и др. Естественно, их взгляды тиражировались прессой, многими историками и публицистами. Они же служили руководством для цензоров при оценке ими исторических событий, излагавшихся другими авторами.

Поразительно, но факт: с конца 30-х годов советское обществоведение придерживалось, правда, нередко под нажимом цензуры, схемы периодизации истории страны, предложенной И.В. Сталиным в его «Письме» составителям учебника истории ВКП(б) (1937):

 

1.        Борьба за создание марксистской социал-демократической партии в России (до 1901 г.).

2.        Образование РСДРП. 19011904 гг.

3.        Первая русская революция и т.д. <...>

10.     В борьбе за социалистическую индустриализацию. 19261929 гг.

11.     В борьбе за коллективизацию сельского хозяйства. 19301934 гг.

12.     Партия в борьбе за завершение строительства социалистического общества.

 

Написаны горы «научной исторической и философской» литературы, обосновывающей эту самую периодизацию, предложенную вождем, ее объективность и незыблемость.

В 1938 г. был выпущен, как теперь говорят, пакет документов – сборник «К изучению истории партии», включающий уже названное «Письмо» Сталина; отрывок из постановления СНК и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР»; отчет из «Правды» от 27 января 1936 г. «В СНК и ЦК ВКП(б)» и др. 19 августа 1934 г. ЦК партии и Совнарком одобрили «Замечания» И.В. Сталина, С.М. Кирова и А.А. Жданова по поводу конспектов учебников истории и новой истории. Эти указания противопоставлялись антимарксистским и антинаучным взглядам на историческую науку «школы Покровского», которая господствовала до этого, т.е. предлагались как истины марксизма, истинно научные. В них ставилась задача по «коренной переработке» учебников, при которой «должно быть взвешено каждое слово и каждое определение». После этих «Замечаний» в сборнике следовало письмо И.В. Сталина «Об учебнике истории ВКП(б)» как модель переработки книг по истории, что собственно и будет осуществлено.

Таким образом, в конечном итоге общество получило мифологизированную историю, а цензоры руководство для контроля за тем, как ученые и публицисты соблюдают «аксиомы большевизма», в которые быстро превратились многие утверждения, высказывания, выводы И.В. Сталина.

Апофеозом этой мифологической деятельности, опиравшейся на партийную цензуру, явилась редактура и цензура И.В. Сталиным «Краткого курса истории ВКП(б)». Он вписывал дополнения в макет книги, большие и малые вставки, вдохновляясь стремлением возвыситься в истории, сравняться с В.И. Лениным, представить себя крупнейшим теоретиком марксизма-ленинизма. «Краткий курс» страница за страницей печатался в прессе. С 9 по 19 сентября 1938 г. его главы публиковались в «Правде» вместе с передовыми статьями, разъясняющими их. В первые 15 лет «Краткий курс» был издан 301 раз тиражом 42.816.000 экземпляров на 67 языках. В истории советского книгопечатания это было самое многотиражное издание. 14 ноября вышло решение ЦК «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б)», где утверждалось, что он – «энциклопедия основных знаний в области марксизма-ленинизма». С этого момента «Краткий курс» становится настольной книгой советского цензора, тщательно сверявшего освещение событий историками, литераторами, публицистами и журналистами с его страницами, осмысление их философами.

До чего доходила мифологизация обществоведения, свидетельствуют публикации философского и общественно-экономического журнала «Под знаменем марксизма», представляющие собой сплошные перепевы цитат из произведений Сталина и Ленина, «Краткого курса», сталинской Конституции. Так, сравнительно небольшая передовая статья М.Б. Митина «Непобедимая сила ленинских идей» (1939. № 1) содержит 12 цитат из «Краткого курса», 5 – из работ Сталина, по 1 – из трудов Ленина и Конституции 1936 г.

В «научной» статье того же автора «Диалектический материализм – мировоззрение марксистско-ленинской партии» в том же номере журнала сделано 9 ссылок такого рода. И так из номера в номер. Журнал «Под знаменем марксизма» отметил годовщину выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)» передовой статьей, в которой утверждалось: «Написанный при ближайшем участии товарища Сталина «Краткий курс истории ВКП(б)» явился замечательным вкладом в сокровищницу марксистско-ленинской теории и в дело марксистско-ленинской пропаганды». Авторы статьи еще не осознавали, как и сама редакция, судя по этой цитате, что создателем такого историко-философского шедевра мог быть лишь Сталин.

В конце жизни Генеральный секретарь выступил в качестве редактора и цензора даже собственной биографии. Краткая биография И.В. Сталина в первом издании вышла в 1939 г. к его 60-летию, затем она неоднократно переиздавалась. Ее общий тираж составил более 4 млн. экз. Второе, исправленное и дополненное, значительно увеличенное в объеме издание краткой биографии И.В. Сталина было подготовлено ее составителями – учеными-функционерами Г.Ф. Александровым, М.Р. Галактионовым, В.С. Кружковым, М.Б. Митиным, В.Д. Мочаловым и П.Н. Поспеловым заранее в 1947 г. к 70-летию вождя. Тираж одного только выпуска 1952 г. составил 8.375.000 экз.

Сталинская цензура-редактура собственной биографии показывает, что Сталин отдавал отчет в ее значении не только в укреплении своего авторитета и власти, но и для политического воспитания народа, коммунистов через сеть партийного просвещения, а также для разработки истории партии и страны в целом. Характерна в этом отношении произведенная Сталиным следующая правка текста.

 

Сокращены излишне одиозные фразы текста, представленного «академиками»:

 

«Доклад товарища Сталина о проекте новой Конституции является ценнейшим вкладом в сокровищницу марксизма-ленинизма; он стоит в ряду с такими гениальными произведениями марксизма, как “Манифест коммунистической партии”»; «Великую историческую победу над империалистами Германии и Японии советский народ одержал потому, что он живет, работает и сражается под знаменем Ленина, под водительством Сталина».

 

Проведена замена текста в заключении первого издания библиографии:

 

Убрано

Вставлено

«Социализм победил в СССР и одерживает победы потому, что всей нашей работой и борьбой руководит величайший человек современности, верный продолжатель дела Ленина Иосиф Виссарионович Сталин.» И т.д.

«С именем Сталина все прогрессивное человечество, все свободолюбивые демократические народы связывают свои надежды на длительный прочный мир и безопасность».

 

Эти слова о мире были более актуальны в послевоенный период, так же как и пышная цитата из выступления В.М. Молотова, где в одном абзаце уместились формулы славословия в честь вождя: «Мудрый и испытанный вождь Советского Союза Великий Сталин», «Генералиссимус Сталин», и «великий вождь и организатор».

Вообще сталинская редактура биографии насквозь пронизана, стремлением усилить значительность собственной персоны в истории. Он даже делает некоторые тактические уступки по сравнению с первым изданием, отражающие его понимание неколебимости своего положения в послевоенных условиях. В тексте появляются фразы, которых ранее не было, и которые как бы документируют мифологию:

 

«...вместе с т. Цхакая руководит» работой Кавказского союзного комитета РСДРП; под руководством Сталина и Джапаридзе (вставлена фамилия) в декабре 1904 г. проводилась грандиозная стачка бакинских рабочих; (появляются фамилии) Фиолетова, Саратовца (Ефимов), Вацека и др.

Убрано (слово «предатель») «В ссылке Сталин резко бичует «тухлую беспринципность» Троцкого».

 

В то же время цензор-редактор не страдает излишней скромностью. Он явно поражен харизматической болезнью. Так, в абзаце о смерти Ленина, который характеризуется без особых эпитетов «вождь и основатель партии большевиков, вождь трудящихся всего мира», Сталин редактирует текст составителей:

 

 

«Сталин лучший сын большевистской партии, достойный преемник и великий продолжатель дела Ленина»

Дополняет

новым эпитетом: «выдающийся ученик Ленина».

 

 

Судя по вставкам, Сталин был особенно озабочен тем, чтобы представить себя великим теоретиком, каковым и пытаются показать его авторы биографии, но их усилий ему кажется недостаточно.

 

 

«Сталин разработал и претворил в жизнь практически теорию коллективизации сельского хозяйства». (Заменено слово «учение» на слово «теория».)

Вписан целый абзац

«поставлен во весь рост женский вопрос, вопрос о положении женщин, о женском труде... дал ему правильное решение».

 

Значительной правке в этом направлении подверглось место биографии о военном периоде:

 

 

«В сражениях, в которых товарищ Сталин руководил советскими войсками, воплощены образцы военного оперативного искусства».

Вставлено

«Товарищ Сталин развил дальше передовую советскую военную науку». (Вставлено «выдающиеся» образцы.)

 

Интересна попытка И.В. Сталина посягнуть на ленинскую теорию революции и государства, о чем можно судить по приведенному примеру:

 

«Сталин развил дальше ленинскую теорию социалистической революции. Он конкретизировал теорию о возможности построения социализма в одной стране и пришел к выводу о возможности построения коммунизма в нашей стране и в том случае, если сохранится капиталистическое окружение. Этот вывод товарища Сталина обогащает ленинизм. Но то, чего в вопросах теории государства не успел сделать Ленин, сделал Сталин». (Вписаны слова «конкретизировал теорию» и «пришел к выводу»).

 

Фарисейство И.В. Сталина цензора-редактора особенно показательно, когда он в двух абзацах развивает совершенно новый тезис, отсутствовавший в тексте, о руководящем ядре партии:

 

«Руководителем этого ядра и ведущей силой партии и государства был товарищ Сталин. Мастерски выполняя задачи вождя партии и народа и имея полную поддержку всего советского народа, Сталин, однако, не допускал в своей деятельности и тени самомнения, зазнайства, самолюбования. В своем интервью немецкому писателю Людвигу, где он отмечает великую роль гениального Ленина в деле преобразования нашей родины, Сталин просто заявляет о себе: “Что касается меня, то я только ученик Ленина, и моя цель быть достойным его учеником”».

 

Любопытно отметить, что сначала Сталин вместо «просто заявляет» написал «скромно заявляет», но, почувствовав перебор, исправил текст. В этом эпизоде ощущается внутренняя полемика с так называемым ленинским завещанием, где давалась совсем другая характеристика особенностям характера Сталина. В биографии же скромность вождя поистине не имела границ: он выставил себя не только «руководителем руководящего ядра партии», но и «вождем партии и народа», «гения с полководческим даром» и т.п., приписал себе авторство «Краткого курса»:

 

«В 1938 году вышла в свет книга “История ВКП(б). Краткий курс”, написанная товарищем Сталиным и одобренная комиссией ЦК ВКП(б)».

 

История с биографией И.В. Сталина – классический образец сращивания цензуры и редактуры в журналистско-издательской практике советского периода. Причем этот поучительный пример, рассмотренный на столь высоком уровне – цензора цензоров, был характерен и для обычных редакторов.

Сталин был основным вдохновителем и организатором тотального господства многослойной партийной цензуры. Она впитала в себя многие явления культуры: партийную и литературную критику, редактуру (текста, издания, книги и др.); поставила на свою службу такое мощное средство воздействия на социальную жизнь общества, как журналистику. Последняя, выступая в этом качестве, присвоив себе функции цензуры, могла заставить крупного писателя как бы пересоздать свое произведение (к примеру, А. Фадеева), или написать роман, повесть, стих, очерк по страницам во многом ею фальсифицированной истории (например, роман А. Толстого «Хлеб»), или способствовать замалчиванию определенной исторической фигуры, большого поэта, писателя, публициста (С.А. Есенин, М.А. Булгаков, М.М. Зощенко, А.П. Платонов, А. Ахматова и др.); наконец, просто заново переписать биографию, судьбу политика, государственного деятеля (Н.И. Бухарин, Л.Д. Троцкий и др.). Мы приводим, так сказать, негативные примеры, но то же самое можно было бы говорить о мифологизированных приукрашенных житиях вождей, членов Политбюро, включая и Генерального секретаря.

Не все мирились с отведенной им со стороны Сталина судьбой. М.А. Булгаков в отличие от многих других литераторов пытался сопротивляться предоставленной ему режимом доле. Получило известность и распространение его письмо «Правительству СССР» от 28 марта 1930 г. Оно содержало призыв к свободе печати: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати». Булгаков дает уничтожающую характеристику цензурного режима тех лет, воспитывающего «илотов, панегиристов и запуганных и услужающих», убивавшего творческую мысль. Несмотря на особые отношения с И.В. Сталиным, единственно, что добился писатель – это избежать физических репрессий против себя.

И.В. Сталин, желая обессмертить свое имя, подталкивал литераторов к созданию произведений о себе. Это коснулось А.Н. Толстого, выполнившего «социальный» заказ, М. Горького, разочаровавшего ожидания вождя, М.А. Булгакова и др. Булгаков решил эту проблему как художник. Его пьеса «Батум» выполняет сверхзадачу, имеет второй, не сразу видимый пласт, подтекст, раскрывающий истинное отношение писателя к герою и героическим событиям, в которых тот участвует. «Сомнительной и вызывающей была, по сути, вся пьеса, – приходит к выводу историк театра А. Смелянский, – в которой сталинская эпоха была развернута и сопоставлена с полицейской практикой русского самодержавия начала века». Сталин – внимательный читатель творчества Булгакова, вероятно, ощутил это. Пьеса «Батум» была запрещена.

Генеральный секретарь хорошо понимал силу М.А. Булгакова как художника слова. Он 15 раз смотрел его пьесу «Дни Турбиных», что зафиксировано в канцелярии МХАТа, и считал, что от спектакля остается «благоприятное для большевиков» впечатление, что он – «демонстрация всесокрушающей силы большевизма». Но, конечно, не считал Булгакова «своим» и постоянно контролировал его творчество. Дважды, 14 и 30 января 1929 г. вопрос о пьесе писателя «Бег» слушался на цензурном ареопаге – заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б). Была создана особая комиссия из «спецов по драматургии» К.Е. Ворошилова, Л.П. Кагановича, А.П. Смирнова. Политбюро высказалось против постановки пьесы в театре. Но окончательно ее судьбу решил приговор Сталина: «”Бег” в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление». Эти слова Сталина из письма драматургу В.Н. Билль-Белоцерковскому от 2 февраля 1929 г. стали широко известны, что сказалось и на отношении цензуры к творчеству М.А. Булгакова.

Сам писатель подводит итог в письме брату Николаю Афанасьевичу 24 августа 1929 г.: «Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение мое неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристической ни одной строчки моей не напечатают. В 1929 г. совершилось мое писательское уничтожение». Уже после 1927 г. М.А. Булгаков фактически не мог публиковать никаких произведений, хотя это были годы его творческой зрелости, создания такого шедевра, как «Мастер и Маргарита». По подсчетам писателя, за 10 лет его литературной работы (19201930 гг.) в прессе страны был помещен 301 отзыв о его творчестве, в том числе 298 «враждебно-ругательные».

Легендарно-мифологический налет в отношениях Сталина с некоторыми литераторами (М. Горьким, М.А. Булгаковым, О.Э. Мандельштамом и др.), его контакты с ними, неформальные встречи с литераторами, к примеру, в доме Горького порождали иллюзии о том, что главный цензор страны может понять душу писателя, поддержать его в борьбе с цензурой и т.п., что и отразилось в посланиях к нему. Сталин возродил в практике советской цензуры персональную цензуру, которая использовалась до революции монархами (вспомним хотя бы опыт Николая I). Вероятно, этот пример вдохновлял и советского вождя. Такая форма цензуры стала явственно проявляться с 1927 г. Художники слова как чуткие барометры отметили усиление единоличной власти, установление нового режима своеобразными письмами к власть имущим.

В первом номере журнала «Новый мир» этого года было помещено письмо Б.А. Пильняка, который пытается опровергнуть резкую критику в свой адрес после выхода «Повести непогашенной луны» (Новый мир. 1926. № 5). Большая часть тиража журнала, где она печаталась, была конфискована и не дошла до подписчика. В следующем номере «Нового мира» известный по тем временам литературный критик А.К. Воронский уже рассматривал повесть как «злосчастную клевету на нашу партию». На самом деле Б.А. Пильняк в своем произведении, как отмечает современный литературовед Т.Ф. Павлова, «провидчески определил и показал зачатки культа личности, пока еще скрытые под личиной железной партийной дисциплины. Человек становится игрушкой в руках кукловодителя, теряя право даже на собственную жизнь». Но сначала 10 октября 1926 г. Б.А. Пильняк обратился с письмом к председателю Совнаркома А.И. Рыкову, затем 28 ноября в редакцию «Нового мира». В письмах литератор объясняется и кается. Интересно, что он пишет именно председателю СНК как главе Советской власти. Пройдет немного времени, и писатели, осознав, кому принадлежит реальная власть, станут обращаться к Генеральному секретарю партии большевиков. Само появление в те годы такого жанра, как письмо к вождю со стороны литератора, симптоматично. Его использовали Б.А. Пильняк, М.А. Булгаков, позднее известный юморист М.М. Зощенко. Находясь под прессом недобросовестной критики и цензуры, он неоднократно апеллировал к авторитету Сталина. 26 ноября 1943 г. он обращается к нему с письмом, где разъясняет ситуацию с выходом в свет его произведения «Перед восходом солнца», 27 августа 1946 г. после погромного постановления ЦК партии Зощенко снова посылает письмо Сталину с оправданиями против несправедливой критики в свой адрес.

Образ всезнающего, всевидящего, всемогущего вождя, созданный советской пропагандой и журналистикой, сталинская хитроумная тактика по отношению к литераторам породили практику таких писем, бывших выражением надежды на изменение положения, в которое был загнан литератор или публицист цензурным режимом. Нередко эти исторические документы рассматриваются как покаяние. На наш взгляд, это не совсем справедливо. В тех условиях это был смелый шаг литератора, его протест против клеветнической критики, содержавшей политический донос, против тяжкой цензуры, отстаивание возможности творить.

Персональная цензура, редактура-цензура, художественно-литературная критика как цензура привели к тому, что целые поколения были лишены возможности познать творчество М.А. Булгакова, М.И. Цветаевой, С.А. Есенина, Н.А. Клюева, А.П. Платонова и др. Судьбы писателей, поэтов, публицистов были сломаны ударами такого рода цензуры и критики, репрессиями через прессу. Пышным цветом на долгие годы расцвела самоцензура. «Реалии общественных отношений, само их состояние, хочешь не хочешь, приводит людей к «самоцензурованию» основной, по сути, форме идейно-партийного надзора в коммунизме, пишет в книге «Новый класс» Милован Джилас. Как в средневековье, когда, прежде чем решиться на творческий акт, художник должен был хорошо уяснить себе, чего «ждет» от его работы церковь, так и в коммунистических системах для начала необходимо «глубоко проникнуть» в образ мыслей, а нередко и в «нюансы» вкуса того или иного властелина. Цензуру (самоцензуру) подают под соусом “идейной помощи”». Необходимо сделать оговорку: самоцензура самоцензуре рознь она в той или иной степени характерна для любого общества как личностная корректива отношений между индивидуумом, творцом и управленческими структурами, создающими определенный цензурный режим, а также и общественным мнением.

Начиная с 30-х годов и до своей смерти за всей идеологической и цензурной вакханалией стоял главный цензор-дегустатор, воспитатель и вдохновитель цензоров руководитель партии и государства И.В. Сталин. Его вкусом, мановением руки, настроением часто определялась судьба художника слова, публициста или журналиста. И в этом отношении никто не был застрахован от такого цензора, даже самые правоверные, о чем свидетельствует история с Д. Бедным заслуженным революционным, пролетарским, своим партийным поэтом со времен «Правды» 19121914 гг.

В начале 20-х годов почти в каждой газете и журнале страны публиковались его стихи, басни, памфлеты и др. Популярность Д. Бедного была огромной. Сталин был в хороших отношениях с поэтом. В письме к нему 15 июля 1924 г. он назвал его стихотворение «Тяга» жемчужинкой и выразил надежду, что поэт создаст еще много таких произведений. Но сложности пути советской сатиры сказались и на творческой судьбе Д. Бедного. Он был обвинен коллективным цензором в лице ЦК партии в том, что слишком увлекся критикой: она у него стала «перерастать в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее». Вывод Сталина был несправедлив и суров: ошибки поэта рассматривались им как «клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата». Не менее сурово было встречено партийной цензурой либретто оперы «Богатыри», созданное Д. Бедным в 1936 г. Его попытка преподнести известные былинные персонажи с юмором была воспринята как издевательство над народными идеалами. Политбюро запретило спектакль. 15 ноября «Правда» напечатала разгромную статью председателя Всесоюзного комитета по делам искусств П.М. Керженцева «Фальсификация народного прошлого (о «Богатырях» Демьяна Бедного)».

Редактор «Правды» Л.3. Мехлис переслал Сталину басню Д. Бедного: ее предполагалось поместить в газете. В ответ Мехлис получил 20 декабря 1937 г. грубое письмо Сталина, одновременно адресованное и поэту, которого вождь назвал «новоявленным Данте или Конрадом», а его басню «посредственной штукой», «литературным хламом». В это время он уже не удосуживается писать лично Д. Бедному, а выступает в качестве литконсультанта «Правды». «Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность», завершает издевкой послание Сталин. Для Д. Бедного, правоверного сторонника партийного режима, пристальное внимание цензора цензоров к его творчеству не закончилось трагически: он продолжал творить и исправляться. Умер в победном 1945 г., о чем было специальное правительственное сообщение.

Стремление контролировать творчество ведущих писателей и поэтов, драматургов, главных театров страны, кинематографа было присуще цензорской деятельности Генерального секретаря партии. «Он «научил» на себя работать и Художественный театр, замечает А. Смелянский. Он был не только усердным и постоянным зрителем этого театра, но и активным истолкователем виденных спектаклей, своего рода внутренним цензором, рецензентом, покровителем и советчиком. Он контролировал, по сути, всю жизнь этого театра, начиная с репертуарной политики и кончая тем, кто поедет из актеров отдыхать летом за границу. Он определил для МХАТа режим “наибольшего благоприятствования”». Сталин «консультировал» тех, кто ставил оперу «Жизнь за царя» и перелицевал ее в оперу «Иван Сусанин», поставленную в феврале 1934 г. на сцене Большого театра. Основная установка вождя в грозовой предвоенной обстановке укрепление патриотизма, Сталин дал в связи с этим прямые указания по редактуре оперы.

 

«По его предложению переделали финал, убрали реквием. С. Городецкий «создал» либретто, в котором когда-то хор «Славься!» (автор барон В. Розен, 1836 г.) пел: «Славься, славься, наш русский Царь! Господом данный нам Царь-Государь!» По-новому это звучало: «Славься, славься ты, Русь моя! Славься ты, русская наша земля!» слова, по мнению критика, ставшие “театральной кодой десятилетия”».

 

И Сталин присутствовал на премьере оперы.

Однако особую роль Генеральный секретарь партии отводил кино. К. Симонов замечал: «В наибольшей степени Сталин был склонен программировать именно кино». При этом он «относился к режиссерам не как к самостоятельным художникам, а как к толкователям написанного». Для вождя это было естественным, так как он понимал силу воздействия кино на массы. К известной ленинской формуле Сталин добавлял свою: «Кино есть важнейшее средство массовой агитации. Задача взять это дело в свои руки». И Сталин выполнял эту задачу, можно сказать, буквально. Историк кино Г. Марьямов рассказывает: «Обсуждение советских фильмов проводилось сразу же после просмотра. Сталин присутствовал постоянно. В его отсутствие в Москве Политбюро смотрело картины, но даже «сильные мира сего» старались, как говорится, уйти от ответа. Специальная комиссия, образованная при ЦК КПСС по выпуску фильмов в составе А.А. Жданова, Е.М. Маленкова, Андреева и А.Я. Вышинского, выносила «соломоново решение», аккуратно заносимое в протоколы, «показать фильм тов. Сталину». В стране сложилась такая практика, при которой единственным экспертом, судьей и цензором кино был И.В. Сталин: об этом свидетельствуют многие документы, воспоминания режиссеров и сценаристов, актеров. Сошлемся хотя бы на один, но достаточно показательный пример: письмо Сталина от 27 января 1937 г. начальнику Главного управления кинопромышленности Б.3. Шумяцкому по поводу сценария к фильму Ф. Эрмлера «Великий гражданин». Директивным тоном вождь дает указания, перечисляя их:

 

«2. Портрет Желябова нужно удалить: нет аналогии между террористами пигмеями из лагеря зиновьевцев и троцкистов и революционером Желябовым.

3. Упомянутое о Сталине надо исключить. Вместо Сталина следовало бы поставить ЦК партии».

 

Основной же заботой цензора цензоров была политическая цель дискредитация своей оппозиции в глазах массовой аудитории.

 

«Дело надо поставить так, поучает Сталин, чтобы борьба между троцкистами и Советским правительством выглядела не как борьба двух партий за власть, из которых одной «повезло» в этой борьбе, а другой «не повезло», что было бы грубым искажением действительности, а как борьба двух программ, из которых первая программа соответствует интересам революции и поддерживается народом, а вторая противоречит интересам революции и отвергается народом». И.Ф. Эрмлер выполнил поставленную мифологическую задачу.

 

К концу жизни И.В. Сталин стал руководствоваться своеобразным принципом: «снимать картин надо меньше, но каждый фильм должен быть шедевром». Следствием такого подхода было сокращение числа кинолент, выпускаемых советским кинематографом:

 

1948 г. 17,

1949 г. 16,

1950 г. 15,

1951 г.9.

 

Таким образом, Сталин добился того, что весь советский кинематограф выполнял его социальный заказ. Особое внимание он обратил на музыку к кинофильмам, что повлияло на творческую судьбу многих композиторов, в том числе И.О. Дунаевского, Д.Д. Шостаковича. Его указания к фильму «Великий гражданин» касались не только сценария, но и музыки Д.Д. Шостаковича к нему. «Киномузыка стала отчетом о перестройке композитора, считает Л. Максименков. «Великий гражданин» рождался одновременно с Пятой симфонией и был не столько контрапунктом, сколько ее подстрочным комментарием». Сталинскую поддержку получает творчество И.О. Дунаевского, больше отвечавшее начальному периоду становления общества массовой культуры. Журналистика тех лет развернула яростную борьбу против формализма в искусстве, опираясь на высказывание Сталина о «необходимости создания советской классики на основе народной музыки» (1935 г.).

Вся эта цензорская деятельность, инициированная И.В. Сталиным и нивелировавшая творчество целого ряда художников, имела одну существенную особенность: она была направлена на то, чтобы поставить искусство на службу массам, народу, использовать их силу воздействия художественных произведений для воспитания этих масс и приведения их в состояние социальной активности. Кроме того, надо иметь в виду, что субъективные устремления вождя в данном случае во многом совпадали с объективными потребностями общества и большинства народа, которые только в это время стали участвовать во всех сторонах общественной и культурной жизни страны. Но это другая сторона медали. Мы констатируем ее, естественно не оправдывая репрессии цензуры.

 

БДИТЕЛЬНОСТЬ ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЙ ПРИНЦИП ЖУРНАЛИСТИКИ 30-х ГОДОВ

 

Сталинская установка о бдительности. Руководитель Главлита Б. Волин: «Цензура должна стать всесоюзной и интегральной». Воплощение принципа бдительности в практику журналистики. Репрессии против редакционных коллективов. Чистка «Известий» по доносам Л.3. Мехлиса. «Вредительство» в газетно-журнальном производстве. Принцип бдительности как обоснование репрессий против цензоров Главлита.

 

Особую роль в ужесточении цензурного режима в стране, подчинении журналистики партии сыграла одна из сталинских мифологем установка, выдвинутая вождем в январе 1933 г. при подведении итогов первой пятилетки на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б): «революционная бдительность является тем самым качеством, которое особенно необходимо теперь большевикам». Эта часть доклада Сталина называлась «Итоги пятилетки в четыре года в области борьбы с остатками враждебных классов».

Мифологема входила в практику, постепенно получая вполне достаточную теоретическую и фактическую проработку. Так, на XV съезде партии большевиков (декабрь 1927 г.) был выдвинут лозунг критики и самокритики, не взирая на лица, как один из центральных лозунгов дня. Развитие критики и самокритики вытекало из необходимости бороться с теми недостатками, которыми сопровождалось строительство социализма. В то же время лозунг обосновывался сталинской теорией обострения классовой борьбы в ходе этого строительства. И.В. Сталин говорил на пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 г. в речи «О правом уклоне в ВКП(б)»: «Вспомните о последних событиях в нашей партии. Вспомните о тех лозунгах, которые дала за последнее время партия в связи с новыми классовыми сдвигами в нашей стране. Я говорю о таких лозунгах, как лозунг самокритики, лозунг заострения борьбы с бюрократизмом и чистки советского аппарата, лозунг организации новых хозяйственных кадров и красных специалистов, лозунг усиления колхозного и совхозного движения, лозунг наступления на кулака, лозунг снижения себестоимости продукции и коренного улучшения практики профсоюзной работы, лозунг чистки партии и т.д.». При этом Сталин подчеркивал: «эти лозунги связаны с фактом сопротивления капиталистических элементов народного хозяйства наступлению социализма. Нельзя считать случайностью так называемое шахтинское дело. «Шахтинцы» сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности, многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма. Вредительство тем более опасно, что оно связано с международным капиталом. Буржуазное вредительство есть несомненный показатель того, что капиталистические элементы далеко еще не сложили оружия, что они накопляют силы для новых выступлений против Советской власти».

Отсюда, по Сталину, возникает «новое заострение лозунга самокритики». «Дело обстоит так, замечает он, что мы живем по формуле Ленина «кто кого»: мы ли их, капиталистов, положим на обе лопатки и дадим им, как выражался Ленин, последний решительный бой, или они нас положат на обе лопатки», «капиталистические элементы не хотят добровольно уходить со сцены», «наше наступление будет сокращать капиталистические элементы» и т.д.

Цензурное ведомство одним из первых уловило веяние времени. Опытный партиец Б.М. Волин, возглавлявший тогда Главлит, разослал 3 августа 1931 г. всем уполномоченным и политредакторам, местным подразделениям секретный циркуляр, где обращал их внимание «на необходимость усиления и заострения большевистской классовой бдительности». Он ссылался на проведенную Главлитом в мае июне контрольную проверку издательств ГИХЛ, ИЗОГИЗ, МУЗГИЗ, «Молодая гвардия», «Федерация» и др., когда «были произведены конфискации» очерковой литературы, журналов «Красная нива» (№ 3) за повесть А. Платонова «Впрок», «Октября» (№ 45) за очерки М.Б. Парного «Герой», «Киса», «Подкоп» и др., обнаружен «огромный брак плакатов по Москве и Ленинграду». Все это, подчеркивает Волин, «требует решительного поворота в сторону особой классовой бдительности».

9 апреля 1935 г. Б.М. Волин направляет в Политбюро подробную записку, в которой подытоживает 20 месяцев своего руководства цензурой страны и ставит вопрос о расширении в условиях повышения бдительности сферы деятельности Главлита, бывшего официально органом РСФСР, создании Объединенного Главлита Союза при СНК СССР: «Цензура должна стать всесоюзной и интегральной». Решение этого вопроса затянется на долгие годы. В 1939 г. Главлит снова поставит проблему создания «единого централизованного органа цензуры при СНК СССР». Следует отметить, что при полном господстве партийной цензуры этот вопрос не имел существенного значения, так как под Главлитом РСФСР подразумевалось ведомство, занимавшееся цензурой на всем пространстве государства, о чем свидетельствуют документы и переписка партийного аппарата с Главлитом.

В итоге к середине 30-х годов лозунг самокритики и критики, не взирая на лица, стал превращаться в борьбу за революционную или большевистскую бдительность. Так, в редакционной статье «Новые задачи» журнал «Большевистская печать», считая, что многим редакциям не хватает самокритичности, тесно связывает эти «качества» журналистики: «Отсюда задача ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие, свою собственную близорукость. Это предполагает преодоление гнилых теорий, разоружающих и размагничивающих нашу бдительность, о которой говорил товарищ Сталин. Это предполагает повышение уровня большевистской самокритики и революционной бдительности». В юбилейные празднования 25-летия «Правды» День печати проходил «под знаком развертывания» в прессе «большевистской критики и самокритики, под знаком заострения революционной бдительности против вражеских происков злобных агентов фашизма, реставраторов капитализма троцкистов и бухаринцев, под знаком дальнейшего повышения идейного уровня и большевистской принципиальности печати».

Установочный характер для журналистов имела передовица «Большевистской печати» «Бдительность и еще раз бдительность!», вышедшая в 1936 г. после судебного процесса над так называемым троцкистско-зиновьевским центром. Вот ее начало: «Славные сподвижники Феликса Дзержинского раскрыли в 1936 г. ряд террористических групп, и перед Военной коллегией Верховного суда СССР предстали 16 лидеров-главарей троцкистско-зиновьевских контрреволюционных убийц. Вся Советская страна, десятки миллионов людей властно потребовали: взбесившихся псов расстрелять всех до одного!» В таком же тоне профессиональный журнал давал директивы всем органам печати, поставив перед ними задачу, выковать «большевистскую бдительность самое острое орудие в борьбе с врагами».

По сути дела, в число принципов социалистической печати внедрялся и получил обоснование принцип революционной бдительности, ориентировавшийся на программную установку Сталина, уже цитированную ранее. Журнал «Большевистская печать» неоднократно ссылался на нее как основной фундамент своих директив. В статье «Чего мы требуем от работников газеты» секретарь Куйбышевского крайкома ВКП(б) В. Шубриков перечислял необходимые качества журналиста: «Основное, решающее, что мы должны предъявлять к себе, к своей работе, это партийность, принципиальность, большевистская бдительность, верность учению Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». На собрании журналистов и рабкоров Москвы в День печати 5 мая 1936 г. выступил Б.М. Таль, ответственный редактор «Большевистской печати». Его доклад заканчивался так: «Победы партии, победы социализма огромны, но при этих победах мы ни на минуту не должны забывать о большевистской бдительности. Никакой самоуспокоенности! Размагниченность и беспечность глубоко враждебны большевизму. Непрерывное повышение бдительности обеспечит нам дальнейшие победы, расстроит всевозможные козни и происки врагов. Этому непрестанно учит нас великий Сталин вдохновитель и организатор побед социализма. Роль и задачи печати в деле повышения бдительности особенно велики». Вот важнейшая установка одного из руководителей журналистики. Она дается на собрании наиболее квалифицированных сил советской прессы, на которые равняются все остальные.

В Отделе печати и издательств ЦК ВКП(б) в 1937 г. состоялось совещание секретарей парткомов и парторгов редакций центральных газет, где отмечались недостатки в идейно-воспитательной работе среди журналистов, слабое развитие в редакционных коллективах самокритики. Перед партийными руководителями редакций ставилась в числе других задача «неустанно воспитывать» в журналистах «революционную бдительность».

Какими же мерами и методами закреплялся этот принцип советской прессы тех лет? Анализ директивных публикаций того времени, служивших ориентирами в деятельности цензоров, свидетельствует о существовании для этого целой программы, которая включала, во-первых, освещение процессов «врагов народа» в требуемом погромном тоне, в чем подавали пример руководящие органы: газеты «Правда», «Комсомольская правда», журналы «Большевик», «Большевистская печать». Только в конце января 1937 г. на страницах «Правды» появились такого рода статьи: «Подлейшие из подлых» (24 января), «Торговцы родиной» (25 января), И. Лежнев «Смердяковы» (25 января), «Троцкистская шайка реставраторов капитализма» (26 января), Д. Осипов «Почему они признаются» (27 января), Л. Ровинский «Содружество шпионов» (27 января), П. Павленко «Японский господин Ха, или Дальневосточный псевдоним Троцкого» (28 января), «Приговор суда голос народа» (30 января), «Страна приветствует справедливый приговор» (31 января) и др. Партийный журнал «Большевик» в статье «Повысить бдительность и овладеть большевизмом» писал: «Процесс японо-немецко-троцкистских агентов вскрыл, что в течение ряда лет эти агенты фашистской буржуазии осуществляли в тяжелой промышленности Советского Союза вредительскую, диверсионную и шпионскую деятельность, которая нанесла немалый ущерб развитию нашей социалистической промышленности».

Но особенно отличался соответствующим тоном журнал «Большевистская печать»: «Троцкистско-зиновьевское отребье во главе с обер-подлецом и обер-террористом Троцким добивалось реставрации капитализма в нашей стране»; «трижды презренные враги народа, враги социализма с этой кличкой сошли в могилу кучка троцкистско-зиновьевских мерзавцев» и т.п. Работникам прессы предлагалось по-новому смотреть «на отдельные, так называемые, производственные неполадки, аварии, крушения и взрывы» не как на издержки неумелого руководства, несчастные случаи, а докапываться «до подлинных корней аварийности, или, попросту говоря, вредительства». В связи с чем «надо изо дня в день на конкретных примерах учить массы распознавать врага-двурушника, в какую бы тогу он ни рядился, какую бы личину он на себя ни надевал».

Во-вторых, пресса использовалась для развертывания уже после процессов бескомпромиссной борьбы с «последышами банд», которые «как змеи еще прячутся в потаенных углах и особенно там, где ослаблена большевистская бдительность местных руководителей» (они назывались «шляпами и ротозеями»). Речь шла о мобилизации местных сил на борьбу с «врагами народа и их последышами». Журнал «Большевистская печать» с нотой возмущения поучал: «Надо газетам научиться, наконец, на 20-м году существования советской печати доводить разоблачения до конца, памятуя, что враг изворотлив как ядовитая гадина и хитер как лиса».

В-третьих, постоянно обращалось внимание редакций на попытки проникновения в журналистику «врагов народа», стремление их захватить в свои руки газеты, «притупить такое острое орудие борьбы, как печать, обратив его против партии», «пролезть в аппарат наших газет, журналов и издательств», что уже якобы произошло в Соцэкгизе, ОНТИ, Белорусском Госиздате и др. Приводились «конкретные примеры». Так, в редакции белорусской газеты «Звезда» «долго сидел на руководящей работе враг партии активный троцкист», «орудовали, искусно замаскировавшись, троцкистские последыши», которые якобы «опутали редактора газеты». В связи с проникновением в аппарат газет и журналов врагов подверглись резкой критике и репрессиям журналисты газет «Пролетарский путь» (Ульяновск) (вопрос обсуждался в ЦК партии), «Коммунист» (Украина), «Северная правда» (Кострома), «Таганрогская правда», «Уральский рабочий», «Ленинградская правда», «Красное знамя» (Краснодар), «Коммунист Таджикистана», «Коммуна» (Калуга), «Комсомолец Украины», «Большевистская смена» (Днепропетровск), сотрудники ТАССа, Союзфото и др.

Передовая статья «Правды» от 22 июня 1936 г. зловеще обещала: «Тот, кто ставит своей задачей расшатать социалистический строй, подорвать социалистическую собственность, кто замыслил покушение на неприкосновенность нашей родины тот враг народа. Он не получит ни клочка бумаги, не перешагнет порога типографии, чтобы осуществить свой подлый замысел. Он не получит ни зала, ни комнаты, ни угла для того, чтобы внести устными словами отраву».

Журнал «Большевистская печать» советовал настоятельно «еще и еще раз прощупать, нет ли среди редакционного коллектива, среди псевдорабкоров и в рядах авторского актива скрытых врагов, вроде «журналистов» Радеков (Его последняя статья в этом журнале была помещена в 1936 г. всего полгода назад. Г.Ж.) и Сосновских, Роммов и Бухарцевых, Пикалей и Вернеров и прочих разоблаченных их мелких подручных. История последних лет борьбы с врагами народа знает не один факт настойчивых попыток проникнуть на идеологический участок и, в частности, в печать».

Неоднократно подвергался репрессиям официоз страны газета «Известия». Поразительным документом тех лет является секретная записка заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Л.3. Мехлиса «О засоренности аппарата редакции «Известий» (9 декабря 1937 г.) чистокровный жанр «доносье», причем Мехлис доносит на своего друга и соратника Б.М. Таля (вместе работали в «Правде», Отделе печати и издательств, Союзе журналистов). Записка начинается словами: «В течение последних лет аппарат редакции «Известий» являлся убежищем для троцкистско-бухаринских шпионов. Предпринятая Талем «чистка» бухаринского наследства в газете (ее осуществляли талевские молодчики из Отдела печати Мишурис и Левин, недавно снятые ЦК с работы) преследовала, как сейчас установлено, лишь одну цель: под флагом укрепления аппарата редакции расставить на руководящих постах газеты троцкистских и иных шпионов, установив личную монополию на прием и увольнение работников «Известий». Таль успел устроить в редакцию таких врагов народа, как Ковальский, Канторович, Мускин и Товаровский, вскоре арестованных органами НКВД».

Пример с «Известиями» показывает, что шпиономания в атмосфере репрессий середины 30-х годов достигла апогея: «После указания Отдела печати член редколлегии «Известий» тов. Селих изгнал из аппарата 26 человек. Среди них оказались: шпион Шмидт заведовал отделом культуры; связанная со шпионами Маркович пом. зав. отделом кадров; связанный со шпионами Цецоркин литературный работник; человек темный и политически сомнительный Семичастный пом. редактора по кадрам и др.». Далее записка перечисляет итоги обследования кадров, проведенного отделом печати, возглавляемым Мехлисом, своеобразное типологическое изыскание: вот подзаголовки документа: «Радековско-бухаринские корешки», «Талевские корешки». Под ними следует перечень сомнительных сотрудников газеты с соответствующими характеристиками. В обобщающей части в качестве показательного факта приводится то, что «у 31 работника газеты родственники живут за границей, значительная часть которых эмигрировала уже при Советской власти».

По этой записке Л.3. Мехлиса, полностью отразившей дух последующей карательной в прямом смысле цензуры того периода, 17 декабря 1937 г. Политбюро приняло постановление «О засоренности аппарата редакции “Известий”», в котором говорилось: «Аппарат редакции «Известий», в течение ряда лет являвшийся объектом троцкистско-бухаринского вредительства, продолжает находиться в тяжелом состоянии и до конца еще не очищен от радековско-бухаринских и талевских корешков» (!). Отделу печати предлагалось «до конца очистить аппарат редакции «Известий» от политически сомнительных элементов и направить в газету группу политически проверенных работников»; «проверить состав работников издательства “Известий”». Чистка была продолжена. За короткое время в 19361937 гг. руководство партии дважды проводило такого рода репрессии против журналистов «Известий» формально главной газеты государства.

Наконец, в этот период сверхбдительность коснулась и газетно-журнального производственного процесса, где якобы тоже использовалось вредительство как средство борьбы с Советской властью: специальные ошибки, опечатки, искажения смысла фраз и пр. «Особенная вспышка этих «опечаток» и «ошибок» имела место в ряде газет после злодейского убийства С.М. Кирова, глубокомысленно замечает журнал «Большевистская печать». Эти «опечатки» искажали в махрово-контрреволюционном духе важнейшие материалы и политические документы». Следовала ссылка на такой «опыт» саратовской газеты «Коммунист», где разоблачительная работа проводилась под руководством секретаря ЦК партии А.А. Жданова, направленного в 1935 г. в Саратов для разъяснения постановления ЦК о ряде крупных политических и организационных ошибок Саратовского крайкома ВКП(б) и его газеты «Коммунист».

Выступая на пленуме Саратовского крайкома 5 июля 1935 г., А.А. Жданов обвинил многих партийных руководителей в ослаблении бдительности, «политической неряшливости и невнимании к печати». «События последнего времени, заметил он, особенно злодейское убийство тов. Кирова, показали, к каким тяжелым последствиям для партии может привести притупление бдительности и ротозейство членов партии». В ходе расследования в духе тогдашнего времени было раскрыто «вредительство» и в корректорском цехе, куда якобы «проникла в разное время значительная группа классово чуждых и негодных людей, которым отнюдь не место в большевистской печати. Выходцы из дворян, имеющие родственников за границей, люди, исключенные из партии и высланные из Москвы, и т.д. вот кому были вверены важнейшие участки работы газеты».

В ходе обследования районных газет Свердловской области было обнаружено большое число опечаток в них: вместо «грозное» «грязное предупреждение», «теоретический» «террористический», «вскрыть» «скрыть» и др. Во всем этом усматривалась хитрость и маскировка врагов народа. Один из корректоров газеты «Коммунар» (Московская область) был осужден за такую «контрреволюционную» агитацию на 5 лет. Поиск вредителей и шпионов в журналистике был доведен фактически до абсурда: преследованиям подверглись авторы учебника по стилистике, словаря японского языка, которые якобы через приведенные примеры помогали иностранной разведке добывать сведения о Красной армии.

Без сомнения, в газетно-журнальном производстве, издательском деле постоянно нужна внимательность, стремление исключить ошибки. Журнал «Большевистская печать» такого рода просчеты квалифицировал как «идиотскую болезнь беспечность, свойственную еще многим редакциям».

Таким образом, принцип революционной бдительности, опиравшийся на сталинскую теорию обострения классовой борьбы при строительстве социализма, стал одним из важнейших инструментов тотальной партийной цензуры. Одновременно он, как бумеранг, нанес удары и по тем, кто использовал его. Тот же Л.3. Мехлис, придя на пост заведующего Отделом печати и издательств ЦК партии в 1937 г., в течение трех месяцев занимался, проявляя свою обычную сверхбдительность, кадровой чисткой цензурного аппарата, осуществляя по-своему партийное руководство им. В итоге «было изъято и изолировано 11 человек, в том числе оба заместителя Ингулова» (уполномоченного СНК СССР по охране военных тайн в печати и Главлита РСФСР на тот момент. Г.Ж.) Таняев, первый заместитель, и Стельмах, начальник отдела военной цензуры, начальник иностранной цензуры Борщевский, начальник Главной инспекции Лясковский. Они, по выводам Мехлиса, занимались «вражьей работой по шпионским и вредительским делам». В целом Отделом печати и издательств ЦК партии из центрального аппарата Главлита было удалено 60 человек «сомнительных, порочных людей, шпионов». Главлиту инкриминировалось то, что его работники способствовали разглашению в печати «важнейших военных тайн»: «Главлит разрешал издание книг, раскрывавших расположение предприятий оборонного значения. Вся преступная работа КОГИЗа была санкционирована работниками Главлита. Отдельные газеты, с молчаливого согласия цензоров Главлита, превращаются в легальную трибуну для враждебных элементов (в порядке цитирования и прямых выступлений).

Сотни изданий выходят без просмотра цензурой, ибо руководство Главлита преступно развалило низовой аппарат». Особенно обстановку в Главлите характеризует факт потери трех экземпляров «совершенно секретного документа, представляющего собою список всех оборонных предприятий Советского Союза с указанием характера их производства и места расположения».

Основной пафос записки Л.3. Мехлиса от 22 ноября 1937 г. в ЦК ВКП(б) и СНК СССР о политическом положении в Главлите был направлен против начальника Главлита С.Б. Ингулова как не внушающего политического доверия. Без сомнения, как помощник Сталина Мехлис знал, что это тот самый Ингулов, с которым Сталин резко полемизировал в начале 20-х годов. Очень похоже, что он сводил старые счеты. В декабре 1937 г. С.Б. Ингулов был снят с поста начальника Главлита, затем исключен из партии и в 1938 г. репрессирован.

Итак, Л.3. Мехлис почти полностью сменил кадровый состав центрального аппарата цензурного ведомства и насадил там еще более правоверных и послушных партийцев. Он действовал в соответствии с указаниями своего шефа о революционной бдительности главном качестве большевика. И этот принцип превращал печать в слепого исполнителя воли вождя, в его помощника по организации репрессивных процессов и общественного мнения вокруг них; в проводника извращенных идей, способствовавшего созданию ирреальной картины в советской прессе. Однако эта картина отразила и реальное бытие народа того трагического периода.

Правда и ложь соседствовали на страницах периодики, ложь прикрывалась правдой, выдавалась за нее. «Принцип» революционной или большевистской бдительности был именно таким орудием: им как щитом прикрывалась ложь инсценированных и инспирированных процессов над «врагами народа» различной идеологической окраски, чаще всего изобретенной самим вождем и частью его окружения.

 

ВНУТРИПАРТИЙНАЯ ЦЕНЗУРА КАК СРЕДСТВО БОРЬБЫ ЗА ВЛАСТЬ

 

Внутрипартийный цензурный режим и его особенности. Цензурование произведений В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, оппозиционеров разных оттенков. Репрессии против Н.И. Бухарина и его школы. Сталинская забота о «Комсомольской правде».

 

На первых порах в 20-е годы роль идеолога партии выполнял Н.И. Бухарин (18881938), интеллигентный, культурный, успешно справлявшийся с этой ролью. Книга Н. Бухарина и Е. Преображенского «Азбука коммунизма» (1919), связываемая впоследствии в основном с именем Бухарина, стала главным теоретическим, методическим трудом для каждого большевика. Ее главы публиковались в газетах и журналах, она выходила отдельными изданиями 40 раз, была переведена на многие языки. Именно эту книгу Сталин постарался впоследствии заменить на «Краткий курс истории ВКП(б)».

Особые заслуги Н.И. Бухарин имел в разгроме так называемого троцкизма, в вытеснении троцкистов с основных постов в журналистике. На их места ставились молодые, энергичные, интеллектуальные представители, как их назовут, бухаринской школы его воспитанники и ученики по Коммунистическому университету, Институту красной профессуры, где Бухарин преподавал: А. Слепков, А. Айхенвальд, Е. Гольдберг, Г. и Д. Марецкие, А. Зайцев, Е. Цетлин, А. Стецкий, П. Петровский и др. Например, А. Слепков был редактором «Комсомольской правды», затем работал в «Правде» и журнале «Большевик», редактором которых был Бухарин. Членами редакции «Правды» были А. Зайцев, Д. Марецкий, В. Астров. Опираясь на Бухарина и на его «школу», Сталин сумел наладить жесткий внутрипартийный цензурный режим, исключавший даже в социалистической по сути партии плюрализм мнений. Строгая внутрипартийная цензура вообще характерна для большевизма. В.И. Ленин в этом отношении заложил прочные традиции. После Октября такая цензура все больше ужесточалась.

Правда, для партийной элиты и в 3040-е годы были исключения. Так, она могла читать эмигрантские издания в созданных спецхранах главных библиотек страны, партийных центрах, позднее избранные от партии могли даже знакомиться с «Бюллетенем оппозиции», который выпускал в изгнании в 19291941 гг. Л.Д. Троцкий; использовать полученные знания в своих выступлениях. Но главная кара отлучение от партии и тем самым потеря целого ряда жизненных преимуществ применялась партийной властью независимо от номенклатурного ранга.

О характере внутрипартийной цензуры свидетельствуют эпизоды последних дней жизни В.И. Ленина, пользовавшегося к тому времени непререкаемым авторитетом. Даже его произведения, когда он лично не мог их отстаивать: был серьезно болен, подверглись цензуре высшей партийной инстанции Политбюро. С большими осложнениями вышла, например, в свет ленинская статья «Как нам реорганизовать Рабкрин?», содержавшая идею создания механизма контроля за деятельностью Политбюро и Генсека. Она натолкнулась на полное неприятие большинства партийной верхушки, а В. Куйбышев даже предложил в утешение вождя издать специально для него номер «Правды» с этой статьей. Лишь под давлением Л.Б. Каменева и Л.Д. Троцкого ленинское произведение появилось в Центральном органе партии, но и то с купюрой важных для содержания слов: «чтобы ничей авторитет, ни генсека, ни кого-либо из других членов ЦК. не мог помешать им сделать запрос» (партийная цензура исключала подчеркнутые слова В.И. Ленина Г.Ж. Речь шла о запросах членов Рабкрина).

Факт стал достоянием достаточно широкого круга партийцев, о чем говорит реплика с места на XIV съезде ВКП(б) в 1925 г. Она была сказана в ответ на жалобы Л.Б. Каменева по поводу запрета со стороны октябрьского пленума ЦК его и Н.К. Крупской статей: «При нашем участии даже статьи Ильича не помещались, а вы хотите, чтобы вам разрешили монопольно писать». Несмотря на то, что впоследствии многие члены Политбюро и ЦК отрицали факт попытки запретить статью В.И. Ленина, купюра важных слов из нее, а также коллективное письмо «наличных членов Политбюро и Оргбюро ЦК» губкомам и обкомам, тонко составленное Л.Д. Троцким и содержавшее намеки на недееспособность В.И. Ленина, его оторванность от партии, и отправленное 27 января сразу после публикации статьи в газете (25 января), свидетельствует о стремлении большинства Политбюро сначала положить произведение Ленина под сукно, а затем уменьшить его эффект. Режим внутрипартийной цензуры усиливался в угоду шедшим к власти сталинистам. В середине 20-х годов от партийно-советской печати были отлучены сначала Л.Д. Троцкий и его сторонники, позднее любые партийные оппозиционеры. В 19261927 гг. Л.Д. Троцкий писал о вдохновляемых «Правдой» условиях «подавления в партии свободы критики и открытой работы партийной мысли»; о том, что «запрещают обсуждение самых коренных вопросов со ссылкой на трудности положения, опасности извне, надвигающуюся угрозу войны». Политбюро принимает особые решения не публиковать статьи, документы, заявления оппозиции. В начале 1927 г. оно запретило печатать статьи Л.Б. Каменева, Н.К. Крупской к предстоящему партийному съезду, интервью X. Раковского французским газетам и др.

В «письме к партийному съезду» «За что нас исключали из партии?» один из ее теоретиков Е. Преображенский возмущается: «Если мне скажут: «Эти требования легальны», то я задаю вопрос, почему же в партийной печати нам не давали и не дают, за исключением аптекарской дозы в «Дискуссионном листке» раз в два года, эти требования защищать? Почему десятки статей оппозиционеров брошены в корзину партийных газет, почему запрещена для печати наша платформа, за печатание и распространение которой, за подпись под которой выброшено из партии более 600 человек только за последние два месяца? Какому сумасшедшему придет в голову вертеть ротатором и создавать нелегальное печатание своих документов, если нормальный партийный режим дает возможность партийному меньшинству напечатать все это в наших общих партийных органах?»

В коллективном заявлении от 6 сентября 1927 г. Г. Зиновьева, А. Петерсона, Н. Муралова, Л.Д. Троцкого «В Политбюро ЦКВКП(б), в Президиум ЦКК и ИККИ» дана наиболее яркая характеристика условий партийной цензуры тех лет, создающих «монополию печати» для большинства партии: «Перед оппозицией двери печати все туже закрываются. Дело идет не только о статьях по спорным вопросам, но вообще об участии в печати оппозиционеров, хотя бы и по бесспорным вопросам. Беседа тов. Троцкого с американской делегацией, организованная по инициативе ВЦСПС, была напечатана в «Правде» в сопровождении кляузного и глупого послесловия, вызвавшего возмущение каждого сколько-нибудь серьезного сторонника большинства. Неудача этого «опыта» привела к тому, что беседа тов. Зиновьева с той же делегацией вовсе не была напечатана, причем к решению не печатать ее пришито белыми нитками решение не печатать бесед тт. Томского и Калинина. Еще откровеннее (если возможно) поступила редакция «Правды» со статьей тов. Радека по поводу казни Сакко и Ванцетти. Редакция не только отказалась напечатать эту статью, без указания причины, но и отказалась дать письменный ответ автору о судьбе статьи, чтобы вообще не было следов возмутительного произвола по отношению к партийному писателю-оппозиционеру. Единственным недостатком статьи Радека является то обстоятельство, что она неизмеримо выше нынешнего уровня статей «Правды». Статья тов. Зиновьева «Ленин в июльские дни 1917 года» тоже не напечатана, и редакция «Правды» отказывается даже дать какой-либо ответ».

Все подступы к журналистике были перекрыты и для других оппозиционеров, особо это касалось представителей «демократического централизма (децистов)», занимавших в критике сталинизма еще более непримиримую позицию. Они обратились в ЦК ВКП(б) 27 июля 1927 г. с письмом, вошедшим в историю как «платформа 15-ти», где сделан вывод: «Нынешние руководители ЦК подходят к последним пределам сползания с пролетарских позиций». Большинство обещало оппозиции опубликовать в ходе предсъездовской дискуссии ее контртезисы и статьи. Децисты попытались использовать эту возможность, но их документам в периодике места не нашлось. Когда полемическая статья дециста И.К. Дашковского была передана в редакцию «Большевика», ее не только не напечатали в журнале, но и в срочном порядке было собрано Политбюро (август 1927 г.), которое решило: «В виду того, что взгляды, развиваемые Дашковским в его статье, явно враждебные нашей партии, передать вопрос о нем в ЦКК». И.К. Дашковский как «переродившийся элемент, безусловно враждебный партии пролетариата» был исключен из нее. Об этом оповестили «Правда» и «Ленинградская правда». Большинство децистов направило в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК ВКП(б) заявление-протест по этому поводу, расценивая исключение из партии своего товарища как «акт терроризирования партии со стороны партаппарата перед лицом предстоящего съезда». Однако XV съезд ВКП(б) 18 декабря 1927 г. исключил децистов из партии «как явно антиреволюционную группу».

Разгрому партийной оппозиции способствовало и то обстоятельство, что под фактическим контролем Н.И. Бухарина оказался актив печати. Бухарин стал основным теоретиком и руководителем рабселькоровского движения, а главное с помощью М.И. Ульяновой, ответсекретаря «Правды», беззаветно преданной ему, а также И. Варейкиса и некоторых других партийных организаторов тесно связал журналистику с массами, к которым оппозиция не могла уже апеллировать через прессу.

Значение Н.И. Бухарина в идеологической жизни государства было столь велико, что Стив Коэн, написавший его наиболее полную политическую биографию, назвал Бухарина «фактическим правителем обширной империи партийной печати и пропаганды», что не соответствует действительности, так как в 19211927 гг. журналистика еще имела коллективного руководителя в лице самой партии большевиков, о чем свидетельствуют большое число документов тех лет, решения XIXIII съездов о печати. Тень будущего реального правителя-диктатора еще только маячила за спиной Бухарина, который, наконец, к 1928 г. почувствует ее и, ужаснувшись, попытается изменить ситуацию, но окажется, что уже поздно. Отработав приемы и методы партийной цензуры на троцкистах и других оппозиционерах вместе с Бухариным, И.В. Сталин жестоко расправился с бывшим соратником и другом.

Как только Бухарин открыто выступил против сталинской линии на свертывание новой экономической политики, опубликовав в «Правде» 30 сентября 1928 г. без ведома ЦК партии статью «Заметки экономиста», Сталин организовал его травлю. 8 октября на Политбюро ЦК рассматривался вопрос об этом произведении. В решении Политбюро «Правда» обвинялась в том, что поместила спорную статью без санкции ЦК. На заседаниях Политбюро и Президиума ЦКК 9 февраля, на пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 г. уже подчеркивалось, что публикация «Заметок экономиста» создала «опасность дискуссии в партии», имела целью дискредитировать линию ЦК. Действительно, статья Бухарина получила в обществе большой резонанс. Секретарь Рогожско-Симоновского райкома партии Н. Пеньков на собрании партийного актива района 3 октября 1928 г. призывал положить эту статью в основу хозяйственной политики партии, так как она «указывает пути, по которым нужно идти». Секретарь Краснопресненского райкома партии М. Рютин на заседании бюро райкома заявил, что он разделяет установки статьи Бухарина.

В первую очередь Сталин постарался лишить Бухарина опоры в журналистике была разгромлена бухаринская школа: ее представителей вычищали из редакций ведущих газет и журналов страны. На апрельском (1929 г.) пленуме ЦК и ЦКК Е. Ярославский уже подводил итоги чистки: «Со времени Октябрьской революции не было более неопределенного положения в редакции центрального органа, чем то, которое мы переживали в последние месяцы». Бухарин передоверил руководство «Правдой» политически незрелым людям. Группа членов редколлегии «Правды» во главе с А.Н. Слепковым и В.А. Астровым была обвинена в противодействии и саботаже политики ЦК партии. А.Н. Слепков и В.А. Астров были освобождены от работы в «Правде», ее редколлегия была «укреплена» Г.И. Круминым, М.А. Савельевым, Е. Ярославским.

Дни редакторства Бухарина в «Правде» тоже были сочтены. В 1929 г. Н.И. Бухарин был снят с поста редактора «Правды», затем «Большевика», вскоре вообще был отлучен от большой политики, вся его публицистическая деятельность строго контролировалась.

Сталин занял освободившуюся вакансию идеолога партии и страны, руководителя всей системы журналистики. Поле битвы было расчищено. В борьбе с Н.И. Бухариным и его сторонниками и учениками он использовал весь вместе с бывшим идеологом выработанный арсенал средств партийной цензуры и усовершенствовал его, расширив число нечистоплотных приемов полемики. Так, 28 октября 1936 г. в «Правде» появилась передовица, изображавшая А.И. Рыкова, сторонника Н.И. Бухарина, меньшевистским прихвостнем, выступавшим в 1917 г. за явку В.И. Ленина на суд Временного правительства. Это не соответствовало истине. В «Правде» была помещена статья об Академии наук, содержавшая клевету на избранного академиком Бухарина и создававшая ему репутацию врага. Протесты Рыкова и Бухарина были оставлены без внимания. 23 февраля 1937 г. на пленуме ЦК ВКП(б) они неоднократно говорили о такого рода приемах прессы. Бухарин, например, сказал: «Но если публика все время читает в резолюциях, которые печатают в газетах, и в передовицах «Большевика» о том, что еще должно быть доказано, как об уже доказанном, то совершенно естественно, что эта определенная струя, как директивная, просачивается повсюду. Неужели это трудно понять? Это же не просто случайные фельетончики».

Убрав Бухарина и его сторонников из центральной прессы, Сталин держит теперь ее под постоянным прицелом. В июне 1929 г., после того как в апреле был снят с поста ответственного редактора Бухарин, Политбюро вообще упразднило этот пост, создав бюро редакционной коллегии «Правды» в составе Г.И. Крумина, Н.Н. Попова, Е. Ярославского. Бухарин, голосуя против, писал в ЦК: «Фактически от работы отстранена М.И. Ульянова, старая работница «Правды», инициаторша рабселькоровского движения, и при том без предварительного разговора с ней. Выведен т. Марецкий. Введен Н.Н. Попов, в эпоху гражданской войны бывший меньшевиком».

6 сентября 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б) опросом членов Политбюро приняло особое решение «О редакции “Правды”». В нем осуждались возражения против реорганизации Центрального органа как «гнилая попытка прикрыть факт начавшегося было летом 1928 г. хозяйничанья в редакции «Правды» группы молодых, совершенно партийно не выдержанных и отнюдь не авторитетных товарищей: Слепкова, Марецкого, Е. Цетлина (личного секретаря т. Бухарина)». Решение подчеркивало правильность предпринятых мер, так как благодаря им «была в полной мере обеспечена необходимая связь «Правды» с ЦК ВКП(б) и правильная политическая линия ЦО». Однако уже в декабре в письме В.М. Молотову И.В. Сталин констатирует: «С редакцией «Правды» неблагополучно. Заворачивает там всем, видимо, Ковалев с Наумовым (оба бывшие троцкисты) и некоторыми другими работниками (аппаратными). Попова уже взял в руки Ковалев. А Крумин продолжает “плавать”». Сталин считает, что газета публикует невыдержанные статьи, и сообщает, что он с Кагановичем «вовремя перехватили это дело и успели вовремя (поздно ночью) исправить некоторые «неясные» места в статье Пятакова». Статья Ю.Л. Пятакова «За руководство» выйдет в «Правде» 23 декабря 1929 г. Письмо показывает, что главный цензор страны бдит даже ночью. Переписка Сталина с Молотовым, С. Орджоникидзе и др. свидетельствует, что Генсек был постоянным цензором «Правды».

Одновременно его хватало в этом смысле и на основную молодежную газету страны. Приведем два достаточно ярких примера. 18 июня 1929 г. «Комсомольская правда», выходившая с 1925 г., опубликовала статью Л.А. Шацкина «Долой партийную обывательщину». Ею газета начала разговор о беспринципности, о необходимости большей самостоятельности комсомолу и критической осмысленности партийной линии. 22 июля Политбюро осудило статью, освободив Шацкина от обязанностей члена редколлегии «Правды». 25 июля оно предложило редколлегии «Комсомольской правды» поместить статью, разъясняющую ошибки Шацкина, а Бюро ЦК ВЛКСМ обсудить меры по укреплению редакции молодежной газеты. Л.А. Шацкин пытался в письме в ЦК ВКП(б) от 17 августа протестовать против необъективной критики его взглядов как в постановлении Бюро комсомола, так и в редакционной статье «Правды». Однако 22 августа Политбюро утвердило резолюцию ЦК ВЛКСМ, осуждавшую «оппортунистические взгляды Шацкина».

Через несколько дней после выхода произведения Шацкина «Комсомольская правда» 29 июля напечатала статью Я.Э. Стэна «Выше коммунистическое знамя марксизма-ленинизма», продолжавшую разговор, начатый Шацкиным, несмотря на критику со стороны Политбюро. Это вызвало гнев высочайшего цензора. 29 июля он пишет в преддверии заседания Политбюро ЦК партии письмо, позволяющее увидеть технологию сталинской цензуры, ее репрессивный характер. Возражая против публикации статьи Стэна, он квалифицирует ее помещение как «либо глупость редакции «Комсомольской правды», либо прямой вызов Центральному комитету партии». Он подвергает содержание произведения Я.Э. Стэна резкой критике: «Называть подчинение комсомольцев (а, значит, и членов партии) генеральной линии партии «службизмом», как это делает Стэн, значит призывать к пересмотру генеральной линии партии, к расшатке железной дисциплины партии, к превращению партии в дискуссионный клуб». Такого отзыва, где бы так были сконцентрированы основные грехи, с которыми боролся и будет бороться Сталин, еще трудно найти. Возможно, это было связано с личными мотивами, так как Сталин слушал лекции Я.Э. Стэна по проблемам экономики, читавшего курс специально для него.

Далее в своей разработке «Для понедельничьего заседания Политбюро ЦК», обобщая «факты», вождь обвиняет молодых публицистов в групповщине: «Так именно начинала у нас свое антипартийное дело всякая оппозиционная группа. С этого начал свою «работу» Троцкий. От этой же печки танцевал Зиновьев. Этот же путь избрал себе Бухарин. На этот путь становится и группа Шацкина Авербаха Стэна Ломинадзе, требуя (по сути дела) свободы пересмотра генеральной линии партии, свободы ослабления партдисциплины, свободы превращения партии в дискуссионный клуб». Характерен в письме этот рефрен о свободе от частного факта (статья Стэна) до обобщения.

Сталин продолжает линию, начатую им по очищению журналистики от «оппортунистов» и т.п. Он считает, что изобретенная им группа Шацкина и К° стремится превратить «Комсомольскую правду» «если уже не превратила» в свой боевой орган. Для этого она пытается превратить «Молодую гвардию» в свой теоретический журнал. Для этого «Комсомольская правда» противопоставляется «Правде», а «Молодая гвардия» «Большевику». Строки рабочего письма Генсека полны экспрессии и гнева: «Пора положить конец этому безобразию. Пора призвать к порядку и обуздать эту группу». Организационные выводы соответствуют тону письма:

 

«1) Немедля пересмотреть состав редакции «Комсомольской правды» и «Молодой гвардии», поставив во главе их партийно-выдержанных товарищей,

2) Раскритиковать идеологические шатания группы Шацкина Стэна Авербаха Ломинадзе, <...>

4) Показать, что слепковцы и шацкинцы два сапога пара».

 

Особенно интересно последнее предложение Сталина по объединению новых молодых оппортунистов с представителями бухаринской школы. Это методологическое указание найдет применение в практике как НКВД, так и цензуры.

8 августа 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило резолюцию ЦК ВЛКСМ о «Комсомольской правде» и рекомендовало редакциям «Правды» и «Большевика» выступить с анализом ошибок Шацкина и Стэна. 15 августа Политбюро утвердило редакционную коллегию молодежной газеты, упразднив, как и в «Правде», институт ответственного редактора и его заместителей. Их обязанности возлагались на руководящую тройку из состава редколлегии газеты.

Цензорский раж Сталина проявлялся и в дальнейшем. Генсек упорно и настойчиво работал днем и ночью над искоренением инакомыслия в любой форме, со всеми изгибами и перегибами в его понимании генеральной линии партии, над превращением прессы в послушный централизованный рупор партии, исключавший всякий плюрализм мнений, что для однопартийной системы государства крайне негативно, поскольку вело к процветанию казенщины и бюрократизма, укреплению административно-командной системы и культа личности.

 

ТОТАЛЬНАЯ ПАРТИЙНАЯ ЦЕНЗУРА

 

«Система военно-политического контроля над радиовещанием»: (ЦК ВКП(б)) и ее становление в 30-е годы. Репрессии против журналистов. Трагическая судьба короля советского журнализма М.Е. Кольцова. Идеологические цензоры разного масштаба Л.3. Мехлис и Д.И. Заславский, «Правда» и «Правдист». «Казенный человек Главлита» и его практика по «искоренению... недопущению... запрещению...».

 

Цензурный режим, установленный партией большевиков, охватывал все сферы социально-политической и культурной жизни народа, включая и журналистику. Особое внимание было уделено в 30-е годы работе журналистов в сфере радиовещания. Как уже отмечалось, оно сразу же оказалось в поле зрения партии, под ее жестким контролем, сопровождавшимся в этот период репрессиями. Именно тогда под особенно пристальным вниманием находилось местное радиовещание. Им стал активно заниматься Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию при СНК СССР (ВРК), созданный в 1933 г. Уже 8 января 1934 г. он принял постановление «О состоянии местного радиовещания на опыте Украины, Северного Кавказа и Закавказья». Среди трех задач, которые, как считает ВРК, стояли в тот момент перед местным (областным и низовым) радио, первой было усиление политической бдительности в подготовке микрофонного материала: «необходимо развернуть большевистскую борьбу с протаскиванием в эфир контрреволюционных произведений и решительно разоблачать попытки дискредитировать, извратить и опошлить проведение массовых кампаний путем допуска к микрофону халтуры, политически нечетких, а потому и вредных материалов».

Особый пункт постановления был отведен кадрам радио: «Факты засоренности аппарата ставят вопрос об еще большей бдительности в подборе и использовании на радио как творческих, так и организаторских и редакционных кадров». Довольно оригинальным было указание о том, что «необходимо поднять художественно-музыкальный уровень коммунистов руководителей радиовещания» (?!).

В этом же году специальная бригада ВРК (тт. Белецкий и Гуменик) изучала художественное вещание Украины, в том числе Одесского и Харьковского областных радиокомитетов. Бригада обобщила репрессивную практику, проведенную и проводимую тогда на украинском радио. Был уличен во «вредительстве» один из руководителей т. Карпеко, названный двурушником и националистом. Сначала он был подвергнут критике Наркомпросом, но он поклялся «соблюдать генеральную линию партии», однако, как показало расследование, «на деле не разоружился» и лишь украинские большевики, проявив необходимую бдительность, поняли настоящую сущность Карпеко. ВРК заслушал 15 декабря 1934 г. доклад своей бригады и принял по нему постановление «О художественном вещании ВУРКа, Одесского и Харьковского областных радиокомитетов», где разоблачалась «карпековщина» как «форма националистической деятельности в радиовещании», выразившаяся в «повседневном стремлении отвести радио от участия в борьбе с национализмом, в игнорировании и извращении директив партии о развернутом наступлении на национализм, смыкающийся с империалистическими интервентами» (?!); «в буржуазном национализме, по существу контрреволюционной контрабанде», когда в ряде передач по радио неверно освещался еврейский вопрос, противопоставлялась «украинская советская культура» культуре братских республик, «игнорировалась молдавская советская культура» (Молдова входила в состав УССР) и др.; в засоренности состава радиоработников «фашистскими, белогвардейскими, националистическими элементами» (назывались имена директора музыкального вещания националиста, сына кулацкого спекулянта; зав. сектором общественно-политического вещания террориста, украинского фашиста). ВРК обязывал журналистов усилить «классовую бдительность к микрофонным материалам и борьбу за проведение ленинско-сталинской национальной политики, твердо памятуя указание т. Сталина» (приводится выше цитированная нами его установка о бдительности).

В это же время фактически складывается система «военно-политического контроля над радиовещанием» (термин официального документа). Вспомним, что по решению ЦК ВКП(б) «О руководстве радиовещанием» (1927) этим должен был заниматься Главлит «через свой аппарат» и уполномоченных им лиц. В 30-е годы и позднее этот контроль осуществляется и ВРК, и главным образом партийными органами, по их указаниям, о чем свидетельствуют материалы Всесоюзного совещания работников радиовещания 13 декабря 1934 г., которое обсудило и приняло в духе времени развернутое и программное постановление «О задачах политического радиовещания», где подчеркивалось: «Новые условия, в которых живет и борется наша страна, решения XVII съезда ВКП(б) и исторические указания т. Сталина, предъявляют новые требования к политическому вещанию по радио». Совещание пришло к выводу, что «на участке политического вещания в отдельных случаях имели место ряд серьезных искривлений партийной линии, использование радио классово-чуждыми элементами (националистическими элементами Украины, Белоруссии, Средней Азии), что сигнализирует о необходимости усилить политический контроль», проводить «предварительную глубокую проверку всего микрофонного материала, предназначенного для передачи по радио»; «обеспечить тщательную подготовку и предварительную проверку каждой передачи, заблаговременно подготовляя сценарий передач, текстовую часть, подбор материала, интересные факты и проч.»; планы докладов политических деятелей, ученых, писателей и др. утверждать через соответствующие советские и партийные органы.

Постановлением ВРК (1935 г.) «под видом борьбы с национализмом и многочисленными фактами вульгаризации и политических срывов в радиопередачах» республиканских, краевых и областных радиокомитетов устанавливался порядок радиопередач «в точном соответствии с методическими письмами и рекомендательными списками ВРК». Местные комитеты централизованно снабжались текстами радиопередач, подготовленных в специально созданной для этой цели в 1936 г. Главной редакции микрофонных материалов. Без ведома центра нельзя было подготовить оригинальную передачу.

В конце 30-х годов бдительность ВРК достигает апогея: в 1937 г. он под страхом судебной ответственности запрещает всякого рода радиопереклички, организуемые советскими и хозяйственными органами; в 1938 г. появляется приказ об «очистке от негодных в идеологическом отношении» звукозаписей: в итоге уничтожено немало культурных ценностей; в 1939 г. еще жестче регламентируется специальным решением ВРК порядок сдачи микрофонных материалов. Вот как звучит один из параграфов документа: «Выступления, записанные на пленку, редакции и сектора с представлением точной стенограммы и соответствующими визами сдают в сектор выпуска, завизированные уполномоченным Главлита, за 1 час до эфира. Уполномоченному Главлита указанные передачи сдаются не позднее чем за 3 часа».

Но и в этой репрессивно-цензурной атмосфере радиовещание бурно развивалось, что обеспечивалось объективными факторами: высоким интеллектуальным потенциалом страны, энтузиазмом радиоинженеров и техников, массовых радиолюбителей, новейшей по тем временам технологией. В 1937 г. страна имела более 4 миллионов радиоточек – многомиллионную аудиторию. Однако по плану второй пятилетки плотность радиосети должна была составлять в два раза больше. В связи с этим отставанием были обвинены во вредительстве «Рыков и банда его сообщников» по Наркомсвязи. В поиске врагов и вредителей в радиовещании особую активность проявляла «Правда»: она трижды разоблачала «вражескую деятельность» в радиокомитетах Украины, наконец, в статье «Навести большой порядок в радиовещании» 22 июля 1937 г. подвергла резкой критике ЦК КП(б)У и областные парткомы Украины, которые якобы передали руководство радиовещанием «банде шпионов и сомнительных людей», в частности, назывался председатель ВУРКа троцкист Грекун.

«Враги орудовали, – писала «Правда», – у микрофонов и в Киеве, и в Харькове, в Донбассе, в Чернигове и других местах Украины. Пользуясь безнаказанностью, вредители и шпионы, проникшие в радиовещание на Украине, не раз нарочно искажали политическую информацию, клеветали на Красную Армию, выключали микрофоны во время политически важных передач и так далее и тому подобное». Расширяя географию своих разоблачений, «Правда» обрушилась на радио Белоруссии, где, по ее мнению, также часты случаи враждебных «опечаток» по радио, когда, например, вместо слов «антифашистская борьба» произносят в микрофон «фашистская борьба». «В Минске также играли по радио пошлые фокстроты в годовщину смерти В.И. Ленина, играли траурный марш – в дни суда над шпионской бандой Пятакова и других. Кому же не ясно, что и здесь действует рука врага?» В заключение ЦО партии требовал: «В радиовещании пора навести твердый большевистский порядок».

Итогом всех партийно-бюрократических, репрессивных мер по контролю и цензуре за радиовещанием было создание такого фильтра, через который проходили в эфир только разрешенные сверху для массовой аудитории факты и события, художественные, музыкальные произведения. В таких условиях никакой талант и никакая преданность идее не могли быть гарантией свободного творческого труда публициста и литератора. Политический донос, обычная кляуза, облыжная критика, зависть нередко служили поводом для репрессий против самых одаренных журналистов, публицистов, организаторов и руководителей журналистики, таких, как Н.И. Бухарин, Л. Сосновский, К. Радек, М.Е. Кольцов и др. Недавно стали доступны документы о трагической судьбе блестящего советского журналиста М.Е. Кольцова, известного фельетониста и очеркиста, одного из ведущих публицистов «Правды», создателя и руководителя журнала «Огонек», редактора журналов «Крокодил», «За рубежом» и других популярных изданий, организатора многих журналистских кампаний. Его испанскими репортажами зачитывалась вся страна.

Сначала М.Е. Кольцова обвинили в «антипартийных колебаниях» и «антисоветских разговорах», создании и руководстве «антисоветской литературной группой редакции журнала «Огонек», проводившей антисоветский буржуазный курс в области журнально-редакционной работы». Затем пытками добились от видного журналиста новых признаний, соответствующих общей шпиономании середины 30-х годов:

 

«Таким образом, я признаю себя виновным:

1.        В том, что, будучи завербован Радеком, с 1932 по конец 1934 года передавал шпионскую информацию германским журналистам.

2.        В том, что покрывал и содействовал М. Остен в ее связи с английскими шпионскими элементами в среде немецких эмигрантов.

3.        В том, что, будучи завербован Мальро и Эренбургом, сообщал им с 1935 по 1937 год шпионские сведения для французской разведки.

4.        В том, что, будучи в 19361937 годах в Испании, оказывал содействие американскому шпиону Луи Фишеру и сообщал ему шпионские сведения о помощи СССР Испании».

 

М.Е. Кольцов, проявив мужество, отказался от выбитых из него показаний, о чем свидетельствует протокол заседания Военной коллегии Верховного суда СССР от 1 февраля 1940 г.: «Подсудимый ответил, что виновным себя не признает ни в одном из пунктов предъявленных ему обвинений. Все предъявленные обвинения им самим вымышлены в течение 5-месячных избиений и издевательств и изложены собственноручно... никому из иностранных журналистов он не давал никакой информации». Однако при санкции на арест сверху невинный становился в любом случае виновным. 2 февраля 1940 г. М. Кольцов был расстрелян.

Цензурно-репрессивный режим тех лет вел к своеобразному отбору в журналистских кадрах: вымывался слой наиболее активных творчески способных публицистов-аналитиков, одновременно открывался простор для карьеристов и подхалимов, льстецов, для тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Такое положение сложилось вообще в руководящих идеологических кадрах. М. Горький, побывав на родине и вернувшись в Италию в 1929 г., написал по свежим впечатлениям 27 ноября письмо И.В. Сталину, где прозорливо отмечал появившееся в партии «весьма заметное количество двуногого хама». «Последние довольно успешно ведут поход против старой партийной интеллигенции, против культурных сил, которыми партия не богата до того, что все чаще ставит на боевые позиции культуры людей явно бездарных. Видя бездарность чиновников, молодежь, наиболее энергичная и жадная к власти, стремится пролезть вперед, занять видные места. Революционная фраза и лисья ловкость ее единственное оружие».

Интересно, что в этом же году в ответ на обвинения в левом уклоне В.В. Ломинадзе, работавший тогда в аппарате Коминтерна, отправил в партийную организацию Института красной профессуры заявление, в котором отмечал ту же эволюцию в составе партии: «Довольно большое распространение получил особый тип коммуниста (его можно было бы назвать лакированным коммунистом). Этот тип коммуниста высказывает по любому поводу свое суждение лишь после того, как убедится, что это суждение уже признано правильным наверху. По сути дела, он никакого собственного суждения ни по какому вопросу не высказывает, он только повторяет и пережевывает то, что уже сказано другими, что уже всеми признано правильным. Основной чертой этого типичного представителя партийного болота является боязнь ошибиться, идейная трусость, постоянный страх, как бы не сказать чего-нибудь, что может разойтись с мнением руководящих товарищей».

Атмосфера партийной вседозволенности, бюрократизма, номенклатурности, культа личности воспитала в обществе своеобразную фигуру деятеля около журналистики и в целом идеологической работы, которую можно назвать идеологической, цензорской дубинкой. В этой роли выступали основные партийные кадры от Е. Ярославского до Б.М. Таля, Л.3. Мехлиса, позднее А.А. Жданова, М.Б. Митина, М.А. Суслова, П.Ф. Юдина и др. М. Горькому в 30-е годы приходилось постоянно общаться с такого рода деятелями партии. В этом отношении интересно его большое письмо И.В. Сталину от 2 августа 1934 г. в период организации Союза писателей, когда Горький испытывал давление со стороны «идеологов», отвечавших за выборы состава правления ССП. Речь шла о П.Ф. Юдине и Л.3. Мехлисе. Характеризуя их как «людей одной линии», Горький откровенно выражает недовольство ею: «Идеология этой линии известна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей. Группа эта имея «волю к власти» и опираясь на центральный орган партии, конечно, способна командовать, но, по моему мнению, не имеет право на действительное и необходимое идеологическое руководство литературой, не имеет вследствие слабой интеллектуальной силы этой группы, а также вследствие ее крайней малограмотности в отношении к прошлому и настоящему литературы». Особо М. Горький останавливается на характеристике П.Ф. Юдина: «Мое отношение к Юдину принимает характер все более отрицательный. Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость». Он настаивает на том, что «Союз литераторов необходимо возглавить солиднейшим идеологическим руководством». Люди типа Юдина и Мехлиса для этой цели явно не подходят. В итоге партийное руководство сделало некоторые уступки Горькому. На I Всесоюзном съезде советских писателей с докладом выступал опальный в те годы Н.И. Бухарин, который был ближе Горькому.

Именно в середине 30-х годов у М. Горького установились довольно сложные отношения с «Правдой», которую тогда редактировал Л.3. Мехлис, как было показано, одна из наиболее одиозных фигур сталинского партийного аппарата. Литератор В. Сутырин, знавший Мехлиса много лет, так отзывался о нем: «Мехлис мог скорее простить отцеубийство, нежели малейшее сопротивление его указаниям».

В качестве идеологических цензоров выступали не только партийные функционеры, но и некоторые партийные публицисты, литературные критики, литераторы. Можно с уверенностью назвать в их числе Д.И. Заславского, известного советского журналиста, который в 1917 г. печатал статьи о В.И. Ленине как о немецком шпионе. Сам Ленин обычно использовал фамилию Заславского как нарицательное имя заведомого клеветника. Именно Заславский с 1928 г. становится постоянным сотрудником, как тогда говорили, ленинской «Правды», ее фельетонистом, яростно проводившим официальную политику. «Жертвами его разнузданного пера были многие деятели культуры. Имя этого перевертыша, пишет А. Ваксберг, проводивший журналистское расследование, наводило ужас и страх. Я сам видел два приговора: по первому человека осудили на 10 лет за то, что в компании приятелей он назвал Заславского «грязной личностью», по второму 8 лет получил тот, кто показывал сослуживцам статьи Ленина о Заславском». Этот второй приговор был А.Я. Вышинским опротестован «за мягкостью», а судья изгнан с работы: «Товарищ Заславский олицетворяет собой партийную печать, его дискредитация это гнусный вражеский выпад против Советской власти». Прокурор А.Я. Вышинский не давал в обиду полезных людей, близких по духу.

Приведем лишь один эпизод из большой доносительно-цензорской практики литератора и публициста Д.И. Заславского. В 1935 г. в 20-м номере «Правды» появились его «заметки читателя» «Литературная гниль». В них он выступал против издания «Академией» романа Ф.М. Достоевского «Бесы». Его попытался урезонить М. Горький. «Правда» 25 января опубликовала его заметки «Об издании романа “Бесы”». Он считал, что «Бесы», а также «однозвучные с ними романы: Писемского «Взбаламученное море», Лескова «Некуда», Крестовского «Марево», т.е. контрреволюционные романы» при таком подходе превращаются из легальной литературы в нелегальную, продающуюся из-под полы, соблазняющую молодежь своей запретностью и заставляющую ее ожидать «неизъяснимых наслаждений» от этой литературы». М. Горький считал, что Заславский «хватил через край», назвав «Бесы» наиболее художественно слабым произведением Достоевского. Горький наоборот поставил это произведение в ряд с «Братьями Карамазовыми». «Громко выраженный испуг Заславского, замечает писатель, кажется мне неуместным: Советская власть ничего не боится, и всего менее может испугать ее издание старинного романа». Аргументы Горького во внимание приняты не были, но, чтобы его не расстраивать, были изданы 300 экземпляров романа «Бесы» для подношения по начальству. Один экземпляр оказался и в библиотеке М. Горького. В каталоге книгоиздательства «Академия» (1980 г.) есть запись № 209: «Тираж не осуществлен. Известны отдельные экземпляры».

Такого типа, как Д.И. Заславский, публицисты, литераторы, критики, политики, идеологи, достаточно эрудированные, стремящиеся всеми средствами укрепиться в номенклатуре, во власти, обладающие определенными журналистскими способностями, выступали в роли добровольных цензоров и составляли при И.В. Сталине, ЦК партии, его печатных органах своеобразный партийный синод, бдительно следящий за крамолой в журналистике и литературе. В этом качестве выступали и руководящие партийные издания газеты «Правда», «Большевик», журнал «Большевистская печать» и др. Им подражали местные партийные органы. При этом был использован для внутренней цензуры в творческих коллективах опыт Госиздата по выпуску «Бюллетеня», выполнявшего и некоторые цензурные функции. В конце 2030-х годов выходили «Бюллетени Наркомата просвещения», «Репертуарный бюллетень» (19261928), помещавший списки запрещенных кинофильмов, «Правдист» (с 31 октября 1928 г.), «Тассовец» (с 1931 г.), «Известинец» (с 1934 г.) и др. Наряду с профессиональными задачами эти издания выполняли и цензурные. Порою трудно дифференцировать одни от других: где рецензирование, анализ мастерства автора произведения, а где контроль за идеологической позицией, идеологическими взглядами. Так или иначе, этот тип изданий активно участвовал в борьбе с инакомыслием, проникновением на страницы печати неугодных идей.

Тотальный характер партийной цензуры этого периода выразился и в трансформации партийной и литературной критики в политический донос, их срастание с цензурой. В этом жанре журналистики уже не требовалось обычной научной аргументации. Стала применяться такая практика, когда цитирование слов «врагов народа», «вредителей и шпионов» не допускалось и даже считалось пропагандой враждебных взглядов. В марте 1937 г. Политбюро специально занималось такого рода проблемой: ЦК КП(б) Узбекистана издал и распространил по организациям политическое письмо, которое почти сплошь состояло, по сообщению Г.М. Маленкова, из «цитат участников контрреволюционных организаций», «содержащих подробное изложение программы и методов борьбы контрреволюционных, националистических организаций». И.В. Сталин лично отредактировал проект решения Политбюро, категорически запрещавшее цитировать врагов, и вписал в него слова, приравнивающие такое цитирование к «рекламированию программы и работы врагов Сов[етской] власти». Естественно, этот опыт стал достоянием партийной цензуры. Так, газета «Красное знамя» (Краснодар) подверглась резкой критике за то, что в дни процесса троцкистско-зиновьевского центра цитировала выступления его представителей, а в них якобы содержались антисоветские выпады. Добровольный цензор делал вывод, что в газету «пробрались враги народа». В книге «Третья империя в лицах» (Госполитиздат, 1937) цитировалась автобиография А. Гитлера «Моя борьба». И это рассматривалось как вылазка врага. Впоследствии цензоры долгие годы будут облегчать аргументацию в гуманитарных науках, не давая возможности ссылаться на слова тех, кого подвергают критике, на запрещенные произведения и др.

Под особой опекой партийно-цензурных структур всегда находилась иностранная периодика и литература. Сначала она проходила строгий досмотр на границе, затем шел ее отбор по разным «каналам», перевод для массовой аудитории, для служебного пользования бюрократии, партийной элите, имевшей доступ и к оригиналам, хранившимся в спецхранах. На примере контроля за иностранной литературой особенно ярко видно еще одно проявление цензуры того времени ее срастание с редактурой.

Естественно, создавшаяся атмосфера в обществе влияла на государственные учреждения цензуры, где также стал господствовать разоблачительный стиль. В 1938 г. Главлит возглавил Н. Садчиков, чутко улавливавший дух времени и умело к нему приспосабливающийся. Он сразу же развернул борьбу с врагами народа, вредителями и шпионами в своем департаменте. И начал ее со своего заместителя А.С. Самохвалова, написав доносительную докладную записку в Отдел печати и издательств 11 февраля 1938 г., где обвинил Самохвалова в том, что он несет «политическую ответственность за засорение аппарата враждебными элементами, за потворство политически вредной линии в качестве заместителя начальника Главлита». Для справки: Самохвалов пробыл на этой должности всего 4 месяца. Усилиями Садчикова 14 начальников крайобллитов были освобождены от работы как враги народа, 14 других сняты с должности, еще 24 сотрудника отстранены от работы. Свое кредо руководитель Главлита изложил в одном из циркуляров: «Роль советской цензуры как органа, охраняющего военные, экономические, политические интересы СССР, неизмеримо возрастает». Формулировка явно перекликается со сталинской по поводу обострения классовой борьбы: та тоже возрастала. Бдительность Н. Садчикова не имела границ. В письме в ЦК партии и НКВД он возмущается тем, что свиней и коров крестьяне называют «политически недопустимыми именами»: Депутат, Селькор, Русь, Пролетарка, Коммуна, Свобода и т.п. Он предлагал прекратить такую практику.

В этот период Главлит развил бурную деятельность по искоренению, недопущению, запрету и т.д. За 8 месяцев 1939 г. газета «За новый Север» (Коми) конфисковалась 6 раз за искажения и опечатки. Вошли в практику уничтожение и перепечатка тиража газет. За первый квартал 1939 г. были перепечатаны тиражи 93 газет. С помощью Главлита росли спецхраны, уничтожалась неугодная литература, рос перечень информации, представляющей тайну. Государственной тайной стала и структура Главлита, его цензорская переписка.

В перечне тайн 1936 г. насчитывалось 372 позиции, в 1937 г. к ним прибавилось еще 300.

В 1938 г. были объявлены политически вредными 10.375.706 книг, 223.751 плакат, на иностранных языках уничтожены 55.514 газет и журналов.

Итогом эволюции партийной цензуры стала выработанная к 40-м годам всесторонняя и всеохватная система партийного руководства журналистикой, включающая в себя высшие и низшие инстанции партии от Генсека, Политбюро, ЦК до низовых парткомов. Все эти структуры партаппарата имели определенные цензурные полномочия, причем в конце концов они стали фактически неограниченными. Так, первый секретарь обкома, райкома, горкома был основным руководителем местной газеты. Он мог запретить любую статью, устроить разнос любому журналисту, включая редактора газеты.

Поскольку тема «Партком и газета» была одной из излюбленных тем исследователей в советский период и тщательно ими изучена, постольку мы ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Сама цензура в обществе приняла тотальный характер: внутрипартийная цензура как бы вышла на всесоюзную арену, при этом она включала в себя все виды как предварительной, так и последующей цензуры. Многие партийные структуры занимались карательной практикой по отношению к инакомыслящим, к нарушителям партийных указаний, к тем, кто просто ошибался, и т.д. Тотальный партийный режим определял особенности и характер журналистики: от ее типологии, содержания, проблематики, диапазона информации до ее форм, языка и стиля, ее связей с аудиторией весь журналистский творческий процесс, что вело к развитию в журналистике мифологизации информации, фальсификации фактов прошлого и настоящего. Цензура как бы позволяла власть имущим безнаказанно подгонять историю и события современности под их текущие нужды, помогала упрочению и процветанию партийной бюрократии.

 

ЦЕНЗУРНЫЙ РЕЖИМ В РОССИИ ПЕРИОДА ГЛОБАЛИЗАЦИИ ИНФОРМАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ

 

От закрытого к открытому типу общества. Борьба за свободу слова в условиях становления системы СМИ и образования инфоноосферы, появления Интернета. Средства массовой информации и средства массового общения. Цензурный режим в новых условиях. Капитал журналистика и цензура. От атмосферы взаимного подозрения к партнерским отношениям путь к свободе слова.

 

Вторая мировая война способствовала постепенному, хотя и болезненному, движению нашей страны от закрытого типа общества к открытому. Однако консервативные процессы, административно-командная система, ее самопревращения долгие годы деформировали и тормозили эту эволюцию Страна, сделав шаг по пути к более широкой демократии, отступала на два. Борьба с инакомыслием то ослабевала, то вновь разгоралась. И лишь в 90-е годы произошли качественные изменения в социальной жизни общества и по-новому, хотя и противоречиво, стали решаться проблемы прав человека, свободы слова и печати, вопросы цензуры.

В течение длительного периода практически оставались неизменными и так называемая система партийного руководства журналистикой, литературой, искусством, и учреждения цензуры, и вообще ее характер, определявшийся партийными установками, господствовавшими в государстве. Дело будущего раскрыть нюансы цензуры военных и послевоенных лет, определить, на много ли она стала мягче при Н.С. Хрущеве и чем отличалась при Л.И. Брежневе и т.п. Конечно, происходили в обществе определенные сдвиги: появился самиздат, тамиздат, видоизменились репрессии (вместо ГУЛАГа использовались «психушки», высылка за границу). Активизировалась борьба за свободу слова и печати. 16 мая 1967 г. А.И. Солженицын обратился с письмом к IV Всесоюзному съезду советских писателей, обличавшим цензурный режим в стране. «Литература не может развиваться в категориях «пропустят не пропустят», «об этом можно об этом нельзя», писал А.И. Солженицын. Он предлагал съезду «добиться упразднения всякой явной или скрытой цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист». Но так или иначе тотальная партийная цензура сохраняла монополию. От нее зависело все: и выход книги, газеты, теле- или радиопередачи, и реакция на них впоследствии, и творческая судьба автора.

Под воздействием научно-технического прогресса в 19501960-е годы в журналистике происходят значительные изменения: постепенно набирает темп в своем развитии телевидение, синтезировавшее в себе основные достижения информационной службы общества, информационных технологий на том этапе. Оно открыло массовой аудитории окно в мир. Зрители могли с помощью прямого телерепортажа побывать в любой точке земного шара, участвовать в многочисленных международных событиях, интересно проводить свободное время у телеэкрана и т.д.

Советское телевидение через трансляции бесчисленных партийных съездов, разных заседаний, награждений одними партийными бонзами других неожиданно для самих партийных руководителей правдиво показало все их убожество и отсталость, неумение вести себя. Этот эффект прямого телевещания не был сразу понят, поэтому советский телезритель довольно долго был обречен на просмотр видеостенограмм партийных и государственных событий, нередко служивших затем базой для народного фольклора и анекдотов.

Поскольку телевидение появилось в период тотального партийного руководства всеми сферами жизни, в том числе и журналистикой, постольку никаких конкретных перемен в цензурном режиме не произошло. Развитие телевидения, его программ, содержание передач, становление кадров, техническое оснащение все находилось под партийным контролем. В 1960 г. ЦК КПСС приняло постановление «О дальнейшем развитии советского телевидения», сыгравшее важную роль в улучшении этого СМИ, его технического оборудования и кадрового обеспечения. ЦК дал указание ввести в практику выступления по телевидению министров, руководителей партийных, советских и общественных организаций, деятелей науки и культуры, передовиков производства; передачи программ для детей объемом не менее часа в день; усилить пропаганду физкультуры и спорта.

Был создан Государственный комитет по радиовещанию и телевидению при Совете министров СССР, преобразованный в 1970 г. в Государственный комитет Совета министров по телевидению и радиовещанию, что имело существенное значение, так как работники телевидения становились государственными служащими, которые, хотя и обладали рядом привилегий, подчинялись жесткой дисциплине. 5 июля 1978 г. произошли новые изменения: руководящая структура получила новый статус и название «Государственный комитет СССР по телевидению и радиовещанию» (Гостелерадио СССР), что подразумевало его подчинение не председателю Совета министров, а руководителю страны Л.И. Брежневу. Это не замедлило сказаться на деятельности телевидения, особенно его информационных передачах. Программа «Время» стала ориентироваться на вкусы Генерального секретаря ЦК КПСС.

Из цензорских новаций тех лет следует отметить использование партийным руководством технических возможностей при контроле за телевидением. В конце 1960-х начале 1970-х годов начинается, как определяют историки, господство видеозаписи, сокращение прямого репортажа до минимума. Наиболее массовые передачи «Голубой огонек», «КВН», «Пресс-центр» и др. выходили на экран после тщательного монтажа, в ходе которого все, что казалось сомнительным с точки зрения партийной цензуры, убиралось. Передача «Эстафета новостей» вообще была закрыта. Структура информационных программ была сведена к шаблону и строго регламентирована определенными блоками сообщений: партийная «светская» хроника (выступления членов Политбюро ЦК КПСС, их визиты, награждения и т.п.), экономическая парадная хроника, международные новости с тенденциозным подбором (рассказ о событиях в странах социалистического лагеря, борьба рабочих на Западе за свои права и т.п.), спортивная информация и прогноз погоды.

В целом все эти факты укладываются в общее русло партийного руководства журналистикой, с которым будет покончено лишь в 1990-е годы. Но в новых условиях цензура выступила в новом обличье.

Конец XX столетия сопровождался революционными изменениями в журналистике, тесно связанными с бурным развитием информационных технологий, компьютеризации.

«Век и конец века на евангельском языке не означает конца и начала столетия, не означает конец одного миросозерцания, одной веры, одного общения людей и начала другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения», замечал в 1901 г. в статье «Конец века» Лев Толстой. Как ни странно, на наш взгляд, конец XIX столетия и начало XX все-таки совпали с тем веком, о котором говорил великий писатель. XX столетие положило начало другому мировоззрению, если иметь в виду существенное уменьшение роли элиты в жизни общества и бурный рост демократии, и начало другого способа общения, если иметь в виду то огромное значение, которое приобрели журналистика, массовые коммуникации, масс-медиа в жизни человеческого сообщества.

Наступление XXI в. сопровождается процессом становления нового планетарного мировоззрения, охватывающего все большие массы людей. Этот процесс сопровождается обособлением мирового информационного пространства. Мировое информационное пространство термин дипломатии и политики. В этом смысле он обозначает то, что было всегда. Более точным в данном случае было бы употребление термина инфоноосфера, обоснованного мною на конференции факультета журналистики МГУ в начале 1996 г. Его использование ограничивает сущность понятия, подчеркивает то, что так называемое мировое информационное пространство создано усилиями человека, его вмешательством в природу. В этом контексте сразу осознается наличие целого ряда существенных проблем, и не только дипломатических. Реальное мировое пространство безгранично, инфоноосфера имеет границы. Любое вмешательство в природу человека чревато конфликтами. Оно имеет определенную точку, после отсчета которой следует кризис, взрыв и т.д.

Западные исследователи П. Лазерфельд, У. Шрамм и др. давно пишут о перенасыщенности мира информацией, вызывающей «агрессивное смешение» разнонаправленных информационных потоков, негативное воздействие их на психику человека. Интересную мысль в связи с этим высказал философ и литератор Умберто Эко: «Угроза сегодня исходит... от чрезмерного распыления мысли, вместо одного «старшего брата» появились миллионы «кузенов», и самая большая трудность выбрать между ними свой ориентир. Диктатура информации в будущем определяется уже не пирамидальным ее построением с вершиной, на которой кто-то восседает и диктует свои законы в ее основании, а над вами нависло множество источников информации, перед которыми вы теряетесь. Одному диктатору еще можно сопротивляться, искать методы борьбы с ним. Против же несметного числа маленьких диктаторов рецепта пока нет».

Образование инфоноосферы ведет и к другим сложным последствиям. Аудитория стала иметь почти не ограниченную возможность получать самую разнообразную информацию, используя которую создавать удобную для себя параллельную действительность. Сможет ли человек распоряжаться этими возможностями разумно? Ученые Г. Гэнс, Д. Селдес, Д. Стефенсон и др. считают, что в современных условиях электронные коммуникации превращаются в средство полезного увеселения, инертного времяпрепровождения; приковывают зрителя к креслу у телевизора. Ученые предсказывают, что мультимедиа затянут человека в сюрреалистический мир второй, виртуальной (стеклянной, игровой и пр.) действительности.

Нагнетание негативных характеристик новой ситуации в информационных процессах можно продолжить. Как историк, могу засвидетельствовать, что и в теории, и в общественной мысли это происходит всякий раз, когда в массовых коммуникациях назревают существенные изменения. Так было, когда начинал путь кинематограф, когда появилось сначала радио, потом телевидение. И сейчас в начале XXI в. массовые коммуникации, журналистика переходят в новое качественное состояние. Крушение устоявшихся представлений вызывает эмоциональный отзвук исследователей.

Каждое жизненное явление имеет свои плюсы и минусы. Образование инфоноосферы, появление новейших электронных технологий, голографии, эффекта виртуальности значительно усиливает возможности диалога культур, их взаимовлияния. Современный зритель может побывать в Лувре, Эрмитаже, Цвингере и увидеть мировые сокровища такими, какие они есть, а при умелом операторе и репортере даже более основательно, детальнее, чем при непосредственном контакте с ними. Точно так же зритель может совершить путешествие на корриду в Испанию, в пустыни Африки, на карнавал в Венецию или Бразилию, в Диснейленд США. Без сомнения, этот диалог культур требует равноправия в их взаимодействии, соблюдение этических, нравственных и правовых норм. Экспансия более приспособленных к современным условиям культур компрометирует развернувшийся диалог, даже разрушает культуру, не имеющую возможность столь активно проявлять себя через массовые коммуникации.

По разным причинам сейчас сложилась такого рода ситуация с русской культурой. Она находится под давлением американской массовой культуры. Достаточно обратиться к репертуару российского телевидения, где уже ряд лет господствуют американские фильмы и сериалы. Молодежная аудитория, т.е. будущее страны, во многом находится под впечатлением американского стандарта. Такого же типа давление испытывает и политическая культура. Наши бюрократы довольно быстро усвоили поверхностный слой политических инокультур. И у нас появились свои политические звезды, свои «куклы», свои «восковые фигуры». Высказанные здесь некоторые наблюдения над негативными проявлениями диалога культур через СМИ никак не принижают самого факта существования этого диалога и его позитивных возможностей.

Особого внимания заслуживает разговор о международном обмене информацией. Умберто Эко справедливо сравнивает изобретение Интернета с изобретением печатного станка. А вот мнение отечественного писателя, одного из пользователей Интернета, А.Н. Житинского: «Феноменальная возможность донести информацию до потенциального слушателя-зрителя-читателя. Это просто поразительно. Вселенский самиздат. ...Сейчас каждый человек, подключенный к Интернету, может издать свою страницу, свои сочинения, свои рисунки, свою музыку, не прибегая к помощи издателя это очень просто. Достаточно иметь компьютерную грамотность и доступ к ресурсам Интернета».

Эксперты, аналитики современной журналистики пытаются осознать ее новое положение в обществе, вступающем в XXI век. На 5-м семинаре ООН/ЮНЕСКО в поддержку независимости и плюрализма СМИ (сентябрь 1997 г.) в выступлении Егора Яковлева, главного редактора «Общей газеты», имеющей постоянную полосу о журналистике «Мы в потоке информации», говорится: «Само по себе такое наименование «средства массовой информации» ввели в оборот те, кто стремится подчеркнуть объективную природу информации, ее неангажированность. Но о средствах ли информации говорим мы? На мой взгляд, нет. Мы говорим о средствах массового общения. Газеты и телевидение дают возможность общения со многими людьми. А общение никогда не бывает нейтральным». Через многие публикации о современной журналистике сквозит ирония, сопровождающаяся какой-то обидой на появление и усиление тех качеств, которые ранее не были столь явными и заметными, особенно в печатных СМИ. «С каждым днем набирает силу процесс полного превращения журналистики в оружие массового психического поражения сограждан», писал в предвыборные дни декабря 1999 г. аналитик Д. Ухлин. «В результате, подводит он итоги, все возрастающее общественное недоверие к информации, поступающей из всех СМИ вообще, делает журналистов работниками в области досуга».

Вадим Кузнецов, исследуя журналистику, высказывает мысль о том, что «вообще в России всего три официально признанных средства массовой информации. Интернет, четвертое средство, до сих пор существует лишь по законам, им самим над собою признанным». Он возлагает на новое СМИ большие надежды в том, что «Интернет не даст возможности лишить нацию свободы информации». Интересно определение В. Кузнецовым Интернета как «способа общения и информации».

Еще в 1994 г. мы обращали внимание на происходящие качественные изменения в журналистике конца XX в., в условиях общества массовой культуры; на то, что она становится целостной системой СМИ и СМО (средств массового общения). К сожалению, этот момент параллельного развития СМИ и СМО не отмечен исследователями, а именно их взаимодействие и взаимодополнение одна из важных особенностей массовой культуры. Здесь эволюция шла от первобытного костра к элитарному салону и современным СМО: концерт по радио или телевизору, хит-парад или шоу в огромном зале, спортивные передачи, конкурсы красоты и многое другое, уходящее своими корнями в глубины человеческой истории. Современные СМО несут в себе колоссальный заряд информации и воздействия на массы, особенно молодежную аудиторию. Наиболее полное соединение качеств СМИ и СМО, например, в телевидении дает ему такую неповторимую силу воздействия как ни одному другому СМИ, но этот сплав результат уже большого пути.

Аудитория журналистики фактически не имеет границ. Человеку доступно все больше и больше разнообразной информации. Он получает возможность приобщаться к сокровищам мировой мысли и культуры. Но, с другой стороны, в обществе сложились такие условия, когда с помощью СМИ и СМО, массовых коммуникаций создается общий нездоровый информационный фон, отрицательно влияющий на людей; происходит насилие над психикой человека. Ряд исследователей пишет также об асоциальности такого социального института, как журналистика. С помощью видеоинформации получает приоритет фабрикация мифологической информации, которая от примитивных форм тоталитарных государств прошла эволюцию к созданию имиджей героев века, политиков, звезд экрана и т.п., подмене политических прав и обязанностей граждан политическими играми, к созданию иллюзорной действительности виртуальной реальности, в которой ежедневно уже сейчас пребывает часть массовой аудитории, проходя по «Полям чудес», включаясь в бытие обитателей «Санта-Барбары» и т.п. «ТВ это демократия плюс беверлизация всей страны», иронизирует телеэксперт А. Соколянский. Новая информационная служба общества, созданная человеком XX в., несет обществу новые проблемы, которые дают о себе знать уже сейчас.

Бюрократы, политики и дельцы не только строят планы, но и стали использовать новые возможности воздействия на обывателя и делать деньги с помощью виртуального обучения, виртуального лечения, виртуального туризма, виртуальной любви, сетевой наркомании и т.д. Поскольку информационные процессы вышли на общемировой уровень, реально существует инфоноосфера, возникла возможность применения новых информационных технологий в глобальном масштабе. Этим обстоятельством неравномерность технологического развития регионов мира актуализирует проблемы равноправия государств в использовании инфоноосферы, охраны интересов менее развитых в этом отношении стран.

Нужна ли в этих условиях защита общества и каждого человека от пагубного воздействия информационного фона? Нужно ли ограничивать возможность использования информации в корыстных целях, во вред человеку и человеческому сообществу? Нужно ли защищать человеческую психику от телеэкранной «медицины»? Как и каким образом в современном обществе регулировать характер информационной среды? То есть: нужна ли в современных условиях цензура, определенный цензурный режим?

Естествен поиск ответа в исторической практике, свидетельствующей о постоянном стремлении человека к свободе слова и печати, к освобождению от оков цензуры. Но одновременно история смеялась над человеческими иллюзиями и в этом. Вспомним еще раз слова из знаменитой «Ареопагитики» Джона Мильтона и метаморфозу его деятельности, о чем говорилось в начале книги.

Не было в истории еще общества, государства без определенного цензурного режима и его организации в той или иной степени. История мировой и отечественной цензуры показывает, что она является необходимым атрибутом государства, того или иного типа власти. Обычно институт цензуры составная часть государственного аппарата и его характер во многом зависит от типа этого государства. Ясно, что в имперской стране, монорелигиозном обществе цензура носит жесткий характер. Есть немало ученых, считающих, что в современных демократических странах никакой цензуры нет. Изучив исторический опыт, мы вынуждены выразить сомнение в этом. Такой взгляд на цензуру базируется на суженном представлении о ней, ограниченном функциями определенного официального ее учреждения, которого в той или другой стране действительно может не быть. Наивно представлять дело так, поскольку цензура существовала и до появления самого слова «цензура», до изобретения печатного станка и создания первых учреждений цензуры. Ее эволюция в XX в. привела к более совершенным, даже не заметным на поверхности или мало заметным формам административно-карательной, последующей цензуры, обличенным в ту или иную статью закона, то или иное решение суда, являющимися формами государственного контроля. Так, Великобритания имеет целый ряд различных форм контроля за журналистикой, в их числе: Комитет по охране военных тайн в средствах массовой информации Комитет «Д». Он издает перечень сведений, утечка которых наносит ущерб интересам национальной безопасности и публикация которых должна согласовываться с этим комитетом; «Акт об официальных секретах», по которому официальное лицо, чиновник не имеет право разглашать информацию о деятельности правительства, если не имеет на то разрешение. В секреты занесены, кроме военной информации, сведения о субсидиях на сельское хозяйство, медицинская статистика и др. В 2000 г. Британский парламент принял закон о перлюстрации электронной почты, по нему правительству страны разрешено в целях борьбы с организованной преступностью просматривать электронные письма и перехватывать передаваемые через Интернет сообщения.

Объективные истоки цензуры лежат в диапазоне и объеме циркулирующей в обществе социальной информации, доступной аудитории. Как правило, не вся она предается гласности. Поскольку информация один из важнейших инструментов управления обществом, постольку разные власти по-разному решают проблему доступа аудитории к ней, в связи с этим и проблему ограничения свободы слова и журналистики; занимаются нередко для маскировки своей политики, как они заявляют, регулированием информационных потоков.

Часть информации составляет тайну, наличие которой уже является объективным основанием цензуры и ее гарантом на будущее. Недаром в нашей стране при первых же изменениях в политической атмосфере общества место Главлита на какое-то время заняло Главное управление по охране государственной тайны в печати и других средствах массовой информации (1990 г., ГУОТ), затем Агентство по защите государственных тайн в СМИ при Министерстве информации и печати СССР (1991), наконец, в 1993 г. появляется закон о государственной тайне и т.д. Последний список государственных тайн страны, утвержденный Президентом России в 1998 г., имеет 87 параграфов и мало отличается от предыдущего (1995 г.). И пока существует государство, заинтересованное в сохранении определенных тайн, т.е. сокрытии от широкой общественности части информации, до тех пор будет существовать в том или другом виде цензура.

Субъективными истоками цензуры служат противоречия и конфликты процесса общения людей, самой социальной среды. Столкновение разных интересов и потребностей приводит к критике мировоззрений, взглядов, точек зрения, позиций и т.п., их отрицанию, к миграции людей, их депортации, их недовольству, доходящему порой до революционного взрыва, и т.д. Все это ставит проблему ограничения свободы слова и журналистики, с тем чтобы общество могло эволюционизировать и быть управляемым.

Становление в прошлом государств закрытого типа, обособляющихся друг от друга, ограждающих себя от всех остальных стран, вело к стремлению управленческих структур сохранить в тайне как можно больше информации, к созданию светского режима цензуры и ее учреждений вплоть до цензуры самого монарха. Наличие разного характера тайн дифференцировало цензуру на разные виды. Постоянные войны, которые вели страны друг с другом, рождают так называемую военную тайну, разглашение которой всегда каралось очень жестоко. Репрессии органов управления, многие факты внутренней политики, дипломатические ухищрения в проведении внешней политики, сведения об органах разведки, о шпионаже и др. служили и служат базой государственной тайны, охраняемой законами и цензурой столь же ревностно. Рядом с ней существуют юридические, экономические, деловые, коммерческие секреты, которые не обязательно бывают государственной тайной. В ограничении доступа к такого рода информации заинтересованы представители ряда профессий, определенной отрасли экономики, отдельные частные лица, предприниматели, дельцы, банкиры, торговцы и др. В 1999 г. Совет министров Италии принял постановление о новых правилах соблюдения в государственных архивах секретности сведений о частной жизни граждан. К понятию «частная жизнь» отнесены вопросы здоровья, семейной и сексуальной жизни, привычек и прочих интимных деталей. Все это будет находиться в тайне на протяжении 70 лет. В Греции существует специальный административный орган «Дата протекшэн ауторити», призванный защитить частную жизнь граждан от посягательств нечистоплотных журналистов.

История журналистики XX в. показывает, что эволюция цензурного режима отражает движение института государства через все противоречия к открытому типу государства, соответственно происходит демократизация аудитории журналистики, увеличение ее, что заставляет управление суживать секретную информацию, расширять диапазон и объем доступной массовой общественности информации. Однако тайны (государственная, профессиональная, деловая и др.) остаются, происходит по-прежнему борьба за свободу слова и журналистики. В то же время прошлое и в XX столетии прочно держалось за настоящее: многие, казалось бы, идеальные достижения человеческой мысли получали уродливое воплощение на практике. В XX в. активно шел процесс политизации общества, вовлечения его в социальную жизнь огромных масс, что привело к созданию многочисленных партий. Появляется партийная тайна и партийная цензура, господствовавшая в советском обществе 30-х годов.

Но наш отечественный опыт не уникален. Если обратиться к истории так называемых демократических государств, то и здесь существовал и существует определенный цензурный режим. Вместе с процессом сращивания капитала и государства, бюрократических и финансовых управленческих структур в развитых странах в условиях свободного предпринимательства появляется новый регулятор информации рыночный, коммерческий, усиливается экономический контроль за СМИ, во многом заменяющий обычную цензуру. По утверждениям исследователей Б. Багдикяна, Г. Гляйссберга, Г. Шиллера и др., в руках монополий, бизнеса, рекламодателей, тесно взаимосвязанных друг с другом, есть такие рычаги, которые позволяют держать в необходимой узде журналистику. Превращение ее в экономически выгодное дело породило то, что называют «внутриредакциониой цензурой», выражающей диктат хозяев информационно-пропагандистско-рекламного бизнеса.

Американский ученый Бен Багдикян приходит к выводу: «Более глубокие социальные потери от гигантских средств массовой информации заключаются не в их нечестном продвижении к прибылям и власти, хотя оно реальное и серьезное. Самой тяжелой потерей является осуществляемая по своей инициативе цензура политических и социальных идей в информационных материалах, журнальных статьях, книгах, радио- и телепередачах, кинофильмах. Иногда вмешательство владельцев носит откровенный и грубый характер. Но большая часть такого рода действий осуществляется незаметно, порой даже неосознанно, просто подчиненные поддерживают идеи владельца... но заметно это воздействие или нет, его конечным результатом является искажение реальности и обеднение идей».

Стефан Роджерс, миллионер, один из руководителей корпорации «Ньюхауз», смотрит на дело проще: «Современная технология (компьютерная сеть, объединяющая рабочие столы всех корреспондентов. Г.Ж.) позволяет редактору полностью контролировать творческий процесс. При желании он по своему усмотрению может изменить текст, выбросить или, наоборот, вставить в него новый абзац. Все это его компетенция. Конечно, репортерам это не нравится они кричат: где же демократия, свобода? Но газета это не демократия. Иначе это до чего же можно дойти? До выборов самого издателя?! Нет уж, позвольте-с!»

Человеческая практика накопила огромный и сложный исторический материал в области регулирования и ограничения свободы слова, свободы информации. При этом он касается самого сокровенного в управлении обществом, в политике, бизнесе, экономике, медицине и т.д. Государственная бюрократия, дельцы, предприниматели, банкиры и пр. охраняют свои тайны и секреты всеми средствами. Вот почему, когда в ходе перестройки началось перераспределение материальных ценностей, их захват, многие журналисты, обратившиеся к такого рода информации и ранее не имевшие опыта работы с нею, пострадали. Преследования, убийства журналистов стали обычным явлением социальной жизни общества. Например, 11 декабря 1996 г. в Центральном Доме журналистов Союз журналистов провел очередной День поминовения. На него были приглашены без малого 50 семей погибших журналистов. Организаторы акции справедливо подчеркивали, что «каждый убитый журналист это новый шаг от гласности, от демократии». В 1996 г. в мире погиб 61 журналист, в России 34. К этому времени за 5 лет в Москве были убиты 27 журналистов, на чеченской войне и то меньше 24. По данным Фонда защиты гласности на 1998 г., с 11 декабря 1990 г. на территории СНГ погибло 195 журналистов, причем только в 10% случаев убийцы предстали перед судом.

Другой формой воздействия на СМИ в создавшейся атмосфере, как ни странно, оказались судебные преследования. Так, в 1995 и в 1996 гг. журналистам и редакциям было предъявлено 3500 исков о защите чести и достоинства в 3 раза больше, чем в 1990 г. Секретарь Союза журналистов П. Гутионов назвал это «нескрываемым судебным террором против прессы». Редакторы «Московского комсомольца» П. Гусев, «Комсомольской правды» В. Симонов, «Аргументов и фактов» В. Старков, анализируя сложившуюся ситуацию, задавали управлению вопрос: «Что же это за власть, которая реагирует на критику в прессе только угрозой уголовного преследования?»

Как показывает историческая практика борьба с цензурой, разговор о ней и свободе слова, доступе к информации был смещен в наиболее всем видимую, доступную и беззащитную область творческую, литературную, театральную, кинематографическую. В XX в. стали значительно больше внимания уделять политической цензуре, борьбе с нею. Но корни ее многообразнее и глубже. Процесс образования прибыли, ее распределение, характер вознаграждения за труд, взаимосвязи и взаимоотношения разных управленческих структур, власти и финансов и т.д. разве все это не скрыто покровами тайны до сих пор? А собственно от кого эта информация скрывается, почему она подвергается цензуре? При этом неизвестные цензоры бюрократических структур поистине настоящие церберы. «Сегодня мы не имеем права вторгнуться в так называемые коммерческие и банковские тайны», жаловался на страницах газеты один из министров внутренних дел России.

Что в таких условиях вспоминать о той информации, которая попадает на общественную трибуну? Как говорят многие литераторы, цензуры у нас сейчас нет. Да, вы можете творить, создавать свободные художественные произведения, бичевать пороки общества, можете писать об акулах капитала, коррупции в верхних и нижних этажах власти, о мафии и т.д. и вас даже издадут за чей-то счет, на какой-то грант и т.п. Система подкупа в этом плане интеллигенции стала значительно совершеннее. В журналистике, как считает Александр Политковский, анализируя практику ОРТ, «разврат дошел до последней черты. Наличествуют расценки выпускающего, редактора, корреспондента, оператора и т.д. Это заложено в самой системе функционирования современного отечественного телевидения». Заплатив 10 тысяч долларов, можно «поучаствовать в информационном шоу, которое называется программой “Время”». Алексей Филиппов в статье «Свободная пресса распивочно и на вынос» приводит даже таблицу «Что почем в журналистике»:

 

«Известия» 2,5 тысячи долларов за 3 страницы.

«Московский комсомолец» 2,5 тысячи долларов за 2 страницы.

«Комсомольская правда» 2 тысячи долларов за 2 страницы.

«Коммерсант» 10001200 долларов за страницу.

«Московская правда» 300450 долларов за страницу.

«Вечерняя Москва» 300 долларов за страницу...

 

Раскрывая механизм взяточничества в журналистике, Алиса Александрова пишет: «Цены разные: в периодической печати от 150 деноминированных рублей до 400 долларов, из которых журналисту перепадает половина остальным он делится с секретариатом. На телевидении берут больше. Небольшой телесюжет стоит, в среднем, 1000 долларов, при этом его идею должна придумать сама фирма».

Для широкой аудитории появляющиеся о коррупции, мафии и т.п. телепередачи, фильмы, книги, бестселлеры и др. что-то вроде чучела, изображающее предпринимателя и выставленное им же, чтобы чиновники, служащие и рабочие могли выплеснуть свои эмоции, плюнув на это чучело или пнув его, и продолжали бы трудиться как раньше.

В современном российском обществе еще идет процесс осознания существования и характера экономической цензуры: это касается управления журналистикой, редакторов, издателей, самих журналистов. В связи с этим актуализируются проблемы обобщения опыта цензуры русской журналистики прошлого в рыночных условиях. К сожалению, этот опыт пока не изучен.

Экономический фактор в простейшем виде всегда сопутствовал цензуре. Об этом свидетельствует первый же в мировой практике документ об учреждении цензуры «попечительное постановление» архиепископа Бертольда (Майнц, Германия) от 4 января 1486 г., где говорилось: «Если кто сие наше попечительное постановление презрит или против оного подаст совет, помощь и благоприятствие, то тем подвергнет себя проклятию, да сверх того лишен будет тех книг и заплатит сто золотых гульденов пени в нашу казну». Об этом же говорит и опыт цензуры в России.

Урок истории журналистики начала XX в. состоит в том, что капитал стал участником создания цензурного режима в обществе. В советский период этот аспект был затуманен, так как понятия «собственник», «издатель», «государство», «партия» в этом смысле были совмещены. Но и тогда экономический фактор в цензуре имел большое значение. Когда же партия большевиков стала государством в государстве, то вопрос о субсидиях решался партийными инстанциями: экономический фактор цензуры был окончательно завуалирован.

Современный цензурный режим, создающийся в новых условиях своеобразного рынка, отличается неопределенностью. Но уже явно то, что время эйфории по поводу полной свободы слова отходит в небытие. В связи с этим характерны высказывания видных деятелей культуры, страдавших ранее от цензуры. Фазиль Искандер, подытоживая размышления о литературном творчестве в беседе с Ю. Чуприной (1999), заметил: «Существовавшая в советские времена цензура на 90 процентов состояла из политических ограничений, но 10 процентов снимали пошлость и грубость. Я, конечно, против жесткого пуританства, но еще более против охамления. Мне, например, очень скучно читать современную литературу. Прочту две-три страницы и брошу. Цензура должна быть свойством человеческой натуры. Вышло так, что свобода оказалась по зубам далеко не всем. Ведь свобода это прежде всего добровольное, радостное самоограничение человека». На вопрос: чувствует ли писатель себя свободным человеком, Фазиль Абдулович ответил: «Я всегда чувствовал себя довольно свободным, как человек: в моей биографии были разные периоды, пришлось поработать даже в партийной газете «Курская правда». Но мне ни разу не предложили вступить в партию. Моя писательская манера всегда помогала найти возможность говорить о том, о чем нельзя. За счет какого-то стилистического утончения».

Владимир Войнович, эмигрировавший из страны, объясняет ситуацию, при которой «в сознании сегодняшнего обывателя писатель утратил роль властителя дум»: «Слово писателя звучит сильнее в закрытом обществе. Тем более слово, за которое убивают, иногда даже буквально. В закрытом обществе роль писателя можно сравнить с миссией доктора во время чумы. Пока есть эпидемия, доктор рискует собственной жизнью, но ощущает при этом огромность своей роли, свою незаменимость. После чумы он неизбежно почувствует, что уже не так нужен людям и может впасть в депрессию, но вряд ли он будет желать новой эпидемии».

«Не буду вступать в спор о том, является ли цензура благом, размышляет писательница другого поколения Татьяна Толстая, или же она удушает творчество: я так много об этом думала, что ни к какому вводу прийти не в состоянии. Кроме самого простого и древнего: внутренняя свобода превыше всего, а продажа души дьяволу всегда невыгодная для продавца сделка. Но и это не так просто».

Особый интерес представляет точка зрения, к которой пришел, раздумывая над такого рода проблемами, Даниил Гранин. Он, на наш взгляд, нашел точный термин, во многом объясняющий состояние культуры в прошлом и настоящем: «Обратитесь к советской литературе, музыке, кино самые лучшие вещи были созданы в тот период. Парадокс отчасти объяснимый: было пространство сопротивления зверствовала цензура, наказывали, ссылали, даже уничтожали. Это требовало от авторов особого искусства, языка, внутреннего контакта с читателем, слушателем или зрителем. Это глубинное взаимопонимание, как ни странно, помогало художественности. Сегодняшняя свобода от матерного языка до грязных выпадов в адрес кого угодно, вплоть до Господа Бога, конечно, не требует новых выразительных средств». Но при этом нельзя упрощать, считать, что для рождения шедевров нужна цензура, репрессии: «На самом деле за шедевры мы платили слишком дорогую цену».

Вопрос о «пространстве сопротивления» и его роли в творчестве, без сомнения, требует тщательного специального анализа. Емкий термин имеет отношение к таким явлениям, как эзопов язык, «трибунность» русской литературы, характер литературной критики, конфликтность творческого процесса и т.д. Появление такого рода мнений и высказываний само по себе симптоматично. Конечно, старая парадигма: «Цензура зло» широко используется и сейчас. Для многих она является как бы аксиомой.

В современных условиях произошел возврат, хотя и в своеобразной форме, к экономическому контролю за журналистикой, «цензуре денег», как это определили участники встречи банкиров и журналистов, организованной «Общей газетой» накануне нового 1998 г. При этом свобода предпринимательства сопровождается у нас рыночной стихией, которая влияет на характер журналистского творческого процесса. И чем больше рыночная стихия, тем больше вмешательства капитала в журналистику и тем больше негативных последствий этого. Стихийность рыночных отношений сказывается и на характере взаимодействия журналистики и капитала. Естественно стремление последнего поставить журналистику себе на службу. С этой целью создаются собственные «карманные» издания, информационные службы, пресс-центры, субсидируются издания поддержки, оказывается давление на СМИ через рекламу, льготы в производственном процессе и распространении продукции, покупаются журналисты и др.

В связи с этим в обществе начинает господствовать негативное отношение к вмешательству капитала в журналистику. Один из исследователей называет это даже интервенцией. Показательны в этом плане материалы конгресса 47-й генеральной ассамблеи Международного института прессы, которая состоялась в конце мая начале июня 1998 г. Тон задал открывший ее президент РФ, заявивший, что «сегодня остались считанные издания, которые обладают действительной независимостью», в то время как «собственники СМИ ведут себя иногда, как худшие цензоры, открыто вмешиваясь в редакционную политику и определяя, что можно писать, а что нельзя». А. Лысенко, председатель комитета по телекоммуникациям и СМИ столичного правительства, поддержал эту линию, сказав, что есть «табу на определенные финансово-политические группы, которые журналисты не могут затрагивать». Главный редактор «Общей газеты» Е. Яковлев в своем выступлении занялся хронологией новейшей истории, выделив «нынешний этап» «полного раздела СМИ частными финансовыми группировками», что привело к фактической отмене нравственного кодекса журналистов. Д. Муратов, главный редактор «Невской газеты», разделил эту точку зрения.

Наивность современных крупных деятелей журналистики и политики в этом отношении поражает. Мировой опыт показывает, что предприниматель, вкладывающий средства в информационную индустрию, не может быть нейтральным к своему бизнесу. Он предпочитает такие типы изданий, которые, во-первых, приносят ему доход (массовая журналистика, желтая, бульварная пресса, околопорнографические издания и соответствующего характера радио- и телепередачи); во-вторых, помогают продвинуть товар к потребителю (рекламные издания, рейтинговое телевидение, радио, печать); в-третьих, поднимают его авторитет, укрепляют его властные возможности и т.д. Предприниматель вовсе не обязательно хищник. Многие российские предприниматели в прошлом отличались определенной степенью филантропии, занимались благотворительностью, что собственно являлось их формой самоутверждения в обществе, средством повышения их авторитета, о чем свидетельствует просветительская миссия И.Д. Сытина, А.Ф. Маркса, А.С. Суворина и других отечественных издателей.

Одновременно стихийное становление современного цензурного режима сопровождается атмосферой взаимного подозрения тех сил, которые влияют на этот процесс. Бизнесмены подозревают журналистов в том, что те рассматривают их, по словам директора по СМИ холдинга «ИНТЕРРОС» группы «ОНЭКСИМ» М. Кожокина, в качестве «дойной коровы». А. Гавриленко, председатель совета директоров инвестиционной кампании «Алоринвест», заявил на встрече с журналистами: «Финансисты знают, для чего они работают, для чего зарабатывают деньги. В конечном счете для блага страны. Хотелось бы понять место журналистов в этом процессе. А то смотришь на них и думаешь: резвятся ребята, самовыражаются». Что касается отношения журналистов к предпринимателям, банкирам, то оно выражено в многочисленных высказываниях, как правило, негативных, об их деятельности.

Государство является крупнейшим собственником в журналистике: ему принадлежит 80% типографий, в которых печатается независимая пресса, 90% всех средств связи, которыми пользуются независимые теле- и радиостанции, большинство арендуемых ими помещений. Властные структуры в центре и на местах фактически «могут в любой момент «перекрыть кислород» любому СМИ». Журналист Илья Огнев в статье «Рубильник как средство информационной войны» (Общая газета, 1999, № 49) замечает, что «тяга к использованию технических средств для подавления неугодных СМИ» получила развитие повсеместно. В Приморском крае просто перерубили питающий кабель радиостанции «Лемма», предоставлявшей эфир оппонентам губернатора, в другом случае арестовали тираж газеты «Арсеньевские вести». Многие псковские, новгородские издания печатаются в Санкт-Петербурге. Вообще нет независимой печати в ряде регионов страны. На 47-й генеральной ассамблее Международного института прессы (Москва, май 1998 г.) высказывалась озабоченность такой ситуацией. С. Шустер, директор московского бюро радиостанции «Свобода», справедливо замечает, что «страна так и не обзавелась общественной инфраструктурой с механизмами контроля за властью». Выражая мнение журналистов, Алексей Симонов, президент Фонда гласности, подчеркивал на пресс-конференции в Международном институте прессы (август 1998 г.), что «власти числят информацию своей собственностью и поэтому не спешат делиться ею с собственными гражданами». Несмотря на то, что существует закон «О средствах массовой информации», регламентирующий права журналистов, власть выработала около 60 нормативных документов, ограничивающих права граждан и журналистов на информацию.

Характерная ситуация в связи с той же атмосферой складывается вокруг Интернета, который как средство массового общения позволяет аферистам, расистам, маньякам совершать свои преступления. Одна из правозащитных общественных организаций Лос-Анджелеса выявила в ходе исследования компьютерных сетей 1400 «сайтов ненависти», пропагандирующих расовую и национальную дискриминацию. При этом ряд сайтов содержал подробные инструкции, как уничтожать «врагов». Экстремисты используют Интернет и для проведения своих собраний. Особо опасным представляется воздействие такого рода сайтов на молодежь и детей. Nation Center for Missing Children (США) установил «уже 130 случаев, когда подростки решили уйти из дома под влиянием интернетовских советчиков». При этом основной мишенью преступников были старшеклассницы.

Психолог из Коннектикута Д. Гринфилд сделал обзор затраты времени пользователем Интернета. Изучив 18 тысяч случаев, он пришел к выводу, что сетевой наркоманией в тяжелой форме страдает 6% пользователей «всемирной паутины», 10% обнаруживает все симптомы виртуальной наркомании, а еще 29% составляют «группу риска», еженедельно проводя в Интернете 2040 часов и злоупотребляя электронной почтой.

В США проблемы, связанные с Интернетом, давно активно обсуждаются. Конгрессом был даже принят «Telecommunications Act of 1996», регулирующий деятельность Интернета, но постановлением Верховного суда через некоторое время он был отменен. Во многих государствах мира происходит регулирование в той или иной степени пользованием Интернета, разрабатывается система фильтрования, блокирующие устройства. В 1997 г. в Монако состоялся I Международный конгресс по инфоэтике, собравший специалистов из 45 стран. «Новая степень информационной свободы, отмечалось на нем, предоставленная Интернетом, вызывает смешанные чувства: свобода без границ ведет к засорению информационных пространств материалами, не совместимыми с цивилизованными нормами человеческого общения».

В нашей стране пока аудитория международной глобальной сети сравнительно небольшая: по данным на конец 2000 г., опыт общения с Интернетом имеют 9,2 млн. человек; нерегулярная аудитория составляет 5,1 млн. человек; не менее раза в неделю сеть посещают 2,5 млн. человек; проводят в ней не меньше часа в неделю 1,8; не менее трех часов 900 тыс. человек. Власти страны фактически долгое время не трогали сеть. Но вот в ноябре 1999 г. министр связи и информации в прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» заявил, что пользование Интернетом надо регулировать, в связи с чем разработан проект постановления РФ «О государственной регистрации СМИ, использующих для распространения информации глобальные информационные сети (“Сетевые СМИ”)», подвергшийся в печати резкой критике. Так или иначе, обсуждение проблем Интернета начато своевременно. Настораживает некоторая безапелляционность журналистов, напрочь отметающих какую-либо возможность регулирования нового СМО и СМИ.

Наиболее рациональную позицию, на наш взгляд, занял главный редактор российско-европейского обозрения «CPEDA» А. Панкин, который в ряде статей призывает к терпимости при взаимодействии друг с другом, обращает внимание на необходимость использования мирового опыта во взаимоотношениях капитала и журналистики, в умении прессы достигнуть независимости «грамотными экономическими решениями, а также согласованными действиями самих журналистских и издательских сообществ».

На протяжении всей истории цензуры России сохранялся ее во многом общий характер: совмещение цензуры и литературной критики, цензуры и перевода, цензуры и редактуры; вмешательство в цензуру и участие в ней руководящих структур (губернатор, патриарх, секретарь райкома и пр.), а также высшего руководства страной (от императора до лидера партии, генсека, президента); взаимодействие цензуры со структурами МВД, ЧК, ОГПУ, НКВД и др.; постоянное участие лояльной властям части общества в цензуре через политический донос, отклики и пр. При определенных условиях так называемое общественное мнение превращается в один из механизмов цензурного режима. Произошедшие перемены в обществе хотя и поколебали эти устои цензуры, но были выработаны новые механизмы цензурного режима. В современных условиях особенно важно понимать, что цензурный режим складывается усилиями основных участников журналистского творческого процесса, производящих и контролирующих информацию, циркулирующую в стране, а именно: 1) государства, его управленческих структур, бюрократического аппарата; 2) капитала в лице его представителей: предпринимателей, финансистов, банкиров и др.; 3) общества через общественное мнение, общественные организации, контроль за всеми сторонами функционирования журналистики и ее управления; 4) профессионального аппарата журналистского творческого процесса: самих журналистов, издателей, редакторов, редколлегий, редсоветов и др.

В разные периоды истории журналистики роль участников журналистского творческого процесса разная. Однако значение капитала в нем всегда было существенным и с этим необходимо считаться.

Исторические уроки подсказывают современной практике необходимость реалистического подхода в решении проблем регулирования информационных потоков в обществе, в мире, в понимании того, что современная журналистика достигла такого уровня, как система СМИ и СМО, когда она не только несет обществу информацию, но и всесторонне воздействует на него, становится фактором управления, человеческого общения, создания человеческой среды обитания. В связи с этим необходимо установление партнерских отношений всех участников журналистского творческого процесса: власти, капитала, журналистов и аудитории. В результате их общественного договора возможны та степень свободы слова, которая будет учитывать общие интересы; тот цензурный режим, который сведет число конфликтных ситуаций в регулировании информационных потоков к минимуму.


БИБЛИОГРАФИЯ

 

* * *

 

Стоглав. Казань, 1911.

Богданов А.П. Перо и крест: Русские писатели под церковным судом. М., 1990.

Западав А.В. Русская журналистика XVIII века. М., 1964.

Немировский Е.Л. Иван Федоров. М., 1985.

Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Л., 1974.

 

К РАЗДЕЛУ I

 

Российский государственный архив: Ф. 772. Оп. 1. Ед. хр. 2050, 2056, 2341,4816; Ф. 774. Оп. 1. Ед. хр. 39; Ф. 776. Оп. 11. Ед. хр. 2,17, 20. Ф. 779. Оп. 1. Ед. хр. 1-13, 19, 36, 81, 197, 245, 279; Ф. 908. Оп. 1. Ед. хр. 168; Ф. 1093. Оп. 1. Ед.хр.338.

Богословская энциклопедия. СПб., 1911. Т. XIIXIII.

Голос минувшего. 1916.

Исторический архив. 1958.

Исторический вестник. 1887.

Красный архив. 1925.

Литературное наследство. Т 1921, 2224, 87 (Кн. 1, 2) и др.

Литературный вестник. 1901.

Полное собрание законов Российской Империи. 3-е собр.

Русская старина. 18711911.

Русский вестник. 1906.

Русское прошлое. 1923.

Старина и новизна. 1903.

Церковно-общественный вестник. 1880.

 

* * *

 

Александр Второй: Воспоминания. Дневники. СПб., 1995.

Всеподданнейший доклад министра народного просвещения 10 декабря 1862г. СПб., 1862.

Голоса из России. М., 1974.

Журналы Высочайше учрежденной комиссии для рассмотрения проекта Устава о книгопечатании. СПб., 1863.

Законы о печати: настольная справочная книга/Сост. 3. Мсерианц. М., 1890.

Записка председателя Комитета для пересмотра цензурного устава Берте и члена сего Комитета Янкевича. СПб., 1862.

Исторические сведения о цензуре в России. СПб., 1862.

Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 18021900/Сост. С.В. Рождественский. СПб., 1901.

Краткое обозрение направления периодических изданий и газет и отзывов их по важнейшим правительственным и другим вопросам за 1862 год. СПб., 1862.

Материалы, собранные особою комиссией, Высочайше учрежденной 2 ноября 1869 г., для пересмотра действующих постановлений о цензуре и печати. СПб., 1870.

Министерство внутренних дел: Исторический очерк. СПб., 1901.

Проект устава о книгопечатании. СПб., 1862.

Революционная ситуация в России в 18591861 гг. М., 19621965.

Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год. СПб., 1862.

Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 гг. СПб., 1865.

 

* * *

 

Аксаков И.С. Биография Ф.И. Тютчева. М., 1886; М., 1997.

Арсеньев К.К. Законодательство о печати. СПб., 1903.

Афанасьев Н.И. Современники: Альбом биографий. СПб., 1909.

Балуев Б.П. Политическая реакция 80-х годов XIX в. и русская журналистика. М., 1971.

Богучарский В. Из прошлого русского общества. СПб., 1904.

Витте С.Ю. Воспоминания: В 3 т. М., 1960.

Герасимова Ю.И. Из истории русской печати в период революционной ситуации конца 1850-х начала 1860-х гг. М., 1974.

Громова Л.П. А.И. Герцен и русская журналистика его времени. СПб., 1994.

Динерштейн Е.А. А.С. Суворин: Человек, сделавший карьеру. М., 1998.

Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. М., 1961.

Дризен Н.В. Драматическая цензура двух эпох. 18251881. СПб., 1917.

Евгеньев-Максимов В.Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936.

Егоров (Конспаров) А. Страницы прожитого. Одесса, 1914.

Емельянов Н.П. «Отечественные записки» Н.А. Некрасова и М.Е. Салтыкова-Щедрина: 18681884. Л., 1986.

Есин Б.И. Русская газета и газетное дело в России. М., 1981.

Есин Б.И. Путешествие в прошлое. М., 1983.

Жирков Г.В. Ф.И. Тютчев о цензуре//Невский наблюдатель. 1997. № 1.

Жирков Г.В. Мнение Председателя Комитета цензуры иностранной Ф. Тютчева//Невский наблюдатель. 1998. № 3.

Жирков Г.В. Самодержавный цензор (персонажи дневника А.С. Пушкина)//Невский наблюдатель. 1999. № 1.

Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970.

Ключевский В.О. Собр. соч.: В 8 т. М., 1958.

Котович Ал. Духовная цензура в России: 17991855 гг. СПб., 1909.

Лемке М.К. Эпоха цензурных реформ 18501865 гг. СПб., 1904.

Лемке М.К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904.

Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 18261855 гг. СПб., 1908.

Неведенский С. М.Н. Катков и его время. СПб., 1888.

Никитенко А.В. Записки и дневник: В 3 т. М., 1956.

Ольминский М.С. О печати. Л., 1926.

Отец Иоанн Кронштадтский. СПб., 1909.

Петров Г.И. Отлучение Льва Толстого от церкви. М., 1978.

Пигарев К.В. Жизнь и творчество Ф.И. Тютчева. М., 1962.

К.П. Победоносцев и его корреспонденты в их переписке. М.; Пг., 1923.

Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990.

Пушкин А.С. Дневник 18331835//Труды гос. Румянцевского музея. М.; Пг., 1923. Вып. 1.

Розенберг Вл., Якушкин В. Русская печать в прошлом и настоящем. М., 1905.

Рудаков В.Е. Последние дни цензуры в Министерстве народного просвещения (председатель СПб. цензурного комитета В.А. Цеэ). СПб., 1911.

Рууд Чарльз. Русский предприниматель московский издатель Иван Сытин. М., 1996.

Самодержавие и печать в России. СПб., 1906.

Сборник статей по истории и статистике русской периодической печати: 17031903. М., 1903.

Святой праведный Иоанн, Кронштадтский чудотворец. СПб., 1997.

Скабичевский А.М. Очерки истории русской цензуры (17001863). СПб., 1892.

Степняк-Кравнинский С.М. Россия под властью царей. М., 1964.

Сухомлинов М.И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. СПб., 1889.

Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия: М.Н. Катков и его издания. М., 1978.

Теплинский М.В. «Отечественные записки» (18681884): История журнала. Литературная критика. Южно-Сахалинск, 1966.

Тютчев Ф.И. Соч. 7-е изд. СПб., 1912.

Феоктистов Е. За кулисами политики и литературы: 18481896. Воспоминания. М., 1991.

Цензура в России. Материалы научи, конф. Екатеринбург, 1995.

Чернуха В.Г. Правительственная политика в отношении печати: 6070-е годы XIX века. Л., 1989.

Щебальский П.К. Исторические сведения о цензуре в России. СПб., 1962.

Энгельгардт Н. Очерки истории русской цензуры в связи с развитием печати (17031903). СПб., 1904.

 

К РАЗДЕЛУ II

 

Государственный архив РФ. Ф. 130. Оп. 5. Ед. хр. 326.

Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Ед. хр. 274 и др. Оп. 60. Ед. хр. 842 и др. Оп. 125; Ф. 364. Оп. 2.

Архив гражданской войны. Берлин. 1923. № 12.

Архив Русской революции, изданный И.В. Гессеном. Берлин. 19211937.№ 122.

Архив Л.Д. Троцкого: Коммунистическая оппозиция в СССР. 19231927: В 4 т. М., 1990.

Белое дело: Летопись белой борьбы. Материалы, собранные бароном П.Н. Врангелем, герцогом Г.Н. Лейхтенбергским и Светл. кн. А.П. Ливеном/Ред. А.А. Лампе. Берлин. 19261928, 1933. № 17.

Белый архив. Сб. материалов по истории и литературе войны, революции, большевизма, белого движения и т.п./Ред. Я.М. Лисовой. Париж, 19261928. № 13.

Большевистская печать. 19351937.

Большевистские военно-революционные комитеты. М., 1958.

Бюллетень Государственного издательства. 1921.

Бюллетень Центропечати. 1920.

Вестник литературы. 1921.

Газетный и книжный мир. Справочная книга. М., 1925. Вып. 2. М., 1926.

Государственное издательство за пять лет. М., 1924.

Государственное издательство: Отчет о деятельности на 1 декабря 1920 г. М., 1920.

Государственный переворот адмирала Колчака в Омске 18 ноября 1918 г.: Сб. документов/Собрал и издал В. Зензинов. Париж, 1919.

Действующее законодательство о печати. М., 1927.

Декреты Советской власти. М., 1957. Т. 1.

Документы и материалы по истории советско-польских отношений. М., 1966. Т. IV.

Документы и материалы по истории советско-чехословацких отношений. М., 1977. Т. 2.

Дополнение к систематич. сб. «Действующее законодательство о печати». М.; Л., 1931.

Законы о печати. Сб. М., 1924.

Известия ЦК ВКП(б). 19211926.

Известия ЦК КПСС. 19891991.

Издательское дело в первые годы Советской власти (19171922): Сб. документов и материалов. М., 1972.

Издательское дело в СССР (19231931). Сб. документов и материалов. М., 1978.

Интервенция на Севере в документах. М., 1933.

История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997.

История советской радиожурналистики: Документы. Тексты. Воспоминания. 19171945. М., 1991.

Кинопромышленность. М., 1936.

Киносправочник за 1926 г. М., 1926., Книга и революция. 1920.

Книжный мир. 1920.

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов.

КПСС о средствах массовой информации и пропаганды. М., 1987.

Красная печать. 19241928.

Литературный фронт: История политической цензуры 19321946 гг. Сб. документов. М., 1994.

Мезьер А. В. Словарный указатель по книговедению. М.; Л., 1934. Ч. 3.

Наша печать. М., 1925.

Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. Офиц. отчет «Оверменской комиссии» сената/Пер. с англ. М., 1990.

О партийной и советской печати. М., 1954.

О радиофикации и радиовещании. Сб. постановлений. М., 1935.

Первый Всероссийский съезд советских журналистов. Из стеногр. отчета. М., 1918.

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову: 19251936. Сб. документов. М., 1995.

Расправа с известинцами/Публ. И. Курилова и Н. Михайлова//Известия. 1990. 20 сент.

Решения партии и правительства о кино: В 3 т. М., 1979.

Сборник законов и справочных сведений о печати, собраниях, съездах/Сост. В.И. Чарнолуский. М., 1907.

Сборник постановлений и распоряжений Главполитпросвета. М., 1921.

Сборник узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства. М., 1919.

Северный фронт. 19181920. Сб. документов. М., 1961.

Справочная книжка журналиста на 1923 год. М., 1923.

«Счастье литературы»: Государство и писатели. 19251938 гг.: Документы. М., 1997.

Установление Советской власти в Калужской губернии: Документы и материалы. Калуга, 1957.

Хрестоматия по истории России. 19171940. М., 1995.

Цензура иностранных книг в Российской империи и Советском Союзе. Каталог выставки. М., 1993.

 

* * *

 

Адамович Г. Одиночество и свобода: литературно-критич. статьи. Нью-Йорк, 1956; СПб., 1993.

Антанта и Врангель: Сб. статей. М.; Пг., 1923. Вып. 1.

Афанасьев В.Г., Урсул А.Д. О сущности, видах, свойствах и функциях социальной информации//Научное управление обществом. М., 1977. Вып. 11.

Бабиченко Д.Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994.

Барихновский Г.Ф. Идейно-политический крах белоэмиграции и разгром внутренней контрреволюции. 19211924. Л., 1978.

Бережной А.Ф. Царская цензура и борьба большевиков за свободу печати. Л., 1967.

Бережной А.Ф. Русская легальная печать в годы Первой мировой войны. Л., 1975.

Бережной А.Ф. История отечественной журналистики: Конец XIX-начало XX в. Материалы и документы. СПб., 1997.

Бережной А.Ф. К истории отечественной журналистки: Конец XIX-начало XX в. СПб., 1998.

Блюм А. За кулисами «министерства правды»: Тайная история советской цензуры (19171929). СПб., 1994.

Блюм А. Советская цензура в эпоху тотального террора: 19291953. СПб., 2000.

Бухарин Н.И. О рабкоре: Сб. статей. М., 1924.

Бухарин И.И. О рабкоре и селькоре. Статьи и речи. М, 1926.

Бухарин Н.И. Завет Ленина и рабкоры. М., 1928.

Валитов О.К. Печать и цензура. Уфа, 1995.

В защиту слова. Сб. статей. СПб., 1905.

Винокуров П. Про деякi методи ворожоi роботи в преси. Киiв, 1937.

Витязев П. Частные издательства в Советской России. Пг., 1921.

Вольфсон М.Б. Пути советской книги. М., 1929.

Воронцова Е.Е. Региональная газета «Приазовский край» (18911917): Историко-типологическое исследование. Канд. дисс. Ростов-на-Дону, 1994.

Врангель П.Н. Записки (ноябрь 1916 ноябрь 1920 г.)//Белое дело. Берлин, 1928. Т. VI.

В поисках пути: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992.

Гессен И.В. Годы изгнания: Жизненный отчет. Париж, 1972.

Глэд Д. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. М., 1991.

Голиков А. Г. Российские монополии в зеркале прессы: Газета как источник по истории монополизации прессы. М., 1991.

Горн В. Гражданская война на Северо-Западе России. Берлин, 1923.

Горчева А.Ю. Пресса ГУЛАГа. М., 1996.

Горький о печати. М., 1962.

Горяева Т.М. Радио России: Политический контроль радиовещания в 1920-х начале 1930-х годов. М., 2000.

Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992.

Динерштейн Е.А. Положившие первый камень: Госиздат и его руководители. М., 1972.

Евсеев В.Е. Партийное воздействие прессы. М., 1980.

Жирков Г.В. Журналистика двух Россий: 19171920 гг. СПб., 1999.

Жирков Г.В. История советской цензуры: Материалы к лекционному курсу. СПб., 1994.

Жирков Г.В. Между двух войн: Журналистика русского зарубежья (1920 1940 гг.). СПб., 1998.

Жирков Г.В. Неп как отражение нэпа: Очерк истории независимой печати начала 20-х годов XX в. Чебоксары, 1999.

Инквизитор: Сталинский прокурор А.Я. Вышинский. М., 1992.

Исключить всякие упоминания: Очерки истории советской цензуры/Сост. Т.М. Горяева. М., 1995.

История книги в СССР: В 3 т. М., 19831985.

Казнина О.А. Русские в Англии. М., 1997.

Казн С. Бухарин: Политическая биография. М., 1988.

Кроль А.А. За три года (Воспоминания. Впечатления. Встречи). Владивосток, 1921.

Кучерова Г.Э. Большевистская печатная пропаганда в войсках и тылу противника: 19171920. Ростов-на-Дону, 1989.

Культурное наследие российской эмиграции: 19171940: В 2 кн. М., 1994.

Ленин В.И. Полн. собр. соч.

Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. Пг., 1920.

Летенков Э.В. «Литературная промышленность» России конца XIX начала XX в. Л., 1988.

Лихоманов А.В. Борьба самодержавия за общественное мнение в 1905 1907 гг. СПб., 1997.

Ладыженский А.А. Воспоминания. Париж, 1984.

Луначарский о кино. М., 1965.

Максименков Л. Сумбур вместо музыки: Сталинская культурная революция 19361938 гг. М., 1997.

Марьямов Г. Кремлевский цензор: Сталин смотрит кино. М., 1992.

Махонина С.Я. Русская легальная журналистика XX в.: 1900 февр. 1917. М., 1980.

Махонина С.Я. Русская дореволюционная печать: 19051914 гг. М., 1990.

Мейснер Д.И. Мираж и действительность. М., 1966.

Милюков П.Н. Эмиграция на перепутье. Париж, 1926.

Окороков А.3. Октябрь и крах русской буржуазной прессы. М., 1970.

Перхин В.В. Русская литературная критика 1930-х годов: критика и общественное сознание эпохи. СПб., 1997.

Подгорнова А.И. Советское книгоиздание в 20-е годы. М., 1984.

Привалова Е.А. В союзе с белогвардейской прессой: Американское бюро печати в Советской России (19171920). М., 1990.

Примочкина Н. Писатель и власть: М. Горький в литературном движении 20-х годов. М., 1996.

Проблемы газетоведения. М., 1930. Сб. 1.

Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции, 19191939. М., 1994.

Редактирование и массовая работа большевистской печати. М., 1934.

Родзянко А.П. Воспоминания о Северо-западной армии. Берлин, 1920.

Росс Н. П.Н. Врангель в Крыму. Франкфурт-на-Майне, 1982.

Рубцов Ю. Alter ego Сталина. М., 1999.

Ружников В.Н. Так начиналось: Историко-теоретический очерк советского радиовещания. 19171928. М., 1987.

Смелянский А. Уход (М.А. Булгаков, И.В. Сталин, «Батум»). М., 1988.

Смирнов В.П. Ленинские принципы партийного руководства печатью. М., 1975.

Смирнов С.В. Легальная печать в годы первой русской революции. Л., 1981.

Соколов К.Н. Правление генерала Деникина: Из воспоминаний. София, 1921.

Сорокин П. Долгий путь. Сыктывкар, 1991.

Сталин И.В. Вопросы ленинизма. М., 1953.

Сталин И.В. Собр. соч.: В 12 т.

Иосиф Виссарионович Сталин: Краткая биография. М., 1948.

Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж; М., 1996.

Суровая драма народа. М., 1989.

Троцкий Л.Д. Собр. соч. М., 1927. Т. XXI.

Троцкий Л.Д. Сталинская школа фальсификации: Поправки и дополнения к литературе эпигонов. Берлин, 1932; М., 1990.

Штерн С. В огне гражданской войны: Воспоминания. Впечатления. Мысли. Париж, 1922.

Щелкунов М. Законодательство о печати за пять лет//Печать и революция. 1922. № 7.