Особенности условий функционирования русской зарубежной журналистики и их влияние на нее. Цензура общественного мнения. В.В. Набоков о свободе слова.

Проблема свободы слова и в условиях эмиграции не была простой. Журналистский творческий процесс протекал здесь, без сомнения, в специфических условиях. Каждое русское издание, выходившее в определенной стране, должно было быть лояльным по отношению к режиму этой страны, к чему обязывало элементарное чувство благодарности со стороны русской диаспоры, получившей приют в данном государстве. Отсюда известная стабильность отношений русской периодики к его властям. При назревании конфликта, неблагоприятной атмосферы русским беженцам приходилось мигрировать в другие регионы (см. Таблица № 14).

Таблица № 14.

Аудитория журналистики Русского зарубежья

(по данным Подкомитета частных организаций по делам беженцев на 1930 г. и Службы Нансена на 1937 г.)

Вместе с миграцией беженцев происходило и движение русской журналистики. Так было, когда в Германии постепенно рос фашизм, и менялись отношения с СССР, а также к иностранцам, особенно евреям. Исход из Русского Берлина тысяч эмигрантов-россиян привел к сокращению самой большой сети русских издательств за границей, к закрытию или переезду многих газет и журналов. К 1925 г литературной столицей, по словам Г.П. Струве, становится Париж, куда из Берлина перебрались журналы «Революционная Россия», «Социалистический вестник», «Двуглавый орел», «Жар-птица», газета «Дни» и др. По советским данным, 70% эмигрантских издательств 1922–1923 гг. (их было 130) находилось в Берлине. Позднее русская издательская деятельность в Германии, замечает Г.П. Струве, «сразу почти сошла на нет».

Отношение властей страны, где проживали русские беженцы, к их печати отчасти определялось колебаниями ее внешнеполитического курса, характером дипломатических отношений, экономических и культурных связей с Советским Союзом. И в этом случае также примером может служить Германия, в которой после Первой мировой войны сложилась такая конъюнктура (инфляция и пр.), которая позволила развить разносторонние связи с Советским государством, образовать необычайно большую колонию беженцев, что привело к расцвету ее журналистики в 1920–1923 гг. Со сменой внешнеполитической ориентации Германии, экономических условий, ростом цен отношение к русской эмиграции и ее прессе изменилось; сложился такой цензурный режим, при котором свобода журналистики становилась фикцией. Известный исследователь культуры Русского зарубежья М. Раев пишет: «Издательское дело в эмиграции испытывало трудности в связи с ограничениями, которые вводились национальными и авторитарными режимами стран проживания». По словам И.В. Гессена, признание СССР сказывалось на положении эмиграции. Так, эмигрантская газета была вынуждена эвакуироваться из Болгарии в Белград, в Праге стали запрещать собрания эмигрантов; «в Париже редактору русской газеты категорически было предложено умерить нападки на Москву». «Положение русских эмигрантов в Англии, – пишет историк О.А. Казнина, – зависело от взлетов и падений в политических взаимоотношениях Англии и России».

Однако наиболее существенным ограничением в свободе распространения печатного слова в эмиграции были те экономические условия, в которых находились беженцы, и те экономические возможности, которыми они располагали. Существует легенда о том, что эмиграция вывезла из России несметные богатства. Без сомнения, предусмотрительные промышленники, купцы, финансисты имели собственные капиталы и за рубежом. И.В. Гессен вспоминал, что некоторые из таких предпринимателей в поисках, куда бы вложить эти средства, «сами возбуждали в качестве одного из предложений вопрос об основании за границей русских издательств». Партийная пресса выходила с помощью партийных денег и пожертвований меценатов – своих сторонников, нередко привлекался заинтересованный иностранный капитал.

Выходившая в Варшаве газета «Свобода» (1920–1921 гг., затем «За свободу») вообще субсидировалась местными властями. В секретной записке начальника 2-го отдела Генерального штаба польской армии И. Матушевского (апрель 1921 г.) ставятся задачи «как можно более широкого распространения и защиты взглядов группы Савинкова», «поддержка пропагандистской деятельности и выступлений Савинкова», тесно связанного с газетой «Свобода» и часто публиковавшегося в ней. Газета «Дни» выпускалась А. Керенским на деньги, переведенные им за границу, когда он возглавлял Временное правительство. Документы и воспоминания свидетельствуют о финансовой поддержке печати, особенно издаваемой эсерами, чехословацким правительством Томаша Г. Масарика и Э. Бенеша в течение 20–30-х годов. Так, через МИД Чехословацкой республики было выплачено русской эмиграции в 1922 г. 49,7 млрд. крон; в 1923 – 65,8; в 1924 – 99,7; в 1925 – 72,9 млрд. крон и т.д. Такая помощь «русским белым» вызывала особое возмущение у чехословацких коммунистов. Их депутаты в Национальном собрании ЧСР 18 июня 1927 г. сделали запрос, в котором говорится: «Чехословакия по воле общенациональной коалиции стала прямо-таки золотым «Эльдорадо» для русской эмиграции как в экономическом, так и политическом отношениях», а «Прага – вторым после Парижа центром русской эмиграции как по величине, так и по значению». «Чехословацкое правительство не только содержит всех эмигрантов путем щедрых пособий, но и предоставляет средства на эмигрантскую печать, оплачивает редакторов эмигрантских газет, как, например, газеты «Старые годы», и 8 других эмигрантских газет, выходящих в Праге». Дипломатические маневры советского руководства и давление оппозиции заставили правительство ЧСР постепенно с 1924 г. сокращать помощь русским беженцам.

Зависимость русской зарубежной прессы от этих субсидий хорошо отражает письмо С. Гессена от 16 ноября 1928 г. Редактор журнала культурно-просветительного отдела Земско-городского союза (Земгор) «Русская школа за рубежом», выходившего в Праге в 1923–1929 и 1937–1939 гг., сообщал адресату (возможно, П.Н. Милюкову) о том, что «расходный бюджет» журнала в 1928 г. составлял 65 тысяч крон, а «собственный доход» – 25 тысяч. Редакция получала ежегодно субсидию местных властей в размере 30 тысяч крон, но этих средств на выпуск журнала не хватало. Она обратилась к президенту Э. Бенешу с просьбой «о небольшой субсидии» «Русской школе» (в 15 тыс. крон) для издания специального юбилейного номера, посвященного юбилею Льва Толстого и десятилетию чехословацкой школы. С. Гессен просит содействия адресата, который будет встречаться с Э. Бенешем: «Без этой субсидии мы не сможем выпустить нашего последнего номера и удовлетворить подписчиков».

Большая часть книгоиздательств дотировалась, создать новое издательство или найти издателя было делом нелегким. Еще сложнее, по выводам М. Раева, было организовать распространение изданий среди разобщенных и небогатых потенциальных читателей. «Цены нужно было устанавливать как можно более низкими, что тоже было непросто, поскольку тиражи были небольшими, а сбыт – сложным и дорогостоящим. Реклама не была эффективной и играла даже в газетах второстепенную роль».

В сложившихся условиях периодические издания могли легко возникнуть, но и столь же легко кануть в лету. В этом плане характерна судьба первого толстого литературного журнала Русского зарубежья «Грядущая Россия», вполне обеспеченного интересными литературными силами. Он редактировался М.А. Алдановым, В.А. Анри, А.Н. Толстым и Н.В. Чайковским. Они смогли выпустить лишь два номера. «Причиной ранней смерти «Грядущей России», – сообщает Г.П. Струве, – было прекращение средств, которые шли из частного меценатского источника, – эта судьба подстерегала потом не одно эмигрантское литературное начинание». Одним из первых стал издавать в эмиграции политическую газету «Общее дело» В.Л. Бурцев, имевший опыт выпуска периодики как в России, так и за границей. Его историко-революционные сборники «Былое» начали путь в Лондоне в 1900 г. Перед Октябрем Бурцев выпускал в Петрограде газету «Общее дело» и журнал «Будущее». Эмигрировав, он возобновил издание «Общего дела» в Париже (1918–1922, 1928–1933). Первое время оно финансировалось Правителем Юга России П.Н. Врангелем и служило ему средством информирования заграницы об успехах белого движения. Вот как преподнес эволюцию этой издательской деятельности в воспоминаниях Д.И. Мейснер: «Бурцев издавал вначале ежедневную газету, ставшую потом еженедельной; позже перешел на журнал, еще позже на маленький журнальчик, выходивший от случая к случаю, когда заводились деньги».

Старейшее русское издательство в США, просуществовавшее 41 год, – это издательство М.Н. Бурлюк, жены известного футуриста Д. Бурлюка. Оно выпускало лишь его произведения и журнал «Color and rhyme» («Цвет и рифма»). Но все это предприятие умещалось в «маленьком ящике, специально сколоченном для этих целей сыном Бурлюков».

Материальные, экономические условия диктовали и особенности развития журналистики Русского зарубежья как системы средств массовой информации. В периодике преобладал журнал, хотя уже в начале XX в. наступила эпоха газет. Эмиграция фактически не могла иметь радиовещания: радиостанция в 20-е годы была для нее слишком дорога. Позднее, лишь в пору расцвета журналистики как системы СМИ уже российские диссиденты получили возможность общения с метрополией с помощью радио, которое, правда, финансировалось заинтересованным в его функционировании государством или просто входило в систему его иновещания. Американский профессор и специалист по культуре Русского зарубежья Дж. Глэд пишет: «Конец 40-х и начало 50-х годов были апогеем «холодной войны», и значительные средства, в основном американские, были предоставлены для создания центра борьбы с коммунизмом. Центр был в основном сосредоточен вокруг мельгуновского «Союза борьбы за свободу России», НТС – Народно-Трудового Союза, «Радио освобождения» (переименованного позже в «Радио Свобода») и «Института по изучению Советского Союза», находившихся в Мюнхене». Именно в это время возникают радиостанции РИАС в Западном Берлине (1946), «Свободная Европа» (Мюнхен, 1950), «Радио Освобождения» (Мюнхен, 1951), затем «Байкал», «Свободная Азия», «Свободная Россия» и др. Таким было запоздавшее начало истории радио русской эмиграции.

Проблема свободы слова и печати в стране проживания неоднозначна. Естественно, в демократических государствах цензурный режим предоставлял своим гражданам и иностранцам больше прав и свободы по сравнению с тоталитарными странами. Это сеяло иллюзии среди эмигрантов, нередко заявлявших, что в Советской России свободы вообще нет, а эмигрантский писатель обладает полной свободой творчества. Несомненно, он создавал произведения без какого-либо видимого давления со стороны. Но когда вставал вопрос о публикации произведения, его тираже, распространении, то его решение не приносило литератору удовлетворения. Книги имели обычно тираж в пределах 1000–2000 экземпляров, что в метрополии считалось сугубо научным изданием или рассчитанным на специалиста. «Вообще книги выходили с большим трудом, – замечает писатель и репортер «Последних новостей» А. Седых, – а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которого сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но его в Париже тогда печатали в русском издании в количестве тысячи экземпляров». Дж. Глэд говорит в связи с этим: «Эмигрантские издания в Берлине, в Париже между двумя мировыми войнами выходили маленькими тиражами. Сборник стихов Давида Кнута, например, – прекрасная книга – 200 экземпляров».

Пожалуй, наиболее существенные ограничения в журналистский творческий процесс эмиграции, в его содержание вносило так называемое общественное мнение. Основной платформой единения общества диаспоры была непримиримость к большевизму и Советской власти (Совдепии). Все, кто проявлял в этом отношении колебания, сомнения, примиримость в определенной степени к новой России, подвергались остракизму. Это наиболее ярко отразилось на неприятии эмиграцией сменовеховства, отчасти евразийства. Сменовеховство рассматривалось и как троянский конь в лоне Русского зарубежья, и как естественное стремление россиян вернуться домой. На наш взгляд, в той или иной форме направление такого рода должно было объективно возникнуть. Нельзя судить о нем слишком прямолинейно. Другое дело, хотя и не главное, стремление метрополии эксплуатировать эти настроения среди беженцев с целью расколоть их, чтобы уменьшить опасность военных угроз и т.д.

В 1921 г. в Праге выходит сборник статей «Смена вех», объединивший под этим названием имена известных тогда политиков и публицистов белого движения: это адвокат, товарищ Председателя Союза 17 октября А.В. Бобрищев-Пушкин, входивший в правительство А.А. Деникина; профессор, кадет, министр иностранных дел Омского правительства Ю.В. Ключников; профессор, кадет, известный публицист, руководитель печати этого же правительства Н.В. Устрялов; профессор, кадет, руководитель «Осведомительного отделения» Добровольческой армии С.С. Чахотин и др. Политическая платформа авторов сборника сформулирована в названии статьи С.С. Чахотина «В Каноссу!», где говорится: «Мы не боимся теперь сказать: «Идем в Каноссу! Мы были не правы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто и за себя и за других признать это». Наш долг – помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаться с ее приступами горячечного бреда. Ясно, что чем скорее интеллигенция возьмется за энергичную работу культурного и экономического восстановления России, тем скорее к больной вернутся все ее силы, исчезнет бред и тем легче завершится процесс обновления ее организма». По сути, это был призыв к эмиграции признать новую власть, принять участие в возрождении России, заняться просвещением народа и с помощью этой работы «преодолеть большевизм». Возлагая большие надежды на новую экономическую политику и ее результаты, авторы сборника считали, что процесс преодоления большевизма уже начался и он получит дальнейшее развитие. Н.В. Устрялов в статье «Эволюция и тактика», вышедшей в 1922 г., проводил мысль, что нэп – не тактика, а эволюция большевизма.

Сборник «Смена вех» получил широкий резонанс как в эмиграции, так и в метрополии. В газете «Известия» выступил сам редактор Ю.М. Стеклов со статьей «Психологический перелом». В «Правде» была помещена статья Н. Мещерякова «Знамение времени». В полемике вокруг сменовеховства участвовала советская центральная и местная пресса. Со статьями, пафос которых был направлен на борьбу с буржуазным реставраторством, выступили А. Бубнов, В. Быстрянский, В. Невский, М. Покровский, Е. Ярославский и др. В журналистике Русского зарубежья преобладало еще более негативное отношение к сменовеховству. 14 ноября 1921 г. состоялось заседание парижской демократической группы кадетов во главе с одним из лидеров эмиграции, редактором самой авторитетной газеты «Последние новости» П.Н. Милюковым. На нем сменовеховцы были прямо названы «коммунистическими агентами» и «необольшевиками». Такое представление о них в эмиграции было наиболее распространенным. В.М. Чернов в статье «”Отцы” и “дети”» в газете «Воля России» (1922) проводит такую параллель между идеологией старых «Вех» и сменовеховцами: «Когда вышли те «Вехи», я отметил, что в них – квинтэссенция глубокого идейного октябризма. И «сменовеховцы» те же самые настоящие октябристы – только не при самодержавии, а при комиссародержавии». В мае 1922 г. Союз русских литераторов и журналистов в Париже, Комитет помощи ученым и писателям исключили из своих рядов А.Н. Толстого, И.М. Василевского и В.И. Ветлугина как лиц, «участвующих в органах печати, защищавших власть, отрицающую свободу печати».

Проблема примирения с родиной, возвращения домой вызывала яростную полемику. В этом отношении особо отличалась берлинская газета «Руль», рассматривавшая сменовеховство как «корыстное предательство». Полемика имела негативные последствия для тех, кто попытался поразмышлять об этих проблемах. Известная общественная и политическая деятельница Е.Д. Кускова (1869–1958) выступила со статьей «Мысли вслух». Она предложила, образно говоря, «засыпать ров гражданской войны» и найти пути возвращения с достоинством в Россию. Эти идеи получили поддержку у М.А. Осоргина, С.Н. Прокоповича и др. Против них резко выступили П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, Н.Д. Авксентьев, М.А. Алданов и др. Значительное место в публицистике Русского зарубежья заняла дискуссия между Е.Д. Кусковой и П.Н. Милюковым, развернувшаяся на страницах «Последних новостей» в 1925–1926 гг. П.Н. Милюков в многочисленных статьях, книге «Эмиграция на перепутье» (Париж, 1926) доказывал неприемлемость «капитуляции перед деспотической властью». Он напоминал возвращенцам о возможности быть поставленными на родине «к стенке». Сомневающиеся, колеблющиеся литераторы подвергались не только осуждению со стороны общественного мнения, но и гонениям. Е.Д. Кускова оказалась в искусственной изоляции, как она выразилась: «и оттуда гонят, и здесь не принимают». Талантливый М.А. Осоргин был изгнан из бесталанной газеты «Дни».

Резкое противодействие вызвали идеи возвращенчества, прозвучавшие в евразийстве – одном из культурных, идейных и литературных направлений эмиграции, а также стремление некоторых редакторов, писателей открыто восстановить связи единого культурного потока России, что нашло отражение, например, в журнале «Версты» (Париж, 1926–1928). Полемика вокруг евразийства в журналистике русской эмиграции достигала самого острого накала. Философ и публицист И.А. Ильин писал в «Новом времени» (1925, 8 августа), что евразийцы ищут «общую почву с революцией и общие задачи с большевизмом», приспосабливаются к нему, прекращают борьбу с ним. Наиболее последовательный и резкий критик евразийства историк А.А. Кизеветтер увидел его сущность в отрицании «общечеловеческих начал в культурной жизни мира».

Самые консервативные круги эмиграции ставили знак равенства между евразийством и большевизмом. Характерны в связи с этим публикации газеты «Возрождение» (Париж, 1925–1940): «Пусть тот, кто с нами, уходит от евразийцев, тот же, кто с евразийцами, – уходит от нас» (И.П. Грим); «Большевизм идет из Азии так же, как коммунизм; право и собственность – из Рима. Спасение России – лицом к Европе» (Н.Е. Марков). Н.Н. Чебышев иронизирует по поводу того, что евразийство «подрумянилось на маргарине дешевых столовых, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и бешенство застигли подростками». Надо при этом заметить, что к евразийству примыкали многие видные ученые, философы, публицисты: Н.Н. Алексеев, Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин, П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой и др.

Свобода слова и печати в условиях цензуры общественного мнения давала возможность недобросовестным оппонентам прибегать к наветам, лжи, преувеличениям, необоснованным обвинениям и т.п. Многие литераторы и политики, в том числе М. Горький, А. Белый, А.Н. Толстой, испытали это на себе. Общественное мнение эмиграции установило своеобразный цензурный режим, который в той или иной степени сказывался на журналистском творческом процессе, творчестве писателей и публицистов, литературных критиков, в книгоиздательстве. Эта проблема крайне интересна для понимания свободы творчества, свободы слова: она ждет своего непредвзятого исследования.

Профессор Калифорнийского университета В. Марков в своих работах раскрывает легенду о Сергее Есенине, которую создали и стремились поддержать в Русском зарубежье. В. Марков считает, что местные издатели представляют аудитории «цензурованного Есенина»: «В предисловии к парижскому собранию сочинений Есенина, – пишет он, – поэма «Инония» названа самым совершенным произведением поэта, «ключом к пониманию», но читатель тщетно стал бы искать поэму в книге. Она не помещена. Очевидно, лучше не давать читателю «ключа к пониманию» Есенина. По всей видимости, издатель просто боялся испортить привычное представление о поэте поэмой, где тот «проклинает Радонеж» и «кричит, сняв с Христа штаны». В другом зарубежном издании «Инония» представлена только сравнительно безобидной концовкой, а из «Иорданской голубицы» предусмотрительно выброшена часть, где Есенин заявляет:

Мать моя родина,

Я – большевик.

Совсем не найти в зарубежных изданиях поэму “Преображе­ние”». В. Марков отмечает, что такое цензурование произведений поэта имеет целью загримировать его «под антибольшевика».

В создавшейся атмосфере для редакторов газет и журналов проблема заключалась в получении правдивой и точной информации о Советской России. Дефицит информации о ней, стремление представить положение на родине в негативных красках и, как замечает редактор «Руля» И.В. Гессен, «страстная погоня за сведениями из России» вели к тому, что редакция «наталкивалась на недобросовестность информаторов». «Я всячески навострял редакторский нюх, чтобы распознать фальшь, – пишет опытный публицист, – и огромное число сообщений отправлялось в корзину». Несмотря на это, в газету попадали и преувеличения, и просто неверные сообщения. Так, в «Руле» появилась информация о смерти от истощения в Крыму писателя И.С. Шмелева, на самом же деле речь шла о гибели его единственного сына.

Общественное, мнение эмиграции закрывало глаза на искажения картины жизни в Советской стране, которые содержала журналистика. Еще А.Н. Толстой обратил внимание на это в своем драматическом письме от 14 апреля 1922 г. в газете «Накануне», где он откровенно заявлял: «Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами». Толстой иллюстрирует свою мысль примерами и с горечью, замешанной на иронии, замечает: «Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на ее равнинах».

Важным аспектом проблемы свободы слова и творчества является возможность использовать эту свободу. Свобода творчества проблематична, если литератор не может существовать за счет своего труда. В эмиграции многие писатели и поэты не имели такой возможности. Нередко они, даже видные, испытывали большие материальные трудности. Это касается М. Цветаевой, А. Куприна и др. Рижский еженедельник «Для вас» писал в 1934 г.: «Куприн, гордость русской литературы, перебивается с хлеба на квас!» Известный публицист, борец с большевизмом В.Л. Бурцев закончил жизнь в лечебнице для бедных. Г.П. Струве в книге «Русская литература в изгнании» констатировал: «Существовать писательским трудом могли только те писатели, которых переводили на иностранные языки и которые в переводах имели успех. А таких было немного. Молодым писателям, если они хотели оставаться в русской литературе, нечего было и думать о существовании на литературные заработки. Переводили их редко». Такова суровая реальность.

Журналистика русской диаспоры, не подпадая под гнет цензурных ведомств, тем не менее проходила через определенный цензурный режим, включавший и ее обязательства перед страной проживания, и цензуру общественного мнения, для которого немалое значение имело показательное отношение к большевизму и Советской власти, и самоцензуру. Конечно, свободу журналистского творческого процесса ограничивали экономические, производственные и материальные условия. По тем временам русским беженцам предоставившиеся возможности виделись как вполне реальная свобода слова и печати. Они могли свободно не только критиковать большевизм, пороки Совдепии, выступать против растущего в отечестве культа личности и др., но и обсуждать свои проблемы, открыто полемизировать друг с другом. И степень этой свободы была достаточно велика. В этом было существенное отличие журналистики Русского зарубежья от советской, находившейся особенно после 30-х годов под пятой партийной цензуры.

«Прежде всего, мы должны праздновать десять лет свободы, – писал молодой и талантливый В.В. Набоков в статье «Юбилей», посвященной десятилетию Октября и появившейся в газете «Руль». – Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести. Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране. Не станем же пенять на изгнание».