Эдуард Анатольевич Хруцкий Тайны уставшего города Глава пятая. Прогулки в прошлое Рассвет в дюнах   Мимо меня к памятнику свободы шла колонна пожилых людей. Толпа на тротуаре встречала их радостными криками, цветами. Трещали на ветру бумажные национальные флажки. К памятнику Латвии, держащей в поднятых руках три звезды, двигались бывшие эсэсовцы латышского легиона и оставшиеся в живых бойцы национального сопротивления, именуемые в просторечии "лесными братьями". Я смотрел на их отрешенно-счастливые лица, на радость толпы на тротуарах, и мне казалось, что я попал на съемку очередного фильма из заграничной жизни, которые режиссеры нашей страны любили снимать в Прибалтике. Но это была не съемка, а жестокая реальность на улицах Риги. Мимо меня проходили не старики из массовки, а бывшие "лесные братья".   Я стоял, смотрел на них и не мог понять, как мне относиться к ним. Одно я знал точно: Прибалтика, которую я так любил раньше, исчезла для меня навсегда. Мимо меня шли реальные персонажи моих повестей и сценариев. Люди, которые в далекие сороковые ранили моего друга Игоря Скорина и оставили памятную зарубку моему дяде. А на тротуарах надрывались от радости молодые ребята в каких-то форменных фуражках. Они что-то скандировали грозно и пугающе. Независимая Латвия переживала повторный процесс национального возрождения.   * * *   …Когда становилось совсем невмоготу от суетной столичной жизни, я уезжал работать в Соукрасты. Есть такое прелестное тихое место под Ригой, рядом с Эстонией. Я засыпал под шум прибоя. В открытое окно залетал ветерок и приносил запахи хвои и морской воды. А рано утром меня будили птицы. Так я жил на берегу моря, постепенно отходя от московской жизни. От редакционной суеты, ночных споров в ресторане ВТО, личных проблем. В этот приезд мне немыслимо повезло. Старые опера, работавшие с Игорем Скориным, дали мне потрясающий материал по банде Любиня.   В 1948 году рижские уголовники переоделись в старое военное шматье и начали грабить сберкассы, банки, инкассаторов и ювелирные магазины. После каждого налета они писали: "смерть комиссарам" и "Да здравствует свободная Латвия" и ставили подпись: Капитан Гром. Взяв деньги, новоявленные "лесные братья" на конспиративной квартире в городке Пабожи переодевались в отличные, сшитые у лучших портных костюмы, спокойно садились на электричку и ехали домой в Ригу, где проматывали деньги в роскошных кабаках. И жизнь вели вполне светскую и рассеянную.   Расчет был предельно точным. Отдел по борьбе с бандитизмом угрозыска республики и оперативники МГБ тратили все силы, разыскивая новую лесную банду. Им не приходило в голову, что это дело рук обычных уголовников. Грабители жили вполне легально, числились грузчиками и сторожами, а Рижский угрозыск знал их как вполне авторитетных домушников, майданщиков и щипачей, весьма далеких от политики. Они воровали при Ульманисе, занимались своим делом в короткий промежуток воссоединения с СССР, продолжали его и при немцах.   И вот одному из них пришла в голову блестящая идея стать "лесными братьями" и под их марку грабить сберкассы и ювелирные магазины. Но ушлые рижские уголовники забыли, что националистическое подполье оставалось ещё весьма сильным. И одним из его руководителей был капитан Чеверс, под псевдонимом "капитан Роял". Он-то, как никто, знал, что никакого отряда "капитана Грома" не существует. И именно люди Чеверса начали охоту за новоявленными "братьями".   Националистическому подполью незачем было грабить сберкассы, отнимать деньги у инкассаторов и брать ювелирные магазины. Деньги они получали по другим каналам. Их сбрасывали с самолета, резидентура западных спецслужб через своих агентов отправляла в обычных чемоданах, которые оставлялись в камерах хранения на рижском вокзале. Был ещё знаменитый неуловимый катер по кличке "Тень сатаны", который ночью врывался в наши территориальные воды и сбрасывал груз рыбакам.   Банда Любиня подрывала авторитет подполья, ставила его в один ряд с уголовниками. И что самое интересное, националисты вышли на след предприимчивых уголовников. Двоих они прикончили, а остальным пришлось покинуть страну копченого угря и взбитых сливок и затеряться в беспредельных просторах России. Я работал над этим материалом, точно зная, что если я напишу повесть, то её наверняка зарубят в пресс-службах КГБ и МВД.   Сделаю небольшое отступление   Через десять лет я рассказал эту историю моему другу кинорежиссеру Алоизу Бренчу. Он сразу же предложил мне написать сценарий. Но тогда он снимал киноэпопею "Долгая дорога в дюнах", а потом приступил к работе над фильмом "Двойной капкан". И когда дело дошло до моего сценария, который уже практически был принят, грянуло национальное возрождение. И те поправки, которые нам предложило сделать новое руководство Рижской киностудии, никак не вписывались в наше понимание истории Латвии.   Итак, я работал над явно непроходным материалом. Придумывал ходы, пытаясь найти в этой уголовной истории признаки оперативной комбинации ОББ. Работал, не напрягаясь, так как прямо под моими окнами был замечательный пляж и мое любимое прохладное море. Но все же мне пришлось поехать в Ригу. Издательство "Лиесма" прислало телеграмму, где сообщало, что я могу получить деньги за переиздание моей книги. Я приехал в Ригу, получил причитающуюся мне сумму и отправился на вокзал. Но у гостиницы "Рига" был взят в плен целой бригадой московских приятелей, среди которых был мой друг киноактер Валя Кулик: в Риге режиссер Толя Бобровский снимал бессмертное кинополотно "Возвращение святого Луки".   Конечно, мы сразу очутились в гостиничном ресторане, а потом решили ехать ко мне жарить шашлыки. Мы неплохо погуляли, потревожив веселыми криками патриархальную тишину курортного поселка. Но счастье тоже не бесконечно. Все уехали, а Валя Кулик немного перебрал и остался у меня ночевать. Проснулся я от странного стона. Зажег свет и увидел Валю Кулика синюшно-мертвенного цвета.   — Похмелиться есть? — спросил он.   Я внимательно оглядел его и понял, что дело плохо. В бутылках после вчерашнего что-то оставалось, но, выйдя на крыльцо, я с ужасом обнаружил, что аккуратная хозяйка все из них вылила и приготовила под наливку. Да дело было хуже некуда.   — Валя, пойдем к морю, — предложил я. — Зачем? — простонал мой друг. — Подойдем к ресторану, может, у сторожа чего спросим.   Над поселком поднимался рассвет. Мы шли вдоль берега моря, ближе к дюнам, и вдруг Валя крикнул:   — Смотри!   На песке лежал труп. Рука его была неестественно вывернута, голова закинута. Я почему-то запомнил окурок, прилипший к новенькой подошве ботинка. И вообще, покойник был одет во все новое. Я подошел, наклонился к нему. Труп сел и, не открывая глаз, сказал:   — Мальцы, выпить есть?   Потом он, как гоголевский Вий, поднял веки и, дыхнув на меня перегаром, спросил:   — Я где? — На пляже, рядом с рестораном. — А ресторан открыт? — Ещё пяти нет. — А деньги у тебя есть? — Возможно, — таинственно сказал я. — Пошли. — Куда? — К Промкомбинату, там у меня братан сторож.   Через весь поселок, под стоны артиста Кулика мы выдвинулись в лес к Промкомбинату. Человек во всем новом взял деньги и исчез в воротах. За ними, как потом выяснилось, находились цех по производству местного плодово-ягодного вина и замечательное колбасное производство. Наш проводник появился минут через десять. Приволок три здоровенных бутылки, круг свежей колбасы и стаканы. Увидев такую роскошь, Валя наконец перестал стонать. Ну а дальше все было, как обычно.   — Послушай, — спросил я нашего нового друга после второй, — ты что, на свадьбе был? Одет во все новое. — Нет, — сказал он, — кстати, меня Андрес зовут, я освободился из лагеря и вчера свой приезд отмечал. — Долго чалился?   Андрес усмехнулся и достал из внутреннего кармана справку об освобождении. Срок 25 лет. Статьи 58-2 и 59-3.   — Так, значит, ты "лесной брат"? — удивился я. — Вроде того, а вы кто? — Мы из кино. Я сценарист, мой друг актер.   И тут наступил звездный час Вали Кулика.   — Я тебя узнал, — сказал Андрес, — ты в "Деле "пестрых" играл, мы эту картину на зоне раз сорок смотрели.   По случаю слияния бывших зэков с деятелями культуры взяли ещё пару бутылок.   Я хотел расспросить его, но Кулика уже остановить было невозможно, он рассказывал своему спасителю о фильме "Дело "пестрых". Наконец мы двинулись в поселок.   — Видишь тот кирпичный дом? — спросил Кулика Андрес. — Да. — Так вот здесь я секретаря райкома пришил. — Как? — ахнул нежный душой Валя. — Из "вальтера".   И внезапно пропал добрый алкаш. Лицо человека из дюн стало холодным и резким, а глаза смотрели на нас, как два пистолетных ствола.   — Андрес, давай увидимся, — предложил я, — посидим, поговорим. — Не о чем, мальцы, нам с вами разговаривать. За компанию спасибо, а теперь разбежались.   Он повернулся и пошёл. Это был уже не жалкий алкаш, найденный в дюнах. От нас уходил твердой походкой хозяина человек с по-военному прямой спиной.   — Господи, — глядя ему вслед, вздохнул Валя Кулик, — с кем похмеляться приходится.   А вечером моя хозяйка Марита Яновна рассказала, что Андрес был студентом Латвийского университета, а когда наши войска вошли в Латвию, ушел в лес. Я потом встречал его пару раз на улицах поселка. Он глядел на меня холодно и жестко. И я надолго запомнил выражение его лица и этот взгляд.   * * *   А через несколько лет в Таллине мой приятель, старший оперуполномоченный по особо важным делам МВД ЭССР подполковник Рудольф Куккер, рассказал историю, которая началась в 1946-м, а закончилась в 1974 году.   …Туман пришёл вместе с темнотой. И сразу же все стало влажным: лицо, руки, ватник, пистолет и даже солома, которую Руди заботливо постелил прежде, чем лечь на сырую землю. Теперь можно было уходить. Туман оказался той самой незапланированной случайностью, которая могла сорвать операцию. Руди не видел не только дома, но даже кустов, до которых можно было дотянуться рукой. Хутор Пыдера стоял вдалеке от дороги, у самого леса. Сразу же за ним начинался луг, на котором громоздились валуны, а дальше виднелось болото, тянувшееся километра на три. Дом у Пыдера был большой, и служб во дворе хватало. Ещё бы: хозяин держал лучших в уезде молочных коров. Крепкий был хозяин Пыдер.   Утром в уезд прикатил на разбитом велосипеде участковый. Всю ночь шёл дождь. Дороги развезло. Синяя форменная шинель стала грязно-табачного цвета, видимо, нелегко далась ему ночная дорога. С трудом опустившись на стул и посидев несколько минут с закрытыми глазами, он выдавил простуженно и хрипло:   — На хуторе Пыдера видели Юхансена. — Когда? — Начальник уголовного розыска вскочил. — Когда? — Вечером. Я достал велосипед и сразу в уезд. — Он один? — Не знаю. Видели его одного.   Через полчаса от уездного отдела милиции отъехал "виллис" с сотрудниками розыска. И пока машина нещадно тряслась по проселку, начальник думал только об одном: чтобы тот, кого видели вчера вечером, на самом деле оказался Юхансеном, Он узнал бы его лицо, хотя никогда до этого не видел. И не только его одного. Фотографии Юхансена и двух оставшихся в живых бандитов накрепко, почти навечно отпечатались в памяти всего уездного уголовного розыска. Год назад сотрудники госбезопасности разгромили последнюю в уезде большую банду. Удалось уйти главарю и ещё двоим. Связь с загранцентром была потеряна, и с тех пор они стали просто уголовниками. Юхансен уже не называл себя борцом за идею. Его группа грабила магазины, нападала на дорогах на машины, пыталась даже захватить почту. Несколько раз угрозыск выходил на след, но Юхансен исчезал.   Оставив машину в лесу за два километра от хутора, оперативники наблюдали за домом Пыдера издали. Целый день ничего не дал. Хутор жил спокойной жизнью. Хозяин возился во дворе, потом сваливал в хлев сено. А потом стало темнеть… И вдруг туман. Где— то совсем рядом хрустнула ветка, потом ещё раз. Это был условный сигнал. Начальник собирал группу. Руди осторожно сделал первый шаг. Он будто плыл в тумане, раздвигая его руками, словно воду.   — Через час туман осядет, — прошептал начальник, — но ждать больше нельзя. Надо идти в дом. Мы пойдем, а ты, Руди, останешься у крыльца. Если кто-нибудь покажется, пропускай в дом. Они должны прийти.   Они пошли к дому, ориентируясь на желтоватый свет окна большой комнаты. Тихо, стараясь не стучать, поднялись на крыльцо.   — Ну, — начальник помолчал, — пошли.   Он толкнул дверь и первым шагнул в комнату. На секунду свет керосиновой лампы ослепил его. Он прищурился и увидел стол, заставленный тарелками, и большую бутыль, испуганные лица Пыдера и его жены.   — Добрый вечер. Ждете гостей?   Теперь, когда глаза привыкли к свету, он уже отчетливо видел всю эту комнату. И стол, накрытый на несколько человек, и городскую мебель, мрачную и громоздкую.   — Мы никого не ждем, — зло ответила хозяйка, — мы даже вас не ждали. — Это уж точно, но все-таки вам придется поскучать с нами. — Это произвол. — Пыдер шагнул к окну. — Нет, — устало и буднично ответил начальник, — это не произвол. Это засада.   Жена опередила Пыдера, она подошла к окну и задернула темную глухую занавеску. Начальник расставил людей. Двое сели у двери, один ушел в другую комнату.   — Вы садитесь за стол, — сказал начальник хозяевам, — садитесь и ешьте. — Мы уже ужинали, — огрызнулся Пыдер. — Ничего, поешьте как следует. Это нужно. Перед дальней дорогой.   Он подошел к окну, отдернул занавеску. Темнота стала густой и плотной, туман опустился на землю. "Если они придут, то непременно скоро. В лесу холодно, а самогон у Пыдера крепкий". Он отошёл к печке и прислонился спиной к горячим изразцам. Сразу же все тело охватила приятная истома. Глаза начали слипаться. Он на секунду закрыл их, а когда открыл, то увидел хозяйку, садящуюся за стол. "Зачем она вставала? Зачем?"   Начальник быстро оглядел комнату. Все было так же. Все ли? Окно… Что такое? Занавеска вновь была задернута. Ну, конечно, сигнал. Он вспомнил, как она задернула её первый раз. Он шагнул к окну, снова отдернул занавеску, поглядел на хозяев. Пыдер бросил ложку и вцепился руками в стол. Так он и просидел все время. Безучастный и безразличный ко всему происходящему. Сначала Руди услышал шаги. Кто-то шёл в темноте. Уверенно шёл, по-хозяйски. Потом из темноты показался человек, он прошел в нескольких шагах от него. Потом к дому подошли ещё двое. Стукнула дверь. И наступила тишина. Внезапно в доме гулко хлопнул выстрел, с шумом распахнулась дверь, и кто-то, ломая перила крыльца, тяжело прыгнул во двор.   — Стой! — крикнул Руди, — стой!   Но человек не остановился. Руди поднял автомат и веером разрядил весь диск… Когда рассвело, они увидели на земле пятна крови. Такие же точно были на лугу и у самого болота. Здесь в тине оперативники нашли шапку. Значит, третий погиб, пытаясь переправиться.   * * *   Прошло двадцать восемь лет   …На повороте двигатель, страшно чихнув, заглох. "Опять, — подумал Борис, — Господи, зачем я купил эту развалину?" По инерции проскочив ещё метров тридцать, "москвич" плотно сел передними колесами в размытую после дождя колею. "Приехали…" Борис вылез, обошел машину. Одному не вытолкнуть. Он беспомощно оглянулся. Никого. Ничего, сейчас он наладит двигатель… Борис поднял сиденье, начал искать ключ.   — Тихо, — раздался за его спиной чей-то голос, — ключи от машины.   Борис повернулся и увидел черный глазок пистолета.   — Вы что, с ума сошли? — Ключ. Быстро. Ну!   Неизвестный дернул щекой. На нём был мокрый костюм, полосатая рубашка. Лица Борис не запомнил. Только глаза. Белые, словно выцветшие.   — Ключ… — сказал Борис. Он наклонился и схватил с сиденья монтировку. В тишине раздался четкий, металлический щелчок. "Осечка, — радостно обожгла мысль, — у него пистолет неисправный". Неизвестный отскочил, передернул затвор. Борис бросился на него. Внезапно что-то сильно ударило его в грудь. Земля стремительно поднялась навстречу, и он упал, почувствовав щекой её приятный холод…   * * *   — Вот, поглядите. — На ладони эксперта лежал патрон. — Маузер, 6,35. Редкий калибр. Обратите внимание на патрон. Донышко залито воском. Чтобы не отсырело. — Так делали много лет назад бандиты. — Руди взял патрон, повертел его в руках.   Запищала рация: "Товарищ подполковник, собака в лесу след потеряла".   "Странно, — подумал Руди, — след уходит в сторону старых бандитских бункеров".   * * *   …Он проснулся от острого ощущения опасности. За много лет чувство это никогда не подводило его. Проснулся, вынул из кармана оружие. У него было два пистолета и около сотни патронов. "Ничего, — подумал он, — пробьюсь". И вдруг он услышал треск, который приближался с каждой минутой. По лесу шли люди. "Облава". Инспектор Нееме увидел человека внезапно. Неизвестный стоял, прислонившись плечом к дереву, в опущенной руке поблескивал пистолет   — Бросай оружие!   Человек обернулся и выстрелил. Нееме очнулся через несколько секунд. Очнулся и почувствовал боль. Он открыл глаза и снова увидел бандита. Тот стоял там же. Где-то совсем рядом послышались голоса. Бандит поднял пистолет, удобнее устроившись у дерева. "Сейчас он выстрелит. Выстрелит и убьет человека". Превозмогая боль, Нееме перевернулся на другой бок и несколько раз выстрелил. Человек лежал на спине, далеко откинув руку с намертво зажатым пистолетом.   "Я где-то видел его раньше", — подумал Руди. Он думал об этом в машине и потом в Таллине. И только вечером дома внезапно вспомнил сорок шестой год, маленькую комнату начальника уездного угрозыска. И три фотографии на столе.   — Запомните их, — сказал начальник, — вот Юхансен, а эти двое…   Конечно же, это был третий, которого считали утонувшим в болоте   * * *   Это одна из историй о знаменитом эстонском сыщике Рудольфе Куккере. Его знали все местные уголовники, знали и боялись. Он был смелым человеком, отличным опером и добрым товарищем. Я приехал в Таллин собирать материал для очерка об интернациональной банде. В неё входили трое финнов, один эстонец и двое русских. У финнов была прекрасная уголовная квалификация, они были "медвежатниками", сейфы щелкали как орехи. В Таллин они приезжали на уик-энд, той же ночью в близлежащих колхозах и промкомбинатах трещали сейфы.   Уголовный розыск делал все, чтобы выйти на банду. А потянули за ниточку в "Стерео-баре" гостиницы "Виру", любимом месте сборищ местных валютчиков. Некие люди стали скупать большие партии валюты.Подключилась агентура, остальное было делом техники.   Я сидел в МВД Эстонии на улице Пикк, изучал документы, встречался с арестованными. Так вот мы работали, а потом шли в тир рядом с вокзалом. Там можно было стрелять из пневматических пистолетов. Тот, кто выбивал наименьшее количество очков, приглашал остальных пить коктейли в бар ресторана "Ваана Томас". Ходили мы обычно втроем: Руди Куккер, Валера Данилевский и я. Стрелять в этом тире было тем более интересно: пистолеты сделаны в конце пятидесятых, неоднократно отремонтированы, дико разболтанные, поэтому поражение мишени зависело не столько от умения стрелка, сколько от счастливого случая. Однажды, когда мы стреляли, в тир вошел элегантный седой человек. Он раскрыл кейс, вынул из него коробку и достал великолепный немецкий пневматический пистолет.   — Все тренируетесь, гражданин Анс? — недобро спросил Куккер. — У вас есть ко мне претензии, гражданин милиционер? Я член стрелкового союза, мой пистолет зарегистрирован, кстати, оружием он не является.   Анс взял пульки, переломил ствол, зарядил пистолет. Вскинул и, не целясь, послал пулю в десятку. Потом вторую, третью…   — Надеетесь, что ещё постреляете, гражданин Анс? — спросил Валера Данилевский. — Время покажет.   Анс вскинул ствол. И я увидел его лицо, каменное, жесткое, и ненависть в чуть прищуренном правом глазу. И опять пуля точно ушла в десятку. Когда мы вышли, Куккер сказал:   — Не успокоился, сволочь. Двадцать лет оттянул и не успокоился.   Тогда мы даже представить не могли, что через пятнадцать лет наступит время гражданина Анса.   * * *   А по улицам Риги шли люди с каменными лицами. Сегодня они называют себя бойцами национального сопротивления. На их руках кровь милиционеров, простых хуторян и рыбаков. Сожженные рыбокоптильни и маслозаводы. Ограбленные почты и сберкассы. Они шли мимо меня, и в глазах их светилось торжество победы. Победы, которую им подарили   Конец бриллиантового короля   Майский рассвет опускался на Москву стремительно и неотвратимо. Над зданием "Известий" появилась широкая ярко-желтая полоса, предвестница солнца. У меня оставалось два с небольшим часа до поезда, надо было переодеться и получить место по проездным документам в воинской кассе Белорусского вокзала. А в квартире радиола крутила пластинки Глена Миллера и мои веселые приятели танцевали со славными девушками. И не хотелось уходить и ночь трястись в накуренном общем вагоне, потом на трамвае добираться до городской окраины, а оттуда практически бегом до КПП училища. Меня отпустили на два дня, не считая дороги, по семейным обстоятельствам.   Я пошёл домой не прощаясь, не нарушая некий интим, возникший в компании. Выскочил на улицу, наискось, благо машин не было, пересек улицу Горького. В сквере на Пушкинской площади, в фонтане, здоровая баба, задрав юбку, палкой с присоской на конце собирала монеты, которые наивные провинциалы бросали в фонтан в надежде вновь посетить Москву. Скамейки в сквере были совершенно пусты, только на самой крайней, ближе к трамвайным путям, сидел человек в майке, трусах, ботинках и плакал.   — Эй, — окликнул он меня.   Я подошел и узнал Борю по кличке "Бу-Бу", заметного персонажа на московском Бродвее. Он был известен тем, что имел обширнейший гардероб. Летом он часто менял костюмы и пиджаки, правда, они частенько были ему или узковаты или широковаты. А однажды он появился в шикарном темно-голубом пиджаке, точно таком же, в каком ходил самый элегантный московский драматург Петр Львович Тур. И вот хозяин такого огромного гардероба сидел на лавочке в синих сатиновых трусах и майке с динамовской эмблемой.   — Бу-Бу, тебя что, раздели? — спросил я. — Нет, — прорыдал владелец голубого пиджака, — в смывки прокатал. — С кем ты играл? — С Бандо и Гиви. — Олень, кто с ними садится за стол! Пошли, — сказал я, — дам тебе спортивный костюм, доберешься до дома. — Попроси Бандо, чтобы он отдал мне вещи. — Ты же их прокатал. — Они не мои. Меня из-за них с работы выгонят.   И тут рыдающий Боря поведал мне печальную историю своей жизни. Изобилие модного прикида объяснялось просто. Бу-Бу работал старшим приемщиком в химчистке на улице Станиславского. Предприятие пользовалось доброй славой, и туда относили вещи актеры, писатели, эстрадники, артельщики — словом, все, кто в те не очень богатые времена хорошо одевался.   От сквера до улицы Москвина пять минут хода   Слава богу, что милиционеры не попались нам по дороге, так как 108-е отделение находилось в моем дворе. Я быстро переоделся, взял вещмешок с колбасой, печеньем и конфетами для ребят из нашего взвода, набрал телефон Бори Месхи по кличке "Бандо". Мы были с ним большие друзья. Вкратце обрисовав ему трагедию приемщика из химчистки, я попросил вернуть костюм.   — Пусть завтра в десять приходит в сад "Аквариум", там разберемся.   Я вынес несчастному Бу-Бу старый тренировочный костюм с надписью на груди "Пищевик", распрощался и уехал на вокзал. А через час с небольшим в общем плацкартном вагоне я пил чай с ребятами из училища береговой обороны, а поезд уносил меня от Москвы, воспоминания о прошлом таяли, как паровозный дым, запутавшийся в ветках деревьев. Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Я попал в другую жизнь, в которой прошлое лишь иногда ночами приходило щемящими воспоминаниями. Но наступало утро, и в строгом распорядке армейского дня для них не было места. Да и я сам не видел, во всяком случае тогда, другого для себя места, кроме военного городка, именовавшегося расположением, и учебного поля.   Но обстоятельства изменились, я снял военную форму и, к немалому своему изумлению, стал журналистом в лучшей газете страны, в которой после долгого перерыва работаю и сегодня. И хотя я писал самые разные истории, невидимая обычным людям теневая, подпольная жизнь Москвы стала моей основной темой. Я очень хорошо запомнил этот день, 5 сентября 1959 года. Запомнил потому, что в этот вечер впервые назначил свидание даме, которая мне очень нравилась; во-вторых, это был день зарплаты.   Я пришёл раньше и рассматривал веселых людей вокруг меня, которые в предвкушении надвигающегося воскресенья бежали по своим приятным делам. Для тех, кто не знает, оговорюсь сразу — суббота в те героические времена была рабочим днем. И вдруг, как пишут в старых романах, из дверей гостиницы вышел солидный человек в дорогом, прекрасно сшитом бежевом габардиновом костюме, в роскошном галстуке. Он увидел меня и подошел.   — Привет, — сказал он снисходительно. — Привет, — медленно узнавая, ответил я.   Куда делся набриолиненный кок, длинные волосы, прикид с чужого плеча?! Передо мной стоял Борька Бу-Бу в совершенно новой редакции.   — Узнал? — улыбнулся он. — С трудом. — Но ничего. Ты теперь корреспондент. Читал, читал твои заметки. Растешь.   Он посмотрел на часы. Специально отогнул рукав пиджака, чтобы я увидел изящные, явно золотые швейцарские часы "Докса" на запястье.   — Я в гостиницу устраивал товарищей из Кутаиси. К нам на предприятие приехали. Осваивать кое-что. Ну, ладно, — он снисходительно хлопнул меня чуть выше локтя, — шофер заждался, да и мне пора.   Он солидно подошел к двухцветной "Победе", сел рядом с шофером, и машина отъехала. Времени-то прошло всего ничего, семь лет, а голый приемщик из химчистки, дрожавший майским утром на лавочке у фонтана, стал вполне, по советским меркам, значительным человеком. А время наступало интересное. Страна официально жила от съезда к съезду. Мы писали, как лучшие коллективы перевыполняют взятые обязательства. Но никто не задумывался, что, к примеру, завод "Станком" изготовил сверх плана сотни станин и корпусов для станков и они ржавеют на складе, потому что смежник, Челябинский механический, не смог выдать нужное количество электромоторов. А план по станинам перевыполнен, премия заплачена и даже по итогам года вручены передовикам ордена и медали. А невостребованная продукция продолжает ржаветь на складе.   Но нашлись люди, которым очень была нужна неликвидная продукция. Она уходила на переработку, потом превращалась в массу необходимых каждому из нас вещей, начиная от чугунных сковород и кончая пуговицами. Делали же это не те, кто брал на себя повышенные обязательства. Это стало сферой теневого производства. Маленькие фабрики и полулегальные цеха, созданные при умирающих колхозах, поставляли в магазины "товары широкого потребления". Как— то я зашёл к своему приятелю Яше -он командовал в Столешниковом переулке мастерской металлоремонта — и рассказал о встрече с Борькой Бу-Бу.   — Скоро сядет, — сказал мой товарищ, ходячая энциклопедия теневой жизни. — Почему? — Да он же подставным фраером работает. Числится начальником трикотажного цеха. Материально ответственный, все бумаги подписывает. А что в них — дурацкой башкой своей понять не может. А за ним серьезные люди стоят. Они числятся рабочими да грузчиками. Что, кроме цепей, возьмешь с пролетариата? А Борьке срок обломится приличный.   Так оно и вышло. О разоблачении банды расхитителей даже написала газета "Ленинское знамя". Бу— Бу сменил бежевый костюмчик на лагерный клифт и поехал перековываться в край вечной мерзлоты. Позже я познакомился со следователем, который вёл дело Борьки, и он рассказал, что у него при обыске, кроме хорошей одежды, ничего не нашли. На сберкнижке лежала скромная сумма, а у жены изъяли несколько недорогих украшений. Ему платили большую зарплату, давали ездить на персональной машине и руководить работягами. Огромный навар с производства имели совсем другие люди, о которых Бу-Бу ничего не знал.   Основа жизни любого теневого производства — сырье, а его распределяли люди из министерств и главснабов. И не просто рядовые чиновники, а начальники главков и министры. Они выделяли сырье, а если надо, то и импортное оборудование. Так, знаменитым в Москве королям подпольного трикотажа Шокерману, Райфману и Гальперину в их цех при больнице для душевнобольных были поставлены вязальные машины из ФРГ, закупленные, естественно, для некоего госпредприятия.   Но один росчерк пера министра отправил купленное за валюту оборудование в подвал сумасшедшего дома, где три богатыря-теневика наладили массовое производство мужских трикотажных рубашек. Я был хорошо знаком с Ильей Гальпериным ещё со стародавних времен, когда он руководил крошечным магазинчиком на углу проезда МХАТа и продавал из-под прилавка дефицитные венгерские носки. Он жил у жены в доме на улице Горького, в котором нынче располагается книжный магазин "Москва".   Несколько раз, когда мы встречались в ресторанах, Илья приглашал меня догулять у него. Там-то я и познакомился с его подельниками. Скажу сразу, эти люди не были вхожи в высокие кабинеты. Не та у них была стать, не те манеры. Многие, в том числе и я, писали о теневых королях. Но во всех публикациях проходила мысль, что это были отщепенцы, расхитители-одиночки, не типичные для нашего общества коммунистического труда. Я много занимался теневиками и могу сказать, что это не так. В "стране, где делались ракеты и перекрывали Енисей", существовала помимо официальной ещё одна легкая промышленность — теневая, приносившая определенным людям многомиллионные доходы.   Но они не могли существовать без тех, кто за хорошие деньги связывал теневиков с государственными, партийными и карательными структурами. Эти персонажи не попадали на страницы газет, так как находились под "крышей" крупных госчиновников. Но без них не мог существовать теневой бизнес. Я видел нескольких таких людей, но с самым удачливым был знаком лично.   * * *   Итак, Саратов. Лето. Гостиница "Волга" на главной улице города. Гостиница была построена в начале прошлого века и описана Алексеем Толстым. Я приехал в командировку писать о подвиге оперуполномоченного Коли Соколова. Это было личное поручение тогдашнего министра генерала Тикунова, поэтому в Саратове меня встречали, как коронованную особу. Вполне естественно, я жил в люксе с мебелью красного дерева и тяжелыми бархатными гардинами.   Соседний люкс занимал весьма вальяжный мужик лет сорока пяти, безукоризненно одетый, холеный. Каждое утро за ним приходила "Волга", и он уезжал по каким-то важным делам. Однажды в буфете на нашем этаже что-то случилось, и его закрыли. Но внизу у входа находилось молочное кафе. Так уж получилось, что мы одновременно пришли туда.   — Что у вас есть молочное? — спросил я буфетчицу.   Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением и, блеснув золотым зубом, ответила:   — Только кагор   Я оглянулся и увидел за столиками мужиков, с утра оттягивающихся этим божественным напитком. Я взял яичницу и кофе, то же сделал мой сосед, и мы, оказавшись за одним столиком, познакомились. Звали его Вадим Николаевич Самохин. Он сказал, что приехал в командировку решать целый ряд организационных вопросов. А, как позже выяснилось, этот человек умел решать любые вопросы. Именно он, в миру скромный юрисконсульт маленькой фабрики в подмосковном Железнодорожном, обладал необычайным умением проходить в самые высокие кабинеты. Трикотажные машины из ФРГ, пробитые для трех богатырей-трикотажников из психбольницы, были забавной мелочью по сравнению с меховой операцией.   В конце шестидесятых именно Самохин с помощью своих подельников в Совмине и ЦК подготовил и пробил решение о передаче некондиционной пушнины с предприятий легкой промышленности в сеть бытового обслуживания. Об этой гениальной афере написано мало, хотя она стала золотым дном для чиновников и цеховиков. В Караганде трое умельцев — опытный юрист Дунаев, начальник кафедры уголовного права Высшей школы МВД Эпельбейм и ушлый производственник Стопков — создали производство, приносящее миллионные прибыли.   В те годы в стране все было дефицитом   За меховыми шапками у магазинов выстраивались очереди, как в войну за продуктами. С помощью Самохина умельцы организовали цеха в нескольких городах, где шили недорогие шапки и женские шубы. Денег хватало всем — и производителям и их покровителям. Самохина я несколько раз встречал в Москве. Он был постоянным гостем на всех знаменитых премьерах, закрытых просмотрах в Доме кино, на эпатажных вернисажах.   Однажды, после премьеры "Послушайте" в театре на Таганке, он любезно предложил довезти меня домой. У театра его ждала черная "Волга" со здоровенным шофером, антенной на крыше и, что удивило меня больше всего, радиотелефоном. В те времена это было признаком принадлежности владельца машины к государственной элите.   Я решил, что Вадим Николаевич — крупный чиновник. Как-то в обеденное время я встретил его в ресторане "Пекин". Мы поговорили о чем-то незначительном и разошлись. Через несколько минут ко мне подошел Юрка Тарасов по кличке "Дипломат", человек весьма известный в столичных криминальных кругах, и спросил:   — Откуда ты знаешь бриллиантового короля? — А я его не знаю. — Да ты только что с ним базарил. Я же с ним в Инте сидел, он у нас на зоне хлеборезкой заведовал.   И Юрка поведал мне занятную историю. На зоне его шконка оказалась рядом с самохинской. И хотя Самохин, которому блатные дали кликуху "Адвокат", был бывший чекист, его никто не трогал, так как он замечательно писал жалобы и кассации. И что интересно, по некоторым даже был пересмотр дел. Посему Адвокат был на зоне в авторитете.   — А почему его зовут бриллиантовый король? — Знающие люди говорят, что у него камушков больше, чем в Оружейной палате. Если хочешь о нём побольше узнать, приходи завтра часика в два в "Яму". Там один алкашок трется, он о нём много знает.   Ровно в четырнадцать я пришёл в знаменитый пивной бар на Пушкинской улице, в просторечии именуемый "Ямой". Юрка уже ждал меня.   — Вон этот парень.   Я оглянулся: в углу сидел известный местный завсегдатай по кличке "Коля Краснушник". Столь изысканную кликуху он получил за странную любовь к дешевому портвейну. Как выяснилось, Коля Краснушник в миру был чекистом-расстригой, изгнанным из органов в 1953 году. Он не только поведал мне забавные факты биографии Самохина, но и за определенное количество бутылок портвейна дал наводку на людей, которые могли внести недостающие штрихи в его жизнеописание.   * * *   В школе он был активным комсомольцем. После десятилетки поступил в Московский юридический институт. Но в райкоме комсомола запомнили активного секретаря школьной организации и пригласили на работу инструктором. Самохин перевелся на вечерний и стал комсомольским функционером. Когда началась борьба с космополитизмом, он ярко выступил на комсомольском активе в каком-то творческом вузе, где заклеймил космополитов — наймитов американского империализма.   Молодого человека заметили и повысили. Первый секретарь райкома ушел в горком комсомола, потом горком ленинской партии. В те годы массовых посадок карьера делалась быстро. Бывший начальник не забывал борца с космополитизмом и продвигал его, а уйдя в УМГБ Москвы командовать следственной частью, перетащил туда и Самохина. Началась обычная чекистская рутина. Допросы, аресты. Вадим Самохин не позволял себе ничего лишнего, он не издевался над арестованными, старался выжимать показания хитростью и запугиванием.   Однажды он ездил арестовывать профессора-вейсманиста. Все было, как обычно. Арестовали, обыскали, изъяли, составили нужные бумаги. А когда все ушли в машину, Самохин ещё раз обошел квартиру и в ящике секретера обнаружил мужской перстень с рубином и золотой портсигар, увенчанный мелкими алмазами. Нет, он не присвоил себе найденное. Он приехал в управление и отдал находку шефу.   — Ну что ж, — сказал тот, — пригодится для оперативных целей, агентов поощрять. Молодец, так и действуй   В 1953 году Самохин был уже майором, и казалось, что его карьера складывается удачно. Но началась реабилитация, и вернулись невинно осужденные. Как к следователю у них не было претензий к Самохину. Он не бил, не издевался, не мучил бессонницей. Всплыло другое — присвоение ценностей. На следствии Самохин шефа не сдал. Взял все на себя и поехал на зону. Пока бывший обличитель космополитов подворовывал хлеб у зэков, его начальник неплохо поднялся, попал на работу в Верховный Совет СССР, в аппарат Брежнева. Он и подготовил указ о помиловании Самохина. Вадим Николаевич вернулся в Москву. Диплом юриста у него был, и бывший шеф пристроил его в комбинат пластмассовых изделий под Москвой. Так Самохин начал свою карьеру в подпольном производстве. А шеф его рос и дошел до крупного положения в Совмине СССР.   Самохин получил уникальный выход на тех, кто распределял сырье, фонды, оборудование. Денег было много, и он стал вкладывать их в бриллианты. Не в изделия, а только в камни. Но они не продавались в магазинах, и покупал он их у подпольных ювелиров. Поэтому в "деловой" Москве он и получил кличку бриллиантового короля. В криминальном мире Москвы постоянно ходили слухи о его необычайном богатстве. Но воры знали, что этот человек — большая фигура в теневом бизнесе, а значит, за ним стоят "отбойщики". Были такие бригады беспредельщиков, которые работали на цеховиков. Если блатные жили по своим неписаным законам, то у тех никаких понятий не было.   Правда, работали они только со своим контингентом: выбивали деньги, отбирали сырье, охраняли левый товар. Чтобы выполнить порученное им дело, они похищали детей и жен, пытали, калечили людей. В оперативные сводки эти происшествия не попадали, так как жертвы никогда не жаловались в милицию. Это был свой мир, живший по волчьим законам. Он вышел из подполья сразу после Перестройки и принес на улицы наших городов жестокий беспредел.   Вернемся к Самохину. Все-таки нашлись трое лихих ребят, которые решили "побеспокоить" короля. Самохин жил на Остоженке, в старом добротном доме. Естественно, его квартира была на охране, но это мало смущало лихих ребят. Трижды они побывали в его квартире. Осмотрели все комнаты, кухню, ванную, но не нашли тайника. Повезло им на четвертой ходке — в чулане обнаружили замаскированный сейф. Был приглашен один из последних специалистов по сейфам Лазарев. Он осмотрел тайник и сказал, что замки работы знаменитого мастера Сергея Кротова, с подстраховкой, и тихо открыть их он не сможет, надо найти чертежи. Но Кротов умер в шестьдесят пятом году, и чертежи, естественно, исчезли.   Тогда лихие парни разыскали в Коломне старый сейф с замками Кротова, выкупили его и пригласили Лазарева. Тот разобрал замки, изучил систему секреток и подготовил инструмент. Работать он согласился за двадцать тысяч. Они опять вошли в квартиру, Лазарев вскрыл сейф и сразу ушел. Что было в нём, его не интересовало.   Лихие люди взяли все камни, но оставили один самый маленький. На развод. Конечно, Самохин не пошёл в милицию. Он поехал к "отбойщикам". Для них он был непререкаемый авторитет. И делом занялся бывший боксер, потом бывший милицейский опер, выгнанный из органов, Витя Полковник. Однажды они получили информацию, что на катране вор-домушник Муха, проигравшись, рассчитывался камушками, более того, по пьяни трепался, что у него такого добра навал.   Муху взяли у него дома на Переяславке, затолкали в машину и отвезли в Салтыковку на дачу. Там в подвале предложили ему все рассказать добром. Муха объявил, что он авторитетный вор и всех их, волков позорных, порвет. Тогда включили утюг. Муха решил не испытывать судьбу и сдал подельников. С ними поступили так же. Камни, практически все, вернулись к Королю. Но история эта по агентурным каналам стала известна операм, и они взяли Самохина в разработку.   И он исчез. Куда сгинул — неизвестно. Больше его в Москве никто не видел. Правда, мне говорили, что встречали его в Варшаве. Все может быть. Видимо, бывший бриллиантовый король не дожил до нашего времени, не повезло ему. А то, с его опытом тайных связей власти и криминала, стал бы он одной из самых значительных фигур российского истеблишмента.   Серебряные подсвечники для фронта   На улице было темно и холодно. Конец января сорок второго выдался морозным и ветреным. Двор завалило снегом, который шёл всю ночь, и мы с мамой прокладывали тропинки в рыхлых сугробах. Я шёл, не обращая внимания на крепкий мороз, на то, что валенки постоянно проваливались. Шел, переполненный значимостью этого утра. Мы спешили на пункт, где принимали ценности в Фонд обороны. Когда, потопав по занесенным переулкам, мы вошли в искомый двор, то увидели вполне приличную очередь, такую же, как за продуктами в магазин. Стояли мы долго. Очередь двигалась медленно, точно так же, как в орсовском распределителе. Она была практически однородной — женщины и старики.   Мама принесла в клеенчатой сумке единственные наши ценности — четыре серебряных подсвечника и карманные часы покойного деда, тоже из серебра. Мне они очень нравились. На крышке, закрывающей циферблат, был искусно выгравирован охотничий сюжет. Наконец подошла наша очередь, и мы попали в комнату, в которой за длинным столом сидели двое военных и несколько штатских. На столе стояли вещи, ещё какие-то непонятные мне приборы. Когда мы подошли к столу, мама отдала сумку мне, и я выложил на стол все наше богатство.   — Спасибо, сынок, — сказал пожилой интендант второго ранга, — от Красной армии спасибо.   Он через стол протянул мне руку, и я пожал её. Горд я в этот момент был необычайно. Они взвесили наше добро, и интендант выписал мне квитанцию, в которой было написано, что принято от ученика второго класса 127-й школы Хруцкого Эдуарда в Фонд обороны четыре серебряных подсвечника таким-то весом и серебряные часы с двумя крышками. Эту квитанцию я показывал всем с гордостью, ведь она прямо указывала на мою причастность к обороне страны.   А потом в газетах появился портрет знаменитого пасечника Ферапонта Головатого. Он построил на свои деньги танк Т-34. В киножурналах показывали эскадрилью истребителей, деньги на их производство пожертвовали народные артисты Москвы. Но все равно у меня в столе лежала заветная квитанция. Я отлично понимал, что из четырех подсвечников и часов самолет не соорудишь, но точно знал, что какая-то частица истребителя сделана именно из сданного нами серебра.   Я даже, глядя в кинотеатре "Смена" боевую кинохронику, узнавал этот самолет. Он был самый быстрый, и его летчик отличался немыслимой храбростью, и именно на его фюзеляже было больше всего звезд, показывающих количество сбитых самолетов. Возможно, на нём летал Василий Сорокин, а может, один из братьев Глинка, а возможно, и сам Покрышкин. И домыслы эти необычайно согревали мою мальчишескую душу. Тогда я ещё не знал, сколько невероятных историй происходило с ценностями, сданными в Фонд обороны. Через много лет ко мне попали интересные архивные документы.   * * *   По количеству сданных ценностей для фронта московские районы разительно отличались. Больше всего сдавали жители Свердловского и Советского. Это был самый центр столицы, где проживал народ в общем-то, по меркам того времени, зажиточный. Ценности собирались в районе, со спецконвоем отправлялись в госхранилище, где проходили первичную обработку. Камни вынимались из изделий, а серебро и золото шли на переплавку. Восемнадцатого декабря сорок второго года ценности, собранные от граждан и предприятий Свердловского района, были сактированы, опломбированы, опечатаны и погружены в полуавтобус "форд". По тем временам полуавтобусом назывался предок наших нынешних "рафиков".   Конвой был обычный   Водитель, милиционер, вооруженный наганом, старший по команде командир взвода Ерохин и два старших милиционера. У каждого кроме нагана была автоматическая винтовка СВТ. В то время все молодые милиционеры дрались на фронте в составе бригад милиции, поэтому постовую и конвойную службу в городе несли или молоденькие девушки, или призванные из запаса весьма пожилые люди. Пока принимали груз, пока его грузили, пока оформляли документы, стало темно. Но такое время вполне устраивало старшего конвоя. С наступлением темноты на улицы выходили вооруженные патрули военной комендатуры, усиленные милицейские наряды, специальные группы госбезопасности.   На лобовом стекле автобуса был установлен особый фонарь, который включали при встрече с патрулями, и те, заранее проинструктированные, без задержки пропускали спецтранспорт. День выдался морозный, и вечером мороз дошел до двадцати пяти. Но старший конвоя не знал, что СВТ на морозе становится обыкновенной дубиной. Изобретение это давно уже было изгнано с фронта за свою чудовищную ненадежность и поступило на вооружение тыловых частей.   Винтовка эта со штык-кинжалом, рубчатым кожухом ствола и квадратным магазином производила впечатление только на парадах, что очень радовало легендарного маршала Клима Ворошилова. Итак, конвой располагал тремя винтовочными стволами, а об их никчемности милиционеры ещё не знали, и четырьмя надежными в любых условиях револьверами системы "Наган". Когда машина въехала в Даев переулок, чтобы выскочить на Сретенку, а далее по прямой, узкий луч света маскировочных щитков вырвал из темноты въехавшую в сугроб военно-санитарную машину с красным крестом на боку и лежащего поперек узкой от света мостовой человека, обмотанного бинтами.   — Остановимся, старшой? — спросил Ерохина шофер, — санитарка все же, раненная, помочь надо. — Выполняй инструкцию, — строго ответил Ерохин и на всякий случай вытащил из кобуры наган.   Водитель притормозил и медленно, стараясь не задеть, начал объезжать лежащего человека. Когда машина поравнялась с ним, забинтованный вскочил и выстрелил в шофера. Пуля попала в голову, и водитель упал на руль. Ерохин сквозь стекло выстрелил, и завалил забинтованного. Но из подворотни выскочили трое и открыли огонь из маузеров.   Опергруппа, вызванная по телефону жильцами дома, приехав на место, увидела изрешеченный пулями автобус, четырех убитых милиционеров и труп налетчика. Груз исчез. Дело о нападении на спецгруз взяла к себе госбезопасность. Курировал его лично комиссар госбезопасности первого ранга Всеволод Меркулов, тогдашний нарком всесильного ведомства. Когда дактилоскопировали убитого в Даевом переулке, выяснилось, что это Виктор Шандаш по кличке "Витя Лиговский", уроженец города Луги, трижды судимый известный ленинградский налетчик.   Опергруппа, отрабатывая связи Лиговского, вылетела в блокадный Ленинград. Во дворе одного из домов на канале Грибоедова чекисты накрыли блатхату. Здесь собирался весь цвет ленинградского дна: спекулянты, мошенники, карманники, гопстопники. Они грабили полуживых от голода людей, забирали деньги и ценности, которые, впрочем, в те дни никому из нормальных людей не были нужны, отнимали продуктовые карточки. Люди умирали от голода, от истощения падали на улицах, а на блатхате было все. Выпивка, еда. Правда, все стоило денег и тех самых продуктовых карточек. Содержал это потайное заведение бывший скупщик краденого по кличке "Лось". Он-то на допросе на Литейном и рассказал, что Витя Лиговский в самом начале войны взял с Женькой Князем, тоже известным налетчиком, ювелирный и отвалил в Москву. Интересным в показаниях Лося были два момента. Первый: у Князя и Лиговского имелось четыре маузера, и второй: характеристика Князя.   По словам Лося, он был властен, скрытен и чудовищно жаден. Итак, оперативники знали, кто и как совершил преступление. Теперь нужно было найти Евгения Степановича Князева по кличке "Князь". Повезло московской опергруппе. Они вышли на наводчицу, работавшую диспетчером в организации, занимавшейся учетом средств, поступивших в Фонд обороны. Она показала, что Князь скрывается на даче в Валентиновке. Опергруппа госбезопасности окружила дачу, но, когда взломали дверь, в подвале нашли два трупа, убитых из маузера, примененного при налете на спецконвой.   Князь и ценности исчезли   * * * Неплохим был сорок восьмой год. Совсем неплохим для людей, уставших от военной бедности. В магазинах ломились прилавки, новые деньги имели нормальную цену. Ширпотреб появился, не надо было выбивать в профкоме ордер на калоши или отрез бостона. И народ понемногу зажил. В ресторанах не протолкнуться, в комиссионках хорошие вещи сметали немедленно. Работник Министерства путей сообщения Андрианов (пишу по оперативной справке, а в ней имени не было) зашёл в комиссионку в Столешников переулок, чтобы купить красивые, желательно золотые запонки на юбилей брату. Он склонился к витрине и внезапно увидел золотой портсигар, на крышке которого маленькими бриллиантами был изображен трамвай.   — Покажите мне эту вещь, — попросил он продавца. — Извольте, портсигарчик редкий, работы мастерской Грачева   Андрианов открыл портсигар и увидел знакомую до слез надпись: "А.Б. Андрианову в день юбилея от коллег по Миусскому трамвайному парку. 10 ноября 1911 г."   Это был портсигар его отца, статского советника Андрианова, одного из инженеров московского трамвая. Именно этот портсигар в сорок втором году инженер-путеец Андрианов-младший сдал в Фонд обороны. Прямо из магазина Андрианов пошёл на Кузнецкий Мост в приемную МГБ. Там его внимательно выслушал вежливый полковник, попросил разыскать квитанцию о передаче ценностей для нужд фронта и отправил домой на машине. В тот же день было поднято старое дело о нападении на спецгруз, в списке вещей которого находился портсигар Андрианова. Директору комиссионки стало дурно, когда к нему в кабинет вошли два полковника МГБ. Он мысленно представил себя на лесоповале в далеком солнечном Певеке, где зима длится восемь месяцев в году.   Но на этот раз обошлось. Чекистов интересовало только, кто сдал портсигар с бриллиантовым трамваем на крышке. Немедленно было выяснено, что принесла его в комиссионку гражданка Толмачева Анна Тихоновна. По адресу, указанному в квитанции, чекисты установили, что там проживает семья стахановца слесаря-инструментальщика ЗИСа Николая Толмачева. Жена его, Анна Тихоновна, — передовик труда, сборщица на конвейере, сын — курсант МАПУ ВВС. Приемщик, которому был сдан портсигар, не опознал в Анне Тихоновне той дамы, которая принесла вещь на комиссию. Кроме того, в паспортном столе отделения, на территории которого проживал Толмачев, лежало заявление, что паспорта его и жены были похищены у него на Перовском рынке, в питейном заведении, именуемом в народе "Рваные паруса".   Теперь чекистам оставалось ждать, когда дама, сдавшая портсигар, позвонит и приедет за деньгами. Но начальство нажимало, поэтому решили отработать Перовский рынок. Здесь-то контрразведчики и поняли, что работать с местным ворьем, не имея агентурных позиций, они не смогут. Пришлось обращаться к сыщикам из Перовского райотдела. Те сразу же сказали, что дело плевое и они с радостью помогут "старшим братьям".   Общак перовских карманников держал некто Леха Оса. К нему-то в собственный дом на берегу пруда и отправились оперативники. Время было позднее, и Леха основательно ужинал. Увидев оперативников, он завопил, что они, волки позорные, не дают человеку спокойно отдохнуть.   — Значит, так, — сказал ему опер Барабанов, — ты нам даешь расклад и указываешь человека, который три месяца назад в "Рваных парусах" помыл два паспорта у лоха, — мы тебя отпускаем к твоему роскошному столу. — Сам ищи, оперюга, — зло ощерился Леха. — Тогда поехали с нами. — Куда? — Тащить верблюда, — находчиво ответил опер и залепил Лехе по морде.   Когда "эмка" въехала в центр Москвы, Леха забеспокоился. Его везли не на Дурасовский, в областное управление, и не в МУР на Петровку. Машина выскочила на площадь Дзержинского. И Лехе во всей красе открылось зловещее здание МГБ.   — Вы куда меня везете, волки?! — завопил он.   На пересылках и в лагерях он наслушался легенд о том, что происходит в подвалах Лубянки.   — Я же тебе говорил, что дело важное, — ответил Барабанов, — пусть с тобой чекисты поговорят. — Стой! — закричал Леха. — Иду в раскол!   Машина остановилась как раз в том месте, где позже был воздвигнут памятник Железному Феликсу.   — Вези в райотдел, все скажу.   "Эмка" развернулась и поехала в Перово. Там Леха поведал, что все украденные документы скупал у него рыночный фотограф Лузгин. В ту же ночь опергруппа выехала в адрес фотографа, но оказалось, что ещё два дня назад он умер от инфаркта. При обыске в квартире была обнаружена мастерская. Вполне перспективная версия отпала. Оставалось ждать, когда придут за деньгами. Женщина, назвавшаяся Толмачевой, позвонила через несколько дней. Ей сказали, что вещь продана и она может приехать за деньгами.   Тем же днем в комиссионку вошла роскошная дама в синем панбархатном платье и чернобурой лисой на плечах. Она получила деньги, сунула их в большую лаковую сумку и вышла в Столешников. Её немедленно повёла наружка. Дама зашла в Елисеевский гастроном, купила закусок, водку и дорогой портвейн. На Пушкинской она села в трамвай и вышла на Кировской, переулками дошла до улицы Стопани, вошла в подъезд дома 3.   Немедленно была проведена установка. В доме 3 в отдельной квартире проживала гражданка Филатова Людмила Сергеевна, вдова, временно не работающая, двадцатого года рождения. Телефон Филатовой немедленно был поставлен на прослушку, неделю наружка водила её по городу, но никаких контактов её с Князем выявлено не было. На восьмой день оперативники вошли в квартиру. При обыске были обнаружены все деньги, полученные в комиссионке, и паспорт Толмачевой — больше ничего.   На допросе Филатова показала, что была в отношениях с человеком, чью фотографию ей предъявили, чем он занимается, она не знает. Паспорт Толмачевой она нашла и вклеила свою фотографию. Пришлось оперативникам поднажать. И тогда Филатова рассказала, что Князь живет в частном доме в Измайловском парке. За деньгами он должен был прийти к ней в тот же день, но почему-то не пришёл. Опергруппа выехала в Измайловский парк и обнаружила по указанному адресу пепелище. Согласно протоколу, в сгоревшем доме были обнаружены останки человека настолько поврежденные огнем, что идентифицировать их не представлялось возможным   Дело о нападении на конвой было закрыто   * * *   День был обычный, в подмосковный поселок Никольское пробралась осень. Листья деревьев только-только начали золотиться, но по утрам уже чувствовался холод. Сентябрь шестьдесят пятого стоял на редкость солнечным.В поселковое отделение пришла женщина и сказала, что её сосед Митрохин умер. Опер взял милиционера, разыскал врача из местной поликлиники, пригласил понятых и отправился в адрес. Митрохин в поселке был человек известный. Каждое утро, как только местный священник открывал двери церкви, он занимал свое место на паперти. В старую шапку редкие прохожие бросали мелочь, а иногда рублевки, тем и жил инвалид Митрохин. Был он тих, набожен, ни в чем предосудительном не замечен.   Нищий жил в старом бараке. Комната его была грязной, старые вещи валялись прямо в углу. Дощатый стол, железная кровать, табуретка — вот и все имущество человека с церковной паперти. Прямо на окне стояли несколько открытых банок "Частик в томате" и лежал засохший хлеб.   — Видимо, инсульт, — сказал врач, — после вскрытия дадим причину смерти точнее.   Из поселковой больницы приехала перевозка, и, когда санитары перекладывали труп на носилки, из-под подушки на пол упал маузер. Опер поднял его, оружие было в прекрасном состоянии. Вычищенное, покрытое тонким слоем веретенки, готовое к работе в любую минуту. Хищная красота пистолета никак не вязалась с убожеством жилища Митрохина.   Дело принимало несколько иной оборот, и лейтенант вызвал опергруппу райотдела   Когда опера вскрыли пол, то обнаружили тайник. В нём лежали, кроме мятых нищенских рублей и мешка мелочи, инкассаторские сумки с ценностями. На пломбах стояла дата — "1942 год". У покойного откатали пальцы, и через несколько дней получили ответ. Отпечатки принадлежат известному в прошлом налетчику Князеву по кличке "Князь". Баллистики определили, что найденный маузер применялся при нападении на спецконвой в декабре 1942 года и при двойном убийстве в Валентиновке Московской области.   Государству были возвращены ценности на сумму 640 тысяч рублей по ценам 1965 года. А опера поощрили. Ему была выдана премия 40 рублей.   * * *   Когда я смотрел фотографии по этому делу, меня поразило одно. На ней рядом с грудой золотых колец и браслетов лежала тонкая пачка замызганных рублевок и трешек и стояли столбики мелких монет. В архивном деле Князя упоминалось о его жадности. Но иметь такие сокровища и побираться на паперти — трудно представить!   * * *   В девяностом году, когда наступило время полного отрицания прошлого, когда неожиданно генерал Андрей Власов стал истинным патриотом, а героически погибший при защите Москвы генерал Панфилов был обвинен в том, что бессмысленно бросал в бой своих бойцов, в одной из возникших тогда пестрых газет я прочитал статью о том, что никто никаких ценностей в Фонд обороны не сдавал, а их темными военными ночами реквизировали чекисты.   Я не помню фамилию автора, в памяти осталась его фотография. С газетной полосы смотрел на меня очкастый, очень суровый паренек. Было ему на вид лет двадцать с небольшим, и о той жизни он ничего не знал. Я прочел статью, и мне стало обидно за покойную мать, за тех людей, которые стояли рядом с нами в приемном пункте. Они пришли сюда, пропустив свое место в очереди за продуктами, которые нужно было получить с утра, так как к обеду они заканчивались.   И мне стало обидно за серебристый самолет из моих мальчишеских грез и за четыре серебряных подсвечника, единственную ценность нашего дома. Оглавление   www.pseudology.org