Книга 2 Петр Агеевич Кошель История сыска в России Был ли "московский центр"?   Это утверждение Дмитриева подтверждается опубликованным в печати 16 января 1935 года следующим сообщением Прокуратуры СССР: "При производстве расследования по делу Бакаева И.П., Гертика А.М., Куклина А.С. и других, привлеченных к ответственности в связи с раскрытием в городе Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, подготовившей и осуществившей убийство т. С. М. Кирова, были получены данные в отношении подпольной контрреволюционной деятельности Зиновьева Г.Е., Евдокимова Е.Е., Каменева Л.Б. и Фёдорова Г.Ф., дела о которых первоначально были направлены на рассмотрение Особого совещания НКВД. Ввиду этих данных и, в частности, показаний Бакаева И.П, разоблачающих участие Зиновьева Г.Е, Евдокимова Г.Е., Каменева Л.Б. и Фёдорова Г.Ф. в подпольном организационном "московском центре", и Сафарова Г.И, сообщившего следствию ряд фактов о подпольной контрреволюционной деятельности указанных выше лиц вплоть до последнего времени, дело по обвинению Зиновьева ЕЕ., Евдокимова ГЕ., Каменева Л.Б. и Фёдорова ЕФ. передано на рассмотрение Военной коллегии Верхсуда Союза ССР".   Из материалов судебного дела видно, что действительно Дмитриевым в начале 1935 года были получены от Бакаева развернутые "показания", в которых указывалось, что бывшие "зиновьевцы" ведут антисоветскую деятельность, представляют собой контрреволюционную организацию, имеют руководящий центр и т.д. Вместе с тем в этих показаниях никаких конкретных фактов антисоветской деятельности "зиновьевцев" не приводилось, а выводы о наличии контрреволюционных организаций и центра являлись голословными. Между тем именно эти показания дали возможность работникам органов следствия получить от других обвиняемых по настоящему делу формальные признания своей виновности, что в последующем было использовано для принятия необоснованного решения об организации судебного процесса по делу так называемого "московского центра".   Расследование по делу было проведено с грубейшими нарушениями законности, необъективно и тенденциозно, с обвинительным уклоном, в отрыве от фактических обстоятельств дела. Работники следствия придерживались лишь одной версии об убийстве Кирова "зиновьевцами" и для обоснования ее применяли обман и другие методы и средства фальсификации. Для того, чтобы получить от некоторых обвиняемых выгодные и необходимые для органов следствия показания, сотрудники НКВД допускали шантаж и спекулировали именем партии. Полученные таким образом ложные показания затем использовались с применением нажима и вымогательства для признания несуществующей вины и другими обвиняемыми. Показания лиц, проходящих по делу, о их якобы преступной деятельности записывались в протоколах допроса произвольно, в общей форме, как правило, без ссылки на конкретные факты и обстоятельства, без указания определенного времени происходивших событий. Касаясь методов расследования, замнаркома внутренних дел Агранов на оперативном совещании сотрудников НКВД СССР 3 февраля 1935 года заявил следующее: "Наша тактика сокрушения врага заключалась в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить. А эта задача была трудная.   Перессорить их необходимо было потому, что все эти предатели были тесно спаяны между собою десятилетней борьбой с нашей партией. Мы имели дело с матерыми двурушниками, многоопытными очковтирателями. В ходе следствия нам удалось добиться того, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Сафаров, Горшенин и другие действительно столкнулись лбами". Как происходили эти "столкновения" видно на примере допроса 10 января 1935 года Каменева, когда работники НКВД требовали от него признания существования подпольной контрреволюционной организации, утверждая, что Зиновьев это обстоятельство уже подтверждает. Между тем последний в то время таких показаний не давал. Несмотря на широко применявшиеся сотрудниками НКВД и работниками прокуратуры Вышинским и Шейниным незаконные методы расследования, доказательств преступной антисоветской деятельности обвиняемых получено не было. В ходе следствия преследовалась цель доказать существование подпольной контрреволюционной зиновьев-ской организации во главе с руководящим "московским центром".   Для получения таких признаний, по существу формальных, как это видно из материалов расследования и проверки, применялся метод навязывания арестованным голословных и расплывчатых формулировок, без указания в них определенных фактов, места и времени происходивших событий. В ходе последующих и неоднократных допросов подобные формулировки в различных их комбинациях и вариантах усиливались, и таким образом следователи создавали видимость признания обвиняемыми своей виновности. Так, например в показания Башкирова, Тарасова, Фай-виловича, Фёдорова и ряда других записано, что бывшие оппозиционеры после XV съезда якобы возвращались в партию "по прямой директиве" Зиновьева в двурушнических целях. Однако никто из них не показал о том, когда и кому была передана эта директива и каково было ее подлинное содержание. Допрашивая Зиновьева, следователи пытались изобразить подобной директивой его письмо Румянцеву от 30 июня 1928 года, которое, однако, никаких, антипартийных установок не содержит.   В этом письме Зиновьев предлагает Румянцеву обратиться в ЦКК с заявлением о восстановлении в партии и, в частности, указывает: "Торговаться теперь с партией из-за формулировки заявления недопустимо. То, что решил съезд, надо принять". Сам же он на всех допросах утверждал, что действительно после XV съезда убеждал отказаться от оппозиционных взглядов и прекратить фракционную деятельность, руководствуясь при этом искренними побуждениями восстановить единство партии, и никаких двурушнических целей не преследовал. При помощи неконкретных формулировок в протоколах допросов обосновывалась версия о существовании контрреволюционного "московского центра".   Более того, фальсифицированные показания Бакаева о существовании "московского центра" использовались в качестве средства давления и на остальных арестованных. Об этом, в частности, свидетельствует протокол очной ставки между ним и Евдокимовым 9 января 1935 года. В протоколе очной ставки каждому из допрашиваемых лиц вопросы заранее были заготовлены, отпечатаны на пишущей машинке и изложены следующим образом: "Вопрос Бакаеву: Признаете ли Вы, что состояли до последнего времени совместно с Евдокимовым членами московского контрреволюционного центра московской организации?   Вопрос Евдокимову: Подтверждаете ли Вы настоящее показание Бакаева? Вопрос Бакаеву: Что Вам известно о составе московского центра контрреволюционной организации? Вопрос Евдокимову: Подтверждаете ли Вы показания Бакаева о составе московского центра контрреволюционной зиновьевской организации? Вопрос Бакаеву: Назовите известных Вам в Москве участников зиновьевской организации. Вопрос Евдокимому: Подтверждаете ли Вы показания Бакаева?" Так же сформулированы все остальные вопросы.   Ответы на них вписывались в протокол допроса от руки. Таким образом, показания в данном случае И. П. Бакаева работниками следствия были заранее предопределены, от Г. Е. Евдокимова же требовалось лишь подтвердить их. Аналогично были заготовлены протоколы допросов на очных ставках и других обвиняемых. Согласно обвинительному заключению, "центр" был определен в составе: Зиновьев, Каменев, Бакаев, Евдокимов, Куклин, Шаров, Гер-тик, Горшенин и Фёдоров. Имеющиеся документы свидетельствуют, что в показаниях Браво, Перимова, Тарасова и Файвиловича о существовании руководящего "центра" вообще ничего не говорится, а показания других обвиняемых по этому вопросу настолько неконкретны и противоречивы, что становится очевидной несостоятельность утверждений органов следствия о существовании этого подпольного органа бывших "зиновьевцев" и о вхождении в него перечисленных выше лиц. Что касается Зиновьева и Каменева, то они до окончания предварительного следствия вообще не признавали существования контрреволюционной организации и "центра".   Зиновьев сдается   На неоднократных допросах Зиновьев утверждал, что оппозиционный центр после XV съезда партии был распущен, организации не было, оставались лишь встречи и разговоры бывших оппозиционеров между собой, недовольство своим положением, надежды на возвращение бывших лидеров оппозиции к партийному руководству. И лишь после окончания следствия от него было получено "заявление следствию", которое, с учетом всех установленных по настоящему делу обстоятельств и в силу его противоречивости, не может расцениваться как признание им своей виновности.   Вот полный текст этого так называемого "заявления".   "Тов. Агранов указал мне на то, что дававшиеся мною до сих пор показания не производят на следствие впечатления полного и чистосердечного раскаяния и не говорят всего того, что было. Сроки следствия приближаются к самому концу. Данные мне очные ставки тоже, кажется, производят на меня свое действие. Надо и надо мне сказать следствию все до конца. Верно, что то, что я говорил в предыдущих показаниях, содержит больше о том, что я мог бы сказать в свою защиту, чем о том, что я должен сказать для полного обличения своей вины. Многое я действительно запамятовал, но много не хотелось додумать до конца, а тем более сказать следствию до самого конца. Между тем я хочу разоружиться полностью. Между тем я сознаю свою огромную вину перед партией и полон настоящего раскаяния. Не хватало душевных сил и физической силы ума додумать все до конца. Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то и меня под своими обломками.   Лишь постепенно уяснял себе подлинный смысл событий. Дело не в отдельных деталях и эпизодах. Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились, как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925 - 1927 годов все же были "правильные" и что, раньше или позже, партия эту нашу "заслугу" признает. Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т.е. по сути двурушничать. "Двурушничество" - очень обидный и жесткий термин. Никогда не хотелось его признать. Но он - верный термин. Он грубо, но верно срывает маску с фикций и говорит то, что есть. И отсюда - все остальное! Конечно, и на нас (в частности, на меня) развитие событий, начиная с XV съезда, не оказались совсем без влияния. Великий успех первых годов второй пятилетки, рост хозяйства, рост социалистической культуры, рост военной мощи Союза, рост мирового влияния СССР, рост партии, успехи коллективизации и пр., и пр. - все это не могло у нас самих не колебать веру в нашу платформу 1925 - 1927 годов. Но утешались тем, что в других частях мы все-таки оказались правы (в последнее время по линии работы Коминтерна), что-де партийный режим "ужасен" и т.п., утешались тем, что-де многое с 1928 года делается, "по-нашему", но делается с большими накладными расходами и т.п. Соответственно всему этому, питали враждебные чувства к партруководству и к х Сталину. Не были совсем слепы к тому, что партруководство делает великое дело. Но всегда находился какой-нибудь довод, чтобы все-таки прийти к выводу, враждебному генеральной линии партии и ее руководству, особенно т. Сталину.   Я лично - человек вообще больших внутренних колебаний. Говорю это, конечно, не в свое оправдание или облегчение, а потому, что надо сказать то, что есть, и что эта моя черта оказала немало влияния на судьбы всей группы. Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы. Когда же после смерти В. И. я должен был сам принимать очень важные решения в очень сложной обстановке (да один раз и при жизни В.И. - октябрь 1917 года), указанная черта моего характера (колебания, полурешения) не раз играла очень плохую роль. Я много раз после XV съезда и особенно после XVI съезда говорил себе: довольно, доказано, что во всем прав ЦК и т. Сталин, надо раз и навсегда признать это и внутренне сделать из этого все выводы. Но при новых поворотных событиях, новых трудностях и т.д. начинались новые колебания. Яркий пример - 1932 год, события которого я описал более подробно в своих показаниях. Я опять становился рупором антипартийных настроений. Субъективно я, конечно, не хотел вредить партии и рабочему классу.   По сути же дела становился в эти годы рупором тех сил, которые хотели остановить социалистическое наступление, которые хотели сорвать социализм в СССР. Я был искренен в своей речи на XVII съезде и считал, что только в способе выражений я приспособляюсь к большинству. А на деле во мне продолжали жить две души. В центральной группе бывших "зиновьевЦев" были и более сильные характеры, чем я. Но вся беда в том, что все наше положение, раз мы не сумели по-настоящему подчиниться партии, слиться с ней до конца, проникнуться к Сталину теми чувствами полного признания, которыми прониклась вся партия и вся страна, раз мы продолжали смотреть назад, жить своей особой душной жизнью, все наше положение обрекало нас на политическую двойственность, из которой рождается двурушничество. Мы не раз говорили себе: вот если бы партия (мы говорили: Сталин) привлекла нас на настоящую работу, вероятно, все бы сгладилось, мы бы помогли исправить ошибки, улучшить режим и т.п., и все пошло бы хорошо, и сами бы мы изжили отчуждение от партии. А партия чувствовала, что у нас камень за пазухой, и, конечно, не могла врагам или полуврагам линии партии и ее руководства возвратить сколько-нибудь серьезное, политическое и организационное влияние.   Глядя назад, надо сказать, что на деле партия слишком бережно относилась к нам. Но верить нам по-настоящему она, конечно, Не могла. А мы продолжали жить своей особой психологией, по законам развития замкнутого кружка, непризнанных, обиженных, лучше всех видящих, но лишенных возможности показывать путь другим. Личные связи тоже все больше и больше сводились к кружку бывших ленинградских работников, вместе со мной смещенных из Ленинграда. Я утверждал на следствии, что с 1929 года у нас в Москве центра бывших "зиновьевцев" не было. И мне часто самому думалось: какой же это "центр" - это просто Зиновьев, плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут. Но на деле - это был центр. Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров бывших "зиновьевцев", не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего остатки "ленинградцев"). Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки. У некоторых из нас (прежде всего у Каменева и меня) в прошлом было крупное политическое имя. В 1932 году, когда началось "оживление" всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о Ленинском Политбюро (т.е. о том Политбюро, которое было-де при Ленине - с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, Томского). Великодушно соглашались и на то, что в нём должен быть и т. Сталин.   Все антипартийные элементы выдвигали опять наши кандидатуры. Рютинская кулацкая контрреволюционная платформа ругала меня и Каменева, ставила ставку на новых людей, на своих "практиков", но тоже в последнем счете не отводила этих кандидатур. Бывшие мои единомышленники, жившие в Москве в последние годы, голосовали всегда за генеральную линию партии, высказывались открыто в духе партии, а промеж себя преступно продолжали говорить, хоть.и не совсем по-старому (жизнь выбивала из-под ног многие основы платформы 25 - 27 годов), но враждебно к линии партии и ее руководству. И этим двурушническим поведением они показывали пример другим, тем, в чьих глазах группа эта представлялась авторитетной. Встречи членов этого центрального кружка бывших "зиновьевцев" становились все более редкими и, главное, все более беспредметными. В 1933 - 1934 годах у меня и у Каменева этих встреч уже почти не было совсем. Но все-таки в различных комбинациях они друг с другом виделись (отчасти по родственной линии).   Я старался по-прежнему все узнавать о коминтерновских делах через Мадьяра (когда я работал в "большевике", многое я узнавал и через официальные источники), о хозяйственных делах - отчасти через Горшенина. С Каменевым теперь часто говорили уже о другом - о Пушкине, о литературной критике и т.п. и для себя с горечью прибавляли: "Это у нас форма отхода от политики". Но и сообщали друг другу новости, Слухи, встречи, обменивались политическими соображениями и наблюдениями, в общем, в двойственном духе.- многое идет-де здорово и хорошо, а многое - плохо, не так, с накладными расходами и т.п. И в отношениях к партруководству была та же двойственность, т.е. с точки зрения членов партии, по существу - враждебность. Вместе с тем мечтали о том, чтобы нас привлекли к работе; ясно понимали, что привлечь могут только как кустарей-одиночек. Конечно, если бы дело ограничивалось только разговорами друзей, если бы это делалось в безвоздушном пространстве, если бы из-за рубежа не шли волны буржуазной ненависти, если бы за нашей спиной не было некоторых антипартийных групп и группочек - это была бы только двойственность (или двурушничество) двух или нескольких человек.   На деле же в реальной обстановке нашей действительности это было преступление перед партией, обман партии. И, хотели мы этого или нет, фактически мы оставались одним из центров борьбы против партии и той великой работы, которую она вела и ведет. Следствие требует сказать прямо: был или не был в Москве центр бывшей "зиновьевской" группы. Ответ должен быть: да, был, хоть и мало оформленный, в последние годы малоактивный, без ясной платформы, но был. И роль его на деле была, конечно, антипартийной, т.е. контрреволюционной. Состав его вначале был: я, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров, Фёдоров, до известного времени Залуц-кий и Харитонов. Затем в 1932 году состав менее определен. В общем, без последних двух. Вопрос о форме существования, степени оформленности этой центральной группы бывших "зиновьевцев" в Москве в разные годы, личная психология и личные переживания и колебания каждого из членов этой группы и, в частности, моей, имеют менее важное значение. Следствие ставит вопрос: да или нет? Ответить приходится: да.   Перехожу к вопросу о Ленинграде. Тов. Агранов заметил мне, что я проявляю особую боязливость, когда перехожу на допросах к этому пункту, и что это настраивает следствие особенно недоверчиво ко мне. Да, это верно. Я проявлял и проявляю в этом вопросе особенную боязливость - только прошу понять, почему и какую. Дело идет не о степени наказания, которое меня все равно не минует, а о чем-то другом. Действительно, я очень боюсь, боюсь перед историей попасть в компанию выродков и фашистских убийц С. М. Кирова, попасть в положение человека, который чуть ли не разжигал терроризм по отношению к вождям партии и Советской власти. Вот почему с первого допроса я так страстно возмущался, как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства С. М. Кирова. Но факты - упрямая вещь. И, узнавши из обвинительного акта против "ленинградского центра" (опубликованного в газетах) все факты, я должен был признать морально-политическую ответственность бывшей "ленинградской оппозиции" и мою лично за совершившееся преступление - в том смысле, в каком это изложено в моих предыдущих показаниях. Однако это только часть данного вопроса. То, что говорил вчера по этому поводу Г. Е. Евдокимов на очной ставке со мной, говорю это прямо, производит на меня глубочайшее впечатление и больше всего другого заставляет меня додумывать и тут до самого конца. Как могла существовать в последние годы в Ленинграде организация "зиновьевцев" без того, чтобы я о ней не знал?   А между тем - это факт, что я не знал этого до моего ареста и до моих допросов в ДПЗ. Я говорю вам сейчас чистую правду, что не знал и думал, что ее в последние годы не существует. Поздно и бесцельно мне увиливать от ответственности - я это понимаю вполне. Но, если бы я сказал Вам сейчас, что знал о существовании организации бывших "зиновьевцев" в Ленинграде в 1933 - 1934 годах, я бы сказал неправду. Когда я говорил летом 1932 года с В. Левиным, ни одного слова не было сказано об организации вообще и о ленинградской организации в частности. Но, конечно, я знал, что я для него (т.е. Левина) авторитетен, что мои антипартийные мнения укрепляют его в антипартийных мнениях. Я не мог не понимать, что В. Левин живет в Ленинграде не в безвоздушном пространстве. Я знал, что В. Левин в годы 1926 - 1928 играл роль одного из крупных организаторов антипартийных сил бывших "зиновьевцев" в Ленинграде.   Я должен был понимать, что, вероятно, у него тоже есть друзья, для которых он, в свою очередь, авторитетен, что он, вероятно, поделится с некоторыми из них тем, что слышал от меня. По сути дела, это означало оживлять в 1932 году антипартийные настроения в Ленинграде. Грань между этим и оживлением антипартийной организации бывших "зиновьевцев" в Ленинграде, конечно, очень небольшая. Конечно, я говорил летом 1932 года только об идейных разногласиях, конечно, я говорил, что организационной борьбы мы не хотим (ибо считали ее безнадежной), что будем только выжидать и т.д. Но следствие право, что на деле это было поощрением и к организационным связям. Вернувшись в 1933 году из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения), я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров. В те времена нужно было сделать две вещи: во-первых - сделать ряд публичных выступлений не дипломатического порядка, а подлинно разоблачающих нашу прежнюю антипартийную линию и подлинно солидаризирующихся с партией и ее руководством; во-вторых - раскрыть партии все прежние антипартийные связи со всеми конкретными именами и деталями. На первое меня хватило. На второе - нет.   И это было моей главной бедой и главной виной. Вспоминая теперь тогдашнюю психологию, я вижу, что настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне; я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступил так же, значит - говорил я себе - все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем посещении ОПТУ - ОПТУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем. Сначала косо посмотрел на это мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. И я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: ты что это - всерьез? Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я только постепенно опять все-таки стал собирать все новости.   Затем тому же Евдокимову стал только давать опять отрицательные характеристики много из того, что делало партруководст-во. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с соответственными комментариями и т.п. О Ленинграде в 1933 - 1934 годах действительно ничего не знал, кроме чего-нибудь случайного и отрывочного. Но, конечно, я должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются и которые последнее, что слышали обо мне, это настроения 1932 года. О бывших "безвожденцах" (молодецки) меньше всего в эти годы думал. С ними интимной связи не было. Но знал и не мог не знать, что и за вычетом их в Ленинграде есть люди, прежде связанные с нами и оставшиеся в антипартийных настроениях, и что они, вероятно, друг с другом встречаются. Об их приездах в Москву в 1933 - 1934 годах действительно не слышал и о поездках в Ленинград для антипартийных дел в эти годы тоже не слышал.   Когда Евдокимов говорил мне, что он был в Ленинграде (не помню, в 1933 году или в 1934 году), он отнюдь не говорил о встречах с Левиным или с кем-нибудь в этом роде, а рассказывал, кого видел в Смольном, как с ним разговаривали официальные руководители, как покойный С. М. Киров спрашивал его: "А как думаешь, можно верить Зиновьеву?" и т.п. Но, повторяю, при желании сколько-нибудь серьезно подумать о прошлом - я не мог не понимать, что в Ленинграде осталось определенное количество бывших "зиновьевцев", настроенных антипартийно. Покончить с этим можно было, только выдав партии всех антипартийно настроенных лиц, с которыми мы были ранее связаны. На это не хватило партийности и чувства ответственности. Радовались (я и Каменев), что этого от нас прямо не требуют (т.е. партия и государственная власть не требует), и рассчитывали, что как-нибудь это само рассосется. А в Ленинграде в действительности в это время происходило нечто совсем другое. Из обвинительного акта по делу убийц Кирова я узнал, что именно в 1933 - 1934 годах особенно активизировалась работа этих людей. Результаты известны. Итак, я действительно не знал в последние годы о существовании организации бывших "зиновьевцев" в Ленинграде. Но я знал и не мог не знать, что в Ленинграде остались антипартийно настроенные бывшие "зиновьевцы", что, вероятно, они встречаются. Знал и молчал. Знал и скрывал от- партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов.   И я должен признать перед следствием, что гвоздь вопроса в этом последнем. Дело обстояло в 1933 - 1934 годах, конечно, не так, что вот сегодня я сказал речь или написал статью или заявление с полным признанием генеральной линии партии и ее руководства, а завтра шептал на ухо, что на деле я против всего этого. Но прежние годы обмана и двурушничества выработали мнение: ну, это все должно быть вынужденное, на деле они, вероятно, думают другое. А со временем до бывших "зиновьевцев" доходили отдельные отзывы, замечания, слова, из которых они могли заключить, что действительно камень за пазухой остается. И выводы делались сами собой. Я полон раскаяния - самого горячего раскаяния. Кончать мне свои дни по обвинению в той или другой прикосновенности к террору против вождей партии, к такому гнусному фашистскому убийству, как убийство Кирова, - это достаточно трагично. И ничего подобного мне, конечно, никогда не снилось. Я готов сделать все, все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути контрреволюционной) борьбе против партии. Я называю всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг. Особая и, конечно, самая тяжелая глава - мое отношение к руководителям партии и, в особенности, к т. Сталину.   Не время и не место отделываться мне тут банальностями. Да, то, что в 1925 - 1927 годах могло считаться отрицательными, личными характеристиками в политической борьбе, превращается в моря клеветничества при свете событий, как они развивались дальше и как обстоят дела в 1935 году. Более молодые члены Политбюро (относительно более молодые, но на деле - старейшие работники большевистской партии), к которым мы пытались относиться так пренебрежительно, выполнили величайшую историческую задачу в эпоху, когда я и другие, считавшие себя незаменимыми, оказались рупорами антипролетарских тенденций и хуже того. Это факт. Ну, а о Сталине - нечего говорить. Многие из клеветнических высказываний против него, многие из отвратительных заявлений и характеристик приписываются лично мне зря. Их не было вовсе или они были плодом коллективного творчества. Но достаточно, сверхдостаточно того, что было.   Могу сказать теперь только одно. Если бы я имел возможность всенародно покаяться, это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам еще один пример того, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу кле-вет и оскорблений, и пусть только со стороны озлобленной кучки, но все же способной немало бревен положить на дороге этого великого вождя пролетариев. Не хочу здесь говорить слов, которые показались бы льстивыми. Никому это не нужно и в особенности не нужно самому Сталину. Если мне не доведется больше видеть и слышать о том, как он, истинный и достойный преемник Ленина, ведет и дальше СССР, ведет колонны мирового пролетариата от победы к победе, я горячо желаю ему счастья и успеха на этом пути. О себе же лично позволю себе заметить только: несмотря на то, что было со мной за последние годы, всю свою сознательную жизнь был и до последнего вздоха останусь всей душой преданным мировому пролетариату. Пусть на моем тяжелом примере учатся другие, пусть видят, что значит сбиться с партийной дороги и куда это может привести. Если когда-нибудь буду еще иметь какую-нибудь возможность работать - все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину. Г. Зиновьев".   "В духе злобы к товарищу сталину"   13 января 1935 г. Каменев также на допросах утверждал, что с 1928 года ни в каких собраниях бывших оппозиционеров не участвовал, а с ноября 1932 года не имел даже связей с бывшими оппозиционерами, сохранив лишь личную связь с Зиновьевым, обусловленную совместным проживанием на одной даче. Только непродолжительное время после XV съезда партии, рассчитывая на разногласия в ЦК, он надеялся возвратиться к партийному руководству, но с 1930 года ушли и эти надежды. Каменев показал: "Я не знаю никакого оформленного центра организации, а знаю ряд лиц, которые встречались и совещались по текущим политическим вопросам. Все они входили в названную выше организацию бывшей зи-новьевской оппозиции. Это были - Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров".   На следующий вопрос - "По данным следствия, контрреволюционная организация зиновьевцев, в частности, ее московский центр, существовали до последнего времени. Подтверждаете ли Вы это?", Каменев дал ответ: "Этого я подтвердить не могу... Лично мне было совершенно ясно, что сохранение какой бы то ни было организации является прямым вредом для партии и будет только препятствовать возвращению к партийной работе, к которой я стремился. Я лично был за прекращение борьбы с партией". После предъявления обвинения Каменев подал заявление, в котором указал следующее: "Приписывание мне принадлежности к организации, поставившей себе целью устранение руководства Советской власти, не соответствует всему характеру следствия, заданным мне вопросам и предъявленным мне в ходе следствия обвинениям. Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии". Как видно из вышеизложенного, Каменев категорически отрицал свое участие в организованной антипартийной деятельности после восстановления его в партии в 1928 году. Однако после окончания следствия, 14 января 1935 года, от него были получены показания о том, что руководящий центр зиновьевской группы продолжал свою деятельность по 1932 год включительно. Характеризовал же Каменев эту деятельность следующим образом: "Я полагаю, что в это время все члены зиновьевской группы считали своей обязанностью делиться с указанным выше центром всеми теми сведениями и впечатлениями, которые у них имелись по их служебному положению или от встреч с партийными людьми и членами других антипартийных группировок. Все обсуждения велись в антипартийном духе, т.е. с точки зрения того, насколько эти сведения свидетельствуют об ослаблении или затруднениях партийного руководства, о трудностях, стоящих перед партией, и т.п. Надежд на то, что для зиновьевской группы возможна какая-либо активная деятельность, уже не было".   Даже и эти показания не доказывают ни наличия так называемого "московского центра", ни проведения обвиняемыми антисоветской деятельности. В ходе следствия делались многократные попытки получить свидетельства практической деятельности, однако и в этом направлении нет конкретных доказательств виновности обвиняемых по настоящему делу. Полученные показания по этим вопросам неубедительны и не подтверждаются никакими конкретными фактами. К числу таких голословных заявлений относятся показания Бакаева. На допросе 6 - 7 января 1935 года, он, например, показал: "Мы питали наших единомышленников клеветнической, антипартийной, контрреволюционной Информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране... Мы воспи- тывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Совправительству, в частности, и в особенности к т. Сталину". Однако в подтверждение этого заявления ни в предыдущих, ни в последующих обширных показаниях Бакаева никаких конкретных фактов не приводится. В показаниях Башкирова от 18 декабря 1934 года записано: "Вся борьба "зиновьевской" контрреволюционной организации была по существу направлена к смене руководства партии. В этом основная политическая направленность всех ее действий. Установка была - сменить руководство Сталина Зиновьевым и Каменевым". Это заявление не вытекает из всех его показаний на предварительном следствии, так как в них не приводится никаких конкретных фактов проведения какой-либо борьбы.   В ходе предварительного следствия от обвиняемых требовалось признать и дать показания о проведении ими собраний, совещаний, заседаний и т.д. В результате необъективного подхода к расследованию дела в протоколах допросов широко применялась официальная терминология. Встречи, порой случайные, двух-трех человек, именовались "собраниями", встречи большего числа лиц - "совещаниями", рассказы о работе, о делах, о событиях - "выступлениями" и "Информацией" и т.д.   Следует признать, что происходившие встречи обвиняемых между собой и с другими не привлеченными по настоящему делу бывшими оппозиционерами не имели характера "собраний" и "совещаний", как это изображается в следственных материалах, а обусловливались их личной дружбой, знакомством и совместным участием в прошлой работе. Не установлено ни одного достоверного факта проведения бывшими участниками "зиновьевской" оппозиции после 1928 года какого-либо организованного мероприятия либо организованного выступления, которые бы свидетельствовали о наличии организации или о наличии скрытой подпольной деятельности. Органами следствия установлен единственный случай встречи в октябре 1932 года на квартире Бакаева, где присутствовали Евдокимов, Горшенин, Шаров, Гертик и советовались, как себя вести на предстоящих партийных собраниях при обсуждении постановления ЦКК по делу рютинской организации и какую оценку дать поведению Зиновьева и постановлению ЦКК в части, касающейся его исключения из партии.   Органы следствия придали важное значение этому факту и расценили его как "совещание московского центра". Между тем ни предыдущая, ни последующая деятельность указанных выше лиц, ни сам характер разговора не дают оснований для подобной оценки. Бакаев, Евдокимов, Гертик, Горшенин и Шаров пришли к единому мнению, что Зиновьев поступил неправильно, не сообщив партийным органам о распространении рю-тинских документов.   В процессе следствия не была установлена виновность обвиняемых в подготовке убийства Кирова или их осведомленность об этом. "Следствием не установлено фактов, которые дали бы основание предъявить членам "московского центра" прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против товарища Кирова", - говорилось в обвинительном заключении. Несмотря на это, в закрытом письме ЦКК ВКП(б) от 18 января 1935 года, составленном Сталиным, и в выступлении Агранова об итогах следствия утверждалось, что "московский центр" знал о террористических настроениях "ленинградского центра" и всячески их разжигал.   Выводы о том, что обвиняемые по настоящему делу знали о террористических настроениях членов ленинградской "зиновьев-ской" группы, вообще не основаны на материалах дела. Зиновьев и Каменев по вопросу о своей ответственности за убийство Кирова дали следующие показания. Зиновьев: "Ни в коем случае не могу считать себя ответственным за контрреволюционных выродков, прибегших к фашистскому наступлению". Каменев: "Я не могу признать себя виновным в гнуснейшем преступлении, совершенном злодеями, с которыми я не имел и не мог иметь никакой связи". Анализ материалов свидетельствует о необъективности и предвзятости работников госбезопасности и прокуратуры при расследовании дела так называемого "московского центра".   Для осуществления прокурорского надзора и выполнения ряда следственных действий, связанных с окончанием следствия, в Ленинград выезжали заместитель прокурора СССР Вышинский и следователь по важнейшим делам Прокуратуры СССР Шейнин. На самом же деле Вышинский надзор за следствием не осуществлял, на очевидные факты неполноты следствия и необъективности расследования не реагировал. Более того, Вышинский и Шейнин так же, как и работники НКВД, грубо нарушали законность и участвовали в фальсификации этого дела.   В процессе предварительного следствия и суда Вышинский поддерживал личный контакт со Сталиным и согласовывал с ним тексты наиболее важных документов. В частности, по настоящему делу Каменев, Зиновьев и Бакаев по существу предъявленного им обвинения, как этого требует закон, не допрашивались. Из заявления же Каменева, приведенного выше, видно, что он категорически отвергал предъявленное ему обвинение. Ознакомление обвиняемых с материалами предварительного следствия фактически не производилось.   В архиве ЦК КПСС находится первоначальный вариант обвинительного заключения от 13 января 1935 года, в котором в соответствии с установленными следствием данными указывалось, что Зиновьев и Каменев виновными себя не признали, Куклин и Гертик отрицали свое участие в "московском центре", а Перимов и Гессен признали лишь свою связь с другими обвиняемыми. Очевидно, организаторов судебного процесса по делу так называемого "московского центра" не удовлетворяла публикация в печати результатов предварительного следствия в таком виде. Поэтому Каменев, Куклин, Гертик и Перимов незаконно допрашивались по существу дела еще и 14 января 1935 года, то есть после окончания следствия и предания их суду. От Зиновьева же было получено "Заявление следствию", отпечатанное на пишущей машинке.   Имеющееся в судебном деле обвинительное заключение датировано 13 января 1935 года, но в него, по сравнению с первоначальным вариантом, внесены изменения и указано, что Зиновьев и Каменев виновными себя признали; Куклин и Гертик подтвердили свое участие в "московском центре", а Перимов и Гессен - в "зиновьевской контрреволюционной организации", хотя это не соответствует их показаниям. Обвинительное заключение с внесенными в него исправлениями было предъявлено Зиновьеву, Каменеву, Куклину, Гертику, Гессену и Перимову 15 января 1935 года, то есть на второй день судебного заседания. В этот же день оно было опубликовано в печати. Как видно из вышеизложенного, указанные изменения могли быть внесены в обвинительное заключение не раньше 14 января 1935 года, то есть когда обвинительное заключение уже было утверждено судом и вручено подсудимым.   Изменения в обвинительное заключение вносились работниками секретариата Сталина КР. Герценбергом и А.Н. Поскребышевым, что подтверждается заключением графологической экспертизы и объяснением Поскребышева, данным им в начале шестидесятых годов. Подписав исправленное обвинительное заключение, прокурор СССР Акулов, Вышинский и Шейнин датировали его задним числом. Этим самым они грубо нарушили закон и совершили служебный подлог.   В судебном заседании продолжалась дальнейшая фальсификация дела. Суд проходил в упрощенном порядке. Подсудимым не были разъяснены их права. Составом суда функции правосудия фактически не осуществлялись, поскольку заранее был определен состав преступления, подсудимых заставляли в "целях укрепления единства партии" публично выступать с саморазоблачениями и признавать антисоветскую деятельность всех участников бывшей "зиновьевской" оппозиции.   Сыск передергивает карты   Бывший работник НКВД А. И. Кацафа, конвоировавший на суде Каменева, на допросе в 1956 году показал, что в его присутствии, непосредственно перед открытием судебного заседания, помощник начальника секретно-политического отдела НКВД СССР А. Ф. Рутковский, обратился к Каменеву со следующими словами: "Лев Борисович, Вы мне верьте. Вам будет сохранена жизнь, если Вы на суде подтвердите свои показания". На это Каменев ответил, что он ни в чем не виноват. Рутковский же ему заявил: "Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира". Видимо, поэтому Каменев в судебном заседании и заявлял, что "здесь не юридический процесс, а процесс политический".   Куклин суду заявил: "Я до вчерашнего дня не знал, что я дейстительно член центра". Никто из других подсудимых в своих показаниях не привел конкретных фактов, которые бы давали основания для признания их виновными в проведении подпольной антисоветской деятельности. Таким образом, все осужденные по делу о так называемом "московском центре" лица, в прошлом являясь участниками троцкистско-зиновьевской оппозиции, к моменту ареста в декабре 1934 года порвали с ней, и партийные органы и органы НКВД не располагали данными не только об их антисоветской, но и об антипартийной деятельности.   Проверкой установлено, что "московской контрреволюционной зиновьевской организации" и "московского центра" не существовало. В период 1928 - 1932 годов осужденные поддерживали личные связи, во время встреч вели разговоры и по политическим вопросам, причем в ряде случае высказывали критические суждения о переживаемых страной трудностях и относительно проводимых партией й правительством мероприятий, а также проявляли неприязненное отношение к некоторым руководителям партии и правительства, особенно к Сталину. Эти разговоры состава преступления не образуют. Версия о том, что убийство Кирова совершено участниками "зиновьевской" оппозиции, была выдвинута Сталиным для расправы над бывшими оппозиционерами, в первую очередь "зиновьевцами". В связи с этим органами НКВД были арестованы Зиновьев, Каменев и другие лица, в прошлом разделявшие оппозиционные взгляды.   Стремясь доказать причастность последних к убийству Кирова, следственно-судебные работники фальсифицировали материалы следствия и допускали грубейшие нарушения законности в процессе предварительного и судебного следствия. В результате этого все подсудимые по настоящему делу были необоснованно признаны виновными и осуждены. Обманывая партийные массы, Сталин материалы судебных процессов по делам "ленинградского" и "московского" центров довел до сведения всех организаций ВКП(б) в извращенном виде.   На следующий день после суда, 17 января 1935 года, Сталин разослал членам Политбюро ЦК ВКП(б) составленный лично им текст закрытого письма ко всем организациям партии - "Уроки событий, связанных с злодейским убийством Кирова" - и предложил "сегодня же обсудить это дело и принять решение". В этом письме, разосланном 18 января 1935 года всем партийным организациям, как "неоспоримый факт", утверждалось, что убийство Кирова совершено "зиновьевским ленинградским центром", находившимся под идейным и политическим руководством "московского центра зиновьевцев", который "наверное знал о террористических настроениях ленинградского центра и разжигал эти настроения".   Делая вывод о том, что "зиновьевская фракционная группа была самой предательской и самой-презренной... замаскированной формой белогвардейской организации", и утверждая, что главным методом своих отноше- -ний с партией "зиновьевцы" избрали путь двурушничества и обмана, И. В.Сталин в своем письме требовал, чтобы с ними обращались как с белогвардейцами, арестовывали и изолировали их, а также под предлогом необходимости повышения бдительности давал установки обратить внимание на деятельность бывших участников различных оппозиционных группировок. Вскоре после суда Ежов подготовил черновой вариант брошюры "От фракционности к открытой контрреволюции", отредактированной лично Сталиным.   В этой брошюре без всяких оснований указывалось, что "зи-новьевская контрреволюционная банда окончательно... избирает орудием своей борьбы против партии и рабочего класса террор. Утверждалось, что "зиновьевско-ка-меневские меньшевики... пытались обезглавить революцию, уничтожить товарища Сталина" и что они готовили "покушение параллельно на товарища Кирова и товарища Сталина", хотя в материалах судебного процесса "московского центра" о подготовке покушения на Сталина даже не упоминалось.   Содержащиеся в письме и в брошюре выводы в отношении "зиновьевцев" не соответствовали действительности. Сталиным и Ежовым существо дела извращалось для того, чтобы продолжить начавшиеся после 1 декабря 1934 года репрессии против бывших участников "зиновьевской" оппозиции, необоснованно возлагая на них в первую очередь ответственность за убийство Кирова. Уже 26 января 1935 года Сталиным было подписано принятое опросом постановление Политбюро ЦК ВКП(б), которым предлагалось выслать из Ленинграда на север Сибири и в Якутию сроком на 3 - 4 года 663 "зиновьевца". Этим же решением Политбюро группа бывших оппозиционеров - членов партии в количестве 325 человек - была направлена из Ленинграда на работу в другие районы.   Весь ход последующих событий показал, что в результате создания искусственной версии об убийстве Кирова "подпольной зиновьевской контрреволюцией" были осуществлены политическая дискредитация и физическое уничтожение лиц, примыкавших в прошлом к антисталинской оппозиции, а затем развернулись массовые репрессии против руководящих кадров и ни в чем не повинных советских граждан - коммунистов и беспартийных.   "Кремлевское" дело   Так называемое "кремлевское" дело возникло в начале 1935 года как прямое продолжение сталинской политики репрессий после убийства Кирова. Поводом для его возникновения послужило "разоблачение" якобы существовавшего в Кремле заговора ряда служащих, работников комендатуры, военных и других, которые, по данным НКВД, готовили покушение на Сталина. В этой связи на июньском (1935 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) был заслушан вопрос "О служебном аппарате Секретариата ЦИК Союза ССР и товарище А. Енукидзе". Доклад делал секретарь ЦК ВКП(б) Ежов. Он заявил, что из-за преступного попустительства Енукидзе на территории Кремля была создана целая сеть террористических групп. Было объявлено, что главным организатором террористической сети, поставившей своей целью убийство Сталина, является Каменев.   С целью придания так называемому "кремлевскому" делу ярко выраженной политической окраски и крупномасштабного характера оно непосредственно "увязывалось" с Л. Д. Троцким, Г. Е. Зиновьевым, меньшевиками, монархистами, белогвардейцами и т.д. Каких-либо фактов о наличии такой "преступной сети" и о причастности к ее существованию Енукидзе, Каменева и других, кроме нескольких противоречивых и . бездоказательных выдержек из показаний арестованных по этому делу лиц, на Пленуме приведено не было. Однако, несмотря на явную абсурдность обвинений, Пленум постановил вывести Енукидзе из состава ЦК ВКП(б) и исключить его из рядов партий. Каменев, который к этому времени уже был осужден по делам так называемых союза "марксистов-ленинцев" и "московского центра", вновь оказался на скамье подсудимых.   27 июля 1935 года военной коллегией Верховного Суда СССР под председательством В. В. Ульриха в закрытом судебном заседании, без участия государственного обвинителя и защиты, по обвинению в подстрекательстве к совершению террористического акта были осуждены: Каменев Лев Борисович, 1883 года рождения, еврей, член ВКП(б) с 1901 года, исключенный из партии в декабре 1934 года, отбывавший наказание в связи с осуждением в январе 1935 года к 5 годам тюремного заключения по делу "московского центра" - к 10 годам тюремного заключения с поглощением пятилетнего срока заключения по приговору военной коллегии Верховного Суда СССР от 1б января 1935 года. Синелобов Алексей Иванович, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), секретарь для поручений коменданта Московского Кремля. Чернявский Михаил Кондратьевич, 1901 года рождения, белорус, член ВКП(б), начальник отделения разведывательного управления РККА. Оба к высшей мере наказания - расстрелу. Розенфельд Николай Борисович, 1886 года рождения, еврей, художник-иллюстратор книг издательства "Академия", брат Каменева Л. Б.; Розенфельд Нина Александровна, 1886 года рождения, армянка, старший библиотекарь библиотеки в Кремле, бывшая жена Н. Б. Розенфельда; Муханова Екатерина Константиновна, 1898 года рождения, русская, библиотекарь правительственной библиотеки в Кремле; Дорошиц Василий Григорьевич, 1894 года рождения, русский, член ВКП(б), помощник коменданта Московского Кремля; Козырев Василий Иванович, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), слушатель Военно-химической академии РККА; Иванов Федор Григорьевич, 1901 года рождения, русский, член ВКП(б), слушатель Военно-химической академии РККА; Новожилов Максим Иванович, 1897 года рождения, русский, член ВКП(б), старший инженер-конструктор ЦАГИ; Синани-Скалов Георгий Борисович, 1896 года рождения, русский, член ВКП(б), заведующий секретариатом исполкома Коминтерна. Все к 10 годам тюремного заключения. Гардин-Гейер Александр Александрович, 1895 года рождения, русский, редактор-консультант газеты "За индустриализацию" - к 8 годам заключения. Давыдова Зинаида Ивановна, 1889 года рождения, русская, старший библиотекарь правительственной библиотеки; Барут Владимир Адольфович, 1889 года рождения, русский, старший научный сотрудник Музея изобразительных искусств; Корольков Михаил Васильевич, 1887 года рождения, русский, педагог по массовой работе в парке культуры и отдыха в Москве; Скалова Надежда Борисовна, 1898 года рождения, русская корректор журнала "Литературное наследство"; Павлов Иван Ефимович, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), помощник коменданта Московского Кремля. Все к 7 годам тюремного заключения. Поляков Павел Федорович, 1900 года рождения, русский, член ВКП(б), начальник административно-хозяйственного отдела управления коменданта Московского Кремля; Лукьянов Иван Петрович, 1898 года рождения, русский, член ВКП(б), комендант Большого Кремлевского дворца; Бураго Наталия Ивановна, 1894 года рождения, русская, библиотекарь библиотеки ЦИК СССР; Раевская Елена Юрьевна, 1913 года рождения, русская, библиотекарь библиотеки в Кремле; Воронов Леонид Александрович, 1899 года рождения, русский, художник "Рекламфильма".   Все к 6 годам тюремного заключения. Сидоров Александр Иванович, 1897 года рождения, русский, старший инженер товарищества "Маштехпроект" - к 5 годам тюремного заключения. Синелобова Клавдия Ивановна, 1906 года рождения, русская, сотрудница библиотеки ЦИК СССР - к 4 годам тюремного заключения. Кочетова Мария Дмитриевна, 1915 года рождения, русская, телефонистка управления коменданта Московского Кремля; Руднев Сергей Александрович, 1895 года рождения, русский, бухгалтер диспансерного объединения лечебного учреждения им. Семашко; Минервина Любовь Николаевна, 1895 года рождения, русская, сотрудница канцелярии библиотеки ЦИК СССР. Все к 3 годам тюремного заключения. Авдеева Анна Ефимовна, 1913 года рождения, русская, уборщица школы ВЦИК при Московском Кремле; Гордеева Полина Ивановна, 1907 года рождения, русская, член ВЛКСМ, старший библиотекарь библиотеки ЦИК СССР; Коновая Анна Ивановна, 1909 года рождения, русская, член ВЛКСМ, библиотекарь библиотеки ЦИК СССР. Все к 2 годам тюремного заключения. Кроме того, по "кремлевскому" делу были привлечены и 14 июля 1935 года особым совещанием при НКВД СССР приговорены за контрреволюционную деятельность еще 80 человек Таким образом, по "кремлевскому" делу было осуждено 110 человек, в том числе военной коллегией Верховного Суда СССР - 30 человек (к расстрелу - 2, к 10 годам тюремного заключения - 9, к 8 годам - 1, к 7 годам - 5, к 6 годам - 5, к 5 годам - 1, к 4 годам - 1, к 3 годам - 3, к 2 годам - 3), и особым совещанием при НКВД СССР - 80 человек (к 5 годам тюремного заключения - 29, к 3 годам - 13, к 2 годам ссылки - 30, к 2 годам ссылки - 7, к 5 годам запрета проживать в Москве и Ленинграде - 1).   Кроме того, в ходе следствия в связи со смертью было прекращено дело на Презента Михаила Яковлевича, 1896 года рождения, еврея, главного редактора Госиздата художественной литературы. Как видно из материалов уголовного дела, в январе-апреле 1935 года органы НКВД в Москве арестовали большую группу служащих кремлевских учреждений, членов их семей и знакомых. Среди арестованных: уборщицы правительственных зданий, швейцар и телефонистка - 11 человек, сотрудники правительственной библиотеки - 18 человек, секретариата Президиума ЦИК - б человек, управления коменданта Кремля и военнослужащие - 16 человек, работники различных учреждений и предприятий - 48 человек, родственники Л. Б. Каменева - 5 человек и домохозяйки - 6 человек. В течение первых полутора месяцев арестованным предъявлялось, как правило, обвинение в распространении злостных провокационных Слухов, и они допрашивались по фактам имевших место разговоров об обстоятельствах убийства Кирова и смерти Н. С. Аллилуевой - жены Сталина. В феврале 1935 года следствие получило показания с признаниями о якобы существовавшей среди сотрудников управления коменданта Московского Кремля троцкистской группы и о том, что "распространение ими клеветнической Информации могло создавать террористические" намерения обвиняемых. Помимо этого, 19 марта 1935 года был допрошен Г.Е. Зиновьев, осужденный в январе 1935 года по делу "московского центра".   Он, в частности, показал: "Каменеву же принадлежит крылатая формулировка о том, что марксизм есть теперь то, что угодно Сталину... У меня с Каменевым разговоры об устранении Сталина имели место, но мы при этом исходили только из намерений замены его на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б)... Зявлений от Каменева о необходимости применения теракта как средства борьбы с руководством ВКП(б) я не слышал. Не исключено, что допускавшиеся им... злобные высказывания и проявление ненависти по адресу Сталина могли быть использованы в прямых контрреволюционных целях..." Таким образом, привлеченные по "кремлевскому" делу лица как на предварительном, так и на судебном следствии военной коллегией Верховного Суда СССР были признаны виновными в следующем: "В 1933 - 1934 годах среди части служащих правительственной библиотеки и комендатуры Кремля образовались контрреволюционные группы, поставившие своей целью подготовку к совершению террористических актов против руководителей ВКП(б) и Советского правительства и в первую очередь против Сталина.   В состав контрреволюционной террористической группы служащих правительственной библиотеки входили: Ро-зенфельд НА, Муханова Е.К, Давыдова З.И., Бураго Н.И., Си-нелобова КИ. и Раевская Е.Ю., причем руководящая роль в этой группе принадлежала Розенфельд и Мухановой, которые сами готовились совершить террористический акт против Сталина. Барут и Корольков, не входя в эту группу, тем не менее, принимали активное участие в контрреволюционной деятельности этой группы, зная о террористических планах Розенфельд и Мухановой. В состав контрреволюционной террористической троцкистской группы комендатуры Кремля входили бывший дежурный помощник коменданта Кремля Дорошин В. Г, бывший секретарь для поручений при коменданте Кремля Си-нелобов А. И., бывший дежурный помощник коменданта Кремля Павлов И. Е., бывший комендант Большого Кремлевского дворца Лукьянов И. П. и бывший начальник административно-хозяйственного отдела комендатуры Кремля Поляков П. Ф. Руководящая роль в этой группе принадлежала Доро-шину и Синелобову.   Связь между обеими группами поддерживалась через Синелобова и его сестру Синелобову К. И., сотрудницу правительственной библиотеки, причем оружие для совершения террористического акта Розенфельд Н. А. должен достать Синелобов А. И. Он же, Синелобов, намечался одним из исполнителей террористического акта. В тот же период времени в Москве существовала контрреволюционная троцкистская террористическая группа из числа некоторых военных работников и контрреволюционная группа из бывших белогвардейцев, причем обе группы основной своей целью ставили подготовку и осуществление террористического акта против Сталина.   В состав контрреволюционной троцкистской террористической группы военных работников входили: ответственный работник НКО Чернявский М. К, слушатели Военно-химической академии Козырев В. И., Иванов Ф. Г. и инженер ЦАГИ Новожилов М. И. Руководящая роль в этой группе принадлежала Чернявскому, который установил во время заграничной служебной командировки связь с зарубежной троцкистской организацией, получил от нее задание подготовить и совершить террористический акт против Сталина. Непосредственными исполнителями террористического акта намечались Иванов и Новожилов. Связь этой группы с контрреволюционной группой комендатуры Кремля поддерживалась через Козырева, который неоднократно встречался с Дорошиным.   В состав контрреволюционной террористической белогвардейской группы входили бывшие белогвардейцы: Сина-ни-Скалов Г.Б., Гардин-Гейер АА, Воронов ЛА, Сидоров А.И. и жена Воронова, она же сестра Синани-Скалова - Надежда Скалова.   Руководящая роль в этой группе принадлежала Сина-ни-Скалову, который был связан с активными деятелями зиновьевско-каменевской подпольной контрреволюционной организации Мадьяром и другими. Непосредственная связь белогвардейской группы с контрреволюционной террористической группой служащих правительственной библиотеки поддерживалась через Муханову. Деятельность контрреволюционных террористических групп стимулировалась одним из организаторов и руководителей бывшей зиновьевской подпольной контрреволюционной группы Л. Б. Каменевым, который в 1933 - 1934 годах систематически допускал злобные клеветнические выпады против руководства ВКП(б) и особенно против Сталина.   Непосредственная связь Каменева с контрреволюционной террористической группой служащих правительственной библиотеки поддерживалась через его брата Н.Б, Розенфельда. Он, встречаясь с Н.Б. Розенфельд (бывшей женой), Мухановой и Корольковым, распространял исходящую от Каменева контрреволюционную клевету против руководства ВКП(б) и Советского правительства, в особенности против Сталина, вел контрреволюционную агитацию и принимал непосредственное участие в подготовке террористического акта против Сталина.   Служащие кремлевских учреждений Кочетова М. Д., Ко-нова А. И., Минервина Л. Н., Гордеева П. И., Авдеева А. Е. и бывший белогвардеец Руднев С. А. в 1933 - 1934 годах вели антисоветскую агитацию и распространяли контрреволюционную клевету о руководителях ВКП(б) и Советского правительства. Обвинительное заключение в отношении осужденных особым совещанием при НКВД СССР не составлялось, а в постановлениях особого совещания на всех них указана общая формула обвинения - "контрреволюционная деятельность". Большинство осужденных как военной коллегией, так и особым совещанием виновными в контрреволюционной и в том числе в террористической деятельности себя не признало. Так, из 30 осужденных военной коллегией Верховного Суда СССР 14 человек виновными себя не признали. В ходе судебного заседания по этому делу Каменев в предъявленном ему обвинении виновным себя, как и на предварительном следствии, не признал и показал, что "...после того, как в 1932 году он пересмотрел идейные основания своей борьбы с руководством партии, в частности со Сталиным, у него никакой озлобленности против него не было и быть не могло", что о "террористической" группе в правительственной библиотеке в Кремле,, якобы готовившей убийство Сталина, ничего не знал.   Следствие по делу Каменева и других производилось необъективно, с грубыми нарушениями законности. Обвинение Каменеву не предъявлялось в течение четырех месяцев, с материалами дела он ознакомлен не был, никого из подсудимых по данному делу, кроме своего брата Розенфельда, его бывшей жены Розенфельд и племянника, не знал. В свою очередь, абсолютное большинство подсудимых (за исключением ИГ. Розенфельда, НА Розенфельд и Е.К. Мухановой) показаний о "преступных связях" с Каменевым не давало. В 1937 году библиотекарь Муханова, находясь в тюрьме, рассказала, что никакого следствия и суда по делу "террористических групп", возглавляемых Каменевым в правительственной библиотеке, не было, так как весь процесс был вымышленным. Перед судом начальник секретно-политического отдела НКВД СССР, в производстве которого находилось дело, угрожал ей, что если она откажется от данных на следствии показаний, то ее расстреляют.   С этой же целью ее вызывал и Вышинский. Синани-Скалов, также осужденный вместе с Каменевым, находясь в заключении, рассказывал другим осужденным, что в 1935 году в результате принуждения и угроз расстрелом со стороны следователей он вынужден был признать себя виновным. Весь процесс по так называемому "кремлевскому" делу был инсценирован секретно-политическим отделом НКВД СССР Позднее осужденный вторично к расстрелу Розенфельд (племянник Каменева) в судебном заседании в 1937 году заявил, что его показания, которые он давал в 1935 году на предварительном следствии по так называемому "кремлевскому" делу, не соответствуют действительности.   В 1956 - 1958 годах Главной военной прокуратурой производилось дополнительное расследование данного дела по вновь открывшимся обстоятельствам, в ходе которого установлено, что это дело было искусственно создано в 1935 году НКВД СССР. Никаких объективных доказательств, которые бы свидетельствовали о виновности арестованных, органами следствия в 1935 году добыты не были, "признательные" показания отдельных лиц противоречивы, неубедительны и объективно ничем не подтверждены. Они были получены противозаконными методами. Бывшие сотрудники НКВД СССР, принимавшие непосредственное участие в расследовании этого дела, в 1937 - 1938 годах были осуждены.   Нарушители партийной дисциплины   В марте - апреле 1935 года в Москве особым совещанием при НКВД СССР было рассмотрено дело так называемой "московской контрреволюционной организации" - группы "рабочей оппозиции". По этому делу были привлечены 18 человек: А.Г. Шляпников, СП. Медведев, Г.И. Бруно СИ. Масленников, МА Ви-чянский, В.П. Демидов. М.Н. Иванов, М.Ф. Прокопенко, И.И. Николаенко, М. И. Прокопенко, А.А. Серебренников, В.Е. Тарасов, АА Тихомиров, Н.И. Ружицкая, З.И. Ахмедова, М.И. Догадина. Шляпникову и Медведеву предъявлялось обвинение в том, что, являясь руководителями так на зываемой "рабочей оппозиции", они проводили подпольную антисоветскую подрывную деятельность. А. Г. Шляпников будто бы создал и возглавил в городах Москве, Омске и Ростове контрреволюционные группы "рабочей оппозиции", а также совместно с Медведевым возглавлял так называемую "московскую контрреволюционную организацию" - группу "рабочей оппозиции". Члены этой группы якобы периодически собирались на квартире у Медведева или у Шляпникова, где критиковали Политику партии и Советского правительства, вырабатывали контрреволюционные установки.   Все члены "группы" подверглись уголовному и партийному наказанию. При этом в качестве одного из важнейших звучало обвинение в приверженности членов группы к идеологии платформы "рабочей оппозиции", сформировавшейся в начале 20-х годов и подвергнутой критике на X съезде РКП(б) в 1921 году. И по всему существу этого дела и даже по официальной формуле обвинительного заключения, подготовленного в 1935 году НКВД, эта группа не имела ничего общего с "рабочей оппозицией", кроме того, что некоторые из ее участников в свое время действительно поддерживали известную группе платформу "рабочей оппозиции", прекратившей существование еще в 1922 году.   В полностью фальсифицированных обвинениях в 1935 и 1937 годах была сделана попытка искусственно увязать участников так называемой "московской контрреволюционной организации" - труппы "рабочей оппозиции" с якобы продолжавшейся и в 30-е годы деятельностью былой оппозиционной группы внутри РКП(б). История "рабочей оппозиции", название которой было использовано весной 1935 года при возникновении и расследовании настоящего дела, уходит своими корнями к тому переломному этапу, когда страна осуществляла переход от гражданской войны к мирному строительству. "Рабочая оппозиция", лидерами которой стали Шляпников, Коллонтай, Медведев и другие сформировалась в ходе внутрипартийной дискуссии о "верхах" и "низах", заметной исходной вехой в которой стала Всероссийская конференция РКП(б) (сентябрь 1920 г.). К концу года разгорелась дискуссия о сущности и роли профсоюзов.   Дискуссия проходила на фоне резкого обострения ситуации в стране - политического и экономического кризиса начала 1921 года. Установки "рабочей оппозиции" излагались в ее тезисах X съезду РКПб) под названием "Задачи профессиональных союзов (к X съезду партии)" и в брошюре Коллонтай "Рабочая оппозиция". Основная идея установок состояла в немедленной и полной передаче управления народным хозяйством в руки профсоюзов, как это в перспективе намечалось и Программой РКП(б), принятой в марте 1919 года. Верховное хозяйственное управление предлагалось закрепить за Всероссийским съездом производителей. В политической области предполагалось осуществить меры по освобождению партийных органов от функций непосредственного хозяйственного управления. Одновременно ими вносился ряд предложений, направленных против бюрократизации партийного и государственного управления. "Рабочая оппозиция" выступала также за ослабление материальных тягот рабочего класса. Защищая на X съезде партии тезисы "рабочей оппозиции", Шляпников говорил: "У нас нет расхождений в основных вопросах нашей внутренней и международной политики.   Эту сторону доклада, т. Ленин, мы принимаем. Но у нас много расхождений в тактических вопросах, в способах осуществления нашей общеполитической линии". Делегаты X съезда партии внимательно рассмотрели платформу "рабочей оппозиции". В документах съезда, в выступлениях Ленина отмечено, что в платформе "рабочей оппозиции" наметился явный уклон в сторону синдикализма и анархизма, выразившийся в стремлении передать массе беспартийных рабочих, разбросанных по отдельным производственным ячейкам, управление как отдельными производствами, так и всем народнохозяйственным комплексом в целом.   В условиях переходного периода это вело к игнорированию роли партии в руководстве строительством нового общества. "Вместо продолжения и исправления начатой уже Советской властью практической работы строительства новых форм хозяйства получается мелкобуржуазно-анархистское разрушение этой работы, способное повести лишь к торжеству буржуазной контрреволюции", - говорил Ленин. Именно в этом видел он политическую опасность выступления "рабочей оппозиции". "Рабочая оппозиция" выдвигала ряд требований и в области изменения внутрипартийных отношений, совершенствования партийного строительства, развития рабочей демократии.   И эти ее положения были поддержаны Лениным. X съезд РКП(б) принял специальное решение "О членах распущенной группы "рабочей оппозиции", избранных в Центральный Комитет, в котором говорилось: "Съезд призывает всех членов распущенной группы "рабочей оппозиции" подчиниться партийной дисциплине, обязывает их оставаться на порученных им местах, не принимая никаких отставок". Шляпников возглавил комиссию ЦК по улучшению быта рабочих, работал в составе Центральной комиссии по чистке партии. После X съезда РКП(б) "рабочая оппозиция" некоторое время продолжала в организованной форме отстаивать свои позиции.   В феврале 1922 года в Исполком Коминтерна поступило заявление, подписанное 22 участниками бывшей "рабочей оппозиции" среди которых были Шляпников, Медведев, Бруно и другие. К ним присоединились также Коллонтай и Шадурская. В этом документе, написанном в связи с обсуждением в ИККИ вопроса о едином рабочем фронте, утверждалось, что в Советской стране с этим вопросом дело "обстоит неблагополучно": в партию проникает буржуазная стихия, руководящие центры зажимают рабочую демократию, ведут непримиримую, разлагающую борьбу против всех, особенно пролетариев, позволяющих себе иметь свое суждение, и за высказывание его в партийной среде применяют всяческие репрессивные меры; в профсоюзах та же картина подавления рабочей самостоятельности, инициативы, борьба с инакомыслием, навязываются руководители.   В заявлении содержалась просьба вмешаться и предотвратить раскол партии, покончить со всеми ненормаль-ностями, стоящими на пути единства рабочего фронта. Заявление 22-х, переданное в ИККИ Коллонтай, 26 февраля 1922 года было рассмотрено расширенным пленумом Исполкома Коминтерна, который, однако, не согласился с оценками его авторов состояния дел в РКП(б). При этом резолюция ИККИ и опубликованный протокол заседания комиссии Коминтерна носили по своему содержанию самый общий характер, хотя известно, что по всем пунктам заявления 22-х в специально созданной комиссии Коминтерна давали объяснения от РКП(б) Троцкий, Зиновьев и Рудзутак.   Вопрос о группе "рабочей оппозиции" поднимался на XI съезде РКП(б), который констатировал, что ее бывшие члены, вопреки решению X съезда партии, на практике не отошли от методов фракционной борьбы и нередко допускали антипартийные действия. Отмечалось, в частности, что своими поступками Шляпников вынудил ЦК поставить 9 августа 1921 года вопрос о его исключении из партии за нарушение им партдис-циплины, и применение этой крайней меры не состоялось только потому, что при голосовании не хватило одного голоса. Что касается обращения 22-х в ИККИ, то съезд, не осуждая этот факт сам по себе, признал недопустимым сообщение Коминтерну сведений, извращающих действительную картину взаимоотношений между Российской Коммунистической партией и рабочим классом страны. XI съезд РКП(б) предупредил Шляпникова, Медведева и Коллонтай, что, в случае проявления с их стороны и в дальнейшем "подобного антипартийного отношения", они будут исключены из партии. Два члена из группы (Н. В. Кузнецов и Ф. А. Митин) были исключены из партии решением съезда как чуждые пролетариату элементы.   После XI съезда РКП(б) "рабочая оппозиция" как организованная группа окончательно распалась. В ходе последующих политических дискуссий 20-х годов Шляпников и некоторые другие лидеры бывшей "рабочей оппозиции" неоднократно и открыто выступали на страницах печати с критикой политики ЦК по отдельным вопросам. Ничего антипартийного в этих выступлениях участников распавшейся "рабочей оппозиции" не содержалось. Так, в ходе дискуссии 1923 года Шляпников, как и некоторые другие коммунисты, обвинял ЦК партии в недооценке значения промышленности, в отсутствии должного внимания к рабочему классу и рабочей демократии. Говоря об опасности раскола партии, он требовал обеспечения условий для того, чтобы оппозиция "не загонялась во фракцию" подобно тому, как, по его мнению, поступили в свое время с группой "рабочей оппозиции".   Как Шляпников покушался на вождей   В разгар внутрипартийной борьбы, развернувшейся после XIV съезда ВКП(б), вопрос о Шляпникове и Медведеве неоднократно поднимался на заседаниях Политбюро ЦК и в партийной печати в связи с так называемым делом "бакинской оппозиции". 10 июля 1926 года в "Правде" они были названы даже "идейными руководителями" этой оппозиции. Суть дела состояла в том, что еще в начале 1924 года Медведев направил одному из бывших участников "рабочей оппозиции" в Баку письмо, в котором содержались критические высказывания относительно экономической политики партии и положения дел в международном коммунистическом и рабочем движении. Письмо было зачитано нескольким коммунистам - бакинским рабочим, но никакого практического отклика оно не получило. Более того, ЦКК РКП(б) отменила решение Контрольной комиссии Компартии Азербайджана, необоснованно обвинившей этих коммунистов в создании фракции.   Тем не менее, спустя два года, в разгар борьбы против троцкистско-зиновьевского блока этот факт вдруг послужил поводом для привлечения к политической ответственности и бывших лидеров "рабочей оппозиции". О нём вспомнили сначала в партийной печати, а затем этот вопрос стал предметом специального расследования ЦКК ВКП(б). Центральная Контрольная Комиссия ВКП(б) образовала тогда комиссию в составе Сольца, Ярославского, М.И. Ульяновой, которая для расследования дела выезжала в Баку. Комиссия "установила, что со стороны некоторых бакинских товарищей была попытка создать группу "рабочей оппозиции", идеологической основой которой являлись: письмо тов. Медведева к "дорогому тов. Б.", речь тов. Шляпникова на Хамовнической партконференции, его же статья в "Правде" и другие документы. Все эти документы были получены приезжавшим в Москву бакинским товарищем Колосовым от тт. Медведева и Шляпникова". В письменном докладе об обстоятельствах этого дела в Секретариат ЦКК ВКП(б) комиссия акцентировала внимание на том, что в своей работе она постоянно встречала противодействие со стороны Шляпникова и Медведева, категорически отказывавшихся иметь дело с комиссией.   В письме от 19 мая 1928 года всем членам Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ЦКК ВКП(б), озаглавленном "Вместо ответа на полицейские вопросы ЦКК и телефонные запросы", Шляпников указывал на фабрикацию обвинения. Но маховик политических преследований и партийных репрессий за инакомыслие был пущен уже на полный ход. 17 октября 1926 года в "Правде" было опубликовано "Извещение ЦК ВКП(б) о внутрипартийном положении", в котором лидерам бывшей "рабочей оппозиции" предъявлялись тяжелые политические обвинения. В связи с этим Медведев и Шляпников обратились с письмом в Политбюро ЦК ВКП(б) и в ЦКК ВКП(б).   В этом письме, датированном 19 октября 1926 года, говорилось: "В интересах нашей партии и ее подлинного единства мы считаем своим долгом сделать следующее заявление. 1. Извещение ЦК указывает, что июльский пленум ЦК и ЦКК констатировал объединение троцкистов, "новой оппозиции" и шляпниковско-медведевского течения в общий блок против партии и отметил раскольническую Политику этого, блока. Мы утверждаем, что ни в каком фракционном блоке не состояли и никакой раскольнической политики не вели. 2. Извещение ЦК заявляет, что объединенная оппозиция, разумея под этим и нас, допустила ряд шагов, нарушающих единство партии и срывающих решения высших партийных органов. Мы утверждаем, что не сделали ни одного, шага, нарушающего единство партии и срывающего постановления каких бы то ни было партийных органов. 3. Извещение ЦК обвиняет нас в устройстве нелегальных фракционных ячеек и комитетов и т.п. Мы утверждаем, что никаких фракционных ячеек и комитетов не создавали и являемся решительными противниками организационного закрепления наших идейных расхождений. 4. Извещение ЦК объявляет нас сторонниками меньшевистской платформы и ликвидаторами Коминтерна, Профин-терна и сторонниками объединения с социал-демократией. Мы заявляем, что за 2 5-летний период нашего пребывания в партии мы являлись врагами оппортунизма во всех его видах, в том числе и меньшевизма. Мы утверждаем, что являемся решительными и безоговорочными сторонниками Коминтерна и столь же решительными противниками II Интернационала, на путь борьбы с которым мы стали еще в 1914 году. Мы не являлись и не являемся сторонниками простой ликвидации Профинтерна и в вопросе об единстве международного профдвижения стоим на почве партийных решений и маневров. 5. Извещение ЦК требует открытого заявлениям о подчинении всем решениям партии, XIV съезда, ее ЦК и ЦКК и о безоговорочном проведении этих решений в жизнь. Мы всегда подчинялись и ныне считаем обязательными для себя все решения съездов партии, ЦК и ЦКК и готовы проводить их в жизнь безоговорочно. С коммунистическим приветом С. Медведев, А. Шляпников."   Заявление Медведева и Шляпникова рассматривалось в Политбюро ЦКК ВКП(б) 23 октября 1926 года. Президиум ЦКК вынес решение об объявлении Шляпникову строгого выговора с предупреждением, а Медведев был исключен из партии. В ответ на новое обращение Медведева и Шляпникова в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК ВКП(б) с просьбой отменить принятое решение им было поставлено условие публично признать ошибочными положения письма Медведева "члену Бакинской организации т. Барчуку", открыто заявить о том, что они считают ошибкой своей то, что допустили в борьбе с ЦК и с партией фракционные методы; что никакой фракционной работы вести не будут и призывают к тому же своих единомышленников. 31 октября в "Правде" были опубликованы заявление Медведева и Шляпникова, отредактированное Кагановичем, и "Извещение от ЦК и ЦКК" по этому поводу. 30 октября 1926 года тексты этих документов были утверждены Политбюро ЦК ВКП(б). В заявлении, написанном под угрозой партийных санкций, признавались допущенные его авторами ошибки, а в "Извещении от ЦК и ЦКК" говорилось: "ЦК и ЦКК с удовлетворением извещают всех членов партии, что тов. Медведев и тов. Шляпников обратились в ЦКК и ЦК с заявлением, в котором они не только признают вред своей фракционной работы, но и отказываются от пропагандировавшихся ими глубоко неправильных взглядов. ЦК и ЦКК констатируют, таким образом, дальнейший развал оппозиционного блока, что означает полную и категорическую победу идеи ленинского единства ВКП(б)".   А днем раньше, 30 октября 1926 года, Президиум ЦКК ВКП(б) отменил решения о партвзыскании, наложенном на Шляпникова, и об исключении Медведева из партии. Политбюро ЦК ВКП(б) с этим решением согласилось. Преследования бывших участников "рабочей оппозиции" оправдывались якобы не прекращающейся деятельностью ее и в середине 20-х годов, и в более позднее время. В условиях усиливающегося в партии командно-административного режима положение бывших лидеров группы "рабочей оппозиции" становилось все более тяжелым. Весной 1930 года возникло дело так называемой омской группы "рабочей оппозиции". К партийной ответственности вновь были привлечены Шляпников и Медведев. 28 мая 1930 года партколлегия ЦКК ВКП(б) приняла решение: "Признать, что тов. Шляпников А. Г., будучи извещенным участниками омской подпольной организации, что в Омске в 1928 - 29 годах организована и работает подпольная группа "рабочей оппозиции", не принял всех необходимых мер к ликвидации этой антипартийной группы и не информировал руководящие партийные органы о наличии такой группы, чем способствовал укреплению у членов этой подпольной организации мысли, что он, Шляпников, является по-прежнему сторонником взглядов "рабочей оппозиции", а не защитником партийной линии". Такое же решение было на этом заседании принято и в отношении Медведева. А 3 августа 1930 года Шляпникову был вынесен строгий выговор.   В решении об этом, подписанном заместителем секретаря партколлегии ЦКК ВКП(б) И. А. Акуловым, говорилось: "Президиум ЦКК констатирует, что т. Шляпников, вопреки всем заявлениям, сделанным им в речах о своем согласии с партией, не прекратил до сих пор поддержки антипартийных элементов, ведущих фракционную борьбу против партии, а в деле омской группы "рабочей оппозиции" до последнего момента не только не помогал партии вести борьбу с остатками "рабочей оппозиции", но прикрывает ее, выдвигая клеветническое антисоветское обвинение по отношению к ОПТУ, по-большевистски борющегося против попыток вести подпольную антипартийную работу. Президиум ЦКК, объявляя строгий выговор т. Шляпникову за его клеветническое обвинение, направленное против ОПТУ, напоминает т. Шляпникову о постановлении XI съезда РКП(б) в отношении его". Проверка дела Шляпникова, проведенная позже, не установила фактов его фракционной деятельности ни в связи с так называемой "бакинской оппозицией", ни в связи с так называемой омской группой "рабочей оппозиции".   Обвинения участников этих групп в антисоветской контрреволюционной деятельности не подтвердились. В 20 - 30 годы Шляпников издал свои воспоминания о революционной деятельности. Первая книга вышла в 1920 году, четвертая, последняя, - в 1931 году. В январе 1932 года в "Правде" была опубликована рецензия (О. Чаадаевой, П. Поспелова и других) с резкой критикой мемуаров Шляпникова "1917 год". Рассмотрев его публикации, Политбюро приняло решение: "Предложить т. Шляпникову признать свои ошибки и отказаться от них в печати. В случае же отказа со стороны т. Шляпникова выполнить этот пункт в 5-дневный срок - исключить его из рядов ВКП(б)". Шляпников обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) с разъяснением некоторых положений своих воспоминаний. Он писал; "Все свои воспоминания о революционной работе я не рассматриваю как научно-систематизированные исторические труды и не могу отрицать возможность наличия в них таких формулировок, которые могут подать повод для неправильного толкования". Шляпников просил дать ему возможность опубликовать подготовленный к печати том воспоминаний, исправить имеющиеся в его работах неточности и разрешить дальнейшую литературную деятельность. В этих просьбах ему было отказано. Ультиматум, предъявленный Политбюро ЦК ВКП(б) Шляпникову, ставил его перед альтернативой: или он признает несуществующие ошибки и тем самым поставит под сомнение свои труды, или он будет исключен из партии. Организаторы этого дела рассчитали верно.   Они знали, что для Шляпникова партия превыше всего. 9 марта 1932 года в "Правде" было опубликовано заявление Шляпникова в ЦК ВКП(б), в котором он признавал свои ошибки и заверял, что примет все меры к их исправлению и к защите генеральной линии партии. Но это не помогло. 17 июня 1933 года комиссия по чистке партийной организации Госплана РСФСР, где работал Шляпников, исключила его из партии за непризнание прошлых ошибок и как окончательно порвавшего с большевизмом. Это решение подтвердила областная комиссия по чистке партии. Шляпникова так много раз заставляли каяться и в действительных, и в мнимых ошибках, что подобное обвинение звучало по меньшей мере фарисейски. 15 июля 1933 года Шляпников написал письмо Сталину. "Обстоятельства чрезвычайного порядка, - говорилось в нём, - обязывают меня обратиться лично к Вам и через Вас в Политбюро с протестом против той кампании шельмования меня, в связи с чисткой ячейки Госплана РСФСР, как в самой ячейке, так и особенно в партийной печати: "Московский рабочий", "Правда".   В первый день чистки ячейки я был избран мишенью для всех и хотел очистить себя от всякой политической скверны. Около меня создали атмосферу сенсации, мелкого кле-ветничества и из меня делают уже в печати законченного двурушника. Если к этому прибавить еще и то, что комиссия по чистке, о чем я просил ввиду обострения глухоты на оба уха, навязав мне 17 июня как окончательный срок, к которому обязала подпиской явиться, - явился, хотя и больной, выступил, рассказал о себе, всех своих ошибках, но слушать не мог, так как был глухой, а поэтому и не мог дать должного отпора тем шкурникам типа Чупракова, которые клеветали на меня, а с их голоса шельмует меня и печать, - то картина издевательства будет полная. Прошло уже свыше двух недель по окончании чистки, а я до сего времени не могу получить даже справку о том, какие мотивы послужили комиссии для исключения меня из партии...   В Госплан РСФСР я послан Вами... Вам я могу сказать, что работой в Госплане я сам удовлетворен не был, но не ставил перед Вами, ни перед ЦК вопрос о переходе на другую потому, что с конца осени 1932 года ухудшилась моя болезнь - глухота. Уже в течение четырех последних месяцев больше половины времени я был глухой на оба уха. Врачи помогали мне лечением и ограничили продолжительность работы, а в июне запретили мне всякое занятие, сопряженное с напряжением Слуха, предупреждая, что несоблюдение... повлечет полную потерю Слуха. И это обстоятельство мне поставили также в вину. Нашелся даже член ЦКК, который пришел на чистку и порочил меня за то, что я не явился к нему, а послал письмо с выдержкой из постановления врачей. Вся создавшаяся вокруг меня обстановка убеждает меня в том, что ни районная комиссия, ни областная моего дела не разрешат, а потому я и обращаюсь к Вам с просьбой положить конец издевательствам надо мною и обязать комиссию по чистке предъявить мне факты о моем двурушничестве".   Получив это письмо, Сталин наложил резолюцию: "В Центральную комиссию по чистке. И. Сталин". Апелляция Шляпникова рассматривалась на секретариате Центральной комиссии по чистке партии 29 сентября 1933 года. В его работе принял участие Ежов, выступивший с . большой речью. В ней, в частности, говорилось: "Сейчас Шляпников недоуменно всех спрашивает - в чем заключаются его преступления? Ошибки его всем известны, осуждены, он их признает, чего еще надо? Мы все знаем, что, когда перед Шляпниковым стоял вопрос - быть или не быть в партии, он всегда в конечном итоге начинал "признавать" свои ошибки. Однако на этом только и ограничивался.   Через некоторое время Шляпников делал опять ошибку, вначале ее отстаивал, но, когда партия подводила Шляпникову грань - быть или не быть ему в партии, опять начиналось признание ошибок, и опять этим дело ограничивалось. Как же так получилось, тов. Шляпников, когда ты в борьбе против партии проявлял достаточно активности и никакой активности не проявлял в борьбе за генеральную линию партии, в борьбе с осуждением своих собственных ошибок?! Перед тобой здесь Шкирятов и Ярославский поставили вопрос - дрался ли ты политически на протяжении всего этого времени за генеральную линию партии, где ты выступал с осуждением своих собственных ошибок? Ты не смог на этот вопрос ответить и не показал ни одного документа и факта, говорящего за то, что ты в какой-либо степени дрался за генеральную линию партии.   Об этом здесь идет речь. Беда в том, что бешеной энергии, которую ты развивал в критике против партии, этой энергии у тебя не было за партию. Вот основное, что мы тебе ставим в вину, отметая все другие частные и мелкие вопросы (давали или не давали тебе машину и т.д.). Второе. Шляпников задает недоуменный вопрос: "Как так случилось, что неожиданно в 1933 году, зная о его ошибках, зная, что он эти ошибки признал, зная об осуждении его ошибок партией, люди вдруг собрались и начинают поднимать и ворошить все старое сызнова и ставят под вопрос возможность его пребывания в партии?". Это пустяки и никому не нужная наивность.   Мы не случайно обсуждаем вопрос о Шляпникове - быть или не быть ему в партии. Тов. Шляпникову небезызвестно решение ЦК по чистке партии. Во время чистки партии каждый член партии подводит итоги своей работы в партии, и партия подводит итоги его работы в партии. Совершенно естественно поэтому, когда мы начинаем подводить итоги и прошлого, и настоящего тов. Шляпникова, подводя эти итоги, мы должны со всей прямотой сказать, что они говорят не в пользу Шляпникова. К тебе, Шляпников, со стороны партии было проявлено исключительно терпимое отношение. Член партии ты старый, рабочий, культурный рабочий.   На твое воспитание партия затратила очень много. Своим горбом ты тоже поработал. Пишешь книги, что не под силу еще многим из рабочих. И партия все время терпеливо к тебе относилась, думая, что Шляпников исправится. Этим терпеливым отношением партии ты все время злоупотребляешь. Все твои знания и способности, на которые потрачено немало сил партии и твоих собственных сил, ты на протяжении полутора десятков лет употребил только на борьбу против партии. Терпение партии исключительно и целиком опровергает твои же собственные утверждения о режиме в партии и т.п., о которых ты неоднократно говорил и писал. Третье. Сейчас мы решаем судьбу Шляпникова - быть ему в партии или не быть. Если мы сейчас оставим Шляпникова в партии, ни один член партии этого не поймет. Вряд ли мы этим оставлением будем в правильном духе воспитывать молодых членов партии, которые о политических ошибках Шляпникова знают в достаточной степени.   Совершенно естественно, нам будут задавать вопрос о тех строгостях, которые мы предъявляем ко всем членам партии, и о том исключении, которое мы делаем для Шляпникова. Я думаю, что Шляпникова надо будет из партии исключить". Выступая на этом заседании, Шляпников заявил: "Если Центральная комиссия по чистке считает, что мои выступления здесь были неясны, я говорил и еще раз повторяю, что я и не мыслю себя вне партии, и какое бы ни было Ваше решение, я останусь членом партии".   Однако Центральная комиссия 31 сентября 1933 года утвердила решение ячейковой комиссии Госплана РСФСР об исключении Шляпникова из рядов ВКП(б). Вопрос об исключении Шляпникова из партии был заранее предрешен. Из стенограммы заседаний Центральной комиссии по чистке видно, что дискуссия ее членов была лишь о том, за что его исключить: за "старое" - участие в оппозиции 1920 - 1922 годов или за "новое" - будто бы не выступал против троцкистов и морально разложился. В конце концов было решено: исключить из рядов ВКП(б) и за "старое", и за "новое". В первой части своей аргументации комиссия исходила из того, что, по ее мнению, Шляпников не признал ошибок прошлого и не участвовал активно в борьбе с троцкизмом. Вторая часть обвинений - "перерожденец" - обосновывалась тем, что, будучи председателем жилищного кооператива, Шляпников выступил в суде в защиту беспартийного члена кооператива, в квартиру которого по ордеру, подписанному секретарем ЦК, первым секретарем МГК и МК ВКП(б) Кагановичем, в нарушение существовавшего законодательства, был вселен работник аппарата МК партии. В своей объяснительной записке, написанной для комиссии по чистке, Шляпников искренне признавал, что он вел оппозиционную работу накануне X съезда РКП(б), но категорически отрицал свою причастность к троцкистской оппозиции 1923 года, а также к троцкистско-зиновьевскому блоку 1926 - 1927 годов.   Никаких оппозиционных документов в эти годы он не подписывал, и это полностью соответствовало действительности. Но комиссия не приняла во внимание объяснения Шляпникова. Вскоре он был сослан в административном порядке на Кольский полуостров. В декабре 1933 года решением Московской областной комиссии по чистке партии из ее рядов был исключен и соратник Шляпникова по "рабочей оппозиции" 1920 - 1922 годов Медведев с формулировкой: "как буржуазный перерожденец, не разделяющий программы и линии партии, политически и организационно порвавший с партией". Его отправили в ссылку в Карельскую АССР, где он работал в мастерских Беломорско-Балтий-ского канала. Сразу после убийства Кирова 1 декабря 1934 года Шляпников, Медведев и ряд других бывших участников "рабочей оппозиции" были арестованы органами НКВД. Уже сам состав привлеченных к ответственности лиц, среди которых вместе с бывшими известными лидерами "рабочей оппозиции" были люди, не игравшие сколько-нибудь существенной роли в жизни партии, говорил о надуманности затеваемого дела. При аресте Шляпникова и Медведева в январе 1935 года у них были изъяты материалы так называемой "московской контрреволюционной организации" - группы "рабочей оппозиции" и других оппозиционных групп 20-х годов, партийные и служебные документы различных ведомств и организаций, где работали в разное время Шляпников и Медведев.   Большинство арестованных по данному делу отрицало свое участие в какой-либо контрреволюционной деятельности и сам факт существования в 30-х годах организованной московской группы "рабочей оппозиции". Но это не принималось во внимание. Шляпников обвинялся в том, что до 1935 года проводил подпольную антисоветскую работу, создал в городах Москве, Омске и Ростове контрреволюционные группы "рабочей оппозиции" и руководил ими, а также в том, что устраивал на своей квартире собрания московской группы "рабочей оппозиции", на которых критиковались мероприятия партии и Советского правительства и вырабатывались контрреволюционные установки, распространявшиеся затем среди единомышленников в других городах. На первом после ареста 3 января 1935 года и последующих допросах Шляпников отвергал обвинения в проведении какой-либо контрреволюционной работы на протяжении трех предшествующих аресту лет, отрицал правдивость предъявленных ему "обличительных" показаний Каменева, Сафарова, Вардина-Мгеладзе, Сергиевского и Михайлова, а также свое участие в создании и руководстве "контрреволюционными" организациями "рабочей оппозиции" в Москве, Омске и Ростове. "Впервые слышу, - говорил Шляпников следователю, - о существовании подобного рода нелегальных групп". 16 января 1935 года А. Г. Шляпников обратился с письменным заявлением на имя прокурора СССР Акулова и наркома внутренних дел СССР Ягоды.   В этом документе, в частности, говорилось: "Следствие предъявило мне ряд весьма серьезных обвинений, но до сих пор я не имею возможности подробно дать свои объяснения по существу каждого из них. Мои ответы в протоколы допроса заносятся лишь в краткой форме отрицания или подтверждения. Мои просьбы позволить мне самому писать ответы по существу задававшихся следователем вопросов отклоняются... Несмотря на мое исключение, я все же продолжал состоять на учете в ЦК ВКП(б) и там решать все вопросы своих занятий. Будучи возвращен из ссылки в апреле 1934 года, я явился в ЦК, где вел беседы с т. Ежовым, от него получал указания о дальнейшем...   По возвращении из ссылки у меня произошло ухудшение в состоянии здоровья: я страдаю от последней контузии, и в настоящее время было воспаление слухового нерва... В июле я подал в СНК прошение о пенсии. В октябре Н.И. Ежов сообщил мне, что вопрос о предоставлении мне пенсии решен положительно, и поручил своему секретарю помочь мне в продвижении оформления этого дела... Самое существенное обвинение, предъявленное мне, заключается в ведении нелегальной контрреволюционной работы. Все это обвинение покоится на предположениях и чудовищно ложных данных агентуры. Никакой подпольной работы против партии и правительства я не вел, никаких платформ не писал, никаких директив никому не давал. Обвинение считает, что я "вел работу" на "старой платформе" 1920 - 21 годов, не видя всей смехоты в подобной постановке...   Данного партии слова в 1926, 1929, 1932 годах я не изменял. Организационной же работы никогда не вел и публично высказывался против нее..." Далее Шляпников описал свои встречи с Каменевым, Зиновьевым, Фёдоровым, Евдокимовым, Куклиным и при этом отметил: "Все эти товарищи были мне более близкими знакомыми, чем Сафаров, но и они никогда не ставили передо мною вопросов нелегальной работы. И я сам был уверен, что они ее не ведут, как не вел ее и я сам... В июне 1933 года меня чистили и исключили из партии как "двурушника". Никаких оснований для этого, по моим понятиям и поведению, не было, и я терялся в догадках, в поисках подлинных мотивов моего исключения. За время с 1929 года я шел все время по пути примирения. Политика партии в области развития народного хозяйства, построение социалистической базы не только в городах, но и на селе (коллективизация, укрепление совхозов) покрывали полностью все наши прошлые чаяния, все мои в этом деле ожидания. Наконец, в марте 1934 года новый удар - ссылка. При этом, объявляя мне распоряжение о ссылке, заявляет (Рутковский), что никаких обвинений предъявить мне не имеет, что в ОГПУ дел против меня нет... Но из ссылки меня вскоре вернули. Я принял это, как признание ошибочности совершенной надо мной расправы.   Все это время я был занят или работой над рукописью, или поисками средств для жизни, ликвидируя часть своего имущества, своих инструментов и вещей, в ожидании обещанной в ЦК пенсии... На этом месте - арест... Я прощу Вас проверить все возводимые на меня обвинения. Сам я готов помочь следствию разъяснением всего, что может быть ему непонятным в моих действиях. За время моего партийного бытия я совершил много ошибок, но я давно вскрыл их публично и отошел от них. Находясь в заключении, я ни на один момент не терял надежды на полную и всестороннюю свою реабилитацию, так как никакой работы антипартийного и контрреволюционного характера я не вел". Медведев на предварительном следствии также отрицал свое участие в создании и руководстве нелегальной деятельностью так называемых групп "рабочей оппозиции" и в связях на антисоветской платформе с Зиновьевым и Каменевым.   В определенной мере политические настроения Медведева этого периода показывают его ответы на допросе 5 февраля 1935 года о взаимоотношениях с Шляпниковым: "В письме, посланном мною Шляпникову А. Г. с оказией 4 июня 1934 года по вопросу о нашем (моем и Шляпникова) исключении из партии, я изложил свою точку зрения, заключающуюся в том, что это запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми неприемлющими идеологию и интересы этих сил. Я считал, что наше "преступление" состояло в том, что я и Шляпников не уложились в прокрустово ложе "сталинской эпохи".   Переписку с Шляпниковым в данном изложении я контрреволюционной не считаю... Вопрос о моем восстановлении в ВКП(б) я не поднимал и поднимать не собирался по следующим соображениям: а) можно было бы поднимать вопрос о восстановлении, если бы это могло послужить для кого-либо организующим моментом, средством воздействия на какие-либо партийные круги, расположенные к нам; б) в случае попытки вернуться это повлекло бы нас к необходимости подвергнуть себя всему тому гнусному самооплевыванию, которое совершили над собой все "бывшие"; в) вся история внутрипартийной борьбы за последние годы не оставляла никаких сомнений в том, что и нам не отведено ничего другого, кроме того, что имело место со всеми "бывшими", пытавшимися вернуться к своему прошлому.   Все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречен как жертва царящего у нас режима. Об этом я писал Шляпникову. Больше ни с кем из своих близких товарищей я вопрос о своем восстановлении в ВКП(б) не обсуждал". Арестованный В. П. Демидов на допросах в январе-марте 1935 года дал показания по интересующим следствие фактам его биографии, о личных знакомых (в их числе он назвал С. И. Масленникова), объяснил наличие у него некоторых печатных документов оппозиционного характера желанием написать работу, посвященную истории оппозиции. В то же время он полностью отрицал наличие связей с Шляпниковым после 1930 года, категорически отвергал обвинения в провокаторстве до 1917 года. Этих же позиций Демидов придерживался и на очной ставке с Ивановым, во время которой Иванов говорил о якобы имевших место контрреволюционных разговорах на даче-квартире Демидова в 1933 - 1934 годах. Демидов назвал эти утверждения ложными.   16 февраля и 30 марта 1935 года Демидов написал два письма в Центральную комиссию партийного контроля на имя Шкирятова и Ежова, в которых заявлял, что после X съезда партии он полностью отошел от взглядов "рабочей оппозиции" и никакой фракционной деятельностью не занимался. Демидов просил срочно вмешаться и разобраться в его деле. Второе письмо он завершал следующими словами: "..я считаю, что лучше самому рассчитаться с жизнью, чем подвергаться медленному, но верному уничтожению, уготованному мне в результате клеветы. В случае неполучения... ответа до 4 апреля я с 5 апреля начинаю смертельную голодовку". Николаенко на первом допросе 21 января 1935 года показал: "В подпольной организации "рабочая оппозиция" я не состоял и не состою. На нелегальных сборищах в квартире у Шляпникова я не участвовал...   Никакой Информации о контрреволюционной деятельности на Северном Кавказе я ни от кого не получал. Никаких установок о контрреволюционной деятельности никогда никому не давал". На допросе 28 января 1935 года, отвечая на вопрос следователя, известно ли ему, что Шляпников является лидером контрреволюционном организации "рабочая оппозиция", Николаенко заявил: "Я знаю о том, что в период X и XI съездов РКП(б) Шляпников возглавлял группу "рабочей оппозиции". Ни X, ни XI съезды группу "рабочей оппозиции" контрреволюционной не рассматривали. Я до сих пор не знаю ни одного решения партии и ее ЦК, где "рабочая оппозиция" квалифицировалась бы контрреволюционной". Аналогичные показания на следствии давали также Бруно, Масленников, Тихомиров и Прокопенко.   При этом Прокопенко не скрывал, что передал своим сестрам Ружицкой и Ахмедовой принадлежавшие ему книги Троцкого и Зиновьева и револьверы, так как ожидал обыска и боялся навлечь на себя подозрения после ареста Медведева. Жена М. И. Прокопенко и его сестры - Ахмедова, До-гадина и Ружицкая допрашивались (Ружицкая - дважды) только по эпизоду передачи литературы и оружия. Указанный факт они подтвердили, причем Ружицкая заявила, что полученные от брата книги Троцкого и Зиновьева не сожгла. Арестованные по данному делу Вичинский, Серебренников, Михайлов и супруги Тарасовы сначала отрицали предъявленные им обвинения в контрреволюционной деятельности, а затем дали признательные показания.   Такого же рода показания дали в ходе следствия и другие арестованные по этому делу лица. К следственным материалам по московской группе "рабочей оппозиции" были приобщены также показания Кадыгробова, Кунгур-цева и Федотова, привлеченных по делу омской организации "рабочей оппозиции". На основании всех этих показаний Шляпников, Медведев, Бруно, Николаенко и другие привлеченные по делу лица были признаны виновными в том, что являлись членами подпольной контрреволюционной группы "рабочей оппозиции" в г. Москве, "...периодически собирались на квартире у Шляпникова или Медведева, подвергали резкой контрреволюционной критике Политику партии и Советской власти, вырабатывали свои контрреволюционные установки, которые распространяли среди остальных своих единомышленников в Москве и на периферии". Как указывалось в обвинительном заключении по делу, под руководством московской группы в Омске, Одессе, Ростове и других городах СССР были созданы и вели "контрреволюционную работу подпольные группы так называемой "рабочей оппозиции".   Обвиняемой по этому делу Тарасовой было инкриминировано, что она "разделяла политические установки "рабочей оппозиции", знала о контрреволюционных настроениях своего мужа и его единомышленников, знала его связи, но не доводила до сведения об этом органов власти"; обвиняемым Прокопенко, Ружицкой, Ахмедовой и Догадиной вменялось в вину участие в сокрытии нелегальных документов "рабочей оппозиции" и огнестрельного оружия. 26 марта, 14 апреля 1935 года Особым совещанием при НКВД СССР Шляпников, Медведев, Масленников, Бруно, Вичинский, Михайлов, Иванов, Прокопенко, Тарасов и Тихомиров были лишены свободы на 5 лет каждый, а Серебренников, Прокопенко и Тарасова отправлены на 5 лет в ссылку. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 10 декабря 1935 года Шляпникову тюремное заключение было заменено ссылкой в г. Астрахань на оставшийся срок. Данных о решении Особого совещания при НКВД СССР в отношении Ахмедовой, Догадиной и Ружицкой в уголовном деле о "рабочей оппозиции" нет.   Через два года, в 1937 году, приговоры многим участникам так называемой "рабочей оппозиции" были пересмотрены и ужесточены. По делу 1936 - 1937 годов Шляпников признан виновным в том, что, являясь руководителем контрреволюционной организации "рабочая оппозиция", осенью 1927 года дал директиву харьковскому центру этой организации о необходимости перехода к индивидуальному террору как методу борьбы против ВКП(б) и Советского правительства; в 1935 - 1936 годах давал директивы о подготовке террористического акта против Сталина и вел переговоры с Зиновьевым о совместной террористической деятельности. Виновным себя Шляпников не признал.   Обвинение его основывалось на противоречивых показаниях ряда арестованных по другим делам и свидетеля Сергиевского, который был тайным осведомителем НКВД. По вновь сфабрикованным обвинениям в подготовке террористических актов против руководителей партии и Советского правительства многие их них были осуждены военной коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания - расстрелу. Шляпников и Медведев были расстреляны в сентябре, Бруно, Вичинский, Масленников - в октябре, Демидов, Николаенко - в ноябре 1937 года. В период с 1956 по 1978 год проводилась дополнительная проверка по делу "рабочей оппозиции" в отношении Шляпникова, Медведева, Масленникова, Бруно, Михайлова, Тихомирова, О. X. Прокопенко, М. И. Прокопенко, Вичинского и Николаенко.   Проверкой установлено, что указанные лица были осуждены необоснованно и каких-либо доказательств их контрреволюционной деятельности в деле не имеется. Уголовные дела на участников подпольных организаций "рабочей оппозиции" в городах Омске и Ростове прекращены, а осужденные по ним лица реабилитированы. Реабилитированы также другие лица, осужденные в прошлом по обвинению в принадлежности к "московской контрреволюционной организации" - группе "рабочей оппозиции".   О том, как фабриковались обвинения в отношении этих лиц, показал опрошенный в декабре 1956 года и январе 1957 года Сергиевский, проходивший по делу "рабочей оппозиции" в качестве свидетеля: "Содержание моего заявления от 31 декабря 1934 года не соответствует действительности. Еще раз должен указать, что какие-либо факты контрреволюционной деятельности Шляпникова, а также упоминаемых в заявлении: Бруно, Правдина, Челышева, Прокопенко и других лиц - мне известны в тот период времени не были.   Встречи этих лиц на квартире Шляпникова носили семейный характер. Разговоры, которые велись при этих встречах, иногда, правда, касались и политических вопросов, но я не помню таких фактов, чтобы эти политические вопросы обсуждались с антисоветских позиций". Осужденные по делу омской группы "рабочей оппозиции" Федотов, Кадыгробов и Кунгурцев, показания которых были использованы как доказательства обвинения Шляпникова и других, в 1958 году были реабилитированы.   В 1956 - 1978 годах, по вновь открывшимся обстоятельствам, Бруно, Масленников, Михайлов, Тихомиров, О.Х. Прокопенко, М.И. Прокопенко, Вичинский, Николаенко, Шляпников и Медведев, осужденные по делу "московской контрреволюционной организации" - группы "рабочей оппозиции", были реабилитированы в судебном порядке. Уголовные дела прекращены за отсутствием в их действиях состава преступления. По протесту Генерального прокурора СССР военная коллегия Верховного Суда СССР I сентября 1988 года отменила постановления Особого совещания при НКВД СССР, "тройки" в отношении Демидова, Иванова, Серебренникова, Тарасова и Тарасовой и уголовные дела прекратила за отсутствием в их действиях состава преступления. Оглавление   www.pseudology.org